Текст книги "Иные песни"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Однажды Ихмет Зайдар добыл исключительно эффектного какоморфа: гуманоидный облик, гигантские крылья мотылька, ореол черных огней вокруг каменной головы, хвост из чистого сияния, разноцветной радуги, что волокся сквозь джунгли на полстадия за тварью. Только когда Зайдар отрубил ей голову, а Н’Зуи притащили труп в лагерь, кто-то узнал остатки одежд и железный амулет на ноге какоморфа. Это был Абу Хаджан. Господин Бербелек послал нимрода пройти по следу разбойника и отыскать его товарища, если и тот вернулся из-за Черепаховой, – ведь мог и не получить крылья и не суметь перелететь реку, а пост у переправы ни о каких попытках разбойников вернуться не сообщал. Зайдар появился на рассвете, волок за собой на длинной веревке морфированного Хамиса. Хамис не мог выпрямиться, ходил, опираясь на руки. Изо лба его рос огромный крученый рог пульсирующего пурпуром хрусталя, вероятно, чрезвычайно тяжелый, ибо какантроп не поднимал головы, самое большее чуть склонял ее влево, показывая поросшее мхом лицо и плавающие в грязевых глазницах болотные огоньки. Он страдал от непрекращающегося поноса, опорожняясь фосфоресцирующими ракушками, оставлял за собой след, по которому нимрод без труда его нашел. Из ракушек через некоторое время вылуплялись крохотные навозные ифриты; взлетали и кружили вокруг Хамиса, будто стая заржей. Тот отгонял их рогом, потряхивая головой. Мбула Коготь втер в его тело противоядие, но какантроп, кажется, этого даже не заметил. И все же вавилонский софистес не сдался так легко. Привязав Хамиса к дереву, начал его выспрашивать, похлопывая риктой, обращая на себя внимание. Как далеко вы зашли? Видели город? Кто там живет? Как выглядят? Что сказали? Чего хотят? Видел город? Господин Бербелек с интересом прислушивался к вопросам: значительно труднее солгать, когда спрашиваешь, а не когда отвечаешь, вавилонянин выдавал ему свои истинные намерения. Шебрек через некоторое время бросил рикту, пошел за рукатой. Хлестал разбойника кнутом, повторял свое. Говори! Говори! Н’Зуи глядели в молчании. Хамис тряс головой, бил рогом о ствол, огни вращались в его черных глазницах, навозные ифриты вытанцовывали вокруг него плотные спирали. Из окровавленного рта начало сочиться какологичное бормотание:

– Город, город то, город сто, и живут, и живот, в огне, во гне, как чутил там и столпил, то мне жгали, от бошки до бошки, солюй тут мне, как онны терпали мне тут, и тут, и тут, что ниядкая страшность не подбожит, и в глупке, в моей глупке, что я шумнял, не шумнял, что яднут, что раскраплят, жар на клостях, да, да, на целом злосте, никтор приживят, выплывятся, и что гробите, злост страшнится на друб, труп, струп, гроб, хруп, хрупхруй, крой, бой, чуй, труй, жруй, жруй меня, жуй меня, жуй!

«28 Секстилиса. Я принял решение о возвращении в Марабратту. Поедем дальше на запад, где Черепаховая течет по открытой саванне и Сколиодои открыты до самого горизонта. К тому же неплохо будет на некоторое время отступить в ровный керос, люди тяжело выносят это Искривление, Алитэ жаловалась на кошмары. Не расспрашиваю, какие».

* * *

– Семейная охота, – пробормотал Авель, усаживаясь на свою ксевру. – Что ж, я не против такой традиции.

Алитэ завязала под подбородком ремешки шляпы. Еще не встало Солнце, еще искрился иней на золотой траве, когда черноволосая госпожа вышла из шатра в наглухо застегнутой толстой куртке, села на скакуна, надвинула широкополую шляпу и натянула кожаные перчатки. Пара следопытов Н’Зуи вышли в ночь, не ожидая приказа господина Бербелека. Иероним тронул Избавление пятками. За всадниками трусило с дюжину негров, последними же шли двое груженных снаряжением хумиев – охота могла продлиться больше, чем один день, возможно, заночуют где-то в саванне.

Остальной лагерь спал, выехали на темную равнину в абсолютной тишине, каждое фырканье животных раздавалось как громыхание кераунета; и, конечно, никто ничего не говорил, форма охоты – молчание. Новолуние, видны только звезды, указывая, где север, где юг, где восток и запад – запад, куда охотники и держали путь, темные силуэты следопытов утоплены во мрак темнейший, мрак предрассветный, такой густой, что останавливаются даже часы, и мысли замирают под поверхностью яви; они заснули бы, когда б не щиплющий кожу холод.

Господин Бербелек ехал, закутанный в столь же черную кируфу, капюшон скрывал его лицо. Порой он замедлялся, порой подгонял Избавление. Отставая от детей, он мог свободно присматриваться к сыну и дочери. Оба уже держались в седлах с бессознательной уверенностью, взятой из Формы нимрода; стремена, по гердонской моде, подтянуты высоко, ноги всегда полусогнуты, вожжи в левой руке, правая свободна, чтобы в любой миг суметь потянуться к кераунету, – не далее как позавчера Авель подстрелил вот так, прицелившись в секунду, хищного какоморфа, что бросился на пасущихся ховолов. Кераунеты (по два у каждого седла, слева, прикладом к голове ксевры) были всегда заряжены и со взведенными курками, их тщательно чистили дважды в день, даже Алитэ. Алитэ в последнее время брал на охоту Зенон Лотте и, как видно, сумел заразить ее охотничьей горячкой или хотя бы дал ей почувствовать этот жар. Девушка утверждала, что сегодня застрелит своего первого какоморфа. Что же до Авеля, то после Зайдара именно на его счету было наибольшее число какоморфов. И именно он добыл некоторых из наиболее экзотических созданий, сложенных теперь в фургонах джурджи – вернее, их останки (мясо какоморфов, сгнивая, ужасно воняло).

Когда господин Бербелек обходил сына, нагоняя следопытов, то замечал на груди у Авеля, поверх рубахи, амулет, вырезанный Н’Те из кости одной из уложенных Авелем бестий. Тот холодно посверкивал в блеске звезд: трубка сухого льда, внутри которой непрерывно подрагивает белая кровь какоморфа, не выливаясь ни с одного из концов. Авель утверждал, что достаточно только вдохнуть запах этой крови (прикладывал трубку к носу, зажимал вторую ноздрю, откидывал голову), чтобы изгнать из тела усталость и приобрести кристальную четкость мысли.

Следопыты Н’Зуи, хотя обычно при отсутствии нимрода и занимавшиеся тем, что находили и выслеживали зверя, нынче должны были лишь доставить охотников в место, ранее описанное Зайдаром.

До рассвета оставалось еще с полчаса, когда въехали – господин Бербелек первым – под корни аэр-фиг, растущих рощицей в полустадии от северного берега Черепаховой Реки, что текла здесь саванной по широкому мелкому руслу. Сколиозные фиги парили над землей в десяти – пятнадцати пусах. Корни их, впрочем, спускались донизу, развеваясь под стволами бокалоподобными балдахинами. Когда над саванной дул сильный ветер, вся роща странствовала на несколько стадиев туда-сюда, а тонкие отростки после каждого раза пытались нырнуть в почву. Наверняка аэр-фиги именно так и прибыли из Кривых Земель.

Охотники и животные укрылись под корнями какоморфных деревьев, Иероним, Авель и Алитэ – под самым южным из них. Сели на распушенной холодной земле, приготовили кераунеты, господин Бербелек протер стекло подзорной трубы, Авель откупорил бутылку «горького золота», угостил отца, сестру, Алитэ скинула шляпу на спину… И после – лишь недвижность и молчание, нечего ни сказать, ни сделать. Ждали восхода Солнца.

Сказать бы, что молчание это оказалось каким-то вынужденным, искусственным, каким-то неискренним; но нет, оно соответствовало форме момента, и это была хорошая форма. Господин Бербелек запомнил легкий шепот листьев аэр-фиги над головой, потрескивание ее корней, короткие, одиночные всхрапывания хумиев, запах земли, привкус холодной влаги, когда сорвал и сунул в рот золотой стебель, монументальную тьму африканского неба – и близкое присутствие спокойно ожидающих сына и дочери, их присутствие, будто еще один цвет, звук, запах, но ведь не цвет, не звук и не запах, и все же непосредственный чувственный опыт: Авель, Алитэ – здесь и здесь, под крыльями моего антоса.

На линии окоема слева от господина Бербелека взорвалось красное сияние. Сперва ровная кровавая линия, после ручеек розового, набухающий все сильнее на звездосклоне, гася все новые и новые созвездия, наконец горизонтальная волна огня, от коей вся саванна трясется и колышется, с треском разламываясь надвое: свет и тень. Внезапно все закровоточило тенями; охотники под аэр-фигами оказались в тени глубочайшей. Робкий шум прошел по равнине, поднялся ветер, деревья затрепетали. Из могилы восставал бог. Первый шаг; второй шаг; третий шаг; голова поднята. Пропала последняя звезда, синь залила небеса, резкое сияние пронзило глаза всему, что живет и глаза имеет. Над Африкой встал день.

Господин Бербелек с подзорной трубой клонился вперед меж корнями. Авель протянул сестре бутылку «горького золота». Та покачала головой. Стянула перчатки, расстегнула куртку.

Господин Бербелек отложил бинокль, схватился за кераунет. Это был сигнал; дети взяли свои кераунеты, присели подле отца.

Они появились на южном горизонте, выделяясь на фоне неба ярким фиолетом. Должно быть, летели очень быстро, через неполную минуту охотники уже различили подробности их силуэтов. Господин Бербелек невооруженным глазом сосчитал: два, четыре, пять.

– Второй справа, самый большой, – сказал он.

Все должны были стрелять в одного; не было уверенности, падет ли он от трех или даже от шести пуль.

Когда зашли на Черепаховую, готовясь приземлиться на северном берегу, на плавной песчаной излучине – как нимрод и говорил, здесь был их водопой, – господин Бербелек поднял кераунет к щеке и нажал на спуск. Гром. Второй гром, третий. Он уже тянулся к запасному кераунету. Жертва билась над землей, остальные четыре какоморфа взлетели в панике и рванулись назад, к югу. Гром, гром, гром. Алитэ раскашлялась от пиросного дыма. Авель подал ей бутылку; теперь взяла. Н’Зуи, отчаянно вереща, бежали к Черепаховой, вскинув щиты и копья. Господин Бербелек неторопливо шел следом, Авель и Алитэ быстро его обогнали.

Негры танцевали вокруг бьющегося в речном потоке создания, тыкали в него куррои, били курротами, отскакивая и снова приближаясь; но оно не хотело умирать. В нем было почти пятьдесят пусов длины, веса, должно быть, с сотню литосов. Голова женщины, туловище шакала, крылья нетопыря, лапы (с десяток лап) крокодила, обезьяны, паука, гепарда, хвост – не хвост, а большая ветка папоротника, по спине – хребет кварцевых камней, на холке – темные термитники, в волосах – лианы; и все это умноженное на десять и отчаянно фиолетовое. Какоморф бился в воде так сильно, что вскоре вымокли все. Задел крылом одного из воинов, отправив его на двадцать пусов в воздух. Распахнул гигантские красные уста и начал стонать, ээууууиииииии, ээууууиииииии, не вытерпеть, когда он повернулся на миг задом, господин Бербелек прыгнул и ткнул какоморфа халдейским кинжалом в одну из задних лап. Тварь, вероятно, этого и не почувствовала. И все же через какие-то несколько секунд замедлилась и ослабла, крылья опали на поверхность воды, она замолчала, перестала брыкаться, затем склонила голову и сделалась недвижима. Н’Зуи выли, ритмично стуча куррои в щиты.

Господин Бербелек вылез на берег, снял намокшую кируфу. Солнце прильнуло к его спине, он вздохнул, потягиваясь.

– Перекусить бы сейчас.

Привели животных, вбили в землю жерди и поставили примитивный шатер. Охотники уселись на персидском ковре. Алитэ, сбросив куртку и распустив волосы, легла на бок и так вот, по-гречески, угощалась медовыми коржиками и засахаренными слиблаками. Господин Бербелек и Авель глядели на Н’Зуи, как те все новыми способами пытаются вытащить на берег гигантское тело. Несколько песьих какоморфов – крылья саранчи сложены вдоль грязных боков – поглядывали на это с другого берега, присев на хвосты и вывесив белые, будто снег, языки. Господин Бербелек откупорил бутылку вина. Алитэ начала напевать что-то под нос, двухсиллаболическое бормотание, ритмично постукивая кубком в тарелку с фруктами. Авель присоединился, пощелкивая языком. Иероним вынул трубку, набил, раскурил. Лег навзничь, упершись головой в одну из жердей, чубук на груди, грея под сердцем. Сколиозный мотылек влетел в струйку дыма, затрепетал в панике всеми тремя крылышками и упал замертво на ковер. Господин Бербелек взял насекомое двумя пальцами, поднял, прищурился. Проходя сквозь его крылышки, свет странным образом —

– Что это? Эй, папа, куда ты спрятал подзорную трубу?

Авель встал, приложил к глазу поданный оптикум, повернулся на запад.

Сперва все подумали, что вернулся кто-то из собратьев убитого какоморфа, но силуэт в небе был желтым, не фиолетовым и обладал резкими, ровными абрисами. Десять, пятнадцать стадиев? – не зная действительные размеры создания, трудно было понять, насколько оно далеко. Что странно, казалось, будто оно совершенно не движется, прикипело к одной точке небосклона, будто пришпиленное к синеве.

Зарядив кераунеты и подозвав шестерых воинов, они уселись на ксевр и отправились вдоль Черепаховой Реки, по течению и согласно тому, как ложились лучи Солнца. Подзорная труба вернулась к господину Бербелеку, и именно он, когда через несколько минут они в очередной раз остановились, заметил длинный, прямой, достигающий земли хвост какоморфа. И лишь через несколько стадиев, уже невооруженным глазом стало заметно, что это никакой не какоморф и вообще не живое существо – но гигантский воздушный змей, трепещущий на привязи: та уходила за густо поросший пальмами пригорок. Одновременно они заметили между пальмами силуэты людей и животных. Солнце было за спиной у всадников, они оставались незамеченными.

Тогда господин Бербелек приказал остановиться, спешился, положил Избавление в траву, Авель и Алитэ потянули вниз своих скакунов. Подзорная труба переходила из рук в руки. Еще одни бандиты? Вряд ли, не здесь, не у границ Сколиодои; да и зачем бы им тогда этот воздушный змей? Скорее всего, еще одна джурджа. Выслать на разведку Н’Зуи? У тех были и свои негры, именно чернокожих фигур крутилось меж пальмами больше всего. Но господин Бербелек видел также и белых, одетых в одинаковые темные штаны и кафтаны, даже в этой жаре застегнутые до последней пуговицы высоких воротников.

Он отдал подзорную трубу Авелю.

– Отступите на два стадия. Следите. Если не вернусь, езжайте к Зайдару и эстле Амитаче, собирайте всех Н’Зуи.

Авель и Алитэ переглянулись.

– А если…

Господин Бербелек поднял руку. Больше не раздалось ни слова.

Он надел, не застегивая, черную кируфу, набросил на голову капюшон. Дернул за повод Избавление, заставил подняться и вскочил в седло. Двинулся шагом; не оглядывался, чтобы проверить, выполнили ли дети приказ.

Он не спускал взгляда с лагеря под пальмами. Когда заметил там суетливое движение, придержал ксевру. Ждал. Теоретически, его сейчас могли застрелить, но он знал, что этого не произойдет. Небось готовы поспорить, что он только потому выехал так вот на середину разделявшего их пространства, будто герольд, посланный от армии к армии, что за ним и на самом деле стоит там некая армия, сила, по крайней мере равная их силе; такова была форма поведения господина Бербелека. Он спокойно ждал, время от времени похлопывая Избавление по зеленой шее.

Десять – пятнадцать минут – столько это длилось, пока из-под пальм к нему на красногривом соловом скакуне не выехал одетый в черное мужчина. Черное к черному – когда повстречались под карабкающимся в зенит Солнцем, тени соединились с мягким чавканьем. Мужчина был рыжим, с густой бородой и широким носом. Для участника джурджи он был слишком бледен, как если бы все время укрывался в шатре либо в фургоне. Среднего возраста, развернутые плечи, амулет с крестом на груди – кристианин. Судя по морфе – уроженец Гердона. Не аристократ, но несомненно из высших слоев.

Подъехал к ксевре слева.

Господин Бербелек опустил капюшон.

– Эстлос Иероним Бербелек, – сказал он, поднимая в приветственном жесте руку, перстень Саранчи блеснул на Солнце.

Гердонец поклонился в седле.

– Теофил Агусто, Белый Иерусалим, софистес Королевской Академии Нового Рима.

Господин Бербелек ткнул в небо над софистесом.

– Мы приняли это за какоморфа, – сказал он, умышленно использовав множественное число. – Только-только застрелили одного. Это приманка?

Агусто оглянулся через плечо, будто и сам удивленный видом воздушного змея.

– Нет. Проводишь джурджу, эстлос? Мы не охотимся. Если, конечно, в этом нет нужды.

– Тогда что?

– Ах. Желаем заглянуть как можно дальше в Искривление.

Господин Бербелек снова поднял взгляд на воздушного змея.

– Привязали к нему человека?

– Да, дулоса, одаренного исключительно хорошим зрением.

– И каким же образом он передает вам информацию?

– Расскажет все, когда его опустим. И, кроме того, сейчас он рисует там карту.

– Да, карта может уцелеть.

– Мы все тщательно подготовили, эстлос. Змей сконструирован из древесины аэревьев, ты их, скорее всего, видел, кружат здесь целыми рощами по равнине…

– Да.

– Поэтому не нужен ветер, чтобы удерживать его наверху. Все искусство состоит в избегании внезапных порывов в момент спуска и подъема змея. Но среди нас есть двое демиургосов метео.

– А не проще ли было бы использовать воздушную свинью?

– Мы получили от короля Густава обещание, что он профинансирует наем либо покупку аэростата, если эта экспедиция принесет конкретные результаты. Мы высадились на Побережье Зубов два месяца назад и продвигаемся на восток вдоль Черепаховой Реки. Если у тебя есть хоть какая-то информация о землях, лежащих к югу от реки, и о природе их какоморфии, мы были бы чрезвычайно благодарны, эстлос, поделись ты ею с нами.

– А почему сами туда не войдете?

Софистес заморгал, удивленный.

– Ты, верно, шутишь, эстлос.

– Разве?

– Это больные земли. Мы не отважились бы войти и на несколько шагов вглубь Искривления. Мы даже не ночуем вблизи реки, каждый вечер возвращаемся к фургонам на севере.

Господин Бербелек исполнил левой рукой неопределенный жест, поймав и выпустив воздух.

– Если ты достаточно силен… Впрочем, здесь безопасно, открытое пространство, можешь быстро преодолеть немало стадиев, да и Искривление здесь не возбуждает такого уж сопротивления в природе, как дальше на восток, в джунглях. Но даже в джунгли можно спокойно войти на десять стадиев.

Софистес долгое время молчал.

– Ты входил, эстлос, – прошептал он наконец, не глядя на господина Бербелека.

– Я и другие.

– Ты вообще-то знаешь, что это такое?

– А вы знаете?

– Нет. Но опасаемся наихудшего. Король Густав послал нас, поскольку сам кратистос Анаксегирос обеспокоен.

– И это наихудшее – что именно?

Теофил Агусто взглянул господину Бербелеку прямо в глаза.

– Что приводит к тому, что мир таков, каков есть? Что делает камни камнями, воду водой, коня конем, человека человеком? Форма, Форма, что организует Материю в конкретные Субстанции. Если бы не морфа, существовало бы лишь однородное болото неустроенной гиле, бесконечная зыбь бесконечной Вселенной. И где же записана потенция данной Субстанции, еще до того, как она сделается Субстанцией? Что должен изменить текнитес тела, когда изменяет Форму лысого на Форму кучерявого брюнета, всего раз объяв того человека своим антосом? В чем содержатся те силы, что формируют Форму? Мы называем этот предполагаемый уровень реальности керосом, воском, поскольку всякая морфа оттискивается в нем, точно печать, но ни одна не навечно, и ни одна не сможет изменить структуру самого кероса. Но что случилось бы, когда б керос оказался уничтожен? Сумеешь ли ты себе это представить, эстлос? Это даже не стало бы концом мира; конец мира тоже обладает своей собственной Формой. Этого вообще невозможно себе представить, поскольку се – смерть любой Формы. Понимаешь ли, чем ты рискуешь, входя в Сколиодои? Не здоровьем, не жизнью, не телом, не душой. Это все ты можешь потерять, но все же останешься эстлосом Бербелеком: больным, мертвым, бестелесным, бездушным. Но когда разломится твой керос… Согласно с истиной уже нечего будет сказать об Иерониме Бербелеке, даже того, что Иеронима Бербелека уже нет.

* * *

Авель в то утро проснулся с предчувствием чуда, преисполнявшим воспоминания о снах поздней ночи. Горячая энергия текла в его венах, не кровь, но ручейки крохотных молний, щекочущих изнутри мышцы и кожу. Сегодня он поведет охоту, сегодня отправится, сегодня решится!

Юноша поспешно побрился над ручьем (именно в джурдже у него появилась первая настоящая щетина, а поскольку никакой текнитес тела не выморфировал пока ему кожу с вечной гладкостью, пришлось быстро овладевать чуждым аристократам искусством операции острым лезвием на собственном горле). Вернулся в свой шатер и надел кожаные шаровары, высокие югры, обернул труфу вокруг головы. Прицепил к поясу еще и готский канджар, вдохнул поглубже и вышел из шатра.

– Попугай!

Он знал, что его никто не удержит: Зайдар не вернулся с охоты с Марком, Юстиной и Клавдией Верониями, отец исчез на несколько дней с Шулимой, Ливий отсыпался после ночной вылазки за Черепаховую. Эстлос Ап Рек и Гауэр Шебрек разве что побрюзжат минутку и помашут предостерегающе пальцами.

– Дюжину воинов, трех хумиев, запасы на пять дней, быстро, быстро, быстро! – рявкнул он на Попугая, едва тот прибежал к фургонам.

Нужно как можно раньше покинуть лагерь, просчитывал Авель; а после уже останусь единственным белым, а поскольку Н’Те нет – удержать власть будет просто. Взять с собой переводчика? Нет, уговор гласит, что тот всегда остается в лагере; иначе могут обозлиться, что из-за меня —

– А куда это ты собрался?

Алитэ!

– Ой, да тихо ты, только от тебя проблем не хватало – что, жаловаться отцу поедешь?

Но сестра, еще мокрая после утреннего купания, едва обернув вокруг бедер легкую хлопковую бурду и выкручивая над плечом длинные волосы, смотрела на Авеля молча, с иронической улыбкой, левая бровь слегка приподнята – и он уже знал, что не переломит этой формы.

– Ладно, – вздохнул он. – Но у тебя всего четверть часа, подгони Антона. Одевайся и заскакивай на ксевру.

Сестра поцеловала его в щеку и побежала к себе в шатер.

Он глядел на нее, бегущую, – белая материя прилипла к мокрым ногам, споткнулась о какой-то камень, размахивая руками и крича на слугу, нырнула под полог – и на секунду его ослепило видение близкого будущего: Алитэ с глазами, расширившимися от страха, Алитэ, которой не могу помочь, Алитэ, разорванная какоморфом, жертва моего бессилия, я привожу в лагерь ее окровавленное тело и кладу перед отцом. Горячая кровь ударила ему в голову, пришлось встряхнуться, подобно оглушенному бычку. Нет, этого не случится. Впрочем, возврата все равно нет, она меня не послушается.

О чем я вообще думаю? Такие мысли – это же молитва о поражении.

Они выехали вовремя, сестру ждать не пришлось. Все прошло без драматического столкновения воль, к каковому он внутренне готовился. Махнул рукой, указал направление – и без слова отправились. Никто не удивлялся, никто ни о чем не спрашивал; вот, еще одна охота. Это была, несомненно, величайшая победа, триумф навязанной Формы столь бесспорный, что он остался никем не замеченным, – и все же Авель чувствовал некую неудовлетворенность.

Сразу повернули к Черепаховой, к броду. Через час были уже в саванне Сколиодои, стебли Искривленных трав поднимались выше груди ксевры. Н’Зуи скрывались в них чуть ли не с головой.

Авель предусмотрительно прихватил с собой бамбуковую рикту – и теперь ткнул ею в загривок ближайшего негра и указал на юг, поднимая левую руку с четырьмя выпрямленными пальцами. Н’Зуи обменялись несколькими скрежещущими вскриками, и четверка следопытов вошла вглубь Кривых Земель – уже через миг от них остались лишь быстрые волны на поверхности моря травы.

Алитэ поправила шляпу. Прищурившись, смотрела в небо.

– Те тучи, что идут из Сколиодои… Думаешь, снова будет дождь?

Неделю тому на северную саванну выпал сколиозный дождь – вымывал волосы из кожи, глаза из глазниц, прямые углы из деревянных и каменных предметов и белизну – из всего, что бело. Алитэ и Клавдия не сумели уберечь от него клетки с какорнионами, отчего треть пойманных чудо-птиц сдохла. Авелю же было интересно, как перенес дождь Искривленный Хамис. Отец отдал его гердонским софистесам – когда оказалось, что какантроп со временем не возвращается в человеческую Форму, не стало никакого смысла удерживать его дальше. И несмотря ни на что, Авель находил это решение каким-то невежливым – «это же нашпленник!» – впрочем, он не сумел бы объяснить, невежливым по отношению к кому.

– Видела Зенона? Я вчера одолжил ему свою копию карт; а нынче еще до рассвета он снова куда-то отправился.

Алитэ пожала плечами. Склонилась к шее ксевры, правой рукой подсовывая под морду печеные медовички.

– А с чего бы мне знать, где он носится?

– Ха, не притворяйся скромной девочкой! – засмеялся Авель. – Красавчик-арес на другом конце Африки, а значит —

– Свинья.

– Девка.

– Заржоед засраный.

– Потаскуха.

Плюнула в него; он сбил ей риктой шляпу с головы, сестра подхватила ее в последний момент.

– Я подслушала их, – сказала она через минуту.

– Кого?

– Ну-у, отца и Шулиму. Когда же… в День Юпитера. Помнишь, они танцевали тогда под барабаны Н’Зуи. Ну я и услышала их разговор в ее шатре. Они перешли на окский, и я не все поняла… Но звучало так, как если бы она хотела его нанять. Отец спрашивал о цене. Она смеялась, но все было серьезно, знаю.

– Нанять? Для чего?

– Как стратегоса.

Авель взглянул на нее удивленно.

– Ты что-то путаешь. Какой же армией он станет командовать?

– Я слышала, – Алитэ сжала губы. – И он тоже об этом спрашивал. А она: «Величайшей». И засмеялась. Но это было всерьез, знаю, знаю ее.

– Ты путаешь, – повторил Авель. – Что значит – «величайшей»? Они болтали в шутку, а ты —

Рык и размытое пятно багрянца, не силуэт даже, просто ощущение цвета и движения, Авель не успел повернуть головы – это вылетело меж золотых трав из каменно неподвижной засады, спущенная пружина, вперед и вверх, прямо на Алитэ – ррррааарг! Ксевра девушки брыкнулась с визгом, пытаясь одновременно отскочить и встать к нападающему задом, – не удалось, но, по крайней мере, она сбросила с седла Алитэ, и какоморф обрушился на пустую уже спину скакуна. И там, на долю секунды, замер, Авель попытался поймать его взглядом – что это? что за Форма? где голова, где туловище, из чего состоит? Тот замер, сильнее вцепляясь в ксевру: у него и раньше были эти лапы, или он вот сейчас их отрастил, были у него когти или выросли, красные крючья роговой ткани, трррррактч! – в бока бессильно скачущей и ржущей в ужасе ксевры, под ребра, внутрь, шипастый багрянец ломает кости, внутренности, хребет скакуна, тот падает наземь, разорванный напополам, разлетаются фонтаны крови и клочья мяса. Авеля щелкнуло в лицо хрящиком, это привело его в чувство. Где Алитэ? Не видно. Заорал Н’Зуи, даже не слово – бессмысленный боевой вопль, пустая форма агрессии. Сам же он выдернул кераунет и выстрелил почти в упор, длинный ствол не дальше, чем на полупусе от красного вихря. Грохот отвлек внимание какоморфа. Он снова замер на миг, после чего – тштрррр, изнутри гладкого силуэта выстрелили красные сталагмиты: струпогребни, струпозубы, струпоиглы, струпорога, струпоклинки. Сейчас прыгнет на меня, подумал Авель, убьет. Дернул головой, схватился за канджар. Не убьет! Слава эстлосу Авелю Бербелеку! Сыну Иеронима! Куррои падали на тварь и выпадали из нее, красное тело смыкалось, как озерная гладь, едва тронутая волнением. Уже знаю, что это за какоморф, подумал Авель, знаю: Кровь. Кровь в Форме хищника. Какоморф рыкнул вторично и прыгнул на Авеля, две дюжины струпьев, наставленных на одного человека. Авель ткнул ксевру пятками, сжал руку на голове железной кобры. Успел еще увидеть встающую за какоморфом Алитэ и черную струну ее рукаты, дважды окрутившуюся вокруг красного тела, режущую поверхность Крови – воздел канджар, кривое острие блеснуло на солнце, – прежде чем длинный рогоструп вошел в его тело, тупой жар боли, терзая кишки, дробя кости таза, прежде чем на Авеля ринулась рычащая Кровь, тяжелая масса текучей гнили – вбить в нее канджар, раз, раз, раз! – пока рука послушна воле, пока блеск в глазах, пока дыхание в груди, пока он еще слышит этот рык – ррррааааааааргр!

Эстлос Авель Лятек пал в Сколиодои, в Кривых Землях за Черепаховой Рекой, 17 Септембриса 1194 ПУР. Шестнадцать лет, второй вызов. Слава!