Текст книги "Темные ночи августа"

Автор книги: Вячеслав Веселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

14

Сергей Лазарев все чаще стал замечать, что чувство опасности делается для него привычным. Длительные ночные полеты выматывали, волнение и страх тонули в усталости. Теперь он не только не испытывал страха, но забывал даже обычное волнение перед целью – работал.

Что-то медленно умирало в нем, он становился другим и не узнавал себя. В войне он видел теперь только работу следил за подвеской бомб, беззлобно ругался с механиком, проверял кислород, подгонял ремни, поднимал в воздух машину… Ничего больше и не было, лишь работа и привычное горе, привычная тоска на душе от потерь. Смерть вошла в обиход. Живой человек улетал и не возвращался. Но увидишь больше никогда, не переговоришь… Был – и нет.

А душа убывала, леденела… Ничего, кажется, в ней не осталось, кроме самых простых чувств – боли, ненависти. Ненависть все больше вымораживала душу, лишь где-то на самом дне ее жила уже не смертельная тоска, а тихая печаль и горькая нежность к тем, кто не вернулся.

Студентом Лазарев много читал, читал, не помышляя о критике, но однажды заметил, что пристально и ревниво приглядывается к биографиям писателей. Он боялся думать, как однажды, быть может, и сам что-то напишет. Он понимал, из одного только желания и готовности писать мало что может получиться, оттого робел и не верил себе.

Он выбрал для курсовой работы тему «Воображение и память». Руководитель семинара улыбнулся: мол, тема эта – труд для целого академического института. Наверное, он был прав. Сейчас Лазарев вспомнил о давней курсовой потому, что обнаружил в себе неожиданную остроту памяти, способность воскрешать не только исчезнувшие картины, запахи, цвета, звуки, но и самое ощущение – волнение, озноб, радость. Минувшее оживало, память тащила из прошлого полузабытые переживания, потускневшие картины… Здесь, на острове, на аэродроме, в пилотской кабине, он вдруг ощущал слабый жар детской щеки, шероховатость дедовского верстака, запах отцовского самосада, слышал тихое дыхание жены, чувствовал сладость ее сонных губ…

Он держался воспоминаний, чтобы не умереть душой, заново открывал медленное течение реки, запах тины, тяжесть весел… Лодка скользила в черной воде, над рекой поднимался парной туман, мерцали в тумане огоньки, вдалеке была слышна песня.

…А через несколько дней под Двинском лейтенант Лазарев, задыхаясь от едкого дыма в кабине, пытался удержать на курсе тяжелую машину, которая уже не слушалась рулей.

РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ

После второго налета на Берлин в отряде стряслась история, в которой я сразу не разобрался. Да и после, через много лет, когда прочитал о ней в записках бывшего наркома ВМФ, тоже, честно сказать, мало что понял. Ну а в те-то августовские дни история эта и вовсе казалась несуразицей, каким-то тоскливым бредом.

Мы сидели в классной комнате. После разбора полета нам сообщили, что высокое командование выразило пожелание, чтобы удары по Берлину были более мощными. Мы и сами этого хотели. Потому все молчали: о чем было толковать. Но оказалось, это было не просто пожелание, а приказ. Вот в чем штука! То есть были даны конкретные указания: брать в полет не «сотки» и не «двухсотпятидесятки», а бомбы крупного калибра – ФАБ-500 и ФАБ-1000.

«Да что они там! – У Грехова заходили скулы. – Едва через изгородь переваливаю».

«Меня не надо убеждать», – мрачно сказал командир полка.

Мать честная, да кто его убеждал! Известно, что Ил-4 может нести на внешней подвеске крупнокалиберные бомбы. Будь на наших машинах новые моторы, взлетай мы с бетонки – тогда о чем разговор! Но здесь и последнему мотористу все было яснее ясного: изношенные двигатели, короткая грунтовая полоса…

«Сегодня же проведем совещание с инженерно-техническим составом…»

Командир полка по-прежнему был мрачен. Мы смотрели и не могли взять в толк, о чем еще тут совещаться. Откуда нам было знать, что накануне он разговаривал с командующим авиацией флота и приводил все те же доводы: маломощные моторы, короткая полоса… Командующий показал ему телеграмму из Москвы и велел подумать. Короче, все шло с самого верха. Там, наверху, тоже были трения, однако нарком ВМФ не смог переубедить Верховного. Но тогда, в августе сорок первого, мы этого не знали.

Я шагал за молчащим Греховым и снова, в который раз уже, прокатывал в уме известное. Честное слово, я был растерян. Почти на всех наших машинах стояли моторы с выработанным ресурсом, они недодавали мощности. Внешняя подвеска крупных бомб вызывала дополнительное сопротивление воздуха и следовательно – повышенный расход горючего. А мы и без того добирались домой с сухими баками… Нет, ни черта не складывалось!

Оставалось ждать, что скажет инженер отряда. Но «дед» ничего не сказал – выполнял приказ. Он осмотрел двигатели, проверил их формуляры и выбрал самолет Преснецова. «Дед» знал свое дело: преснецовская «девятка» была одной из лучших наших машин. Под нее и подвесили ФАБ-1000. Самолет Лазарева с двумя ФАБ-500 должен был взлетать следом.

Вечером народ потянулся со стоянок поближе к старту, чтобы увидеть взлет тяжелых машин.

Преснецов зарулил на самый край полосы, впритык к леску – добирал необходимые ему метры.

«Может, хоть этот вытянет?» – сказал Грехов.

«Пашка у нас коренник в любом деле», – усмехнулся Навроцкий.

Преснецов опробовал двигатели и отпустил тормоза. Ревели моторы, самолет дрожал от напряжения, но скорость нарастала очень медленно. Бомбардировщик не бежал, а лениво катил по земле. Вот уже половина полосы осталась позади, а он, дьявол, все катит и катит. Жутковатая была картина!

«Девятка» проскочила рубеж, отмеченный флажками. Теперь взлет прекращать нельзя – впереди был овраг, кустарники, валуны. В конце полосы Преснецову все же удалось оторвать самолет от земли. У меня перехватило дыхание. Я видел, все мы видели, что скоростенка мала. Машина тяжело перевалила заросли можжевельника, глубоко просела, снесла шасси, с разворотом припала на крыло и загорелась.

«Бомба!» – заорал Грехов.

Из горящей машины выскочили парни Преснецова и бросились в нашу сторону. Пробежав метров пятьдесят, они разом, точно по команде, упали на землю.

Мы ждали взрыва, но бомба не сработала.

«Девятка» горела на краю оврага, рядом со мной стоял Преснецов и вытирал лицо подшлемником. Он скалился и с присвистом дышал, грудь его ходила ходуном…

15

Они шли над морем. Грехов наконец нагнал самолет, который вот уже около часа играл с ними в кошки-мышки: то внезапно появлялся прямо по курсу, то снова исчезал в жидком тумане. Это была машина Навроцкого с рваной пробоиной на руле поворота.

Навроцкий покачал крыльями: мол, пристраивайся, вдвоем веселей.

Небо на востоке светлело, редел туман, дом был рядом.

– Командир, – подал голос Рябцев. – Внимание, командир! – Грехов заметил, что радист волнуется. – Циркуляр всем бортам: большая группа самолетов бомбит аэродром.

Это был не первый налет. Прошлой ночью на остров наведались два звена «юнкерсов». Особого вреда они не причинили. А сейчас – «большая группа»…

Грехов позвал штурмана:

– Паша, когда остров?

– Через час.

Грехов долго молчал.

– Целая жизнь впереди, – неожиданно весело сказал он. – Идем домой.

Расчет оказался правильным. Когда экипажи Грехова и Навроцкого вернулись на базу, налет уже закончился. Немецких самолетов они не встретили.

Грехов рулил осторожно. Аэродромная команда не успела засыпать воронки на рулежках.

Старшина Гуйтер, по обыкновению матерно ругался, рассказывая о налете. В два часа пополуночи их подняли по тревоге: посты наблюдения доносили о приближении самолетов со стороны Рижского залива. Над островом пронеслась пара Me-109 – разведчики.

– Нам бы немножко хороших истребителей! – Гуйтер горестно покачал плешивой головой. – Немножко хороших пилотов…

«Чайки» еще не успели подняться в воздух, когда появилась первая волна «юнкерсов» и сбросила осветительные бомбы.

– Они из ночи день сделали, сукины дети! Хоть фильму снимай!

Немцы надеялись застать самолеты на стоянках и работали в основном осколочными бомбами. Гуйтер, хотя и матерился, рассказывал об этом весело:

– Я думал на немцев, что они это серьезно. Но это была пара пустяков. Осколочные бомбы, малый калибр… Об чем они думали? Об том, чтобы подловить вас на посадке или на стоянках, будь я проклят! Осколочными бомбами хорошо по живой силе. А вся живая сила попряталась в щели. Это прямо смешно, скажу я вам.

Словом, немцы просчитались: они бомбили аэродром, когда самолеты были еще над морем. От массированного налета остались лишь небольшие воронки на полосе. Из аэродромной команды ранило несколько человек и погиб молоденький радиомеханик.

– Такой молодой человек! – сказал Гуйтер. – Такой мальчик…

РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ

В этот раз на базу не вернулся экипаж младшего лейтенанта Ивина. Только вечером мы получили сообщение из штаба ВВС флота. На одном из пригородных аэродромов Ленинграда, в темноте, на посадке при потушенных аэродромных огнях, разбился самолет Ил-4. Летчик младший лейтенант Ивин и экипаж погибли.

Мы курили после ужина на крыльце столовой. В играющих красках земли, в зыбких тенях поздних сумерек чувствовался Север.

Я вспомнил, как донимал Ивина капитан Дробот после второго полета. «Так это снова были вы? – спрашивал он со смешком. – Видим, кто-то идет за нами впритирку, а разобрать не можем». – «Да, это было наше корыто, – ответил Ивин. – Компаса у нас забарахлили, а после движки начали сдавать. Вот мы и прижимались к своим. Все, казалось, полегче…»

Теперь можно было представить, как оно случилось. Самолет Ивина, наверное, подбили. Или моторы у них по-прежнему недодавали оборотов. Могло быть и так. До Берлина они, конечно, не дотянули и сбросили бомбы на запасную цель – Штеттин или даже где-нибудь поближе. А когда приковыляли домой, там резвились «юнкерсы». Они пошли на восток и на своей ковыляющей машине попытались сесть на неосвещенном аэродроме… Перед глазами у меня стоял капитан Голубев, прощавшийся с женой и дочками-погодками. Как рвался он в оперативную группу! Как рад был Ивин, получивший опытного штурмана! Ивин, Ивин… Что там говорил Гуйтер? «Такой молодой человек, такой мальчик…» Какая незадача! Прийти домой, а там немцы. Какая тоска! Идти в темноте, на плохой машине, на чужой аэродром… Так и шли, ковыляли, пока не врезались в землю…

16

Когда они отходили от цели, стрелок-радист крикнул:

– Справа сверху «мессеры»! Пара!

Лазарев ввел машину в крутой разворот, но маневр показался ему неправдоподобно медленным, словно они продолжали висеть в огненном мешке. Самолет трясло от близких разрывов. Пикировать было нельзя: внизу, как большие рыбы, покачивались на тросах аэростаты заграждения.

Он услышал длинную очередь, в нос ударило едким запахом взрывчатки. И сразу – темнота. Спасительная темнота и внезапная тишина – гаснущий, затихающий, замирающий вдали лай зениток. Необычная легкость, покой, какая-то разнеживающая теплынь…

И вдруг – резкая боль в виске. И снова – рев. Тут до него дошло, что это ревут моторы. Лазарев пытался поднять свинцовые веки, стряхнуть пелену с глаз, но голову все сильнее тянуло вниз. Он упирался лбом в приборную доску. Это было непонятно. Сознание его работало вяло, ничего, кроме недоумения, да, пожалуй, легкого беспокойства он не ощущал вначале. Потом его охватила тревога. Лазарев оттолкнулся от приборной доски и повис на ремнях.

Они падали!

Перед летчиком в красной мгле плавали циферблаты приборов и тускло светились сигнальные лампочки.

Сколько же времени они падали?

Сознание вернулось к нему. Руки сжали штурвал. Только не рвать! Лазарев медленно потянул штурвал на себя. Самолет застонал, по фюзеляжу прошла дрожь. Сколько же до земли? Надо быстро. Но не слишком быстро, внушал он себе. А все в нем кричало: скорей! земля близко!

Летчик продолжал тянуть штурвал на себя, чувствуя, как тяжелеют, сопротивляются рули. Его все сильней вдавливало в пилотское кресло, тело наливалось тяжестью, перед глазами плавали оранжевые круги. Летчик удерживал штурвал последним отчаянным усилием, тянул его на себя, продолжая ждать удара о землю, но уже без прежнего замирания в душе.

И тут отпустило.

Свободным движением Лазарев отдал штурвал и легонько двинул вперед секторы управления газом. На миг моторы как будто смолкли, потом, шумно вздохнув, заработали.

Летчик посмотрел на высотомер. Прибор показывал четыреста метров. Лазарев почувствовал слабость и тошноту. С этим надо было еще справиться. Летчик долго сидел неподвижно, приходя в себя. Скоро он увидел звезды над головой и ощутил холод на лице. Фонарь был весь в дырах, сквозь пробитый плексиглас в кабину врывался ледяной воздух.

Ничего, говорил себе летчик, самое трудное позади. Он вспомнил, как в открытые люки рвануло холодом и вонью сработавших пиропатронов, как «вспухла» машина, когда бомбы оторвались от замков. Прожектора, зенитки, истребители – все осталось позади. Они шли домой.

Лазарев поставил курс и включил внутреннюю связь. Ни шороха, ни треска. Он приподнялся в кресле и сквозь прорезь приборной доски увидел страшную картину. Штурман лежал на спине, неловко раскинув руки. Лицо его было залито кровью. Вокруг валялись разбитые приборы и висели обрывки проводов.

Летчик резко отдал левую педаль, потом – правую, трижды перебросив самолет с крыла на крыло. Стрелок-радист не отвечал.

Один!

Он все забыл! Радиста и звать было нечего. Напрасно он его звал. Они отходили от цели, когда зенитки внезапно прекратили огонь. Он сразу понял: в воздух поднялись истребители. Радист крикнул: «Мессеры»! Пара!» Он вроде бы даже видел их. Да, он их видел, истребители Me-110. Потом заработали пулеметы. А когда они смолкли, он стал звать радиста. Но тот не ответил. Кажется, была еще атака. Его толкнуло в висок… Да, его толкнуло в висок, и темный бок аэростата, который до того висел неподвижно, вдруг стремительно полетел им навстречу…

Самолет легко набирал высоту и летчик был ему благодарен. Он снял перчатку и потрогал лоб, переносицу, щеки. В лицо впились осколки разбитого фонаря, оно отвечало болью на любое прикосновение. Гудение моторов отдавалось в голове, где-то в самой глубине черепа.

На высоте четырех тысяч метров Лазарев осторожно, стараясь не задеть височную кость, приладил кислородную маску.

Сквозило из всех щелей. Хоть бы кто-нибудь подал голос! Лазарев вспомнил, как мгновенно, высоким мальчишеским голосом откликался стрелок-радист: «Да, командир!» Если бы он мог сейчас с кем-то перекинуться словечком! Не так холодно, не так одиноко было бы ему.

Бледный лунный свет играл на плоскостях. Металл, лед, луна – все мертвое. Коченеющими пальцами летчик поправил маску и взглянул на высотомер. На приборе было 6000 метров.

Он забыл о времени. Он не хотел смотреть на часы, не хотел торопить время.

– Еще рано, – сказал летчик вслух.

Он боялся обмануться. И все-таки взглянул. Прошло четверть часа с того момента, когда он сделал разворот. Всего пятнадцать минут! Ему казалось – больше. Ему казалось, что он летит по прямой уже полчаса.

Все мышцы у него болели, спина затекла. В тело вошла долгая, ноющая боль. Лазарев усмехнулся. В конце концов, это даже смешно: его донимала здоровая спина.

Ему захотелось закричать от холода и одиночества. Летчик ощущал свое тело отдельно от себя – измученное, окоченевшее. Это его телу оставалось до дома два часа лета, сам он давно был там.

– Если еще раз усну, больше не проснусь, – сказал летчик вслух.

Он с беспокойством заметил, что много разговаривает с собой. Мысли его мешались. Вместе с дремотой откуда-то издалека, чуть ли не из детства, накатывала теплота… Мать с отцом куда-то уезжали в тот день, разбудили его рано и отправили к деду, в заднепровскую часть города. Он вышел, его знобило со сна. На крыльце и траве лежали утренние тени, в тишине слышалось сонное бормотание голубей. Во дворе ему встретилась заспанная кошка. Через калитку он вышел в тенистый, заросший травой переулок. Солнце било сквозь щели ветхих заборов, поднималось за деревьями, он чувствовал его нежную ласку прохладной щекой… Летчик сжимал штурвал рукой в меховой перчатке, но ощущал под ладонью тепло нагретого дерева.

Лазарев потерял ощущение времени – валялся на траве, гулял по тенистым переулкам… Он заблудился в этих переулках. Счастливый долгий летний день еще, наверное, продолжался где-то, длился, но уже без него. Летчика кольнула обида. Осторожным движением он поправил кислородную маску: на ней была ледяная корка.

Небо на востоке делалось все светлее, по курсу плавали подсвеченные солнцем облака. Нижняя кромка метров на триста, должно быть.

Буду снижаться решил Лазарев. Но тут же подумал, что снижаться рано: до дома было еще далеко. Кроме того, он не знал, сколько у него осталось горючего: приборы не работали. Высота была его единственным богатством.

И тогда он почувствовал настоящую усталость. Он больше не мог. Он не хотел бороться еще и с этими облаками. Бывает, оправдывался он, или оправдывал кого-то другого. Бывает, что отступают и самые лучшие. Он не станет набирать высоту, маневрировать, искать коридоры и лазейки в этих облаках. Он устал. Он окоченел, оглох от грохота моторов, все тело саднило, а пальцы, сжимавшие штурвал, почти не слушались его. Он пойдет напролом.

Теперь он был уверен, что дойдет до дома. Дойдет, если не налетят истребители. Лазарев хорошо помнил, как они нападали, стараясь разбить строй, как оттирали какой-нибудь самолет, а потом набрасывались на одиночную машину. Истребители-убийцы! Они сделают атаку по всем правилам и, наверное, собьют его с первого захода. Может, они промахнутся или только подожгут его, но когда поймут, что самолет безоружен, то без всякой опаски подойдут на расстояние одного-двух корпусов и расстреляют его в упор. Летчик подумал об этом совершенно равнодушно. Он был спокоен и полон решимости. У него есть высота, он бросит машину на крыло, прижмет ее к воде…

Рваные клочья облаков летели навстречу, машина вздрагивала, натыкаясь на их плотные скопления. Лазарев уже не замечал ни лютого холода, ни усталости. Он всматривался в просветы облаков, энергично доворачивал, нырял в узкие ущелья и, наконец, увидел свет в конце длинного коридора.

Машину разворачивало в сторону моря. Летчик сбавил обороты правого двигателя, увеличил крен. Скорость падала и машину все сильнее тянуло к воде. Ничего, кроме воды, Лазарев уже не видел. Все его силы уходили на то, чтобы держать машину в горизонте. Но самолет продолжал проваливаться и все заметнее терял скорость.

Нет, он дотянет. Должен дотянуть! Пока у него полтора мотора, да и самолет лучший в хозяйстве. Черт возьми, добрались же ребята на старенькой «двойке»! Когда они приземлились, на самолете живого места не было.

Лазарев ковылял над морем, теряя высоту, и все искал глазами остров, пока, наконец, не увидел знакомую песчаную косу и мыс с полукружьем белой пены у основания. Теплая земля тянула летчика к себе, у него тяжелели веки, перед глазами снова плыли желтые круги, танцующий рой искр…

Из утренней дымки вылетела посадочная полоса.

Промазал! На второй круг он не пойдет. Горючего нет, да и сил – тоже. Лазарев всем телом налег на колонку управления, резко рванул штурвал влево и глубоким разворотом над самой землей – под фонарь кабины косо летела трава – поставил машину в створ полосы, выпустил шасси, закрылки…

Почти ничего не видя перед собой, летчик убрал газ, выключил зажигание, подобрал на себя штурвал.

Машина катила по полосе, навстречу бежал кто-то из механиков. Лазарев не разобрал кто. Он сказал себе: все! Но неожиданно послал вперед секторы газа, свернул на рулежную дорожку, добрался до своей стоянки, развернулся… Двигатели чихнули и смолкли: баки были пусты. И сам он был пуст. Его не было. Это кто-то другой нажал на замок привязной системы, отбросил ремни, попытался вылезти из кабины… И не вылез.

Перед самолетом толпились люди. Лиц Лазарев не различал, не понимал, что ему кричат. Он только показал рукой на штурманский отсек, а после кивком головы на кабину стрелка-радиста. Каждое движение отзывалось в нем болью.

Было тепло. Какие-то люди уносили тела его товарищей. Пригревало солнце. Под утренним ветром стелилась трава. Летчик сделал шаг, потом еще один, потом еще…

РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ

Мы были еще в меховых комбинезонах, когда к нам подрулил Навроцкий. Он вылез из кабины, скатился по плоскости, но не упал, а удержался. Лицо его осунулось, веки покраснели и набухли, а глаза блестели.

«Как огонек?» – спросил Грехов.

«Ничего особенного, – Навроцкий улыбнулся. – Так, мелкие уколы».

«Брось форсить!..»

«Я серьезно. Огонь беспорядочный и неточный».

Из полосы тумана с каким-то безобразным рваным ревом выскочил самолет. Он шел поперек полосы, его трясло, оба мотора работали с перебоями. Это был залатанный, с облупившейся обшивкой, весь в масляных подтеках 05-й – машина капитана Дробота.

Добрались, слава Богу, подумал я.

Самолет неуверенно развернулся, пошел на второй круг и вдруг опрокинулся.

Все замерли. Не помню, что я тогда почувствовал, не умею сказать… Оторопь, смятение… Что-то огромное, жаркое накатило, чему и названия не придумать, какая-то безысходная тоска… Догадывался, конечно, что к чему. В конце полета всегда наваливалась усталость, приходила сонливость… Пялишь глаза на приборы и ни черта не видишь: спишь с открытыми глазами. Знаю по себе. И все равно оторопь. Как же так? На пороге дома! С этим не то что смириться, этого понять нельзя было.

Навроцкий стоял неподвижно, держа папиросу на отлете. Она жгла ему пальцы. У Грехова на скулах застыли желваки.

Машина Дробота еще горела, когда мы услышали в тумане слабый зудящий звук: кто-то шел на одном моторе. Самолет вылез из тумана точно в створе посадочной полосы, но не дотянул до нее, упал и взорвался.

Мы бросились к горящему самолету. Впереди летел Навроцкий и наши стрелки, за мной, хрипя и ругаясь, бежал Грехов.

На границе летного поля, рядом с сараем пылала груда искореженного металла. Стрелок из экипажа Навроцкого стоял бледный, с закушенной губой. Он с ужасом смотрел на горящие обломки и вдруг разрыдался.

«Черный день», – сказал Грехов.