Текст книги "Темные ночи августа"

Автор книги: Вячеслав Веселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

17

Егор Кузоваткин – стрелок из экипажа Навроцкого – бродил по лесу и дивился обилию камней. Откуда их столько нанесло? Камни были в траве, среди мхов, в зарослях можжевельника. Попадались гранитные валуны – то гладкие, отполированные дождем и солнцем, то покрытые синевато-белесым или вовсе бесцветным лишайником.

А лес был, как дома, – ель, береза, ольха. И холодный, горьковатый запах осины был родным. И черника росла, как дома, на мшистых полянках.

Егор вспоминал северную деревню и свой бедный двор. Жили скудно. О землю рожей, как говорил отец. Человек он был болезненный и работник худой. Вдруг синел лицом и заходился в кашле («По моей судьбе бороной прошли»).

Егор долго носил портки на помочах. Зимой он почти не выходил на улицу и до семи лет сидел на печи, пока не справили ему катанки.

Все девятнадцать лет Егор Кузоваткин прожил в одной деревне. Когда молодые стрелки собирались вместе и начинали вспоминать гражданскую жизнь, Егор больше слушал. Рассказывали чаще городские, но и у деревенских парней были свои истории: как в ночное ездили, как однажды в голодное зимнее время на волков нарвались, как объезжали лошадей, как ходили на вечерки и щупали девок. Егор искал в своей памяти какой-нибудь случай, о котором можно было бы рассказать, и не находил. Были все какие-то дела, заботы. Радости тоже были, но они, как и заботы, повторялись, набегали друг на друга, выстраивались в круг… И он жил в этом кругу.

Потом Егор стал краснофлотцем Кузоваткиным, служил в минно-торпедном авиаполку и летал стрелком в экипаже лейтенанта Навроцкого. Командир его был хороший летчик, красивый, веселый и, как сказали бы у них в деревне, маховитый мужик широкая натура. После того боя он подарил Егору свои часы. Егор тогда и пережить ничего не успел, просто сказал: «Нет!» Летчик снял с руки часы: «Бери!» Егор подумал, что командир смеется, и снова сказал: «Нет. Нельзя». Он, по правде сказать, и дотронуться до них боялся. Это были круглые, в золотом корпусе часы с чудными цифрами и надписью не по-русски. «Не могу. Нельзя», – повторил Егор. «Кой черт! – сказал командир. – Они твои. Кто снял «мессера»?

РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ

На аэродроме стемнело, народ потянулся со стоянок, и тут мы заметили какое-то движение у истребителей: голоса, огни, хлопки запускаемых двигателей. Я еще не успел разобрать что к чему, как услышал гул на южной оконечности острова. Потом такой же быстро растущий гул возник в северо-западном углу аэродрома. Я вертел головой, ни черта не понимая, когда над нами с ревом пронеслась пара самолетов, поливая стоянки пулеметным огнем. Истребители Ме-110 выскочили внезапно, словно прятались в лесу или за углом сарая.

«Раззявы! Заспали немцев!»

Грехов поднялся с земли, путаясь в длиннополом реглане и последними словами ругая посты оповещения.

Взлетело дежурное звено истребителей, застучали зенитки. Но теперь проку от них было немного. «Мессершмитты» били по зениткам с малых высот, орудия захлебывались одно за другим. Подавив половину огневых точек, немцы взялись за нас. Они налетали с разных направлений, полосуя самолетные стоянки пушечными и пулеметными очередями.

«Рябцев! – орал Грехов. – Где ты, дьявол?»

Он отшвырнул реглан, забрался в кабину стрелка-радиста. Очень ловко это у него получилось! Грехов развернул установку, поднял ствол к небу и дал длинную очередь вслед «мессершмитту». Скоро заработали турельные пулеметы на машинах Лазарева и Преснецова.

Не знаю, сколько времени продолжался налет, но лежать на земле, которую с воем рыли снаряды, было скучно.

Наступила тишина, и я услышал голос Грехова:

«Все! Нас Бог миловал. – Грехов поднял с земли прошитый пулеметной очередью реглан. – Пошли».

Возле кирхи догорал сбитый зенитчиками «мессершмитт». Но радоваться особенно было нечему. Расчеты зенитных орудий понесли большие потери, было много раненых, сгорели флагманская машина и самолет Скосырева. В своей кабине был убит стрелок-радист Преснецова.

На остров опустилась ночь – сырая, ветреная. Грехов натянул дырявый реглан.

«Теперь они нам не дадут покоя», – сказал он мрачно.

18

Накрытая маскировочной сетью машина Навроцкого стояла вплотную к леску. Егор Кузоваткин вышел из-за деревьев и протянул летчикам котелок с черникой.

– Ты что, Егор? Опять по ягоды ходил? – спросил штурман Ершаков. – Смотри, парень! Шлепнут тебя в лесу. Слыхал про диверсантов?

– Тут в низине полянка есть, – виновато сказал Егор. – Хорошая ягода, крупная… Берите, товарищ лейтенант.

На стоянке кроме Ершакова были Навроцкий, Грехов, Стогов, Преснецов в летном шлеме с поднятыми наушниками, что придавало ему залихватский вид.

На траве лежали бомбы в деревянных обрешетках. Старшина Гуйтер с руганью выправлял изогнутые при транспортировке стабилизаторы. Другие оружейники подвешивали бомбы: повизгивали тросы лебедок, щелкали замки бомбодержателей.

– Ну что, бомберы? – спросил Ершаков. – Как над целью?

– А-а! – Преснецов взмахнул рукой. – Конь под нами, а Бог над нами.

– Я не о том. Как над целью, если чего?..

– Делов-то, – сказал Грехов.

– Я отцепляю парашют, – сказал Ершаков. – Он мне мешает. А ты? – Штурман повернулся к Преснецову. – Ты чего молчишь?

Преснецов с улыбкой смотрел на Гуйтера. Старый оружейник сидел на корточках перед бомбой и старательно выводил мелом: Гитлеру от Гуйтера.

– О чем говорить? – спросил Преснецов.

– Отцепляешь ты парашют?

– Нет. Я буду прыгать.

– Прыгать? А дальше что?

– Буду драться.

– Удалы долго не робеют, – сказал Ершаков. – Чем драться-то будешь?

– Пистолетом, колом, зубами…

– Орел! – Ершаков ухмыльнулся. – Знай немец нашего Пашу, он бы тут же бросил воевать.

Преснецов отшвырнул папиросу.

– Нет, штурман! Не то ты, не так… Равнодушие… – Преснецов искал слова – безразличие к смерти – не то! Не верь ей, не признавай ее, паскуду, не поддавайся, не гнись… Иди на нее, она не сдюжит. – Он повернулся к Навроцкому. – Скажи, Аркадий!

Навроцкий с безмятежной улыбкой смотрел на Преснецова, но едва ли он его видел. Он стоял в расстегнутой куртке, с непокрытой головой, ел ягоды и улыбался, подставив лицо солнцу.

Летом 1887 года в Кронштадт приехал французский инженер с двадцатилетней дочерью. Смуглая черноглазая красавица, ни слова не знавшая по-русски, в одночасье окрутила нескладного преподавателя Минной школы и через год родила ему сына. Это был отец Навроцкого.

Лейтенант Аркадий Навроцкий тоже родился в Кронштадте. Все его предки и близкие родственники были военными. Но это были ученые военные. Дед хорошо знал изобретателя радио Александра Попова и преподавал вместе с ним в Минном офицерском классе, отец работал в Военно-морском госпитале, основанном по указу Петра I, дядька был военным историком. Мать Навроцкого умерла молодой, он почти не помнил ее.

Воспитывала Аркадия бабка. Они гуляли с ней в садике бывшего Минного класса, разговаривая на ужасной смеси русского с французским. По-русски бабка так и не выучилась говорить.

Для поступления в авиашколу требовалась путевка райкома комсомола. С первого захода у Аркадия ничего не получилось: отказали ему единственному. Он не обиделся, решив, что кому-то все равно надо отказывать. И пришел снова. Его узнали: «A-а, Навроцкий, тот самый…» Члены комиссии смотрели на белокурого, ухоженного парня и говорили про себя: «прихоть», «придурь»… Им не верилось, что из этого франтоватого недоросля выйдет что-нибудь путное.

Наконец, Навроцкий получил комсомольскую путевку и был принят в Военно-теоретическую школу ВВС РККА, знаменитую «Терку», которая располагалась в бывшем Павловском училище.

Жизнь пошла своим чередом: зубрежка уставов, несение караульной службы, классные занятия, разборка и сборка моторов. В «Терке» только учили рулить, да еще на каждого курсанта приходилось два-три ознакомительных полета. Вот и вся программа. Но Навроцкий не разочаровался. В первом вылете с инструктором на стареньком «Авро» он почувствовал, что рождается для новой жизни. Ветер свистел в растяжках, тонко вибрировали крылья, дрожали расчалки, стонали скрепы ветхой машины, а Навроцкий пел, глядя сквозь летные очки на залив и город, залитый солнцем.

Он уехал в Качинскую авиашколу, а доучивался в Ейске.

Черное море, голубой день, солнце, мелкая серебристая рябь под крылом, летающая лодка МР-1 – взлет с воды, посадка на воду…

На Балтике Навроцкий появился в щегольской южной форме. Летчики беззлобно посмеивались над франтовством Навроцкого. Но он был отличным пилотом, компанейским и щедрым парнем, и ему легко прощали его странности.

РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ

Я видел, как было с Навроцким.

Мы бомбили аэродром на восточной окраине Берлина. Отработали. Грехов ввел машину в разворот, меня прижало к стенке кабины. Хотел убрать из-под себя ногу, но так и остался лежать.

Машина Навроцкого горела. Длинные языки пламени били из-под плоскостей. Самолет был залит светом, небо вокруг него кипело, но он не сходил с курса и медленно, ужасающе медленно, с открытым бомболюком шел к цели, оставляя за собой чадящий хвост. В носовом отсеке за прицелом скорчился Ершаков, неподвижный, сосредоточенный, словно огненное кипение за стенами кабины его не касалось. Жуткое было зрелище!

Штурман работал. При подходе к цели еще можно ворочаться. Можно маневрировать – изменить курс, скорость, бросить машину на крыло, нырнуть… Но вот ты сделал боковую наводку. Цель на курсовой черте. Боевой! Теперь все. Никаких маневров. Теперь ни градуса в сторону, хоть там что! Теперь умри, а иди строго по прямой. И так надо идти, пока не сбросишь все бомбы. Кажется, что ты висишь неподвижно. Но боевой – держи!

Навроцкий невозмутимо выдерживал курс. Его хорошо было видно. Он сидел как бы посреди ярко освещенной комнаты, не шевелясь, какой-то страшно одинокий. Вот это почему-то запомнилось – одинокий. Кислородная маска у него была отстегнута. Зенитный снаряд с треском вырвал кусок обшивки, но Навроцкий даже ухом не повел.

Немцы пристрелялись по самолету, пока он стоял на боевом курсе. Теперь каждый очередной снаряд мог оказаться последним. Правое крыло уже полыхало, в любой момент могли вспыхнуть топливные баки. Наконец из открытого бомболюка на землю посыпались черные фугаски.

И тут Навроцкий повернул голову в нашу сторону и улыбнулся. Мне стало страшно от его улыбки.

19

Они отходили от цели, когда из темноты ударил прожектор и кабину залило слепящим светом. Преснецов свалил машину вправо и отдал штурвал от себя. Они провалились в темноту. На один короткий миг. И снова свет. Под самым брюхом машины лопнул снаряд. Самолет подпрыгнул и повалился на крыло. Летчик перевел машину в горизонт. Вспышка и частая дробь осколков по левому борту. Преснецов бросил машину влево. Они опять вывалились в темноту. Секунда… две… три… Спасительная темнота! Преснецов перевел дух.

Темнота. Короткая передышка, и они врезались в дымный частокол прожекторных лучей. Ничего не видя, Преснецов резко бросил самолет на крыло. С быстро растущим креном машина понеслась вниз. К знакомому реву моторов прибавился раздирающий душу свист.

Напрягая силы, летчик взял штурвал на себя и двинул правую педаль. Он вел самолет с закрытыми глазами, прислушиваясь к гулу моторов. Кажется, движки были целы. Преснецов поднял тяжелые веки: в кабине стоял привычный полумрак, белесые столбы прожекторов ходили далеко слева.

– Штурман!

– Все в порядке, командир. Мы на курсе. Возьми пять вправо.

Летчик глубоко вздохнул и поправил кислородную маску.

При выходе к морю в районе Кольберга они снова попали под зенитный обстрел. Резким разворотом с крутым снижением Преснецов вырвался из кипящего котла, и тут левый мотор начал стрелять и давать перебои. Видимо, осколки повредили несколько цилиндров. Преснецов мгновенно убрал мощность левого двигателя.

Он заковылял на полутора моторах. Машину потряхивало, но идти было можно. Однако Преснецов скоро выключил недужный двигатель: он боялся потерять эти полмотора.

Тогда стал нагреваться правый двигатель. Летчик снова запустил покалеченный мотор. Пока он занимался этими переключениями, выхлопные огни, до того маячившие впереди и чуть правее их, исчезли. Кажется, это была машина Лазарева.

Они медленно теряли высоту, но все-таки шли.

Самолет таскало из стороны в сторону. Когда летчик запускал левый мотор, машину начинало трясти. Преснецов перекрыл подачу топлива.

Правый двигатель перегревался все быстрее. Да и сколько он мог тянуть!

– Штурман, далеко до дома?

– Около часу хода… Если и дальше так будем идти.

Преснецов остервенело ворочал штурвалом, штурман помогал ему держать машину на курсе.

– Что внизу?

– Вода.

Преснецов старался не думать о холодном ночном море, которое лежало под ним. Самолет все сильнее тянуло влево, и летчику изо всех сил приходилось отжимать правую педаль.

Их опять несколько раз рвануло и левый мотор заклинило. Винт черным крестом застыл на фоне сереющего неба. Ах, движок! Железная твоя душа. Что же ты?!

– Командир, левый сдох!

– Да, – сказал Преснецов равнодушно. – Сейчас и правый вырубит.

Он так устал, что его теперь ничего не трогало.

Машина оседала все заметнее, ее все больше разворачивало в сторону неработающего двигателя.

– Нас мористее тащит! – крикнул штурман. – Забирай к берегу, если можешь.

– Я могу. Но высота…

Преснецов прогнал в уме последовательность операций при посадке на воду: закрылки – выпустить, двигатель – выключить, винты – зафлюгировать… Но тут же понял, что на этом приплясывающем самолете на воду ему не сесть.

Он нажал кнопку переговорного устройства.

– Экипаж, внимание! Приготовиться к прыжку. Мы рядом с домом. Здесь есть наши катера, нас подберут. Прыгать только по моей команде.

Летчик из последних сил шуровал педалями и штурвалом, стараясь удержать самолет в горизонтальном полете, но скорости уже не было. Машина начала заваливаться и в любое мгновение могла сорваться в штопор.

– Покинуть самолет!

Машина накренилась, и Преснецов увидел под крылом три белых купола. Он привстал на сиденье и протянул руку к фонарю. Самолет мгновенно задрал нос, угрожая свалиться. Преснецов налег на штурвал, самолет со стоном перевалился с крыла на крыло и наконец выровнялся по горизонту.

Летчик бросил взгляд на прибор: он опять потерял несколько метров высоты.

Преснецов отбросил фонарь и отстегнул привязные ремни, держась за штурвал, стараясь не отпускать управление до последней секунды. До тех нескольких секунд, которые понадобятся ему, чтобы выбраться из кабины.

Но едва он выпустил штурвал из рук, машина перевернулась и врезалась в воду.

20

Лазарев опустился на стул, чувствуя, как гудит налитое усталостью тело. Та же столовая, те же люди, запахи кухни… Время, когда они ужинали здесь перед вылетом, показалось ему неправдоподобно далеким. Он медленно приходил в себя, согревался. Вместе с теплотой его заливала полузабытая детская жалость к себе. Как одиноко, как холодно было им одним в ночном небе, над морем…

Летчики заходили и рассаживались, вяло перебрасываясь короткими репликами.

– A-а, здесь! Ну, слава Богу!

– Да, добрались…

– Мы наблюдали вас, но потеряли при выходе к берегу.

– Движок забарахлил. Тянули на одном.

Грехов потер щетину на подбородке:

– Черт! Я же перед вылетом брился!

Летчики заняли места и сразу стали заметны два пустых столика. Они бросались в глаза, эти столы с приборами на четверых. Так, вернувшись, они узнавали о потерях: незанятые столы, сиротливые стоянки с темными пятнами масла от самолетов, а опустевшие классные комнаты были как гнезда, из которых птицы улетели…

Потирая набрякшие веки, Лазарев следил за Эллой. Когда она видела накрытые столы, за которые никто не садился, ее детское лицо темнело. Она так открыто все переживала! Ничего не говорила эта девочка, ни о чем не спрашивала. Да и о чем было спрашивать! После гибели Навроцкого Элла несколько дней приходила на аэродром, неподвижно стояла на краю летного поля, теребила платок…

За соседним столом вполголоса разговаривали комиссар и инженер полка. Инженера по флотской традиции в полку называли «дедом»: худой, серое от усталости лицо, седая щетина и тонкие бескровные губы. «Деду» было тридцать четыре года.

– Скосырев? Чугунов? – с досадой спрашивал комиссар. – Ничего не понимаю. Какое еще вещевое довольствие?

– Я здесь и начхоз, – тускло говорил инженер. – У меня служба такая – беречь казенное имущество. Хозяйство должно быть в порядке.

Лазарев потер виски: гул двигателей по-прежнему отдавался в голове.

Еще один полет. Счастливый полет с чужим экипажем. Удача. Но в полетах этих не было ничего из того, что он знал и любил раньше: чисто вымытое небо, голубая дымка на горизонте, залитые солнцем веселые зеленые поляны, блеск озер, синие нитки рек, зеленые, рыжие, золотые квадраты полей, темная зелень елей, облака над равниной, их бегущие тени, мягкие очертания холмов, туман в низинах, рыбацкие поселки под крылом, маленькие пристани… А нынче? Вылет в сумерках, возвращение на рассвете… Полеты сливались в один бесконечный рейс во мраке. Лазарев вспомнил вычитанную в студенческие годы фразу: «Вечером, в сумерках дня, в ночной темноте и во мраке…» Фраза показалась ему красивой, а преподаватель улыбался и, помнится, что-то говорил про стилистическую избыточность… Сейчас Лазарев вдруг увидел смысл в нагнетании близких по значению слов: неизвестный автор старался убедить читателя, что он был там – в ночной темноте и во мраке… Да, этих полетов словно и не было, ночные бдения не оставляли воспоминаний: горящие циферблаты на приборной доске, мигание сигнальных лампочек… Больше ничего. Или столб света, бок аэростата… Но их надо было обходить, избегать.

Летчик представил в кабинах своих друзей – смертельно усталые, окоченевшие от холода, с осунувшимися лицами, с пересохшими от кислорода губами… Группа таяла. А там, в полку? А на сухопутных фронтах? Сколько людей погибло за два месяца войны! А мы? Нас ведь здесь меньше стрелковой роты. Но что это за арифметика? Я помню лица: Рытов, Смородин, Дробот, Навроцкий, Преснецов… И этот штабной капитан, который так рвался на Берлин. Он вспомнил его жену и дочек, вспомнил, как они прощались… А этот мальчик Ивин?

Лазарев огляделся. Рядом в одиночестве сидел Грехов, обхватив ладонями стакан с чаем.

Подошел Рябцев:

– Командир, я был у радистов. Флот пришел в Питер.

– Какой флот? – Грехов тяжело смотрел на своего радиста.

– Наш, Балтийский… Из Таллинна.

– Я слышал. – Грехов поднялся. – Ты знаешь, как они шли? Одни, сквозь минные поля, без всякого прикрытия. Ни одного нашего самолета! А у немцев торпедные катера, подводные лодки, торпедоносцы Их били безнаказанно, топили…

– Но дошли, – растерянно сказал Рябцев. – Большая часть флота дошла.

Грехов скривил рот, повел головой и вдруг закричал:

– Большая часть! У меня друг на транспорте плавал! Еще плавает, даст Бог. А другие? Те, кто сгорели или ушли на дно с кораблями… О них ты подумал? Большая часть!

Грехов невидящим взглядом окинул столовую и побрел к выходу.

Лазарев отодвинул от себя тарелку с холодной котлетой.

Теперь так все чаще бывало. Вот штурман говорил: «Дал огоньку!» – а молодой стрелок бросал: «Снял «мессера», – и тут же оба разом сникали, потому что другой штурман и другой стрелок сгорели у них на глазах. Радости от собственных удач не было. И тогда они ожесточались. Лазарев не узнавал друзей. Да и у него в душе осталось немного – только тоска, только застарелая боль…

Он жил бок о бок с этими людьми. Одних безотчетно любил, к другим испытывал интерес, кого-то недолюбливал, к кому-то оставался равнодушным. Но, положив руку на сердце, он не мог бы раньше сказать, какими они окажутся в минуту испытания. Они оказались сильными. Что же делало их сильными, таких разных? Должно быть, какое-то общее чувство. Ненависть к врагу? Вера в правоту? Долг? Лазарев был недоволен собой. Слово «долг» воплощалось в привычных заботах, а он, вспоминая погибших пилотов или глядя на немногих оставшихся, отрешался от будней, видел друзей точно со стороны, точно из другого времени…

РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ

Когда мы вышли на цель, над Берлином уже ходил целый лес прожекторов: головная группа начала работать.

«Справа по курсу «худые!» – крикнул Рябцев.

В тени, за веером прожекторных лучей качались истребители, от них тянулись красноватые шнуры трассирущих пуль.

«Ждали нас! – сказал Грехов. – Помнят, уважают…»

В лицо брызнуло светом. Под нами было скопление пушек. Они ударили все разом, и радист даже про истребителей забыл.

«Бомбы! – заорал он. – Бросай бомбы! Впереди огонь. Целая стена!»

Снарядов рвалось так много, что не было слышно моторов.

Не помню, как отработали. Очнулся я от криков Грехова:

«Стогов, маску возьми!»

Через пробитый плексиглас в кабину врывался ледяной воздух. Я сделал вдох. Воздух обжег легкие. Про кислород я не думал. Так рвало и жгло спину, что я снова потерял сознание.

Очнулся я, должно быть, скоро. Грехов продолжал ругаться:

«Паша, черт! Маску возьми».

Жар во всем теле, сухость во рту… Маска лежала рядом.

Оглушительно ревели двигатели, в пробоины рвало ветром, деревенело от холода лицо. Я медленно приходил в себя и, как сквозь сон, слышал голос Грехова. Он разговаривал со стрелком.

«Говори, Ваня, говори… Умирать нам, парень, нельзя».

«Радист? Рябцев? Дышишь?»

«Дышу, командир…»

Я приподнялся на локте. И тут меня прострелило: из позвоночника – в голову. Но теперь я упал на маску, на миг провалился в туман, а потом почувствовал пахнущий резиной кислород и услышал голос Грехова»

«Жив, штурман? Молодцом! Дыши».

Я возвращался к жизни: слышал разговоры командира с экипажем, страдал от ледяного ветра в кабине, чувствовал, как нательная рубаха прилипла к спине.

«Ваня, – звал Грехов стрелка, – Ваня, не спи! Не спи, парень!»

«Да».

«Не спи. Нас подловят «худые» на посадке. Понял? Отвечай!»

«Да».

«Мы поздно придем… Белый свет… Обязательно подловят. Не спи!»

«Да».

«Ты что, парень! Других слов не знаешь? Говори!»

«Да».

«Радист, дышишь? Я скоро пойду на снижение. Потерпи».

«Я потерплю».

Наконец он позвал меня:

«Петрович, ты мне нужен».

Острая боль, от которой я боялся умереть, неожиданно оставила меня. Был только жар, время от времени он накатывал горячей волной от спины к груди. И хотя я лежал на животе, уткнувшись лицом в кислородную маску, мне казалось, что я валяюсь спиной на раскаленных углях. Я завел руку за спину: тыльная сторона ладони была в крови.

Я приподнялся на локте. Неловко это у меня получилось: упал на грудь и снова провалился в туман.

«Паша! – кричал командир. – Поживи еще немного!»

Впереди по курсу я увидел красноватую полоску зари. Экипаж молчал. Остекление кабины было разбито, я хорошо слышал грохот моторов. Левый, кажется, давал перебои. Мы снизились. Дышалось легко, но глаза застилала горячая пелена.

Я позвал Грехова. Он мне не ответил.

«Командир!» – снова крикнул я.

«Здесь», – отозвался он вяло.

Когда я попросил Грехова набрать высоту, он выругался, а потом сказал: «Не могу…» Сказал тихо, словно боялся, что его услышит кто-нибудь из экипажа.

После долгой паузы он выдавил:

«Я устал… – и еле слышно, горестно: – Паша…»

Мне стало страшно: чужим голосом, не по-греховски, жалобно и печально позвал он меня: «Паша…»

Четверть часа мы летели молча.

«Штурман! – подал голос Грехов. – Я буду садиться с ходу. Приборы у меня барахлят. Гляди, Петрович!»

Я подтянул ноги, приподнялся. Меня прошиб холодный пот, и циферблаты приборов поплыли перед глазами.

Машина снижалась.

«Шасси выпущены», – доложил я.

Грехов не ответил.

Я впился глазами в приборы, пот заливал мне лицо.

«Высота – пятьдесят. Скорость – сто семьдесят».

Тут очнулся стрелок:

«Щитки вышли полностью».

Под нами летела зеленая земля.

«Высота – двадцать. Скорость – сто пятьдесят».

Я хорошо видел полосу.

«Высота – десять».

Колеса коснулись полосы, хвост опустился, «дутик» запрыгал по земле. Я ощущал его толчки позвоночником.

Когда меня вытаскивали из кабины, я потерял сознание.

Очнулся на носилках. Надо мной стояли командир полка, флагштурман, еще какие-то люди… Мне показалось, что я вижу среди них Навроцкого. Это, должно быть, начинался бред. За спинами летчиков косо летели рваные облака. Грехов стоял мрачный, с грязным от копоти лицом. Видать, что-то там горело у него в кабине.

Он наклонился надо мной и сказал с веселой злостью:

«Ничего, Паша. Будешь жить! Бог не выдаст, свинья не съест».

Безобразная какая-то поговорка, честное слово! Я до сих пор ее не понимаю.

Летчик поднял мою руку и осторожно пожал ее. Это я запомнил: сухая горячая рука. И еще – лицо: грязное, какое-то мятое, спутанные потные волосы, а глаза веселые, круглые, карие, греховские…

Все. Больше я его не видел.