Текст книги "Иные песни"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Шулима усмехается иронично, ножки движутся в тени.

– Друг сообщил, что какие-то люди выспрашивают о моих старых финансовых делах, что где покупала и за сколько, откуда происходят деньги и все такое. Оказалось, что это партнеры некоего господина Панатакиса. Того самого, кто представляет в Африке интересы твоей компании. Ты ведь не будешь отпираться, а, Иероним?

Он выбросил апельсин за борт, вытер ладонь о полу черных одежд.

– Кто ты такая? – прохрипел наконец.

Она засмеялась.

– Ну вот, ты ведь не надеялся, что в ночь Исиды женщина выдаст все свои секреты?

– Помет Чернокнижника!

– Не верь этому Панатакису, он величайший обманщик Александрии. Он сильнее, чем кажется, не смог бы так обогатиться, обладая морфой невольника, не дай внешности себя обмануть.

– Ты сидела у его трона во время Крымской Клятвы!

Она надула губки.

– Ой-ой-ой, конец теперь Шулиме.

Она смеется над ним! Кровь зашумела в ушах.

Он потянулся за кинжалом.

Отчего же он все еще медлит? Рука должна обгонять мысль. Но, прежде чем он успел вынуть клинок из ножен, Шулима уже сидела у него на коленях, упершись стопами в левый борт лодки, обняв Иеронима за шею, зажав его руку, стиснутую на стальной рукояти, меж их телами, и шептала на ухо на аристократическом греческом слова – будто капли горячего меда:

– Иероним, Иероним, Иероним. Послушай мое сердце, выпей мое дыхание, узри мои прелести. Морфы тебе не соврут. Пришла ли я от Рога? Есть ли во мне хотя бы след Формы Максима Вдовца? Кто здесь больше подобен богу черного траура и трагичной любви? Скажи. Как же я могу служить Чернокнижнику? Ты не должен так думать.

– Ты там была.

– Я там была, сидела с ним рядом. Каким образом кратистосы договариваются между собой, каким образом ведут переговоры, заключают перемирия, устанавливают границы влияний, делят керос? Царя, владыку, вождя могут позвать к себе, проведать его в его дому, тот принесет клятву или нет, склонится или сбежит – но вот встреча лицом к лицу двух кратистосов означает войну, столкновение Форм столь сильных, что керос крошится и ломается: всякое слово – вызов, всякий жест – принуждение, само присутствие – нападение. Они не могут встретиться. Поэтому высылают посредников. Людей, о которых обе стороны знают, что те не согнутся, что их Форма достаточно сильна; если не будут сломлены, то доставят слова правды. Они не должны зависеть от кого бы то ни было. Не приносят клятв. Не оседают надолго ни в чьей ауре. Приходят извне. Сами являются гарантией истинности своих слов: суть те, кто есть. Никогда не лгут, не могут солгать. Ложись, Исида смотрит на нас.

Этот запах, этот запах, что это за духи: наркис, ашуха, фул – египетский жасмин? Левой рукой она расстегивала его кируфу, правой сняла капюшон с головы. Она наваливалась на Иеронима все сильнее, ему пришлось бы либо сопротивляться, либо упасть на подушки. Когда стянет с него кируфу – что с кинжалом? Иероним обратился лицом к левому борту, сделав вид, что запутался в ниспадающем покрове, это дало ему две секунды: отстегнуть ремни и бросить ножны в свою лодку, после сразу вытянулся навзничь под шатром, потянув за собой Шулиму. Лодки заколыхались. Женщина сунула ему в рот два пальца, а после слизнула с них слюну. – Сдаюсь, – шепнула, распахивая его кируфу. На контрасте с чернотой ткани, его тело было почти белым; ее тело, загорелое, гладкое, очищенное от всех изъянов, морщин, животной растительности руками умелых текнитесов сомы, казалось дважды более живым, несравненно более здоровым, сильным, наполненным горячей энергией, vis vitae. Она провела ногтями вниз по его животу, стиснула приветственно растущий член, прошлась по внутренней стороне бедра. Он обнял ее, прижал, тело к телу, мягкая грудь к твердому торсу, дыхание в дыхание. Шулима смотрела ему прямо в глаза, взглядом ясным, радостным, спокойным. Семь, восемь, девять; нет, нет в ней следа Чернокнижника. – Но я не сражаюсь, – прошептал он. – Выбросил оружие. – Женщина раскрыла бедра, и он почувствовал на коже теплую влагу. – Мы все сражаемся, в каждый миг жизни. – Наклонив голову, она водила пальцем по морщинам его лица. Иероним не мог не улыбнуться, морфа ее беспечности расслабляла его мышцы и распрямляла мысли. Кем же на самом деле была эта женщина?

Он накрутил на руку ее волосы, собранные над затылком; сжав кулак, дернул, отклоняя ее голову. Она застонала.

– Значит, сражаемся, – прошипел. – Магдалена Леес, библиотекарь воденбургской академии. Твоя Завия выбросила ее из «Аль-Хавиджи»; в антосе такого ареса я перерубил бы ликот даже самым тупым ножом. Она открыла там Форму уничтожения столь сильную, что у меня кровь из-под ногтя не сошла до сих пор, и видишь этот шрам на лбу?

– Посоветую тебе хорошего текнитеса сомы.

Он дернул сильнее. Шулима не сопротивлялась.

– Леес узнала в одной из своих книг твой лунный ритуал, – сказал Иероним. – А может, и сама принадлежала к секте?

– Несчастный случай, шанс один на миллиард.

– Тебя разве не учили? «Нет счастливых и несчастливых случаев, есть только слабые и сильные морфы».

Шулима продолжала усмехаться.

– Моя была сильнее, – сказала она.

– Ты так вот думаешь и обо мне? Что твоя морфа – сильнее? Что я сделаю все, что ни пожелаешь? Да? Скажи! Зачем я тебе нужен? Зачем тянешь меня в эту джурджу?

– Ты приехал сюда и не знаешь, зачем? Думаю, это ответ на все вопросы о силе.

Шулима почувствовала, как вянет его эрекция. Нахмурилась. Он отпустил ее волосы, закрыл глаза.

Она взяла его голову в теплые ладони, поцеловала в лоб, в веки, в рот. Он раскрыл губы. Укусила его за язык.

– Ты приехал сюда, поскольку я тебя попросила. Ты вожделеешь меня, поскольку я хотела, чтобы ты меня вожделел. Зачем ты мне? Ты – ни за чем. Мне нужен Иероним Бербелек. Проведешь меня к нему. Хочу человека, который сумеет плюнуть в лицо Чернокнижнику.

Он был быстрее ее крика. Опрокинул ее на подушки и прижал руки над головой. Полы их кируф окончательно сплелись, дикое смешение черного и белого, шелка и тел. Коленом раздвинул ее ноги, засунул в нее пальцы, она вскрикнула во второй раз. Видела над собой хищную птицу, повисшую в воздухе за миг до удара. Прищуренные глаза, расширенные зрачки, дрожащие ноздри, вены под кожей. Он крушил в своей хватке ее запястья. Не отводил взгляда от лица Шулимы и, когда заметил первый отблеск настоящего страха, жестоко ощерился.

Она облизала губы.

– Одним ударом.

Раз.

* * *

Копия самой подробной из всех известных карт Африки, составленной в 1178 году Мазером бен Кешлой по прозвищу Калям, писцом и картографом двора Хуратов, будучи развернутой – занимала весь гиексовый стол в библиотеке дворца Лотте, да еще и стекала с него по обе стороны на мраморный пол. Мазер бен Кешла был первым из земных картографов, кто открыто использовал при начертании карт виды с орбиты. Как и прочие, работал он в традиции картографирования планеты, введенной в Александрийскую Эру Филогенезом из Гадеса, развившим на практике исчисления «Географики» Эратосфена Киренца: деление земного шара на двадцать уровней параллельных кругов, десять южных и десять северных, отмеренных от экватора в одинаковой угловой долготе. Круги делились на десять подкругов каждый, те тоже делились на десять и так далее. Сконструированные вавилонскими астрологами уранометры и непрестанно, со времен Гиппарха, улучшаемые диоптрии позволяли делать точные вычисления географической суммы. Географическая разница обсчитывалась в двадцати листах, десяти восточных и десяти западных, тоже делимых затем децимальной системой. Запад и восток соединялись по линии, проходящей через Гадес. Эратосфен, сравнивая угол падения тени в Александрии и Сиене, обсчитал длину экватора Земли: четверть миллиона стадий. Но, несмотря на самые дорогие цыганские часы, оставались трудности с вычислением географической разницы при путешествиях – антосы отдельных кратистосов по-разному влияли на работу хронометров – именно потому Хураты (несомненно, сперва испросив совета у своего кратистоса Иосифа Справедливого) решились наконец воспользоваться помощью лунников. Калям был еще и автором канонических карт Европы и Малой Азии. Умер, работая вместе с нанятым текнитесом над проектом самоотображающегося глобуса; софистесы и философы неизменно утверждали, что такой меканизм – не более чем сказочная невозможность.

Господин Бербелек прижал края карты к матовому гиексу пустыми фонарями. Высокие окна библиотеки были широко отворены (окна во дворце Лотте по умолчанию оставались отворены всегда, в большинстве даже нет ни стекол, ни ставен), а поскольку выходили на восток, утреннее солнце вливалось внутрь ослепительными каскадами. В саду пели птицы. Желтоперая птаха вдруг влетела в среднее окно и присела на античной фигуре Манат. Господин Бербелек подмигнул ей. Птичка склонила головку, раскрыла клюв.

– Семьдесят восемь… пять и пять… по двадцать четыре, – бормотал себе под нос Ихмет Зайдар, обсчитывая, запоминая на абаке, склонясь над картой. Зенон и Авель стояли по сторонам от него, опершись о черную столешницу, водили пальцами по цветной Африке.

Господин Бербелек обошел стол с другой стороны. Дулос принес поднос со свежими арфагами. Иероним бросил юношам по одной, разбил скорлупу своей, стукнув об основание подсвечника.

Александрия – третий северный круг, второй восточный лист – блестела на пергамене золотым полумесяцем, воткнувшимся вдоль берега Средиземного моря в западную часть дельты Нила. Голубой Нил вился на юг сквозь желтые пустыни и зеленые джунгли, добираясь почти до края стола. На старательном греческом описана череда порогов и линия башен гелиографов, что бежала вдоль реки и через Большой Аксум, до лежащего почти на самом экваторе Агоратеума, куда прибывали все корабли из Индии и Чжунго. Вторая, перпендикулярная ей линия гелиографов вела из Нового Вавилона через Александрию и вдоль всего северного побережья Африки, до Салы в первом западном листе.

Впрочем, чем дальше от путей сообщения, чем глубже к югу и западу, тем более общей становилась карта, описания – более скупыми; первый и второй северные круги к западу от Нила и на юг от Золотых Королевств оставались почти пустыми, если не считать нескольких больших возвышенностей, локализованных Мазером, должно быть, на основании орбитальных карт, а также – мелко выписанных указаний, собранных из легенд и рассказов путешественников.

– Есть! – закричала Шулима, появившись с большим атласом под мышкой. Бросила его на стол и придвинула к себе высокий табурет.

Господин Бербелек встал за ней с расколотой арфагой в левой руке, правой провел вдоль хребта Амитаче, по теплой, гладкой коже и под распущенные волосы. Шулима послала ему через плечо остерегающий взгляд, но не отодвинулась. Энергично листала большие страницы.

– Вот: второй полет «Пакса», тысяча сто восемьдесят восьмой. Мы использовали их наброски при планировании предыдущих джурдж. Смотрите, здесь у них есть кусочек Черепашьей реки, здесь, должно быть, Сухой, а эти взгорья – уже Кривые Земли, Сколиодои.

Повернула атлас, чтобы все смогли увидеть. Ихмет отложил абаку.

– Нам все еще нужно решить, куда мы пойдем. Как я понимаю, есть три пути. Нилом до Пахора и затем на юго-запад. Нилом до Форта Стервятников и на запад. В Королевства и на юг. Ну, еще можно напрямик, сквозь восточную Садару…

Шулима подняла голову.

– Когда ты объявил о намерении?

– Двенадцатого, эстле. Первая неделя Квинтилиса как предварительный срок выступления. Планируемое время: три месяца. Финансирование в равных долях.

– И?

– Если я стану придерживаться первоначального лимита числа участников, то нужно уже закрывать список. Я, ты, эстле, эстлос Бербелек с сыном и дочерью, эстлос Лотте, это уже полдюжины. Исходя из десяти невольников на человека —

– Считай по пятнадцать.

– Мы увязнем с этой двухсотголовой армией.

– Половина сбежит, едва почуяв дыхание Искривления, – пробормотала Шулима.

– Ну и животные, – продолжал Зайдар, почесывая горбатый нос. – Разговаривал позавчера с нимродом Даниэлем Армянином. Говорит, что в следующий раз попытается с неба, если только найдет кого-нибудь, кто обеспечит ему воздушную свинью. Нужно нанять как минимум двух демиургосов фауны. Кроме того, какого-нибудь достойного доверия полукровку для переговоров с местными дикарями…

– Об этом не переживай, я знаю одного чрезвычайно хорошего. Что до пути… – Женщина склонилась над столом, придвигая открытый атлас к аналогичному фрагменту карты.

Иероним не сумел противостоять геометрической дуге ее спины. Поднял арфагу, вылил на бронзовую кожу Шулимы ручеек холодного сока; тот быстро стек к складке хлопковой юбки. Шулима вздрогнула. Выругавшись, оглянулась на господина Бербелека. Тот шельмовски усмехнулся, пожал плечами. Она пнула его в голень – хотела пнуть, он вовремя отодвинулся. Показала ему Перевернутые Рога. Он поклонился.

Авель и Зенон наблюдали за этим над столом, с трудом сдерживая смех. Когда Шулима опять склонилась к атласу и карте, Авель понимающе кивнул. Женщина сокрушила его взглядом.

– Что до пути. Золотые Королевства. Почему? Четыре причины. Раз – забитый Нил. Два – сезон дождей в Аксуме. Три – в Королевства свинья заберет нас без проблем, пара дней, и мы на полдороге. Четыре – широкие возможности. То есть о конкретном пути мы можем решить уже в Королевствах, опираясь на свежую информацию, и, идя с севера, получим доступ почти ко всем Кривым Землям, нет причины открывать открытое, девяносто процентов тех земель не исследованы. Я говорю о восточной половине первого листа и о западной второго во втором кругу. – Шулима обвела ногтем пространство на карте. – Как с деньгами? – повернулась к Имхету.

– Я просчитал с запасом. Понятное дело, личное снаряжение сюда не входит. Цены на кераунеты в последнее время пошли вверх. И я надеюсь, что вы уже снарядились.

– Как раз собираемся к ружьевщику, – сказал Авель, со значением поглядывая на отца.

– У меня сегодня еще три встречи, – развел руками Иероним.

Господин Бербелек и вправду в эти дни не располагал избытком свободного времени. С момента объявления о договоре НИБ с Африканской Компанией (а Анеис Панатакис разболтал о нем по Александрии едва ли не в тот же вечер) к Иерониму как полномочному представителю и совладельцу «Ньютэ, Икита тэ Бербелека» дюжинами заявлялись купцы и предприниматели с предложениями, от которых-де обе стороны несомненно выиграют, если только эстлос Бербелек соблаговолит посвятить час, полчаса, несколько минут ознакомлению с этой вот гениальной идеей, прошу, и нужно-то совсем немного, чтобы ее реализовать, сумму даже и называть не стоит, но если уж ты просишь, эстлос… Часть из них приходила к Панатакису, но часть заявлялась сразу к Иерониму, нередко под тем или иным предлогом упрашивая пропустить их во дворец Лотте или подстерегая под воротами и вскакивая в выезжающую виктику с господином Бербелеком. Иероним поразился тому, какие сплетни распускал о нем Анеис; еще кто-нибудь решится похитить его ради выкупа! Или – Авеля с Алитэ! Но таковы александрийские обычаи, так тут делали дела: под принуждением, с насилием, на грани обмана. Равноправные союзы были редки. Богатство сплеталось с кровью и морфой еще сильнее, нежели на севере, в Европе. Будто бы южная аристократия сохранила в своей Форме больше того первоначального хищничества, что вынесло ее предков на вершину социальной пирамиды.

И все же среди этой массы финансовых сводников встречались люди с идеями, достойными внимания. Наткнувшись же на дело, обещавшее доход, необходимо было его жестко перехватить и вести далее самостоятельно. Именно так, например, господин Бербелек закупил для НИБ экспериментальный ювелирный станок (умеющий производить шлифование драгоценных камней как острыми гранями, так и ровными поверхностями), цыганскую домну рубия, в больших количествах выплавлявшую трансмутированный металл рубина, а также фактуру алхимических декоктов, которые якобы должны были серьезно повысить урожай в следующие разливы Нила. Сегодня пополудни у него была договоренность о встрече, кроме прочего, с изобретателем пироматона, позволявшего удерживать в плавильных печах температуру ранее недостижимую, что наконец-то позволило бы пурифицировать Материю вплоть до чистой ге, первостихии Земли. Потвердись теории софистесов, открылась бы дорога к массовому производству материалов на первоэлементах: бесконечных неразрываемых нитей, стали, тоньше шелка и тверже алмаза, мягкого мрамора с тысячелетней памятью формы – и все это без участия текнитеса или хотя бы демиургоса. Господин Бербелек даже верил в искренность изобретателя. И все же знать бы еще заранее, какие гипотезы аристотелевцев справедливы, а какие – нет.

Господин Бербелек поймал себя на том, что подробно рассказывает об этих дилеммах сыну, когда они стояли уже в тени под навесом стрельбища мастерской демиургоса Иоанна Ормаса и ожидали невольников со следующей парой кераунетов.

– М-м, окажись это правдой, можно было б изготовить легкий доспех, столь прочный, что он мог бы сдерживать пули, – сказал Авель, взвешивая в руках изящно изукрашенный резьбой и расписанный кераунет с трехпусовым стволом. – И тогда пусть вздрогнет Хоррор со своим гидоровым графитом!

– Но заметь, что из первостихийной, воистину пуринической стали можно было б делать и более легкие, и куда как более мощные кераунеты. А если подумать о пиросидерах! – Господин Бербелек вскинул кераунет и быстро выстрелил, пока вес оружия не сделал невозможным прицеливание. От грома заложило уши, приклад в форме морды бегемота ткнул в плечо с силой, достойной этого морфозоона. Стрельбище было обустроено подпорками под стволы с регулируемой высотой, но ведь во время джурджи придется стрелять без всяких подпорок – и следовало подбирать оружие согласно обстоятельствам. Опуская бегемотовый кераунет, Иероним громко охнул. Ормасов раб забрал тяжелое оружие.

– Завтра приведу Алитэ, ей нужно найти что-то под свою руку, – сказал Авель.

Господин Бербелек поневоле скривился.

– Что? – воскликнул Авель. – Думаешь, не справится?

– А она когда-нибудь держала кераунет в руках?

– Нет. Точно так же, как и я. Научу ее. Это просто.

– Лучше всего вообще оставить ее в Александрии.

– Да ты шутишь. Эстле Амитаче едет – а ты хочешь удержать Алитэ?

– Эстле Амитаче. Ну да.

– И почему бы Алитэ не справиться? Потому что она самая молодая? Та племянница Верония ненамного ее старше, а ее ведь берут, верно?

– Да пусть Веронии хоть скорпионов жрут, мне-то какое дело? Я беспокоюсь об Алитэ. Одно дело салоны Александрии, другое – дичь какоморфной Африки. А если она запаникует в самый важный момент… Что же, все время держать ее в лагере?

– Знаешь, порой стоит рискнуть, чтобы Форма могла себя проявить, продвинуться в ту или иную сторону.

– О-хо-хо, господин Лятек прочитал книжку!

Авель широко усмехнулся, белые зубы блеснули в тени.

– Ты об Алитэ не беспокойся, вот если она останется в Александрии – так ты еще пожалеешь, что не взял ее с собой.

– Погоди, погоди, ты о чем? Тот арес Моншеб, да?

– Э, да что я там знаю. Спрашивай лучше у своей Шулимы.

– Яйца Зевса, если я здесь внезапно стану дедом!..

– Ну нет, черные травки она пьет всякую луну.

– Об этом вообще не хочу слушать!

Авель засмеялся, поднял к глазам кераунет; нажал на спуск. Громыхнуло. Кажется, он даже попал в щит.

* * *

« Вчас после заката стану ждать у задних ворот. Прежде чем отправишься, эстлос. Прошу. Анеис». Письмо было таким же, как и всегда, но у господина Бербелека отчего-то вспыхнула мысль о засаде. Но кому бы устраивать на него засаду, подделываясь под Панатакиса? Этого уже он не сумел вообразить.

И что я сделался таким осторожным? – ворчал он про себя, идя сквозь дворцовый сад, погруженный в теплую влажную темень. Мимо прошествовал молодой тропард, зеленые глаза мигом просверлили душу навылет. Господин Бербелек проверил кинжал в левом рукаве.

Но это, конечно же, был Анеис Панатакис – собственной неповторимой персоной.

– Кланяюсь, кланяюсь, кланяюсь, тысяча благословений для эстлоса Бербелека, о прощении молю, что в такую пору и в таких обстоятельствах, воистину, сгораю со стыда, но да покарают меня боги, если не попытаюсь отговорить тебя от этого, эстлос, боюсь за твою жизнь, ты не можешь теперь погибнуть, у меня бы сердце разорвалось, не можешь!

Сердце, как же, скорее банковский счет, – подумал господин Бербелек.

Он оттянул концессионера подальше от ворот, чтобы их не услышали мамлюкские стражники.

– Ты, собственно, о чем, Анеис? Говори по-человечески.

– Не езди.

– Что?

– Завтра выезжаешь на джурджу, ты ведь сам мне говорил, эстлос. Не езди.

– Да успокойся. Все ездят.

Панатакис дернул себя за бороду, сплюнул, перекрестился, левой рукой отогнал биотанатои, правую раскрыл для Аказы, затопал, нервно осмотрелся в ночи; наконец начал шепотом:

– Я говорил с Исидором. Да-да, Вол принял-таки Панатакиса. Исидор сокрушен. Напуган. Говорит, что это все из-за Кривых Земель. Едва только пошли слухи, и позже, после первых трофеев, привезенных из-за Черепаховой, а особенно в последние годы… Он пишет хронику, нанял софистеса, показал мне документы. С тысяча сто восемьдесят шестого, когда придворный медик Хуратов подтвердил первую какоморфию. Шлют своих шпионов, агентов, послов, крыс. Нанимают караваны как прикрытие. Выкупают целые компании. Он – первый на очереди, у него наилучший доступ. Для Александрии он слишком силен, никто не мог ему угрожать. Но теперь он получает такие предложения, которые не в силах ни принять, ни отказаться, его взяли в клещи. Эстлос, он говорил о царях, о кратистосах! Это подземная война, невидимая ни на шахматной доске политики, ни в шахматах денег. Джурджи – это, верно, тоже их придумка и навязанная аристократии мода, чтобы ездить туда, не вызывая подозрений. Да проклянут меня боги, если я знаю, для чего. Софистес Вола тоже может лишь строить предположения. Говорит о топоморфе, второй Аль-Кабе, месте самобытного извращения кероса. Но какая разница – они просто жаждут наложить на это лапу, гарантировать себе прибыль и исключительность. Та пажуба. Софистес говорит, что люди Аксумейских Кушихадов проводили там эксперименты, посеяли за Сухой коноплю, а из нее вместо смолы гашиша потек сок пажубы. А теперь пажубовый сок расходится по миру; но, чем дальше от Сколиодои, тем меньше его сила. Другие думают, что туда сбежал кто-то из изгнанных кратистосов, что обезумел, умирает, поддался джунглям, и это – антос его смертельного безумия. Или что родился новый, от нечеловеческих дикарей, тех варварских негров, а силен он настолько, что, еще будучи младенцем, оттиснулся на всем крае той неслыханной морфой и —

– Анеис, ты сам себя послушай: Вол заразил тебя своим ужасом, теперь ты разносишь его, словно трупный смрад. Ты ведь прямо от него, верно? Ступай лучше проспись и забудь обо всем этом.

– Эстлос!

– Ступай, ступай, – господин Бербелек повернулся к воротам.

– Гауэр Шебрек из Вавилона, не езди с ним, эстлос, Вол клянется, что он шпион Семипалого; если он подумает, что ты хочешь —

Господин Бербелек, раздраженный, ускорил шаг. Он не знал, сколько в бормотании Панатакиса правды (наверняка нисколько), зато знал, что дальнейшее выслушивание сей литании страха и вправду оставит в нем длительный осадок Исидоровой трусости. А не в такой форме надлежит отправляться в джурджу.

Он возвращался во дворец сквозь темный сад и в задумчивости забрел в лабиринт узких аллеек над берегом озера. Топография соответствовала нынешнему состоянию его ума. Куда ни свернешь – лишь тени, тени; изредка пятно лунного сияния, да и оно подозрительно. Свет Госпожи нашей. Если Шулима и вправду имеет что-то общее с тем культом и хочет использовать для его целей какоморфов Сколиодои… А как она хочет использовать меня? Не скоро представится ситуация с такой Формой, как тогда на озере, чтобы сумел спросить Шулиму откровенно; а пока я обречен на подозрения и домыслы. А ее планы, скорее всего, охватывают также и Алитэ, я ведь точно не ошибусь, сказав, что именно Амитаче подтолкнула ее к тому молодому аресу из Теба. Или для Шулимы это просто каприз, не стоит приписывать женщинам слишком большой предусмотрительности, потом мы проявляем себя глупыми одержимцами. В любом случае, арес возвращается в Верхний Эгипет, Алитэ едет со мной, это может оказаться не такой уж и дурной идеей, сколько раз у меня был случай поговорить с нею с глазу на глаз, поработать над Формой отца и дочери? Ни разу, собственно. Передам им документы доверительных фондов; это будет хорошая оказия. Написать завещание тоже неплохая мысль. Верно говорил Ануджабар: если не для детей и не для жизни посмертной, то зачем вообще стараемся, зачем копим богатства и добро преходящее? Ибо такова наша природа, только поэтому. А поскольку человек в силах измениться по своему желанию —

Кто-то крался сквозь темные аллеи, тень среди теней, хрустнула ветка, завозилась птица, зашелестела акация – господин Бербелек остановился, оглянулся, отступил и выглянул из-за ствола – худенькая фигурка вошла в пятно серебряного блеска, подвернув юбку, – женщина – встала на колени, несколькими быстрыми движениями разгребла землю, вынула из-за пояса длинный свиток, сунула в ямку. Прихлопывая обратно сухую землю, склоненная – волосы длинные, распущенные, грудь маленькая, – бормотала что-то голосом то громким, то тихим, не поднимая головы. Господин Бербелек подошел ближе; ладонь сама собой нашаривала рукоять кинжала. Слова были греческими, акцент твердым, да и сам голос показался ему знакомым – в шепоте, пении и крике узнать труднее всего.

Женщина повторяла речитатив наново:

– Приди ко мне, Господин, Тоций, как зародыш входит в лоно женщины; приди ко мне, Господин, Тоций, кто собирает пищу богам и людям; войди в меня, Ибис, Гебаний, и морфой своей свяжи – Давида из Моншебов, сына Малит, его глаза, руки, пальцы, плечи, ногти, волосы, голову, стопы, бедра, желудок, ягодицы, пупок, грудь, соски, шею, уши, зубы, губы, бороду, глаза, лоб, брови, лопатки, нервы, кости, жир, член, ноги, здоровье, доходы, прибыль, славу, имя, морфу, свяжи в том пергаменте! Чтобы отныне навсегда, ест ли, пьет ли, работает, сражается, разговаривает, отдыхает, лежит во сне, днем и ночью, на солнце, в тени, в одиночестве или между людьми, чтобы всегда – думал обо мне, тосковал по мне, желал меня, никого другого, только меня, и, какая бы женщина ни захотела к нему приблизиться, пусть Давид, сын Малит из Моншебов, отвернулся бы от нее, от ее рук, глаз, груди, живота, срама, уст, внутренностей, тела и тени, имени и морфы, и сбежал бы от всякого места, всякого дома, всякого города, прочь, прочь, прочь, думая лишь обо мне. Ибо ты есть я, я есть ты, твое имя – мое, мое имя – твое, твоя морфа – моя, моя морфа – твоя, я твое зеркало. Знаю тебя, Тоций, и ты меня знаешь. Я – ты и ты – я. Сделай это, Господин, – сейчас, сейчас, быстро, быстро, теперь, теперь!

Господин Бербелек медленно отступил, чтоб ни звуком, ни движением не обратить на себя внимание Алитэ.