Текст книги "Полет на месте. Книга 2"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

"Электричество накрылось..."

Я не знаю, попытались ли они выйти во двор и посмотреть, где разрушены воздушная линия или подземный кабель. Потому что могло быть и такое – пострадала электростанция. И даже если бы им удалось что-то выяснить, печатанию декларации правительства это уже не помогло бы.

Мне неизвестно, смог ли Улло найти там экземпляр напечатанной декларации или нет. И даже если бы он ее нашел, для возрождения Республики от нее все равно не было бы никакого проку. Если бы он ее и отыскал, то сразу отнес бы – в этом случае действительно один экземпляр – еще во время воздушной атаки или через час после нее – Сузи или Тифу в кафе "Красная башня". Там бы она и осталась, поскольку через день, утром, правительство бежало. Потому что даже сложенная в несколько раз декларация размером с афишу не поместилась бы за подкладкой шапки госсекретаря Маанди, как поместился экземпляр "Государственного вестника", единственный документ, пусть и размякший от морских брызг, переправленный в дружескую Швецию. Маанди доставил его в конце концов, пройдя от Хийумаа между островками то вброд, то на веслах, то на моторной лодке.

Уж не знаю как.

30

Что я знаю или думаю, будто знаю, так это следующее.

Однажды Улло пришел около двух часов ночи к Марет. Электричество на улице Эрбе было отключено, так что Марет зажгла свечу, и они смотрели друг на друга при свете свечи. Марет думала: если бы я знала, что он полностью принадлежит мне, я была бы счастлива даже в этом разрушающемся мире... Она высвободилась из его молчаливых объятий и прошептала: "Пойдем со мной..."

Улло не сразу ей повиновался. Он глядел на свою жену и думал: какое милое у нее лицо. Обрамленное светло-каштановыми локонами, с мягким мыском подбородка, оно напоминает – что? Продолговатый, овальный герб. И вдруг возникает вопрос: was fuhrt sie im Schilde?..40 Непростительно глупый вопрос – ведь у нее такие чудесные глаза: серо-зеленые, сейчас, при свете свечи, глубокого черного цвета, а на самом деле зеленовато-серые, серовато-зеленые. Совершенно особенные. Любящие. Ужасно честные. И этот ее горестный рот... Господи Боже – рот нашего сиюминутного исторического состояния. Если вспомнить поэтический образ Ундер...

Марет снова прошептала: "Пойдем..."

Она шла впереди, Улло за ней. Марет выбралась из дома через заднюю дверь и через темный двор прошла к сараю. Вытащила из кармана ключ, открыла висячий замок, вошла, закрыла дверь за Улло и посветила фонариком.

У поленницы стояли рядом два велосипеда. На каждом по узлу, пристегнутому ремнями к багажнику.

"Что это?.." – спросил Улло.

"Один – твой, а другой – моего отца..." – сказала Марет.

"Вижу, – ответил Улло, – но для чего?"

"Мне кажется, – сказала Марет, – они могут нам пригодиться..."

Улло произнес, вдруг сообразив, что он даже не успел подумать о том, что будет дальше: "Зачем? У правительства три грузовых машины. Для доставки на берег".

Марет возразила: "Ты ведь не министр. Хотя – откуда мне знать?.. Но можно предположить, что на три машины наберется в три раза больше людей, чем они могут вместить. Так что – я сложила кое-какие пожитки и накачала шины..."

"А место в лодке?" – спросил Улло.

"Может, нам повезет, – прошептала Марет. – Тебе нельзя здесь оставаться..."

Улло прижал к себе Марет. Уткнулся носом в волосы жены, пахнущие ромашкой, и услышал: откуда-то с севера, возможно с Пальяссааре, доносятся беспрерывные взрывы. Там, в ночной темноте, отступающие немцы взрывали какие-то здания и склады. Улло подумал: если Марет решила, значит, так тому и быть... Но чтобы это действительно удалось, чтобы мы живыми переправились через море... Он отпрянул от нее и хрипло и как-то слишком громко сказал:

"Чтобы ты знала: за три дня до того, как мы с тобой расписались, я ходил с розами свататься к Лии. И получил отказ".

Наступила пауза. Улло подумал: если бы я от нее не отпрянул, чтобы собраться с духом для такого признания, я бы почувствовал, она окаменела. Но теперь я этого не ощущаю...

Спустя мгновение Марет прошептала: "Лия давно в Германии. Почему ты вдруг вспомнил об этом?.."

Улло объяснил: "Для того, чтобы это было высказано. Чтобы открыта была чистая страница. Чтобы нам повезло..."

Когда они вернулись в дом и когда Улло в постели, рядом с Марет, сквозь утихающее биение крови снова услышал взрывы, доносившиеся с Пальяссааре или из Военного порта, ему вдруг пришло в голову: Господи – он ведь так и не поведал Марет о Наде Фишер! И теперь, после того, что произошло и что, по мнению Марет, должно было стать знаком великого прощения и предвестием великой благодати, совершенно немыслимо рассказывать. Даже несмотря на то, что из-за этого, из-за невозможности открыть чистую страницу, как он сказал, их побег, может, не удастся. Например, если они даже доберутся до берега, в Пуйзе, или еще куда-нибудь, они не поместятся в лодке. Или они сядут в лодку, но она вместе с ними пойдет на дно.

Часов в шесть утра Улло коснулся губами бровей Марет и хотел незаметно выйти. Но жена обвила его шею руками и пристально посмотрела на него своими зеленоватыми глазами.

Улло сказал не совсем уверенно:

"Я думаю, что сегодня правительство покинет Таллинн. Пойду послушаю, какое будет принято решение, что они предпримут дальше. И вернусь домой. Тогда мы с тобой решим, что и как..."

В половине седьмого Улло был в Земельном банке. Маанди провел его сквозь толпу военных и разных частных лиц в кабинет премьер-министра. Тиф, держа бритвенный прибор возле щеки, покрытой мыльной пеной, другая щека была уже выбрита, воскликнул:

"Очень хорошо, что вы пришли! Сузи уверял меня, что вы настоящий полиглот. Мое поколение в основном владеет русским, кто чуть постарше – немецким. Английским же – слабо. А вот вы вроде бы очень хорошо знаете английский. Ну и как, верно это?"

"Нельзя сказать, чтобы очень хорошо. Но в какой-то степени владею... – пожал плечами Улло. – Только в пределах школы, – а в чем дело?"

"Переведите вчерашнюю правительственную декларацию на английский язык и прочитайте ее в эфире".

Тиф добрил щеку, покрытую пеной, плеснул себе в ладонь, судя по флакону и по запаху, Rasierwasser немецких офицеров и освежил лицо. Улло спросил:

"А что, у правительства имеется радиостанция, которую могут услышать?.."

Премьер-министр ответил: "Нужно попытаться. Вот текст".

Он передвинул написанный Сузи машинописный текст, тот самый, который прошлым вечером из-за бомбежки и отсутствия электричества не удалось напечатать в типографии, на другой конец стола поближе к Улло.

"Ну что ж, попытаюсь".

Я представляю, я вижу, как Улло берет декларацию в руки, как пробегает ее глазами – текст, очевидно, более или менее отпечатался в его сознании – и думает: черт подери, как же я справлюсь со своим английским, преподанным Вовкулакой у Викмана да параллельно нахватанным из книжек, безо всякой практики?..

"А словари у нас имеются?"

Премьер-министр протягивает ему англо-эстонский словарь Сильвета. Это последнее издание 1940 года.

"Только этот".

Улло обрадовался: если какой и нужен, то именно этот. Ибо словаря, который необходим ему в первую очередь, эстонско-английского, пока нет в природе. Хотя бы в объеме, немного превышающем школьный норматив.

"Садитесь прямо здесь и переводите", – сказал премьер-министр.

И Улло сел прямо там за диванный столик и попытался перевести. Он же обещал: "я попытаюсь". Итак...

Declaration of the Government of the Republic of Estonia41.

Today (но тут надо добавить дату декларации), the 18-th of September 1944, in a decisive moment for Estonia42 (вероятно, decisive будет точнее, нежели, например, conclusive43, или determinating44, или что там еще...) – итак, in a decisive moment for Estonia...45

В этот момент кто-то постучался в дверь и, не дождавшись ответа, открыл ее. В кабинет вошел генерал-майор Майде, назначенный вчера главнокомандующим вооруженными силами. Он вытер белым носовым платком высокие залысины яйцевидной головы и воскликнул:

"Господин премьер-министр! Вы не знаете, где Питка? Нам необходимо с ним связаться!"

Тиф покачал головой: "Я не могу сказать, где точно он находится. Пытается создать фронт где-то в юго-восточном секторе. Сегодня часам к трем должен подойти к Кохилаской мызе..."

Госсекретарь Маанди подал Улло знак рукой и увел из кабинета премьер-министра. В небольшое помещение за кабинетом. Возможно, в комнату секретаря директора банка, двенадцать квадратных метров, забитых деловыми папками. Или какой-то архив. Во всяком случае, там имелись стол и пишущая машинка.

"Продолжайте здесь..."

И Улло продолжил.

Итак, он должен, опираясь на английский язык рыжей Вовкулаки, то бишь барышни Яковлевой, послать миру зов о помощи Эстонскому государству. Причем сия барышня Яковлева, старая дева с поджатыми губами и лорнетом, выпускница Смольного, говорила по-эстонски, если вообще говорила, с ужасным русским акцентом. Разумеется, явной враждебности ко всему эстонскому она не проявляла. Такое в гимназии директора Викмана было бы просто немыслимо. Но молчаливая ирония и чувство превосходства у этой Вовкулаки, несомненно, присутствовали. Как и легкий русский акцент в ее английском языке.

Итак – Today, the 18-th of September 1944, in a decisive moment for Estonia the Government of the Estonian Republic46 (право, не знаю, что тут пишется с большой, что с маленькой буквы... Но по радио, слава тебе, Господи, не видно, с какой буквы) – entered1 his – или its? – functions – duties?47 Представители всех четырех демократических партий, входящих в правительство, нельзя, кажется, сказать to the Government belong... Лучше будет: The Government includes representents of all four democratic Parties of the Country48... И затем то, что является ядром декларации: Estonia never voluntarily relinquished, (yelded, surrendered, abandoned, assigned, gave up)49 и, по всей вероятности, еще на несколько разных ладов, – а какой из них правильный? (Впрочем, и я не знаю. Как не знаю я и того, какое слово выбрал Улло) – her independence, nor ever reckognized or reckognizes the occupation of her territory either by Germany or by the Soviet Union. In the actual war Estonia remains an absolutely neutral country. Estonia wishes to live in independence and in friendship with all her neighbours, without supporting nor the one, nor the other of the belligerent sides50... И так далее – продираясь между десятью спорными вариантами с некоторой сомнамбулической уверенностью...

Через двадцать минут машинописный текст перевода был готов. Он приоткрыл дверь в кабинет премьер-министра и заглянул внутрь. У стола Тифа стояли пять или шесть человек, в основном в мундирах, и один из них сообщал: ночью русские сбросили парашютистов за озером Юлемисте. Некоторые из них взяты в плен. Что с ними делать?

Улло не расслышал, что именно Тиф ответил. Но ему показалось, будто он сказал: обезоружить... Затем Улло поймал взгляд Маанди и позвал его взмахом руки.

Он провел госсекретаря в свой закуток и спросил:

"Не должно ли английской декларации предшествовать краткое пояснение? Спросите у премьер-министра".

Маанди вернулся через минуту:

"Составьте этот текст и переведите. Очень кратко".

Итак:

"Attention! Attention! Attention! You are listening the Broadcasting of the Government of the Republic of Estonia. We are reading you a Declaration of the Estonian Government"51.

Госсекретарь отправил Улло с этими текстами в полукруглую комнату в башне Земельного банка. У окна с видом на осеннее небо и обгорелые развалины театра "Эстония" на старинном столе с зеленым сукном стоял большой открытый чемодан защитного цвета с армейской радиостанцией, к которой был подсоединен микрофон. Маанди показал, на какую кнопку нажать.

С половины восьмого до десяти часов утра, стало быть, два с половиной часа, Улло сидел там наверху за столом и твердил в покрытый черной железной сеткой клубень микрофона: "Attention! Attention! Attention! Here is the Broadcasting of the Government of the Republic of Estonia calling..."52 Десять. Двадцать. Тридцать. Тридцать девять раз. Он старался произносить эти слова четко и как можно яснее и корректнее. Чувствовал, как его голос будто втягивался в загадочную безмолвную трубку, но какая-то часть звуков не вмещалась в микрофон, возращалась обратно, и он ощущал это чуть подрагивающими губами и кожей лица. В то время, когда он озвучивал эти сотрясающие воздух слова, в его голове мелькали совершенно посторонние и в то же время пугающе конкретные, связанные с этими словами мысли. Среди них вдруг воспоминание – пятилетнего мальчика Улло – о дичайшем самоубийстве любимой собачки, созданного для ласки песика: золотистое в лучах солнца, вытянутое стрелой тельце: вот оно между балясинами балкона, вот повисшее в пустоте. И озарение, настигшее Улло через несколько лет, подействовавшее на него, как глоток ледяной искрящейся минеральной воды: значит, из всего этого можно выйти по собственному желанию?.. И в то время, когда он читает: Hitlers troops are leaving Estonia, but the troops of the Soviet Union are invading it. The Government of the Republic manifests against the invasion his most resolute protest53, – в то же самое время где-то в других извилинах мозга он рассуждает, какие последствия может иметь это радиосообщение? Скорее всего, никаких. Потому что никто его не услышит. Сигнал радиостанции слишком слаб... Однако если его все-таки услышат? Тогда все будет зависеть от того, кто услышит. Вероятнее всего, какая-нибудь немецкая пеленговая машина, потому что это близко. Если таковые еще передвигаются по Таллинну. Если да, то ее команда в касках с автоматами в руках может сейчас ворваться в двери банка и при входе разделиться надвое: бух-бух-бух, прогремят кованые сапоги – в подвал, вторая половина, бух-бух-бух, – вверх по башенной лестнице... А если мое сообщение услышат где-то на финских островах – как тогда поступят люди на радиостанции? Сплюнут: "Мы тут в Лапландии уже завтра начнем воевать против немцев – а эстонцы хотят от них освободиться, не шевельнув и пальцем?! Мы годами проливали кровь, воюя с русскими, – а они хотят, чтобы их освободили просто так?! К чертям..." А если меня услышит ухо англичанина? Скажем, на Готланде? Неужели их там нет? Конечно есть... И если услышат? Разве не может возникнуть идеальный вариант? Может ведь? Невероятно. Но все-таки возможно. О моем сообщении отрапортуют в Лондон. Сколько это займет времени? В идеальном случае несколько минут. Через полчаса об этом докладывают Черчиллю. Почему бы нет? Если мы имеем дело с идеальным случаем. Он же прикурит сигару и пробурчит: "Ladies and gentlemen – это ведь как раз то, чего я, между прочим, все время жду..." И он нажмет на кнопку и скажет: "Дайте мне мистера Криппса. Да-да, нашего посла в Москве!" (Это ведь идеальный случай, не правда ли...) Уже через минуту он, Черчилль то есть, говорит: "Dear boy, отправляйся в Кремль. Нет-нет, не к Молотову. К Сталину. Он мне обещал, что и прибалтам даст право на самоопределение, хотя не собирался этого делать. Сообщи ему: в Эстонии сформировано правительство Республики. И мы никогда не сбрасывали со счетов его легитимность. Несмотря ни на что. Так что пусть Сталин остановит свои войска на той линии, которой они достигли сегодня к десяти утра. Я бы хотел изучить с ним обстановку. И ничего более. Все". И Красная армия остановится. Почему бы нет? Почти на той линии, где она остановилась осенью 1918-го. По крайней мере, на северо-восточном отрезке почти на той же линии...

Но ничего такого не случилось. Хотя Улло, начиная примерно с тридцатого выпуска, самовольно дополнил текст – the Government of the Estonian Republic with professor Juri Uluots as Prime minister54... Дополнение сделано в надежде на то, что имя Улуотса даже среди случайных слушателей Улло могло быть воспринято как континуитет Эстонии...

Но повторяю, ничего не случилось. Быть может, никто не услышал его передачу. А если и услышал, то не передал дальше. А если и передал, то не туда, куда надо. А если именно туда, то не тому, кому надо. А если и тому, то он почему-то, как и следовало ожидать, остался безучастным.

В десять часов Улло закончил передачу. Не только потому, что в наушниках, на фоне всеобщего треска, мир остался на его волне совершенно нем, но еще и потому, что за ним пришел Инглист или кто-то там еще. "Заканчивайте. Ступайте к премьер-министру".

По кабинету Тифа нервно расхаживал какой-то человек в запыленных сапогах, в форме эстонского капитана. Это был мужчина маленький, загорелый, с въедливыми глазами-пуговицами, на морщинистом лице пепельная щеточка усов. Тиф представил:

"Начальник штаба адмирала Питки капитан Лааман. Господин Паэранд, отправляйтесь с капитаном Лааманом. Адмирал требует связного офицера между его штабом и правительством. Возьмите это на себя. Капитан Лааман доставит вас на место. Разведайте с его помощью обстановку. И по возможности побеседуйте с адмиралом. Да найдите себе транспорт, чтобы вечером вернуться обратно и доложить мне".

Я не помню, чтобы у немцев были автомобили типа джипа или виллиса, но на чем-то, похожем на BMW, они, Лааман и Улло, отправились в путь. По какой дороге? Не ведаю. Во всяком случае, вдвоем. И совершенно ясно, что общее направление – на восток. Из дальнейшего я помню лишь несколько событий, вернее, несколько картин, которые Улло обрисовал уже во времена, когда об этом мы принципиально не говорили, правда, могло это произойти, когда Улло выпивал вместо полутора рюмок три. Он сказал:

"Покуда мы мчались сквозь кустарник, я разглядывал капитана, сидящего рядом. Он вцепился в колесо руля, согнулся над ним, лицо сосредоточенное, и громко объяснял, чтобы я слышал его сквозь грохот машины, которую то и дело встряхивало на ухабах:

"Мы опоздали на две недели. По крайней мере – на неделю. Так что я не верю, что нам удастся... Но мы все-таки попробуем..."

И Улло сообразил: значит, этот старый вапс55, которого правительство Эстонии пять лет продержало в тюрьме и который с немецкими документами бежал вместе с репатриантами в Германию, – он, стало быть, и есть самый отчаянный среди отчаянных, которые, несмотря ни на что, попробуют?..

И затем – какая же это была мыза – Кабала, Набала, Ания, Хагуди – они подъехали к ней. Вдруг Улло схватил капитана за руку, ему показалось, будто в кустарнике у дороги что-то шевелится. Тут же какие-то люди в серой финской форме выскочили из кустов. Капитан выхватил из-за пазухи сине-черно-белый флажок размером с носовой платок, помахал им перед носом солдат и остановился под визг тормозов у задних ворот парка.

"Доложите, что здесь происходит!"

Парень в мундире Oberfahnrich'a56 с сине-черно-белой нашивкой на рукаве выскочил из кустов на обочину дороги:

"Господин капитан, боевая группа "Питка", третья рота, тридцать семь человек, под командованием прапорщика Трейера готовится взять мызу..."

"Взять у кого?"

"У немцев, отступающих от Поркуни".

"С какой целью?"

"С целью пополнить ружейные запасы, господин капитан".

"Сколько здесь немцев?"

"По данным разведки, не больше, чем нас".

"Гм. Учтите, что здание обеспечивает их прикрытие. Тем не менее действуйте. Чего вы ждете?"

Прапорщик сказал неуверенно: "... Я бы хотел призвать их..."

"Призвать к чему?" – строго спросил капитан.

"Сдать оружие и драпануть в Таллинн".

Капитан сказал: "Попробуйте".

Прапорщик пробормотал: "Я настолько не знаю немецкий..."

"Я тоже не знаю".

Улло же подумал: а наше общественное мнение сделало из Лаамана почти что немца...

Капитан тихо повторил: "Ну, действуйте!"

Плюх! Плюх! Плюх! Крайние бойцы по указанию прапорщика перепрыгнули через низкую изгородь. В то время как средние, топ-топ-топ, побежали гурьбой через задние ворота в парк, ища укрытия в кустах и живой изгороди. Улло рассказывал: "Кстати, почему я этот топот и это плюханье так хорошо расслышал и запомнил: потому что все это время прислушивался, не приближается ли гул русских танков, идущих с севера по Нарвскому шоссе..." Нет, не слышно. В разбитых окнах двухэтажного с белой штукатуркой здания ничто не шелохнулось. Капитан и Улло ринулись вместе с прапорщиком через ворота в парк и присели в кустах акации. В руке у Улло пистолет, который ему сунул в джипе капитан. Ближайшие окна дома были в пятнадцати шагах. Улло сказал: "Попытаюсь поговорить с ними..." И выкрикнул в сторону дома:

"Halloо! Kameraden! Hоrt zu!.."57

Произносить речь на корточках было неудобно, и он стал приподыматься, но из осторожности снова прижался к кустам. Продолжая говорить в сторону дома: "Wir sind keine Bolschewisten! Keine Banditen! Wir sind..."58, – левой рукой вынул из кармана белый носовой платок и правой вытащил из-за пазухи капитана Лаамана сине-черно-белый флажок, одновременно засовывая в карман пистолет: "Wir sind... – Он поднял обе руки с эмблемами и встал во весь рост. – Wir sind die gesetzliche Armee der Regierung der neutralen Estnischen Republik. Wir fordern euch auf: legt eure Waffen im Hause nieder. Wer unbewaffnet durch die Hintertur auf den Hof kommt, kann ungehindert nach Reval weitergehen. Sonst mussen wir das Haus angreifen. Wir mochten ein Blutvergiessen gerne vermeiden. Es kommt auf euch an. Ich werde bis zehn zahlen... Eins... zwei... drei... vier..."59

Он читал медленно, высоким от напряжения голосом. В доме ни звука, ни движения. Когда он сказал acht60, у притаившихся за живой изгородью не выдержали нервы. В разбитое окно полетела граната, в комнате раздался взрыв, и прапорщик Трейер подал знак идти в атаку. Улло ринулся прямо к стене и вдоль стены – к средней двери, в которую они ворвались впятером или вшестером. Мыза, очевидно, использовалась под школу, захламленная, немного разоренная, с грязными следами солдатских сапог, так что Улло успел подумать: все-таки я зачем-то влип в это дело...

Дом, во всяком случае, был пуст. Немцы только-только отсюда ушли. Однако удалились не столь невинно, как показалось на первый взгляд. Где-то под лестницей раздалось ругательство на смешанном финско-эстонском языке. Кто-то отбежал от двери и выбросил что-то через разбитое окно во двор, тут же раздался глухой взрыв детонатора. В результате которого никто, к счастью, не пострадал. Выяснилось: немцы поместили под каменную лестницу, ведущую на верхний этаж, восемь ящиков с патронами и три или четыре ящика с противотанковыми минами. Они спешно отступали, груз был неподъемен. Покинули это здание за двадцать минут до нашего прихода. О нашем существовании, об армии Эстонской Республики, они вряд ли знали. А если бы и знали, вряд ли согласились бы оставить нам свои боеприпасы. Один из парней JR 200 обнаружил будильник, соединявший батарею и детонатор. Минуту спустя он взорвался бы и вместе с боеприпасами на воздух взлетела бы по крайней мере средняя часть школьного здания.

И я помню: двадцать лет спустя Улло рассказывал – после четвертой в виде исключения рюмки – в темноте на моем крошечном кирпичном балкончике:

"Этот парень в финском мундире, который наткнулся на детонатор и вышвырнул его из окошка во двор, был Раймонд Каугвер61, да-да, "Сорок свечей" и так далее, в то время ему было восемнадцать..."

31

Они, Улло и капитан Лааман, поехали дальше и примерно в районе Амбла, как я помню, свернули на юг. Частично передвигаясь пешком, частично в зеленом фургоне, где-то там они встретили остатки пограничного полка. Капитан Лааман передал командиру полка, майору, приказ адмирала – вряд ли приказ, вернее, пожелание – как можно быстрее сосредоточить силы в Кохила. Там должны создать новый центральный участок фронта. И у Улло, как я помню, или как мне кажется, я помню, осталось впечатление, что этот майор с грязным, усталым и злым лицом принял во внимание тот приказ, или пожелание, или черт его знает что, – а будет ли его выполнять, это он решит сам...

Они миновали поселок Козе – дома закрыты, улицы пустынны, испуганная церковь заперта и нема – и помчались по проселочным дорогам на запад. Капитан протянул Улло трехдюймовую карту генерального штаба царских времен. Указал нужный квадрат. Вынужденный сосредоточиться на карте, Улло едва мог обозревать окрестности. Они мчались по Харьюским полям, серым и мокрым от грибного дождя, между зарослями кустарников, по совершенно пустынной с виду земле. Тем не менее встречались разрозненные отряды солдат, двигающиеся на запад. Поравнявшись с ними, капитан помахал сине-черно-белым флажком и остановил машину. Он велел Улло взять пистолет и быть готовым к обороне, но в этом не возникло надобности. Капитан выслушал доклад, из какой части солдаты: одни были в немецкой форме, другие – в форме Омакайтсе, – и приказал им двигаться в Кохила. В распоряжение адмирала!

"Займите позиции на западном берегу реки и в зданиях фабрики. Адмирал в школьном здании. Наладьте с ним связь. Я вижу у вас противотанковое оружие. Держите его под рукой, оно вам обязательно пригодится. К тому времени, когда вы подойдете к месту, туда уже наверняка подоспеют полевые кухни..."

Но когда на место прибыли капитан и Улло, суп уже остыл.

В здание школы, все в ту же бывшую мызу, на суп сошлось около сотни человек. В дверях классов, на школьных скамьях, на лестницах сидели группами с котелками и ломтями формового хлеба, в финской, немецкой, эстонской форме, но больше в цивильной одежде, дополненной кое-какими армейскими атрибутами, ремнем или планшеткой, – в основном молодые загорелые деревенские парни, иные еще совсем зеленые, едва достигшие шестнадцати лет.

Капитан сказал Улло: "Идемте, адмирал в кабинете заведующего школой".

Но там его не было. Их направили в школьную кухню. Там он и оказался. На фоне двух пустых суповых котлов, руки в боки, он стоял посреди комнаты и что-то объяснял сержанту в армейских брюках, сапогах и белом поварском фартуке.

Капитан воскликнул:

"Господин адмирал! Премьер-министр прислал к вам связного. Вот он".

Семидесятилетний низкорослый Питка после трехмесячной бурной деятельности во имя своих фантастических затей выглядел весьма потрепанным. Он был в цивильной одежде. Серая шляпа с пропотевшей лентой и светло-серый давно обвисший летний костюм, с вытянутыми на коленях брюками. Только по той причине, что он всегда носил маленькую с проседью бородку, его небритость не слишком бросалась в глаза.

Он поднял растопыренную левую руку, отстраняя от себя капитана и Улло...

"Минуточку..."

Повернул красноватое лицо старого моряка в сторону капитана и Улло, как позднее тот рассказывал, упорно не отрывая от него свои голубые глаза, однако вскоре обратился к повару:

"Ах, значит, этот человек украл? Сколько буханок?"

"Двадцать буханок, господин адмирал".

Адмирал поднял указательный палец, и Улло увидел: у суповых котлов в коричневой блузе Омакайтсе стоял уже не слишком молодой, лет этак сорока толстяк, весь облик которого свидетельствовал о настоятельном желании казаться намного меньше, чем он был, превратиться в кроху, быть вообще где-нибудь в другом месте.

Адмирал спросил у человека, названного вором: "Зачем же ты украл? С голодухи, что ли?"

Мужчина ответил чуть слышно: "Я живу в километре отсюда. В доме полно беженцев. Все есть просят..."

Адмирал взмахом руки велел ему замолчать и снова повернулся к коку:

"Твое предложение?"

Щекастый, со светлыми ресницами кок закинул назад голову:

"В такой обстановке, господин адмирал, расстрелять!"

"Думаешь?.." – спросил адмирал почти подстрекательски.

"Ясное дело, господин адмирал", – ответил кок более уверенно.

"Ммм, – промычал Питка. – Во время Освободительной войны тоже воровали. Вначале. Но потом мы поняли: расстрел – это роскошь. Мы не могли себе этого позволить. Капитан... – он повернулся к Лааману, – вызовите начальника охраны".

Капитан вышел и через минуту вернулся с каким-то лейтенантом. Адмирал произнес, указывая пальцем на вора:

"Этого человека – высечь. По первое число. Но так, чтобы он все-таки смог в строй вернуться. Марш! – И затем капитану и Улло: – Идемте..."

Он шел впереди, как-то раскачиваясь, неожиданно развинченной походкой. Улло подумал: наверняка у него тазобедренные суставы больные – и попытался во время этого двадцатисекундного пути обобщить, что же он знает об адмирале.

Парень из Ярвамаа, из глубинки, с материка. Но его, должно быть, манили дали. Учился в трех мореходных училищах. В двадцать три года – капитан дальнего плаванья. Двадцать лет – по морям, затем – судопромышленник в Англии и в Эстонии. И вдруг в 1918-м – основная пружина всех событий в Эстонском государстве: мальчики-добровольцы, Кайтселийт, бронепоезда, военный флот. И вот еще что – начал с нуля, а стал влиятельной силой. Проведенные им операции все, даже самые солидные, энциклопедии называют безрассудно смелыми. И разумеется, десятки анекдотов. Ну, например: стоит он на капитанском мостике миноносца "Леннук" и ведет дуэль с крепостью Красная Горка. На "Леннуке" – четырехдюймовые, в крепости – двенадцатидюймовые пушки. "Леннук" подплывает по-хулигански близко к крепости – иначе нет надежды попасть в цель. Но тут водяные столбы от двенадцатидюймовых залпов начинают подбираться к кораблю. И Питка вопит: "Дыма! Дыма!", а поскольку рядом стоит адмирал Коуэн, англичанин, наблюдающий за головокружительной операцией, поясняет: "Smoke! Smoke!", на что англичанин открывает свой золотой портсигар и предлагает ему "Camel" или "Lucky Strike". Питка возмущается: только вчера он объяснял англичанину, что никогда в жизни не курил. Все свои пятьдесят без малого лет. А этот сэр, сэр Уолтер, не так ли, думает теперь, что сей дикий эстонский Нельсон до того сдрейфил под натиском русских, что просит закурить?! И почему, собственно, он должен был сказать англичанину smoke-screen62 или smoke-curtain, ежели все эстонцы поняли, что когда он кричал "дыма", то имел в виду "дымовую завесу"... Так или иначе – на родине его тут же произвели в контр-адмиралы, а в Англии вскорости он стал сэром Джоном. His Majesty the King of

England – in full appreciation, Sir John, of your extraordinary merits63... или как там у патентованных королевских баронетов принято... А затем, по крайней мере дома, вдруг со всеми рассорился: ни в чем меры не знает, не любит родину, клеветник! Почему? Потому что основал собственный журнал. Под названием "На страже" и заполненный преимущественно его собственными опусами – с разоблачениями коррупции, опутавшей всю Эстонию. Результат: глубоко разочарованный, он покидает родину, уезжает в Канаду и семь лет где-то под Ванкувером держит лесопильню и ферму. Возвращается в 1930-м, из-за тоски по родине, как он сам будто бы говорил. А может, по призыву бывших соратников. Его выбирают директором Центрального общества эстонских потребителей. Он пишет мемуары о войне, пытается развивать в Эстонии судостроение и мелкую промышленность. Финансирует какого-то симпатичного лондонского шута, который составлял большой маорийско-английский словарь. Неизвестно, зачем этот шут сие делал, но Питка платил ему в надежде, что тот обоснует глобальное родство эстонцев и маори... Затем он становится одним из лидеров движения вапсов. Потом тотально порывает с ними. До того самого вечера, когда услышит на своем хуторе Килтси, что по радио провозгласили правительство Вареса. Питка надевает шляпу (возможно, ту самую, только она была поновее, чем сейчас, когда он идет по коридору Кохилаской школы вдоль оштукатуренной стены в кабинет заведующего), – надевает, стало быть, шляпу и говорит мимоходом своей жене: "Хелена, я пойду немного прогуляюсь..." Ни больше ни меньше. Чтобы жена могла любому, кто спросит, с чистым сердцем ответить: "Понятия не имею, где он..." А может, для того, чтобы жена и не могла сказать, где он находится, если из нее начнут выжимать это те или другие – немцы или русские, потому что время и пространство для таких дел, кажется, уже созрело. Он, во всяком случае, находит спрятанную где-то в прибрежных камышах моторную лодку и, благополучно миновав морскую блокаду русских, оказывается в Финляндии. Четыре года подряд в разных местах, никто до сих пор не знает, как и через кого, организует поддержку Эстонии за рубежом. Затем за два месяца до настоящих событий возвращается с отрядом эстонских добровольцев в финской армии(этих парней немцы у него отбили) и старается сделать то (подпольно и легально), чему немцы до вчерашнего дня во что бы то ни стало пытались воспрепятствовать, – создать для правительства Тифа армию и для Таллинна оборону против русских – на один день, на два-три, на неделю или месяц, если Бог даст, до тех пор, пока, возможно, мир не обратит внимание на то, что некий притесняемый народ пытается дать о себе знать... Одним словом, старик пытался заниматься тем делом, которое -вкупе с дорогим другом сэром Джоном и всеми нами – Его Величество король Англии, видимо, уже решил продать еще более дорогому другу Иосифу Виссарионовичу...