Текст книги "Роман с президентом"

Автор книги: Вячеслав Костиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Напомню, что Указом президента от 6 ноября 1991 года, то есть спустя менее трех месяцев после августовского путча, деятельность КПСС на территории России была запрещена. Имущество партии было конфисковано. Это был, казалось, смертельный, последний удар по самой мощной в мире тоталитарной структуре, безраздельно правившей страной более 70 лет. Как бы сегодня скептически многие ни относились к Ельцину, но в историю XX века он войдет как человек, одолевший страшного советского Голиафа. Но импульсивный Ельцин не довел дело до конца. Сняв голову КПСС, он оставил казавшееся бездыханным «тело». Так и не были найдены колоссальные деньги партии. Не были конфискованы огромные средства, которые партийные казначеи успели перекачать в коммерческие структуры. Наконец, Ельцин не поддержал страстный призыв интеллигенции устроить моральный суд над КПСС – некое подобие российского Нюрнберга. Не было проведено никаких чисток в аппарате, подобно тому, что было сделано в Чехословакии, Венгрии. Фактически за спиной у себя Ельцин оставил коммунистическую пятую колонну. Думаю, что 90 % остроты последующей борьбы и политических рисков являются следствием того, что он не решился на глубинный демонтаж КПСС.

Формально Борис Николаевич объяснял это нежеланием стравливать людей друг с другом, опасением гражданской войны, нежеланием повторять опыт большевиков. Думаю однако, что подспудно сказался и его собственный долгий партийный стаж. В сущности, всей своей карьерой он сам был обязан КПСС. В течение десятилетий он был «верным сыном партии», железным исполнителем ее воли. Вспомним, что именно при Ельцине в Свердловске (ныне снова Екатеринбург) был разрушен до основания памятный дом Ипатьевых, где была расстреляна царская семья.

В отношении КПСС у Ельцина, видимо, была надежда, что кадры КПСС, учтя трагический опыт, будут дрейфовать в направлении цивилизованной социал-демократии, как это было в странах Западной Европы. Увы, известный тезис радикальных демократов о том, что КПСС не способна самореформироваться, лишний раз подтвердился. КПСС затаилась, расчленилась на несколько смежных структур, но не изменилась. Лидеры КПРФ даже не любят вспоминать о социалисте В. Плеханове или «мягких» социал-демократах Мартове и Дане. Их богами по-прежнему остаются истязатели России – Ленин и Сталин.

Постановление Конституционного суда объявляло не соответствующим Конституции постановление о роспуске первичных организаций КПСС. Указ президента об имуществе партии от 25 августа 1991 года тоже был частично подвергнут ревизии. Это решение открывало путь к легитимизации и восстановлению КПСС. Мне всегда было интересно узнать, понимал ли демократ, и интеллигент В. Зорькин, какого джинна он выпустил из бутылки. Последовавшая вскоре трагедия октября 1993 года в значительной мере результат его слабости.

Б. Н. Ельцин не большой любитель признавать ошибки. Он будет терзать себя муками, переживать, но сказать, тем более публично, что он не прав, для него выше сил. Ему нужно пережить действительно нечто страшное, чтобы «выдавить» из себя: да, я был не прав, я ошибся. Таким страшным для него стал октябрь 1993 года. В «Записках президента», написанных уже после этой кровавой драмы, содержится несколько пронзительных признаний. Одно из них: президент слишком поздно понял, что Верховный Совет не способен договариваться. То же самое относится и к съездам народных депутатов. В сущности, эта ошибка была продолжением той фундаментальной ошибки, о которой написано чуть выше – что он не довел демонтаж КПСС до конца. Ведь и Верховный Совет, и съезд народных депутатов были порождением КПСС, а после ее запрета оставались ее тайным (а фактически явным) оружием.

В тот предоктябрьский период в окружении президента продолжали бороться две позиции. Примиренческая, связанная с поисками компромиссов, с новыми уступками оппозиции. Ее олицетворял В. В. Илюшин, очень тесно взаимодействовавший в тот период с Ю. Скоковым. В известной степени эту позицию можно было бы назвать «охранительской». В том смысле, что задача этой группы состояла в сохранении самого Ельцина – даже за счет невозможных компромиссов, за счет отступления. Другая часть помощников ориентировала президента на наступление, исходя из понимания, что уступки рано или поздно приведут к беде и поражению. Уточню, что обе «группировки» не конкурировали друг с другом, а, взаимодействуя, предлагали президенту альтернативы тактики. Но к октябрю 1993 года, когда конфронтация с Верховным Советом обострилась до крайности, обе линии слились в одну.

Не претендуя на обладание абсолютной истиной, выскажу мнение, что так и неудавшееся примирение с 7-м Съездом народных депутатов было следствием изначального настроя на вяло текущий компромисс. Это было не в духе президента. Он как бы вынужденно играл на чужом поле. Его умиротворяющее выступление на съезде было длинным, вялым. Спичрайтеры старались сделать все возможное, но при изначальной концепции «умиротворения» зарядить речь энергией было невозможно. Она походила на доклад Генерального секретаря КПСС. Зал слушал молча, враждебно. За время 1991–1992 годов Ельцин привык к более эмоциональной аудитории, вкусил сладость аплодисментов, привык к ним. За время часового выступления в зале лишь дважды слышались жидкие хлопки. И это деморализовывало президента. Даже депутаты демократических фракций были точно парализованы.

Выступление Р. Хасбулатова, напротив, принималось на «ура». Президент с мрачным видом слушал своего недавнего «выдвиженца», а теперь противника. Проигрывать он не любил.

На следующий день В. В. Илюшин неожиданно предложил мне написать вариант «Обращения к гражданам России».

– Это поручение президента? – попробовал уточнить я.

– Попробуй набросать… Потом посмотрим… – уклончиво ответил тот.

Для меня стало ясно, что в резерве президент держит другой, более мускулистый сценарий взаимоотношений со съездом и Верховным Советом.

Я просидел за компьютером весь вечер и утро следующего дня. Не стану приводить всего написанного мною текста, поскольку президент не воспользовался им. Это была как бы внутренняя заготовка и звучала так:

«…Я сделал шаг навстречу разумной оппозиции, протянул руку. В ответ – глухое молчание, хуже того – злорадное недовольство. Есть ли в этом логика? Да, есть! Это логика людей вчерашнего дня. Я шел на съезд с надеждой, что время научило депутатов гибкости и широте взгляда на истинные потребности страны – жить в мировом сообществе, как живут все люди, строить новую, сильную Россию. На съезде я увидел все ту же невосприимчивость к любой новой мысли. Дешевый популизм и откровенная демагогия заменили на съезде голос рассудка…

Я понял, как поняли и миллионы россиян, окрестивших съезд „говорильней“, что съезд изжил себя. Он стал барьером, хуже того баррикадами на пути реформ…

Принимая из рук народа власть президента, я дал клятву служить новой, демократической России. Сегодня во имя этой клятвы я должен пойти на решительные меры…»

По внутренней логике такого обращения далее следовал бы роспуск съезда и введение президентского правления. Это не было моей импровизацией. Целый ряд закрытых совещаний и консультаций, которые проводил президент в этот период с известными политологами, юристами, членами Президентского совета, выявили значительное число сторонников такой позиции.

Президент слушал, соглашался, но делал по-своему: терпел, стиснув зубы, снова терпел, отступая шаг за шагом.

Признаюсь, в тогдашней команде Бориса Николаевича я занимал достаточно жесткую позицию в отношении Верховного Совета и съезда народных депутатов. Не знаю, сказывался ли здесь характер, темперамент, азарт участника драки или политическая неопытность. Но я был уверен, что депутаты не хотят понимать язык компромиссов, видят в этом слабость президента и действуют еще более бесцеремонно. Теперь я вижу, что иногда мои поступки были на грани допустимого. Как, например, при заявлении, что «съезд невменяем». Мне кажется, что я говорил тогда так, как хотел бы, но не мог говорить президент.

Мои заявления вызывали настоящую истерику среди депутатов. Когда я входил в зал заседаний, вслед раздавалось злобное шипение. Были попытки привлечь меня к суду за дискредитацию съезда. Были письма протеста депутатов в адрес президента с требованием «укоротить язык пресс-секретарю». Президент на эти жалобы никак не реагировал. Оставляя мне свободу словесного маневра, он как бы нащупывал возможные границы своих собственных действий. Мое заявление в кулуарах Большого Кремлевского дворца о том, что «ход съезда подводит президента к мысли о необходимости референдума и не исключает вероятности роспуска съезда», было, разумеется, пробным шаром.

Конечно, говоря о «жесткости» в отношении депутатов, никто в президентских структурах и подумать не мог, что дело может обернуться насилием и кровью. Роспуск съезда и выборы – вот на что были ориентированы самые решительные оппоненты депутатов. Свидетельство тому хотя бы тот факт, что, когда боевики Руцкого и Макашова напали на мэрию и пошли, с оружием в руках, захватывать телецентр и вступили в бой с охраной «Останкино», президентские структуры оказались совершенно не готовы дать вооруженный отпор «человеку с ружьем». Даже милиционеры вокруг Белого дома были без оружия. Но об этом в свое время.

В те дни пресс-служба ежедневно делала для президента обзор откликов и комментариев по работе съезда. Демократическая пресса стала фактически коллективным президентским советом. Обзоры прессы давали возможность донести до президента всю ту горькую правду, которую не всегда просто было сказать ему в лицо. Мы писали:

«В журналистских кругах распространено мнение, что команда президента оказалась неподготовленной к съезду, недооценила степень его консервативности. Она нуждается в срочном усилении за счет надежных политиков, в которых президент мог бы быть уверен».

«Президенту пока удалось избежать ощутимых потерь. Тем не менее значительно пострадал его имидж сильной личности и суперавторитета».

«Неделя съезда показала, что президента можно заставить смириться не только с давлением, но и игнорировать его точку зрения».

И 7-й, и 8-й Съезды народных депутатов прошли под лозунгом массированного наступления на реформы. Это был ползучий легитимный заговор, опирающийся на старую советскую Конституцию. Тактика оппозиции состояла в том, чтобы путем внесения новых поправок в Конституцию обрезать до предела полномочия президента, в первую очередь по формированию правительства. Эти прерогативы перешли бы к Верховному Совету, а президент оказался бы чисто декоративной фигурой. Вся полнота власти перетекала бы в Верховный Совет, в котором Руслан Хасбулатов фактически уже установил личную диктатуру. Возникала парадоксальная ситуация: избранный всем народом Ельцин как бы вынужден был уступить власть спикеру Верховного Совета Хасбулатову, которого никто, кроме коммунистических депутатов советской поры, не избирал.

Единственным средством для Ельцина остановить попытку возврата страны к прошлому становился роспуск съезда. Внутренне он был уже готов к этому. Но его постоянно мучил один фундаментальный вопрос. Он был первым в истории России президентом, избранным путем всенародного голосования. Его избрание открывало для России путь к правовому государству. Разогнать съезд значило бы выйти за пределы Конституции или, как тогда говорили, за пределы правового пространства. С точки зрения формального права, это означало государственный переворот. Этого президент всеми силами хотел избежать, ему не хотелось повторять опыт большевиков. Отсюда его неуверенность, выжидательность. Он искал некоего чудесного решения, некоего озарения, которое дало бы ему возможность укрепить собственную власть, защитить реформы и вместе с тем не пойти на крайние меры.

Но непримиримая оппозиция откровенно толкала президента на резкие силовые действия именно с тем, чтобы, воспользовавшись этим, запустить процедуру импичмента. В заявлениях оппозиционных депутатов преобладала фразеология гражданской войны. Лидеры блока «Российское единство» открыто говорили в кулуарах съезда, что раз президент начал отступать, то надо развить успех и «ворваться в город на плечах неприятеля».

Юристы, с которыми президент советовался в эти недели и месяцы, прямо говорили ему: без выхода из правового поля разрешить ситуацию в пользу реформ невозможно. Только проведение референдума могло разорвать затягивавшуюся на шее президента петлю. Известный правозащитник, в то время член Президентского совета, Сергей Адамович Ковалев говорил: «Здорового большинства Верховного Совета нет. Его нужно припугнуть. Иначе обманут. Референдум – вот та дубинка, которая больше всего пугает депутатов». «Силовая» лексика стала преобладать и в среде сторонников президента.

4 декабря 1992 года в виде пробного камня в разговоре с журналистами в кулуарах съезда я впервые упомянул о возможности референдума. «Своей неконструктивной позицией Съезд народных депутатов фактически подводит президента к мысли о необходимости референдума». Но прошла еще целая неделя, прежде чем президент решил заявить об этом открыто.

Сделать это было решено во время выступления президента на Съезде народных депутатов, но фактически это было прямое обращение к народу. Для этого надо было договориться с руководителями двух самых мощных телевизионных каналов В. Брагиным и О. Попцовым о прямой трансляции выступления президента. Ни съезд, ни Хасбулатов об этом не знали. Нам чудом удалось сохранить в тайне всю подготовку к выступлению президента в режиме прямой трансляции. Ведь обеспечить прямое включение и трансляцию не так просто, как кажется. Для этого необходима подготовка. Я находился в зале и очень нервничал, поскольку боялся, что из-за какой-то технической нестыковки прямой эфир не пойдет.

Как только президент вышел на трибуну и сказал первые слова обращения: «Граждане России! Народные депутаты! Развитие событий на 7-м Съезде народных депутатов заставляет меня обратиться напрямую к народу…», я переглянулся с оператором, и тот кивнул мне, как было условлено: сигнал пошел. Слава Богу! Россия слышит своего президента! Взглянул на Хасбулатова. Тот был бледнее обычного. Лицо его превратилось в холодную маску. Прямого обращения президента к народу с важнейшим политическим заявлением с трибуны съезда он не ожидал.

Выступление Ельцина было выдержано в жесткой, требовательной манере. Ельцин говорил: «С таким съездом работать дальше стало невозможно… Считаю необходимым обратиться непосредственно к гражданам России, ко всем избирателям. Вижу выход из глубочайшего кризиса власти в одном – во всенародном референдуме. Я не призываю распустить съезд, а прошу граждан России определиться, с кем вы».

Обращение прозвучало мощно и решительно. Но в самом конце президент допустил грубейшую ошибку. Точнее сказать, не президент, а советники и помощники. После ключевой фразы обращения: «Я как президент подчинюсь воле народа» – он неожиданно для всех пригласил депутатов, поддерживающих точку зрения президента, покинуть зал съезда и пройти в Грановитую палату.

Это был колоссальный просчет, который «смазал» всю политическую силу выступления. Расчет был на то, чтобы расколоть съезд, сделать его неработоспособным, разрушить кворум. Но на глазах у всей страны за президентом потекла лишь хилая струйка депутатов. Дело в том (и тут сказалась явная недоработка тогдашней команды президента), что даже лояльные к Ельцину депутаты не были предупреждены о таком ходе. Многие просто не поняли, что же происходит, не сумели быстро сориентироваться. Кто-то из депутатов просто смалодушничал, как С. Станкевич. Осталась в зале и парламентская фракция «Согласие ради прогресса», на поддержку которой можно было рассчитывать.

Президент был шокирован таким оборотом дела. По сценарию сразу по окончании выступления он должен был ехать на московский автомобильный завод (АЗЛК). Это была старая и испытанная партийная практика, во многом фальшивая: замерить температуру народа, «посоветоваться с народом». Ему, естественно, хотелось услышать от огромного заводского коллектива слова одобрения и поддержки по поводу референдума. Формально он это одобрение получил. На следующий день в прессе было опубликовано «Обращение трудового коллектива к Съезду народных депутатов», которое, как и в советские времена, начиналось так: «Мы, многотысячный коллектив автозавода…» – и заканчивалось тоже по-советски знакомо: «… поддерживаем обращение Президента о референдуме и считаем, что последнее слово всегда должно оставаться за народом».

На самом деле все было сложнее. Расчет на энтузиазм рабочих не оправдался. Очевидно, что людям надоела затянувшаяся «склока» властей и они мало были склонны разбираться, кто прав, кто виноват. Для них и Ельцин, и Хасбулатов были новой властью. А при новой власти жить стало много трудней. Энтузиазма интеллигенции по поводу демократии рабочие явно не разделяли. Президента встретили напряженным ожиданием. Это явно контрастировало с теми публичными выходами в народ, к которым привык Ельцин, когда сам был в оппозиции к Горбачеву. У Бориса Николаевича была в кармане написанная речь. Но, уловив холодок, он не стал говорить по написанному. Сказал проще. Но он очень нервничал. Был не в лучшей физической форме. Заключительные слова: «Верю в вашу поддержку» – не вызвали энтузиазма.

Думаю, что эта поездка оставила горький след в памяти Бориса Николаевича. Хождение в народ перестало приносить дивиденды. Я не помню, чтобы с той незадавшейся встречи президент выступал на встречах с пролетариатом. Это было уже не его поле. В былые времена коммунистические лидеры умело манипулировали мнением масс и имели с этого жирные дивиденды. Но для этого нужно было уметь много врать и много обещать. Ельцину врать не хотелось. Много обещать он научился позднее. На той же встрече, надо отдать ему должное, он не дал ни одного популистского обещания.

Исправлять ситуацию было сложно. На следующий день лидеры фракции «Согласие ради прогресса», поняв, что невольно подыграли Хасбулатову, запросились на встречу с Ельциным. Встреча проходила в Ореховой комнате небольшом, скучно обставленном помещении рядом с кабинетом Бориса Николаевича в Кремле. Президент вышел раздраженным. Он не терпел двурушничества и полагал, что в данном случае столкнулся именно с ним.

– Что вы от меня хотите? – почти грубо спросил он, едва войдя в помещение и даже не успев сесть.

Л. Шейнис (один из лидеров фракции):

– Мы ваши сторонники, Борис Николаевич. У нас колеблющихся нет…

Б. Ельцин:

– Что же вы тогда так заметались, как… – президент хотел сказать что-то обидное, резкое, но сдержался.

Представитель фракции:

– Кворум на съезде все равно остался бы.

Л. Шейнис:

– Референдум сметет съезд. Но и поддержка президента может оказаться слабой. Открывается непредсказуемая ситуация. Ситуация стала хуже.

Б. Ельцин:

– Нет, лучше! Я вчера был на АЗЛК.

Л. Шейнис:

– Депутаты после выборов могут быть хуже. Во многих местах выборы вообще не пройдут.

Б. Ельцин (с иронией):

– Интересно будет посмотреть на рейтинг депутатов после этого съезда…

Л. Шейнис:

– И все-таки выход в компромиссе. Мы говорили с Хасбулатовым. Он готов к компромиссу с помощью Конституционного суда.

Б. Ельцин:

– Зорькин мне уже звонил… Я сказал ему, что его выступление не очень точное. В моем обращении нет ничего антиконституционного. Ему очень хочется быть посредником… Что ж, у меня сегодня будет встреча: Хасбулатов-Зорькин-Ельцин. Посмотрим…

Президент все еще был готов на поиск компромисса. У него самого были серьезные опасения за исход референдума.

Часть президентских аналитиков на первом этапе разработки идеи референдума рассматривали его лишь как форму устрашения Верховного Совета к съезда, как тактический ход. Но самому президенту идея его проведения откровенно нравилась. Он устал от нескончаемой позиционной борьбы, устал от бесконечных и безрезультатных маневров. В референдуме ему виделся способ разом покончить и с нестабильностью, и с необходимостью продолжения изнурительной схватки с Хасбулатовым, тактика которого ему была откровенно антипатична.

Но в условиях резкого падения жизненного уровня народа и растущей пассивности избирателей он боялся проигрыша. Это было бы роковым концом.

Между тем развитие обстановки требовало не размышлений, а быстрых действий. Депутаты, понимая, что референдум повлечет их политическую смерть, старались опередить события.

Накануне нового, 1993 года они предприняли отчаянную попытку переподчинить охрану Кремля Верховному Совету России. В проекте постановления съезда, правда, оговаривалось, что это подчинение будет действовать лишь на время работы съезда. Но это была уловка. Ясно, что после принятия постановления Хасбулатов нашел бы способ «расширить» его толкование. Чувствуя близость победы, депутаты уже готовились провести чистку в окружении президента. В том же проекте постановления говорилось: «Поручить Генеральному прокурору Российской Федерации, Министерству безопасности, Министерству внутренних дел принять меры к выявлению лиц, дезинформировавших президента и спровоцировавших попытку срыва работы съезда народных депутатов».

Все это сплетение событий и страстей выплеснулось на первое заседание Президентского совета 11 февраля 1993 года в Кремле. Центральная тема референдум. Это было довольно странное совещание. Формальное решение о референдуме уже принято. А президентская команда еще пребывала в сомнениях. Мнения на Совете разделились. Об опасности референдума говорили Д. А. Волкогонов, А. А. Собчак, Г. А. Сатаров, Э. А. Паин и даже обычно радикально настроенные А. М. Мигранян и А. А. Ярошинская. Определенней всех в пользу референдума высказался руководитель известного московского театра «Ленком» Марк Анатольевич Захаров. Его неожиданно поддержали обычно сдержанный Б. А. Грушин и С. С. Алексеев. Но большинство политических зубров Президентского совета слушали пламенную речь Марка Захарова с едва прикрытой иронией: конечно, крупный мастер, популярнейшая личность… но не политик… режиссер.

А между тем «не политик» благодаря своей интуиции оказался прозорливее расчетливых аналитиков.

Как и другие помощники президента, я присутствовал на Президентских советах, но права голоса у меня не было. Между тем я кожей чувствовал, что промедление смертельно опасно. Было опасение, что идею референдума опять размажут по тарелке, как манную кашу для журавля из русской сказки.

В президентской команде у каждого помощника имеется свое маленькое «секретное оружие», которое он использует, когда возможности прямого воздействия на ситуацию ограничены. Я своего «секретного оружия» никогда не скрывал. Это были очень тесные и дружеские связи с прессой и телевидением, добрые отношения с рядом академических институтов, занимающихся разработкой политических проблем. Мне казалось, что президенту, чтобы принять окончательное решение, нужна дополнительная аргументация.

Я попросил В. А. Мартынова, директора Института мировой экономики и международных отношений, организовать «Круглый стол» на тему о референдуме. В результате президенту на стол легла еще одна аналитическая записка, суть которой формулировалась в заключительном абзаце: «На референдум надо идти. Отказ от референдума может означать дальнейшее ослабление центральной власти и падение авторитета президента». Записку президенту подписали В. А. Мартынов, Ю. А. Левада, Г. Г. Дилигентский, А. А. Дынкин, О. Р. Лацис, Р. И. Капелюшников, Э. В. Клопов. Не знаю, насколько мнение этих авторитетных людей повлияло на решение президента, – Борис Николаевич почти никогда не комментировал поступающих к нему документов.

Помню, что во время «Круглого стола» возник вопрос о том, какие личности должны ассоциироваться с президентом в ходе пропагандистской подготовки референдума. Врезались в память слова Юрия: Левады: «Такой личности нет. Все ассоциации только повредят».

Неожиданно мощная победа президента на референдуме подтвердила настрой общества на реформы. Но предшествовавший ему период выявил и слабости президентской команды. В тактических битвах с командой Хасбулатова мы постоянно проигрывали. Конечно, тут сказывалось прежде всего то, что Хасбулатов и его команда опирались на советскую по существу Конституцию. Но было и другое. Р. Хасбулатов фактически превратил Верховный Совет в свой служебный аппарат. Аппарат же помощников президента того периода был малочисленным и, главное, не был приспособлен для генерации идей. Администрация президента, возглавляемая Юрием Петровым, проводила всякого рода мероприятия и обеспечивала материально-техническую работу Кремля, но, по сути дела, не занималась организацией политического процесса. Команда президента работала без опережения и реагировала с опозданием на действия оппозиции. Серьезным недостатком было то, что президент не умел или не хотел делегировать никаких полномочий своим ближайшим соратникам. Решения, даже по второстепенным вопросам, принимались президентом, и это часто замедляло реакцию. Видимо, сказывалось и то, что привычки Ельцина формировались в условиях однопартийной системы, при существовании такого политического кулака, как ЦК КПСС. Тогда достаточно было принять решение на уровне Политбюро – и его реализация шла в автоматическом режиме. За два-три года существования многопартийной системы, да и то чисто условной, у Бориса Николаевича еще не появилась привычка работать с партиями и их лидерами. Если бы он больше работал с партийными фракциями Верховного Совета, то конфронтация, возможно, не достигла бы такой остроты. Но подобная работа требовала терпения и уважения к альтернативным мнениям. Президент же вспоминал о фракциях, когда в воздухе уже начинало пахнуть порохом.

Есть и еще один аспект, о котором говорить достаточно сложно и больно. Пресса много писала о хорошей интуиции президента. Она действительно существует. Но скорее в оценке ситуаций, а не людей. В людях он нередко ошибался. В лагерь противника переметнулся избранник Ельцина А. Руцкой. Другой «близкий человек», Ю. Скоков, вначале занял позицию подозрительного «нейтралитета», а затем и вовсе стал одним из опасных противников Ельцина. В те дни пресса немало писала и о двусмысленной позиции Юрия Петрова.

Меня всегда поражала и странная позиция Совета безопасности в конфликте президента и Верховного Совета и съезда. Ситуация в 1993 году достигла такой остроты, что на карту были поставлены стратегия реформ и демократия, а следовательно, и весь комплект национальных интересов и безопасности России. Между тем Совет безопасности точно бы жил в некоей абстрактной среде. Он не сделал ни одного движения, не выдал ни одной идеи, которая помогла бы президенту в его тяжкой борьбе. И нетрудно было догадаться – почему. Во главе Совета безопасности стоял Ю. Скоков, человек явно антиреформистских настроений и далеко идущих политических амбиций. Поддерживать президента явно не входило в его планы.

Это, кстати, было и остается недостатком российской политики: почти всякий государственный орган, созданный с идеей служения стране и народу, обязательно «приватизируется» и начинает работать на собственного начальника. Я думаю, что многие провалы российской внешней политики были связаны с неудовлетворительной работой Совета безопасности. В ту пору он так и не смог стать органом выработки и реализации национальной политики и национальных интересов.

Потенциально опасна и другая застарелая привычка Ельцина – ставить на ключевые посты людей по принципу личной преданности. В результате во главе серьезных учреждений нередко появлялись люди, которые умели преданно заглядывать в глаза президента, произносить здравицы в его честь, но не были способны иметь и отстаивать мнение, которое не обязательно совпадает с мнением «шефа».

Пожалуй, самыми драматическими днями этой окаянной полосы были 14 и 15 декабря 1992 года. Президент уже понимал, что ему не удастся сохранить во главе кабинета министров Гайдара. Но одно дело понимать умом, а другое понимать сердцем. Гайдар для Ельцина был вторым «я». При всем внешнем и психологическом различии в них было и нечто общее. У Гайдара всегда была позиция, которую он умел защищать. Он никогда не заискивал перед Ельциным, никогда не стремился угодить ему, не «развлекал» его, как иные министры, шуточками. В Гайдаре, когда это было необходимо, проявлялись и жесткость, и упрямство. И это президент ценил. Глубоко ошибаются те люди, которые думают, что президент любит их за покладистость и угодливость, за умение «сделать ему красиво и приятно».

Верно то, что Борис Николаевич не любит, когда ему противоречат. Сопротивление раздражает его, а нередко и гневит. Он терпеть не может, когда кто-то подмечает его ошибки. Но в сущности, больше всего он любил и ценил людей с собственным мнением, людей, которые не боятся президента. Таким человеком был Гайдар. За его мягкой улыбкой, внешней уступчивостью скрывалась твердость убежденного и независимого интеллигента. Его сила была в том, что он пришел к президенту делать новую Россию, делать реформу, а не быть при должности или при президенте. Он знал себе цену, и президент чувствовал это.

За Гайдара Ельцин боролся до конца. Даже когда судьба Гайдара была фактически предрешена, поскольку расклад голосов на съезде был известен, Б. Ельцин предпринимал последние усилия, чтобы что-то сделать. На закрытом совещании Совета глав республик в «Президент-отеле» утром 14 декабря, на котором президент обсуждал вопрос о премьере, он, упреждая мнение лидеров республик, прямо сказал: «Я остаюсь сторонником Гайдара». Он все еще надеялся, что при рейтинговом голосовании Гайдар наберет сопоставимое с другими фаворитами число голосов и это даст ему возможность побороться за него. Президент прямо сказал главам республик: «Если у Гайдара будет приличный рейтинг, я его предложу. Если он не пройдет, я все равно его предложу на исполняющего обязанности».

Во время рейтингового голосования на съезде депутаты отдали предпочтение Скокову (638 голосов) и Черномырдину (621 голос). Гайдар получил на 200 голосов меньше. Предлагать его съезду даже на исполняющего обязанности премьера было невозможно. Ельцин предложил Черномырдина. Предлагая кандидатуру Виктора Степановича, Ельцин, помимо прочего, учитывал и то, что Черномырдин уже работал в упряжке с Гайдаром и вольно или невольно проникся идеями реформы.

Что касается Ю. Скокова, получившего самый высокий рейтинг при голосовании на съезде, то путь к креслу премьера ему преградил президент. В своей книге он очень мягко намекнул на причину, отметив честолюбие Скокова и его близость к военно-промышленному комплексу. Думаю, что истинная причина лежала глубже. Идеологически Скоков был очень близок прокоммунистическому Верховному Совету. Если бы он стал премьером, его союз с Верховным Советом мог бы быть роковым для президента. Под тем или иным предлогом Борис Николаевич был бы отстранен от власти в ближайшие же месяцы. И тогда Хасбулатов мог бы передвинуться на место премьера (Ельцин говорил о том, что Руслан Имранович хотел быть премьером), а Скоков повел бы борьбу за президентское кресло. Собственно, позднее его намерения обнаружились окончательно.