Текст книги "Иные песни"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

II
Как отец

18, Септембрис

Вернулись в лагерь. Авель порван какоморфом, без сознания. Мбула говорит, что умрет. Алитэ не покидает его шатра. Н’Зуи бьют в барабаны, ночь огня и криков. Я ушел в саванну. Знаю, что умрет.

19, Септембрис

Он все еще жив. Мбула спит, Алитэ спит. Я сидел рядом с ним (глупость). Распорот живот, раздроблен хребет, сломаны ноги, разодрано лицо, левая рука держится только на коже. В артериях кровь вместо воздуха, пульс муравьиный. Много флегмы и черной желчи, плохо. Его трясет четырехдневка. Мбула говорит, что, должно быть, у него сильная морфа, если он все еще продолжает жить, оставаясь без сознания. Только бы он очнулся, только бы вернулась душа, воля нажмет на Форму, тело – всего лишь подлая Материя, а демиургос удержит ее на поверхности, пока мы не доберемся до текнитеса сомы. У него сильная морфа, кровь аристократов. Только бы он очнулся. Что за лепет.

19, Септембрис, после полудня

Алитэ выплакивается у Шулимы. Кажется, чувствует вину. Попугай выслушал Н’Зуи, которых Авель брал на охоту (выжило семеро). Это Алитэ оттянула какоморфа от Авеля, била его рукатой, какоморф состоял из жидкости, из крови жертв, которую объяла некая дикая Форма. Свертывался и растекался, его разве что можно было разбрызгать, но не убить. У детей не было шанса. Это должно было случиться.

19, Септембрис, ночь

Что же оно такое, это Искривление? Точка разлома кероса, от которого по нему расходятся трещины, рушащие любую Форму, как боятся гердонцы? Вернулся Зайдар с Верониями. Зайдар напомнил мне об Аль-Кабе: Черном Камне, Аль-Хаджар Аль-Асвад, это ведь тоже мертвый предмет, место – но влияет на все окрестные Формы. Рассказывают, что пал с неба. Приходится писать, не могу спать. Алитэ сидит перед шатром, кормит этих своих птиц, яростно крутит пифагорейскую кость. А если и она погибнет? Это конец джурджи, больше не будет охот, прикажу возвращаться в Эгипет, быстро, насколько будет возможно. Луна пухнет на небе. Не могу спать.

20, Септембрис

Он все еще жив.

20, Септембрис, полдень

Он все еще жив. Мбула пробовал его кровь, говорит, что может оказаться заражение, что с ней смешалась кровь какоморфа, кровь Крови, и теперь в Авеле сражаются две морфы, человека и Искривления. Не понимаю. Что все это значит? Не бывает такой медицины. Может, стоило бы удалиться от Сколиодои, вернуться на ровный керос – но боюсь передвигать Авеля.

20, Септембрис, все еще

Шулима просила у меня прощения, еще одна, кто полагает, что в этом – ее вина. Мегаломания несчастья, будто мода какая.

20, Септембрис, полночь

Разбудил меня Антон. Авель пришел в себя. Стою перед шатром, стоны, тень Когтя. Бежит Алитэ.

21, Септембрис, полдень

Мы заснули подле него, Алитэ с головой у меня на груди, не ощущаю левой руки. Мбула говорит, что все будет хорошо. Н’Зуи снова шумели всю ночь, Авель уснул на рассвете. Узнал нас, говорил едва-едва, но не бредил, голова в порядке, не обезумел, тело держится. Все будет хорошо.

21, Септембрис, вечер

Долгий разговор, теперь Мбула его кормит. Стало лучше, он выздоравливает. Остальные вышли, мы разговаривали в тишине. Он начал, ясное дело, с самообвинений. Это дурная форма, особенно теперь; я переубедил его. Каков величайший триумф? Не бежать, когда смерть перед тобой. Порой можно плюнуть ей в лицо и уйти, а порой нужно заплатить полную цену; но мы не бежим. В таком огне выплавляется истинная Форма. Он понял это. (А теперь думаю: врал ли я? обманывал? Или и вправду Коленица была наибольшим моим триумфом?) Я знал, что он ждал этих слов. Я ведь был именно таким, как он, молодость не забыть до конца, мы до смерти тоскуем по этому несовершенству, по времени большого потенциала. Он хотел схватить меня за руку, пока не смог. Я сжал его ладонь, кажется, он почувствовал. Вообще не плакал. Он сильный, да. Мбула говорит, что боль должна быть огромной. Итак: будущее, Александрия, пусть его, куплю им этот дом, перееду туда, где он выздоровеет быстрее, чем в антосе Навуходоносора? Какие-то беспомощные шутки (но он еще не может смеяться), рассказы об александрийских романах, правдивых или нет, какая разница, уже ему хорошо, будет лучше. Едва только Мбула разрешит, возвращаемся на север. Найму лучшего текнитеса в Эгипте – полгода и не останется и следа. А я ведь остался виктором коленицким, одолел Чернокнижника. Ха. У меня прекрасный сын. Алитэ тянет меня в танец. Но я устал.

24, Септембрис

Сгнил бы по дороге в Александрию, мы погребли его в саванне над Черепаховой Рекой.

III

Λ
Шулима Амитаче

Край солнечного диска соприкоснулся с краем стены Старого Города. Виктика наконец-то вырвалась из затора на Канобском тракте и свернула на северную поперечную улочку. Остановилась перед фронтоном узкого дома с облупленным фасадом. Господин Бербелек и Анеис Панатакис сошли; концессионер кивнул виктикарию, чтобы тот ждал.

Энергично постучал в главные двери. Почти сразу же ему отворила старая рабыня с двумя маленькими детьми, вцепившимися ей в юбки. Кричала на пахлави на кого-то в глубине сумрачного коридора, и Анеису пришлось резко щелкнуть пальцами, обращая на себя ее внимание. Лишь тогда она повернулась к гостям, поклонилась и пошире отворила дверь. Они вошли. Рабыня пошлепала вглубь дома, продолжая кричать, теперь явно кого-то звала. Господин Бербелек вопросительно взглянул на концессионера; тот ждал, подергивая себя за бороду. Из открытых проемов слева и справа то и дело выглядывали дулосы, слуги, дети. Загроможденным коридором прошествовал с достоинством полосатый котище; зашипел на господина Бербелека, выскочил сквозь так и не прикрытую дверь на улицу.

По лестнице со второго этажа сошла старая эгиптянка в черном гиматии и серой юбке. Испачканная мукой женщина заступила ей на миг дорогу, эгиптянка отогнала ее, коротко дернув головой. Она была седой, что встречалось в Александрии необычайно редко.

– Эстлос. Анеис. – Господину Бербелеку поклонилась, Анеиса одарила холодным взглядом.

– Так я уже пойду, – поспешно произнес Панатакис и сбежал к ждущей виктике.

Они оба оглянулись на него, следили, как уезжает. Кот тем временем вернулся и с протяжным мявом принялся тереться о ноги эгиптянки. Где-то внутри дома готовили медовуху, запах вставал всепоглощающей волной, Иероним почувствовал, как рот наполняется слюной. Он сглотнул и переложил рикту в левую руку.

– Атена Ратшут, – начала она, опустив взгляд на кота, но господин Бербелек прервал ее тихим голосом:

– Знаю, Анеис мне все рассказал. И о том, что вы были ученицей Антидектеса. Надеюсь, Анеис на вас не давил, он не отличает просьбу от шантажа.

– Всякая просьба – шантаж, – пробормотала женщина рассеянно, оглядываясь через плечо, вглубь дома. Плакал ребенок, кто-то играл на флейте.

Вздохнув, отодвинула ногой кота, поправила длинную юбку.

– Собственно, нам уже нужно идти, Солнце почти зашло, он сейчас встает. Прошу.

Вышли. Она закрыла за гостем дверь. Господин Бербелек плотно завернулся в черную кируфу, натянул капюшон. Хлестнул риктой ближайшего прохожего, перегородил дорогу следующему – так они влились в поток пешеходов, текущий сквозь старый еврейский квартал Александрии.

– Может, следовало все же взять виктику?

Его спутница покачала головой.

– Нет смысла, это недалеко, у прибрежной стены.

Некоторое время шли молча. Многочисленные амулеты и памятные камни, которыми была увешана Атена, позвякивали и постукивали при каждом шаге. На лбу был линкурион – какие же болезни лечит моча рыси?

Когда ее толкнул бегущий против движения грязный оборванец, господин Бербелек подал ей руку.

– Он рассказал тебе, что я занималась филонекрией, верно, эстлос? – пробормотала она.

Господин Бербелек не ответил.

– Знаю, что ты потерял там сына. Если носишься с намерением —

– Нет, – резко ответил он.

– Это хорошо. Это хорошо. Когда душа покидает тело, ему можно навязать лишь звериную форму: ест, чтобы есть, дышит, чтобы дышать, существует, чтобы существовать. С автоматонами – точно так же.

Господин Бербелек смотрел теперь на седую эгиптянку с холодным гневом.

– Раз уж вы подняли эту тему, – процедил он, – хотелось бы услышать, что вы думаете о спекуляциях Олога. Вы читали вчерашний «Герас»? Вы ведь пытались построить такой кероматон, не нужно отрицать.

– Более двадцати лет назад.

– Это не имеет значения. У кого-то другого могло бы и получиться. И теперь у нас – Сколиодои.

Она качала головой, амулеты звенели.

– Нет, нет, это невозможно, ты не понимаешь, эстлос. Олог пишет глупости. Каким бы образом кероматон мог вызвать нечто подобное? У него была одна простая функция: генерировать определенную ауру. Такова была идея Ваика Аксумейца: мертвый предмет с живым антосом. Меканизм для резьбы кероса. Элькинг пишет, что лунные кузнецы эфира умеют вковывать его непосредственно в керос. Разве ты не видишь, эстлос, что сие – нечто противоположное некромантии? Подумай о массовом производстве калокагатических кероматонов, часов красоты и здоровья, – с каждым словом Атена все сильнее распалялась, на щеках проступил румянец, она выпрямилась, левая рука вцепилась в прядь седых волос. – Не видишь, в каждом доме, в каждой комнате, у каждой постели один такой кероматон, это как если бы у каждого был свой личный кратистос, антос коего можно было бы произвольно настраивать, намного более сильный, чем антос Навуходоносора, для бедных и для богатых, для сильных и для слабых, для аристократов и для простонародья, здоровье, красота, мудрость —

– И ради этого вы убивали младенцев.

Энергия покинула ее, она замолчала.

Когда отозвалась снова, говорила почти шепотом; зато впервые в голосе ее появился след горькой злости:

– Такова природа реальности. Только глупцы сердятся, что Солнце восходит на восходе, закатывается на закате. Откуда взять силу для изменения чужой Формы, что уже обрела энтелехию и вся потенция коей уже реализована? Кероматон должен делать Субстанции снова неисполненными, молодыми, податливыми для формирования. А что в наивысшей мере является сильнейшей потенциальностью? Семена растений. Еще сильнее – яйца. Еще сильнее – щенки. Еще сильнее – плоды звериные и человечьи, младенцы, дети дулосов. Еще сильнее – дети аристократов.

– Вас должны были размыкнуть конями.

– Ты и вправду полагаешь, эстлос, что Ваика прокляли из-за тех младенцев, а не из-за того, что кероматон суть макина свободной демократии?

– При чем к справедливости – политика? Вы убивали.

– А скольких людей убил ты, эстлос? И во чье имя?

– Во имя свое, во имя свое.

Атена сжала губы. Когда отворачивалась, господин Бербелек ухватил взглядом ее резкий профиль, линию лица, подчеркнутую вечерними тенями. Двадцать лет назад… двадцать лет назад она была красивой женщиной, наивные глупцы падали на колени пред ее формой, теплым прикосновением благословляла она молодых мекаников смерти. Кто смог бы противиться столь ощутимой идее добра?

На прибрежной улице – то есть на пятачке, растянутом меж старейшей застройкой еврейского квартала, стенами Первой Александрии и выморфированным в высокий клиф берегом моря, – еще велось несколько публичных торгов, толпа еще не разошлась. Господин Бербелек разбивал риктой толчею, освобождая проход для Атены. Воры и мошенники обходили их стороной, наглому хулигану он выбил риктой глаз. С северо-запада, от Короля Бурь, дул сильный ветер с запахом морской гнили, на ветру том трепетали одежды прохожих, занавеси и москитные сетки в окнах, навесы торговых лотков, знамена, вывешенные на старинных укреплениях. Вечерние крики чаек и альбатросов разносились над северной Александрией.

Атена Ратшут остановилась перед воротами старого дома, скрытого в тени крепостных стен; напоминал тот квадратную башню. Дом и вправду был выше крепостной стены, верхний ярус выходил за ее линию – но верхнего яруса было не увидеть с улицы, башня нависала над краем клифа, выступала над поднятыми оронейским ветром волнами. На первый взгляд, два последних этажа казались пристроенными к древней конструкции совсем недавно, они отчетливо отличались Навуходоносоровой архитектурой.

Атена дернула за звонок, раз и второй. Появился мускулистый невольник. Узнал Атену. Без слова провел их через холл, лестницей и тесным коридором на третий этаж, в прихожую без окон – на миг исчез за багровым занавесом, чтобы сразу вернуться и с поклоном впустить Ратшут внутрь. Господин Бербелек ожидал в молчании. Откинул капюшон, прикоснулся к висящему на груди амулету, блестящей трубочке, наполненной белой массой, прижал ее на миг к носу. Дулос стоял неподвижно, лицо – будто из старой меди. Господин Бербелек расправил риктой края цветного коврика под ногами. Дом был обставлен очень богато, даже пирокийные лампы крепились к стенам серебряными винтами.

Атена появилась из-за завесы.

– Входи, эстлос. Времени у тебя – до полуночи. Он делает мне одолжение, не дави.

Не взглянув больше на Иеронима, быстрым шагом двинулась к ступеням.

Господин Бербелек отвел риктой богатую ткань и шагнул в комнату. В комнату – в огромный зал: помещение, должно быть, занимало больше половины этажа, выходило низкой колоннадой на террасу, выступающую над морским клифом; эта часть дома наверняка частично была выстроена из оронейгеса. В зале отсутствовала не только одна из стен, но и часть потолка, железные ступени вели на крышу башни. Через широкое прямоугольное отверстие господин Бербелек видел фрагмент каких-то деревянно-металлических конструкций, закатное Солнце отражалось кровавыми отсветами в полированной стали – там как раз крутились двое слуг, чистивших конструкцию и манипулировавших невидимыми ее элементами. Двое других слуг – старый эгиптянин и молодая негрийка, расставляли на каобабовом столе, частично выходящем на террасу, подносы, миски, тарелки и бокалы. Это было делом непростым, яко же оный стол, всяко большой и массивный, оказался завален невероятным количеством бумаг, пергаментов, карт, стеклянных и металлических колб, алембиков, реторт и флаконов, мыкались на нем и два уранометра, простая диоптрия, несколько линиалов и цирклонов, различнейшие приспособления, названий которых господин Бербелек не знал, а о назначении и не догадывался, а еще – пожелтевшие кости, несколько черепов (не человеческих), горшок с экзотическим растением, большой фонарь, рубиевая пифагорейская кость, масляная лампа, золотая статуэтка доалександрийского Аписа-Быка, чернильницы, угли, перья, мел, ножи, иглы, ножницы, трубка сломанная, трубка не сломанная, гашишница, прижатый камнем грязный джульбаб, треснувший глобус, сияющий лунариум, несколько десятков книжек и свитков, а на углу же стоял медленно обращающийся перпетуум мобиле.

– Ну, прошу садиться, эстлос, прошу, прошу. Как раз готовился к, мм, скажем так, ужину, охотно поем в компании. Даже если ты не голоден… прошу, угощайся, прошу. Атена рассказала мне о твоем сыне, эстлос, печально, печально; конечно, я готов послужить своим скромным знанием, если это хоть как-то сможет успокоить боль, хотя я никогда и не… Ну садись же, эстлос, не стой так надо мной!

Господин Бербелек присел в придвинутое кресло. Слуги как-то сумели навести порядок на том конце стола, что выходил на террасу, и расставили посуду с едой. Перед Иеронимом тоже быстро возникли тарелки. Он сидел спиной на запад, а хозяин – лицом к соскальзывающему за древнюю стену Солнцу. Светило, режущее ему глаза, позволяло, кроме прочего, быстрее проснуться. С того времени, как Антидектес занялся астрологией, он перешел исключительно на ночной образ жизни.

Господин Бербелек отложил рикту, омыл руки в подставленной миске с водой, вытер их полотенцем. Негрийка разливала по бокалам молоко и разведенное вино. Зажгли курительницу, по террасе поплыла волна кисловатого аромата с розовой отдушкой.

– Ты должен знать, эстлос, – продолжал Антидектес, – что в последний год я не слишком внимательно слежу за вестями с юга, меня поглотили несколько иные проблемы, куда более далекие от… хотя, кому это знать, ведь все порядки взаимопроникаемы, лишь хаос по-настоящему оторван от реальности, а всякому порядку должно безусловно гармонировать со всеми прочими порядками, а стало быть, он воплощает в себе как их отражение, так и небесную гармонию, хотя и опасаюсь, что сие звучит уж слишком по-пифагорейски, но гармонии небесные, каковые нынче пугающе расстроены и разбиты, несут нам информацию о наиболее актуальных, приземленных делах, и я говорю здесь не о какой-то там восточной магии, токмо о классической софии, хотя простонародье никогда не могло заметить разницу и всякую силу заметно великую объясняло себе таинственными словами, священное бормотание сладостно для ушей невольников, отчего не ешь, кушай, кушай, знаешь ли вообще, откуда происходит этот термин?

Пойманный врасплох перерывом в словотоке софистеса, господин Бербелек чуть не подавился.

– Какой?

– Магия. Магои. Так вот, как пишет Геродот, в странах, лежащих к западу от земель доалександрийских персов, жило племя мидийцев, из которого вышла закрытая каста жрецов, практиковавших некие специфические ритуалы, зороастрийские лишь отчасти. Их-то на староавестийском, полагаю, и именовали «магои». И вот кого первым записали в истории как магои: Зороастра, Астрампсиха, Остана, Гобрия, Пазата, именно их. Святых мужей, неосознанных текнитесов или совершенно еще диких кратистосов, создателей религии, мудрецов. Аристотель весьма подробно объясняет в «Magikos», что никакой магии не существует. Но кто же тогда те, что и нынче именуются магои и выступают пред толпами? Плутоватые демиургосы, что специализируются всякий в одном эффектном искусстве, например демиургосы пироса, ядящие огонь, демиургосы движения, левитирующие над крышами, о, тоже мне, сильная магия, но люди жаждут верить, что в этом мире есть чудеса, что не все можно охватить разумом, ибо именно в этом живут их надежды, на сем водоразделе меж познанным и непознанным, где —

– Что же, в таком случае, убило моего сына?

Антидектес заморгал, будто только теперь, полностью уйдя за стены Старой Александрии, красное Солнце ослепило его. Отодвинул разрезаемый мясной пирог. Слуги зажгли пирокийные лампы, он засмотрелся на миг на их работу. Ветер Короля Бурь шелестел покрывающими стол бумагами, покачивал самые легкие из сосудов, те тихо позванивали, цеплялся за полы кируфы Бербелека, за зеленый джульбаб софистеса. Когда тьма опустилась за террасой, на город и на грохочущее море, Антидектес, освещенный лишь грязным, желтым пирокийным огнем, наконец-то предстал глазам господина Бербелека именно тем уставшим насупленным старцем, каковым его господин Бербелек и представлял со слов Анеиса Панатакиса. Антидектеса охватывала морфа сухого истощения, и если он ежедневно привык вкушать пищу столь же обильную, как и нынче, в компании Иеронима, то куда какой сильной должна бы оказаться оная морфа. Торчащие из широких рукавов джульбаба запястья состояли лишь из медной кожи, обтягивавшей птичьи косточки. Морщинистая шея же казалась не толще запястья господина Бербелека. Что бы ни удерживало Антидектеса в живых, роль в том Материи, верно, была невелика.

– Я был придворным софистесом Гипатии двадцать семь лет, до девяносто первого, – начал он снова, на сей раз говоря неторопливо и в каком-то меланхолическом раздумье; взгляд его блуждал где-то над левым плечом господина Бербелека, лишь время от времени зацепляясь за лицо гостя. – За это время, по поручению Гипатии и на ее деньги, состоялись четыре экспедиции в Кривые Земли. Я участвовал в двух из них, третьей и четвертой. Свои выводы представил в трактате «Об Искривлении», напечатанном Александрийским Мусеумом и доступном, впрочем, в Библиотеке. Ты его читал, эстлос?

– Я прочел все, что написано о Сколиодои.

– Да-а-а…

– Ты описал множество интересных какоморфий, очертил границы и проследил историю, но не написал почему. Не объяснил. Не сказал о причинах.

– А ты уверен, что задаешь хороший вопрос, эстлос? Может, лучше стоило бы вопрошать о Цели?

– А это не одно и то же?

Антидектес наклонился в кресле и простер руку над балюстрадой террасы, указывая на звездное небо.

– А объясни мне это.Ну, скажи о причине, эстлос.

Господин Бербелек крутил в руках пустой бокал.

– Выходит, ты утверждаешь, что Сколиодои соположим законам мира, а не нарушает их? Тогда какова энтелехия Искривления? Куда оно направлено?

– А не спрашиваешь ли ты одновременно, эстлос, откуда оно происходит? – легко усмехнулся софистес. – Тогда задай себе такую загадку: откуда происходим мы? Если нынче мы существуем в порядке, в каком существуем, а в будущем нас ожидает лишь большее и большее совершенство – то что было пред тем? Отступи – и еще дальше – и еще дальше. Что видишь, настолько далеко отступив от Цели? Сколиодои. Се и есть Первый Сад, из которого явилось все сущее; а в сердце его – место начала, гиле, абсолютно отделенная от морфы.

– Да знаю, знаю, – господин Бербелек вертел в руках гладкий хрусталь. – Все вышло из хаоса и так далее, мир и жизнь, безумная зоология Эмпедокла.

– Космогонии разнятся. Некоторые говорят, что все начинается с превращения Огня в Воздух, а затем в Воду и Землю. А затем – наоборот, все возвращается к Огню. Оттого мир начинается и гибнет в Огне, в процессе, повторяемом бессчетное число раз. И в которой по счету вспышке пламени живем мы?

– Так или иначе, но еще несколько десятков лет назад ничто не выделяло тот кусок Африки. И что же там произошло? Время обернулось вспять?

Антидектес потянулся к трубке, понял, что она сломана, потянулся ко второй, принялся искать зелье. Появился слуга. Господин Бербелек отставил бокал, ждал.

– Я разговаривал с Рахилью, – сказал он, когда софистеса окружило облако пахучего дыма. – Отчего ты не скажешь мне того, что ей?

– Ты разговариваешь со всеми, да? С каждым, кто имел дело с Искривлением. Мне уже упоминали о тебе несколько знакомых… Собственно, я все ждал, когда объявишься у меня. И мне это не нравится, эстлос. Понимаю твои отцовские чувства, но это путь в никуда. Ты ведешь себя так, будто выслеживаешь убийцу. Должен кого-то наказать за смерть своего сына. Верно? А поскольку ты обладаешь столь великой решительностью, а люди, один за другим, склоняются перед тобой, будто тростник на ветру… Представь себе, что в шторме на Средиземном море погибнет сын Навуходоносора, и кратистос решит отомстить за его смерть. Вызовет всех мудрецов и станет спрашивать одного за другим: какова причина? откуда на море берутся бури? что их вызывает? куда ударить? А мудрецам придется отвечать, и кратистос станет действовать на основании полученных ответов. Куда это нас заведет?

– Может, не будет больше гибельных штормов.

– Ха!

– Что ж, я не первый. Ксеркс приказал высечь море железными цепями. Оливий сровнял с землей гору, убившую его друга.

– Воистину, история полна рассказов о безумии владык.

Антидектес замолчал. Курил трубку, нахмурившись, грыз чубук и желчно бормотал что-то себе под нос. Поглядывал на господина Бербелека сквозь дым. Господин Бербелек терпеливо ждал. В конце концов, они всегда говорят, это – сильнее их, женщина не скрывает своей привлекательности, а софистес – горд своим знанием, скрытность и молчание – противу их Формы; достаточно просто подождать.

– Еврейская алкимия! – наконец рявкнул Антидектес. – Вот что я считаю источником Искривления!

– Как? – тихо спросил господин Бербелек. – Скажи мне, как это сделали.

Софистес откашлялся, повернулся в кресле, отложил трубку и начал рыться под бумагами, пока не нашел маленький прямой нож черного железа.

– Пуриническая сталь, – сказал он, проведя клинком по большому пальцу. – Ее называют пуринической, но в действительности это не чистая ге; однако достичь более высокой степени пурификации Земли невозможно. Но ведь чистый гидор дистиллировать можно, и вот уже несколько столетий ходят слухи, что лунники вытягивают у себя пуринический аэр, добывают пуринический эфир. Представим, что мы сумеем достичь успеха и сможем свободно распоряжаться всеми четырьмя элементами в чистом виде, а может, и тем пятым, звездным пемптон стойхейон, ураниосом. Что всякий сможет полезть в шкаф, – Антидектес махнул ножом на пустые алхимические колбы и флаконы, – и смешать произвольно: Землю, Огонь, Воду, как пожелает. Сольет все это в одну реторту – но что возникнет? Аристотель отвечает: то, Форма чего обнимает эту Материю. Но пифагорейцы-алхимики, евреи-нумерологи говорят: то, Число чего отвечает пропорциям смешанных элементов.

Антидектес отложил нож, нашел чистый листок бумаги и стило. Кивнул господину Бербелеку, чтобы тот придвинулся ближе.

– Левкипп утверждал, что наименьшей частицей материи является атом. Но мы знаем, что существует пять видов материи. Наименьшее нельзя увидеть, но можно промыслить. Ничто не может делиться бесконечно; и там, где оно заканчивает делиться, становится единством, сущностью и наиболее чистым принципом. Итак, мы имеем пять архэ, из каковых состоит вся вселенная: ге, холодная и сухая Земля; гидор, холодная и мокрая Вода; аэр, горячий и мокрый Воздух; пирос, горячий и сухой Огонь; и пемптон стойхейон, согласно Аристотелю зовомый эфиром, а Провего и Борелием – ураниосом.

Софистес начертал пять знаков:

γ υ α π ν

– И все же, почему вино отлично от лимонного сока, а сталь от песка? А оттого, что разнится пропорция их составляющих. Иное количество архэ отдельных первоэлементов во всякой Субстанции. Это так, сам Аристотель предпринимал исследования в этой области, как он описывает это в четвертой книге своей «Метеорологии». Но, согласно алкимикам, именно Число отвечает за Форму. Весь мир и все, что существует, они расписали на числа. Первые алкимические таблицы создали еще до Пифагорейского Восстания; евреи переняли этот метод и составили собственную Книгу Жизни, опираясь на нумерологические коды своих святых текстов. Сие и есть те Книги, «цеферы»:

1 γ 1 υ

1 γ 1 α

1 γ 1 π

Таковы три первые «цеферы» Земли, в каковые, согласно еврейским алкимикам, гиле связывается сама собой. Се – грязь грязи, столь простое, что трудно даже говорить о его Форме. Что ж до Субстанций более сложных, то насчет них нет согласия меж разными школами. В Эгипте сильны Западные Пифагорейцы, и они далее остальных продвинулись в своих исследованиях. Вот, например, их цефера песка:

59 γ 1 υ 6 α 14 π

А вот цефера масла:

8 γ 171 υ 7 α 66 π

А вот цефера крови:

11 γ 449 υ 7 α 19 π

Может, ты различаешь некое подобие между последовательностями чисел тех цефер, эстлос?

– Ты не спрашивал бы, когда бы их не было.

– Тогда взгляни на такую вот цеферу:

10 γ 20 υ 4 α 22 π

Такая Субстанция, эстлос, не могла бы существовать. Ибо смешай ты элементы в соответствующих для нее пропорциях, архэ первее соединились бы совсем другим образом, примерно так вот:

5 γ 10 υ 2 α 11 π

Пропорции остаются идентичными, но эта Форма – более проста и всегда побеждает, подобно тому, как сто архэ ге – это не какая-то там сложная Субстанция первоэлемента Земли, а попросту сто единичных архэ ге. Это алкимия куда более сложная, нежели предположения древних, например того же Эмпедокла, согласно которому кости обладали такой вот пропорцией:

2 γ 2 υ 4 π

Современная алкимия, впрочем, соглашается с тем, что каждая цефера должна состоять из чисел, кои были бы купно неделимы. А согласно еврейским алкимикам, Форма тем сильнее, чем труднее разъять число. Идеалом, конечно же, будет, если число всякого элемента окажется неделимо само по себе, то есть если цефера состоит только из чисел евклидовых, могущих быть разделенными только и исключительно на самих себя:

2 3 5 7 11 13 17 19 23 29

И так далее, до бесконечности; пифагорейцы продолжают искать все большие, а значит, сильнейшие евклидианы. Именно такова, как видишь, цефера крови – чисто евклидова. Форма с как минимум одним евклидовым числом сильнее Форм с числами неевклидовыми. Форма с двумя евклидовыми числами сильнее Формы, опирающейся лишь на одну евклидиану. И так далее. Чем выше число, тем более сложна Субстанция. У меня где-то здесь есть книга с таблицами… Это ведь именно один из Отцов Библиотеки, Эратосфен из Кирены, разработал метод… Сейчас.

– Неважно. Сколиодои.

– Да. Где-то у меня было записано… Терпение, эстлос. Эти евреи никогда не останавливались, низводя святейшие вещи. О! Взгляни:

45095080578985454453γ7595009151080016652449223792726748985452052945413160073645842090827711υ590872612825179551336102196593α4093082899π

Се – цефера человека, иш. А конкретно, зародыша человека, Субстанции в зачатии. Понимаешь ли, что это означает, эстлос? Песнь сто тридцать девятая в их святой книге описывает подобное создание, «восстанет в укрытии, сотворенное в глубинах земли». Это – часть их религии!

– Но они ведь не могут этого сделать, не могут создать ни человека, ни какое-либо иное живое существо, просто смешивая элементы, ведь верно? Это все лишь пустые теории, гипотезы.

Антидектес внимательно взглянул на господина Бербелека. Отодвинув бумаги, снова глубже погрузился в кресло. Трубка его погасла; слуга разжег ее снова.

Софистес повернулся к бьющему в высокие скалы темному морю и желто-розовой Луне над ним. Вытянул перед собой худые ноги с босыми ступнями.

– Главный вопрос, – сказал софистес медленно, – сводится к тому, и вправду ли Форма – всего лишь эта нумерологическая комбинация и ничего больше, равняется ли морфа Числу, и достаточно ли просто сложить в необходимом количестве и пропорциях архэ – и данная Форма возникнет самостоятельно, Материя организуется единственным и неизбежным образом, узор отпечатается в керосе, – или же Форма есть нечто большее, дополнительная информация и дополнительная сила, которая сама организует и собирает гиле в определенной конфигурации, «втискивая» в себя необходимые элементы и отбрасывая остальное, будто скульптор, вырубающий скульптуру из глыбы мрамора: необходимая Материя в этой глыбе уже есть, но знание и воля – сущи в скульпторе, и пусть бы мы хоть тысячу раз сбрасывали в кучу щебень в необходимом количестве и пропорциях, не возникнет из сего статуя Гермеса. Спор этот ведется уже тысячелетия. Например, Эрасистрат проводил такие опыты: тщательно взвесил птицу, закрыл ее и взвесил снова через какое-то время, чуть живую, взвесил вместе со всеми отходами и потерянными перьями. И тот более поздний вес оказался меньшим. Получается, должна проявляться эманация некоего неизвестного фактора, эта разница откуда-то должна появляться – из веса жизни? из веса Формы? Вот вопрос!

– Но пока что алкимики не обладают первоэлементами, каковые они могли бы смешивать вслепую…

– Но должны ли они ими обладать?

– Но вы ведь сами говорили…