Текст книги "Мы живем на день раньше (Рассказы)"

Автор книги: Вячеслав Протасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Шапкин ловил отпорный крюк, который подавали со шлюпки. Волна накрыла бочку. Она накренилась. Сема неловко схватил отпорный крюк, но тот полетел в воду.

С моря дунул ветер. Он шало загулял по бухте и озорно свистнул в снастях. Эсминец бортом навалило на бочку. Заскрежетал металл. Шапкин быстро присел и обеими руками схватился за рым.

Я перегнулся через леера. Подо мной проплывала взлохмаченная Семина голова.

На фалах кубарем полетел вниз шар. За кормой вскипело море – эсминец отработал машинами, но поздно. Сдержать инерцию не удалось, и бочка продолжала двигаться вдоль борта.

Жалобно взвизгивал металл. Бочка шла к носу корабля, где, грозно свесившись из клюза, торчал чуть вытравленный двухтонный якорь. Сейчас бочка поравняется с якорем, и он, как песчинку, сбросит Шапкина в море. Глаза у меня стали квадратными. Я бросился на бак.

На баке я увидел старпома. Он застыл у шпиля, схватившись за маховик фрикционной муфты. Рядом стояли матросы. Они молчали и не двигались с места. У артиллерийской башни скулил Шарик. Наверное, и люди и пес понимали, что сейчас должно произойти что-то страшное.

Бочка, как пробка, выскочила из воды. Шапкина на ней не было. Я почувствовал, что мои ноги прилипли к палубе, и посмотрел на старпома. У старпома побелели пальцы.

Кто-то из матросов тяжело вздохнул. И вдруг, радостно залаяв, Шарик бросился к клюзу. Он остановился у борта, воткнул худую острую морду в голубое небо и бодро замахал облезлым хвостом.

Из-за борта показалась взлохмаченная Семина голова. Старпом разжал пальцы и отпустил маховик муфты. Я вытер потные руки.

Шапкин забрался на палубу, отряхнулся, потом подошел к старпому и совсем по-граждански доложил:

– Якорь шел прямо на бочку… Лапы мокрые блестят… Пришлось прыгать на якорь… Вот только ноги подмочил малость…

Старпом улыбнулся и хлопнул Сему по плечу. Меня бы он отправил на гауптвахту.

Вечером нас построили на юте. Старпом вывел Шапкина из строя и сказал:

– За отличную морскую выучку матросу Шапкину объявляю десять суток отпуска с выездом на родину.

Сема выпрямился и четко ответил:

– Служу Советскому Союзу!

В эту минуту я хотел быть на его месте. Но меня почему-то не замечали. Матросы поздравляли Шапкина. Они жали ему руки и пели разные дифирамбы. Я стоял в стороне и смотрел, как красное солнце медленно падает в море.

У борта лениво плескались волны. Им не было никакого дела до того, что произошло на нашем корабле. В плеске волн чувствовалась тоска. Наверное, плохо, когда тебе нет дела до того, что творится вокруг.

Солнце упало в море. Мачты эсминца воткнулись в черное рыхлое небо. На палубе уже никого не было. Я спустился в кубрик и рухнул на койку. В иллюминатор хитро подмигнула желтая луна. Я засыпал…

ДОРОГА

Лейтенант медицинской службы Валентин Бугров ехал уже второй час. Согнувшись в скрипичный ключ, он неловко сидел на маленькой приземистой лошаденке и прятал промерзшее лицо в воротник шинели.

Лошадь шла осторожно, ощупывая копытами обледенелые камни. Доктора это злило. Он дергал поводья, и тогда лошадь, прибавляя шаг, скользила. Длинные ноги лейтенанта цеплялись за блестящие валуны, и он ругался. Ругался беззвучно, едва шевеля окоченевшими губами.

Вид транспорта явно не устраивал доктора. Но что поделаешь? По побережью крутила, вьюжила метель. Холодное зимнее море взбунтовалось и лезло на берег. В такую погоду вертолет не пошлешь. А ехать надо. Где-то там, за этой снежной круговертью, тяжело заболел человек. Вот и приходится добираться верхом.

Лейтенант медицинской службы ехал уже второй час и ворчал себе под нос разные ругательства. Он, например, принципиально считал, что порядочные люди в такую паршивую погоду не болеют.

Вообще-то доктор слегка кривил душой. Он знал, что порядочные люди могут болеть в любую погоду. Дело было не в погоде и не в лошади, на которую Бугров сел впервые в жизни. Дело было в том, что дома в холодной комнате офицерского общежития на его столе осталась телеграмма: «Встречай сегодня. Скорым. Галка». Сегодня – это значит через два часа. И конечно, он ее не сможет встретить. И она будет одна.

Сквозь снежную пелену Бугров смотрел на белое взлохмаченное море, на темно-синее и совсем не зимнее небо. Оно висело низко над морем, и казалось, его можно было потрогать руками.

Однажды Бугров уже видел такое небо. Это было летом далеко на Севере в прибрежном поселке со смешным названием Пазуха. Тогда они с Галкой сидели у моря и философствовали о жизни.

– Валька, ты непрактичный мужчина, – сказала Галка и ткнула веткой в прохладную синеву. – Ну скажи, зачем тебе понадобился этот Тихий океан?

На слове «Тихий» она сделала ударение и сердито глянула на Вальку. Он молчал и смотрел на небо. Оно было низким и прохладным, и до него можно было дотронуться руками.

– Тебе нравится такое небо? – спросил он.

– Мне нравится Тихий океан, – сказала Галка и смешно сложила губы.

Когда она злилась, она всегда складывала губы так – трубочкой.

– Человека издавна тянет к неизведанному, – не совсем твердо произнес Бугров.

Трубочка исчезла. Губы стали сердитыми.

– Первооткрыватель!

– Конечно, – беспечно брякнул Бугров и лег на спину.

Он видел, как вверху плещется тревожная синь. На небе висит раскаленное добела солнце. Тысячи таких солнц купаются в море, и от этого оно стало белым.

А еще он видит Галкин профиль. У нее небольшой, с едва приметной горбинкой нос, маленький подбородок и высокий белый лоб. Галка иногда хвастает, что у нее профиль мадонны. У мадонны черные вьющиеся волосы и большие голубые глаза. Говорят, что такое сочетание встречается у итальянок. Галка родилась тут, на Севере.

– Ты просто хочешь уехать, а я тебя люблю, – в голосе мадонны слышатся капризные нотки.

Бугрову, конечно, не хочется расставаться с Галкой, и он знает, что она его любит, но уехать все же придется. На Тихий океан он попросился сам. Ему, как лучшему слушателю академии, было предоставлено право выбора. И он выбрал. После государственных экзаменов Бугров должен «убыть в Приморск для дальнейшего прохождения службы». Так выразился начальник факультета. Он остановил Бугрова и сказал:

– Я рад, Бугров, что вас привлекает Тихий океан. С хорошей дороги вы начинаете путь врача…

А потом начальник факультета добавил про дальнейшее прохождение службы.

Сейчас Бугров думает: сказать об этом разговоре Галке или промолчать? Сказать ли ей, что все уже решено и изменить назначение невозможно?

– Галка, я еду в Приморск, – наконец, набравшись мужества, произносит он.

– Ты никуда не поедешь. Ты останешься в Ленинграде. Я поговорю с папой, и он позвонит Аркадию Алексеевичу, – отвечает Галка и, повернувшись к Бугрову, убежденно добавляет: – Тебе найдут место в Ленинграде. Мы будем вдвоем…

Бугров хотел быть вдвоем, но он не желал, чтобы Галкин папа звонил Аркадию Алексеевичу, начальнику академии. Всякими поблажками, с его точки зрения, могли пользоваться только дураки или нечестные люди. Поэтому предложение девушки кольнуло его самолюбие.

– Свои услуги ты предложи Юрке, – сказал он.

Юрка – это брат мадонны, которого она безумно любит. Он девятнадцатилетний, интеллектуально законченный балбес. Юрка часами может слушать джаз Дюка Элингтона, но не понимать, о чем говорит музыка, зачитываться Ремарком и не вникать в социальную глубину книг. Он может долго пялить глаза на пачкотню абстракционистов и восхищаться ею, хотя о живописи имеет весьма примитивное представление. Все это Юрка делает, но его глубокому убеждению, для того, чтобы «топать» в ногу с веком.

Юрка носит зеленую с красными пальмами рубашку и темно-синие с медными заклепками джинсы. На левой руке у него ехидно поблескивает дамский перстенек.

Бугрова Юрка недолюбливает. Ему не нравится, что у будущего доктора все в жизни ясно и просто, что есть какие-то свои устремления, мечты. Юрка считает такое положение дел банальным. Вот если в жизни все не просто и все не ясно, тогда ты – человек, а не амеба.

Иногда, когда Бугров заходит к Галке, Юрка разваливается в мягком кресле, дымит сигаретой и философствует:

– Женщины сладкие и холодные, как мороженое, и, между прочим, одинаковые – любят деньги. А их у меня нет…

Бугрову хочется встать и дать Юрке по нахальной физиономии, но мешает академическое воспитание, и, сдерживая себя, он говорит:

– Деньги платят за работу. А ты даже не знаешь, что это такое.

– Зато знают другие, – легкомысленно произносит Юрка и дует на перстенек.

– Люди едут на стройки, поднимают целину, города создают, а ты шляешься по Невскому, орешь похабные песни и хихикаешь…

Бугров разошелся. Он не заметил, как в комнату вошла Галка. Она остановилась у двери, облокотившись на туалетный столик, и испуганно поглядывала то на Юрку, то на Вальку. А будущий доктор, забыв об академическом воспитании, продолжал нравоучение в несколько повышенном тоне:

– Человек обязан точно знать, зачем он живет, а ты ни черта не разбираешься в жизни, порхаешь по ней, как бабочка, хотя ты должен…

– Не надо лозунгов, – перебил Юрка и, невозмутимо глянув на Бугрова, сказал: – И потом я никому и ничего не должен. Я топаю по своей дороге, ты – по своей.

– Сопляк! Тебе надо дать по морде, тогда ты поймешь, по какой дороге следует топать.

В комнате стало тихо. Лишь монотонно и совсем не воинственно тикали часы. Жалобно взвизгнуло стекло. С туалетного столика упал флакон.

Бугров обернулся и увидел Галку. Она стояла бледная и как-то жалко смотрела на него. Сейчас она была совсем не похожа на мадонну.

– Что ты сказал? – тихо спросила Галка.

– Доктор забыл одну истину: если бы человеку вбивали знания палкой, то ишак давно бы стал профессором, – издевательским тоном произнес Юрка и, ехидно хохотнув, вышел из комнаты.

Бугров молчал. Он схватился за спинку стула и уставился в пустоту. Он чувствовал ее, эту пустоту, и не мог найти там ни одного слова.

В окно брызнуло солнце. Оно золотом заплясало в осколках разбитого флакона. В форточку ворвался ветер. Запахло зимой.

– Что ты сказал? – тихо спросила Галка.

Ее голос звучал из пустоты. Бугров чувствовал этот тихий и сразу ставший чужим голос.

– Юрка – подонок. Ест чужой хлеб и не желает знать, как он достается. Мне кажется, это пошло, – сказал Валька.

– А хамить в присутствии девушки это не пошло? – Помолчав, Галка насмешливо добавила: – Карась-идеалист.

Бугров поднял голову. Перед ним вновь стояла мадонна. Царственно откинутая назад головка, римский профиль, большие голубые глаза задорно поблескивают изумрудными искринками. Губы у мадонны сложились в трубочку и чуть-чуть подрагивают.

Тогда Бугров не понимал, что таких, как Юрка, нельзя бить кулаком. Надо словом, надо убеждением, надо чем-то другим, но не кулаком. Но слов не было. Бугров просто не знал этих слов и злился. Он злился на Юрку, на мадонну, на себя, злился на весь свет. А когда человек злится, он всегда говорит грубости.

– «Хамишь, парнишка, – сказала Эллочка», – Бугров произнес это нарочито громко, глядя на подрагивающие губы мадонны.

– Не паясничай. Это тебе не к лицу, – спокойно сказала Галка.

Бугрова взорвало. Он вскочил и заговорил горячо и бестолково…

В тот день они поссорились, и Бугров впервые ушел не попрощавшись. Он дал слово, что больше никогда здесь не появится. Будущий доктор решил быть мужчиной.

Мужчиной быть трудно. Особенно, если у тебя необузданный характер и тебе очень хочется повидать ее. Когда Бугров проходил мимо Галкиного дома, ему хотелось зайти к ней, но он сдерживал себя и мужественно шлепал по лужам мимо, проклиная сырую ленинградскую погоду.

А потом Бугрова отправили на стажировку. Он уехал, так и не повидав Галку.

И вот она примчалась в Пазуху. Сказала, что приехала повидать папу, а сама потащила Бугрова к морю.

О ссоре Галка не вспоминала. Они просто, словно расстались только вчера, сидели у моря, говорили о любви и философствовали о жизни. Собственно, философствовала Галка, а Бугров молчал. Он ломал голову, стараясь разобраться в такой сложной штуке, как женская психология.

Женская психология была для него темным лесом. Он, например, не понимал, почему Галка появилась в Пазухе? Почему ни словом не обмолвилась о ссоре? И наконец зачем потащила его к морю и затеяла этот осторожный разговор?

Бугров смотрел на ее лицо. Ветер лениво шевелил Галкины волосы и убегал к морю. У моря кричали чайки. Лицо мадонны было непроницаемым. И только когда она спросила о Тихом океане, он насторожился. Бугров видел, как в больших голубых глазах заплясали хитроватые огоньки. Тайна женской психологии перестала существовать.

«Позвонит мой папа… Место в Ленинграде…» Она хочет, чтобы он стал шкурником. Догадка больно кольнула самолюбие Бугрова. Он хорошо знал, что человек сам должен пробивать дорогу в жизнь.

– Между прочим, я уже не ребенок и могу распоряжаться своей судьбой без посторонней помощи…

– Дурак, – сказала мадонна профессорским голосом.

Они поссорились. И опять расстались не попрощавшись.

Кажется, все это было только вчера. А прошло уже два года. Два года Бугров живет далеко от Ленинграда, исполняя обязанности врача в глухом, притулившемся среди сопок гарнизоне. Два года он не получает от нее ни строчки. И вот сегодня, когда его срочно вызвали на отдаленный пост, пришла телеграмма.

Почему она приезжает? Зачем так сразу, без предупреждения? Это похоже на запрещенный прием. Бугров упрятал промерзшее лицо в колючий воротник шинели, дернул поводья и, причмокнув губами, как заправский ездовой, зло крикнул:

– Но…о…о… пшла, хорошая!

Он не заметил, как стемнело. Утих ветер. Перестал идти снег. Только море не успокоилось. Оно ворочалось и вздыхало, облизывая побережье.

Лошадь шла, покачивая головой. Бугров уже не ругался. Сгорбившись, он неуклюже сидел в седле и уставшими глазами вглядывался в ночь, боясь потерять из виду мерцавший впереди огонек.

Ему хотелось быстрей добраться до этого манящего огонька. А огонек был еще далеко. Он то растворялся в ночи, то, дразня, хитро подмигивал из темноты. И Бугров уже не думал о телеграмме, о Галке, о себе. Он думал только об этом огоньке, затерявшемся на холодном побережье, о человеке, который ждет его помощи. Все остальное для лейтенанта медицинской службы перестало существовать.

У домика, где жили матросы отдаленного поста, Бугрова встретил маленький юркий лейтенант.

– Командир поста лейтенант Богатырев, – солидно представился он.

Бугров улыбнулся:

– Показывайте, товарищ командир, где ваш больной.

Богатырев помог доктору слезть с лошади, отвязал от седла блестящую банку со стерильными материалами и крикнул в темноту:

– Коротаев, ко мне!

Подошел высокий плечистый матрос. Лейтенант приказал ему отвести лошадь, а сам потащил Бугрова в дом.

– Днем приключилась беда, вот какое дело. Занемог матрос. За горло хватается. Побелел, молчит. Приказал в койку лечь, а он на пост, вот какое дело. Сказал – накажу. Вернул в койку, а сам думаю, как без радиотелеграфиста крутиться буду. Один-то в отпуске, а этот того… к вечеру хуже стало. А через неделю еще на смотре самодеятельности выступать, а он у нас лучший матрос поста и главный закоперщик, песни поет, вот какое… – лейтенант словно горох сыпал слова, и Бугров с трудом разбирался в том, что он говорил.

У входа в дом Богатырев тщательно очистил о решетку ботинки и, как бы извиняясь, сказал:

– Борьба за чистоту у нас, вот какое дело.

Бугров вытер ботинки и следом за лейтенантом шагнул в дверь. Комната была чистой и светлой. Это Бугров определил сразу своим строгим медицинским взглядом.

– Это у нас прихожая, а рядом кубрик. Да вы раздевайтесь, – лейтенант выхватил у Бугрова чемоданчик и бережно поставил его на стул.

Бугров снял шинель, надел халат и, подув на негнущиеся пальцы, спросил:

– Где больной?

– Здесь. Пожалуйста, доктор, – Богатырев толкнул дверь в соседнюю комнату.

Кровать стояла у окна. Сквозь темные стекла в кубрик заглядывали сонные звезды. На кровати лежал худой осунувшийся матрос с коротко остриженными черными волосами. Он судорожно хватался за горло и вертел головой. Лицо у матроса было бледное, на лбу выступила испарина, а в больших голубых глазах застыл немой испуг.

Бугрову показалось, что он уже где-то видел это лицо, эти большие голубые глаза. Бугров шагнул ближе и онемел – в кровати лежал Юрка.

– Здравствуйте, – глухим голосом произнес Бугров.

Юрка повернулся к доктору, и глаза у него стали круглыми.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант, – с трудом ответил Юрка.

Он впервые так назвал Бугрова. Но доктор не слышал его слов. Он просто молчал и ничего не соображал. Лучший матрос поста. Активист. И это все Юрка. Пижон Юрка, который в жизни «топал» только по своей дороге и не признавал никаких других. Этого не может быть. Бугров не верил своим глазам.

– Земляк, стало быть, вот какое дело, – удивленно произнес командир поста.

Бугров пришел в себя и сразу стал серьезным. Он помог больному подняться на подушках и приказал открыть рот. Потом доктор долго и профессионально осматривал матроса и наконец бесстрастным голосом оповестил:

– Паратонзиллярный абсцесс.

– Что в переводе на русский обозначает – прощай, мама, – попытался сострить Юрка.

Богатырев наморщил лоб и часто заморгал глазами.

– В переводе на русский это обозначает – нагноившаяся ангина, – строго сказал Бугров и отвернулся.

И тут он увидел письмо. Оно было написано знакомым почерком и заманчиво поглядывало с тумбочки. А Юрка лежал притихший и спокойно смотрел в потолок. И глаза его были не испуганные, а какие-то удивленные и озабоченные.

– Когда тебе кто-то скажет, что ты – дурак, в это не веришь, – заговорил он. – Когда об этом говорят несколько человек – начинаешь сомневаться. Но если дураком тебя называют все – собирай чемодан и иди в сумасшедший дом, примут без очереди. Это истина. Я понял ее, когда меня выперли из университета. Наверное, это поздно. Потом был фельетон в газете, был товарищеский суд, были слезы. Плакали мама и Галка. Меня хоронили, а я впервые серьезно думал о жизни и почему-то вспоминал ваши слова. Я не мог найти ответа на эти слова…

Юрка повзрослел. Это Бугров почувствовал сразу. Его потрепала жизнь, и он понял, чего стоит человек. Теперь впереди у парня интересная жизнь. Бугров был рад.

Юрка замолчал. Бугров тепло пожал ему руку и вышел в прихожую. Пока кипятились инструменты, он долго мыл руки. В помещении запахло нашатырным спиртом и йодом. Рядом с доктором стоял Богатырев. Он смотрел, как подрагивает в кипящей воде шприц, и просил:

– Вы уж постарайтесь для земляка. А то как я без радиотелеграфиста, да и самодеятельность скоро, вот какое дело…

Бугров молчал. Он думал о Юрке.

Операция заняла несколько минут. Юрка держался мужественно, как и подобает мужчине. Больше всех волновался лейтенант Богатырев. Бугров понимал командира поста.

Как только доктор, выбросив в таз последний окровавленный тампон, несколько торжественным голосом произнес: «Готово», Богатырев облегченно вздохнул и на цыпочках вышел из комнаты.

Когда за командиром поста закрылась дверь, Юрка пытался что-то сказать. Это у него получалось с трудом.

Бугров протирал руки марлей, смоченной в спирте, и молча слушал тихий, немного взволнованный шепот Юрки.

– Я целыми днями бродил около академии, хотел извиниться. Но вас не было, сказали, уехал. Потом – повестка из военкомата. Служба. И вот болезнь… – шептал Юрка и как-то разом смолк и с надеждой посмотрел на Бугрова.

– Ты понял, зачем живет человек. А это главное. Человек – не амеба, он должен мыслить. Без этого нет человека, – сказал Бугров. Он говорил без всякого назидания. Он понимал, что Юрка в этом уже не нуждался.

Быстро пролетел остаток ночи, и Бугров не заметил, как в окно вылился фиолетовый рассвет, а у горизонта алым вымпелом полыхнула полоска зари. Бугров поднялся, устало повел плечами и вновь заметил письмо. Оно лежало на тумбочке и притягивало, как магнит.

Бугров увидел всего несколько строчек, торопливо написанных круглым прыгающим почерком: «…приеду без мужа. Дам телеграмму Бугрову. Он поможет добраться до тебя…» Бугров вздрогнул и отвел взгляд в сторону.

– Прочитайте, товарищ лейтенант, – Юрка взял письмо с тумбочки и протянул его Бугрову.

Доктор мотнул головой и едва слышно произнес:

– Не надо.

Бугров попрощался и вышел из домика. Его провожал командир поста. Он долго благодарил Бугрова, приглашал выпить чаю, но лейтенант медицинской службы корректно отказался, так как решил тотчас же уехать. Тогда Богатырев помог ему взгромоздиться на лошадь и подал чемоданчик.

– Не забывайте, доктор.

– Загляну, – пообещал Бугров и тронул поводья.

Застоявшаяся лошаденка бодро зашагала к морю, туда, где просыпалось солнце. Бугров ехал не оборачиваясь. Он смотрел, как просыпается солнце. Оно вылезло из воды, уселось на море и, посмеиваясь, затанцевало на волнах. И море сразу стало не злым и холодным, а веселым и теплым. Небо поднялось выше, отливая нежно-голубой далекой прохладой. Не крутила по побережью метель, не выл ветер. Все это было в прошлом, во вчерашнем дне.

И еще Бугров видел дорогу. Она петляла вдоль побережья, исчезала за серыми, нахохлившимися мысами и пряталась за горизонт. Она была длинная, эта дорога. Дорога, которая ведет к людям, никогда не бывает короткой.