Текст книги "Мы живем на день раньше (Рассказы)"
Автор книги: Вячеслав Протасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Вячеслав Протасов
МЫ ЖИВЕМ НА ДЕНЬ РАНЬШЕ
Рассказы
ШТОРМ
Я смотрю на Витьку Безручко, и мне становится жаль его. Ошалелыми глазами он впивается в серые бугры волн и бежит к обрезу. У обреза Витька останавливается и закладывает в рот два пальца. Потом он поворачивает ко мне побледневшее круглое лицо и виновато говорит:
– Вот дает, все нутро наизнанку выворачивает…
Витькина голова болтается на тонкой шее, руки беспомощно виснут вдоль тела. Я чувствую, что ему тяжело и он не сможет выстоять вахту. А осталось еще два часа.
Четвертые сутки нас треплет шторм. Волны со всех сторон набрасываются на корабль, неистово пляшут у борта и дико хохочут. Черные разлохмаченные тучи, цепляясь за мачты, несутся к далекому тревожному горизонту. На палубе буйствует ветер.
Эскадренный миноносец «Волевой», на котором мы, курсанты Тихоокеанского высшего военно-морского училища, проходим штурманскую практику, идет под флагом командующего флотом. Командующий, невысокий, плотный адмирал, в надвинутой на самые глаза фуражке, стоит на ходовом мостике и курит трубку. Держится он спокойно, как будто и нет девятибалльного шторма.
Иногда адмирал подходит к столику, где мы с Витькой ведем прокладку, и спрашивает:
– Ну как дела, флотоводцы?
Витька тычет карандашом в карту. Он показывает точку, в которой мы находимся, и опускает глаза. Витька не хочет выдать свою слабость. Это, конечно, наивно. Командующий видит, что Витьке плохо, и обнадеживающе произносит:
– Не горюй, привыкнешь…
А я, непонятно зачем, добавляю:
– И Нельсон страдал от морской болезни.
– Вот видишь, даже Нельсон… – улыбается адмирал.
«Будущий Нельсон» скорбно смотрит на командующего и не совсем твердо отвечает:
– Так точно, привыкну, товарищ адмирал.
Мне кажется, что Витька никогда не привыкнет к морю. Он держится на одном самолюбии, а на этой штуке далеко не уедешь.
А может быть, я ошибаюсь? Ведь из нашего отделения только мы вдвоем остались на ногах, остальных укачало, и они пластом лежат на койках. Шуточки – четвертый день шторм.
Меня качка не берет, а Витьку треплет. Но он мужественно борется с морем. Вообще-то он борется с самим собой. А это очень трудно, я вижу по Витьке. Он повис на репитере гирокомпаса и мутными глазами смотрит на меня. Лицо у Витьки позеленело, губы побелели.
– Иди в кубрик, – сказал я.
– А как вахта? – спросил Витька.
– Вахту отстоишь потом.
В Витькиных глазах погасла тоска. Наверное, как командир отделения, я принял правильное решение.
Безручко отпустил репитер гирокомпаса и по узкому трапу неловко полез вниз. Я провожал взглядом его сгорбленную неуклюжую фигуру и вспоминал другого Витьку.
…В зрительном зале курсантского клуба полумрак, пахнет красками и мужским одеколоном «Шипр». Я стою, прислонившись спиной к стене, и смотрю на сцену.
Луч прожектора выхватил из темноты ходовой мостик корабля и море. Море нарисовано и совсем не похоже на настоящее. Звучат глухие далекие аккорды фортепьяно, и на мостике появляется Витька Безручко. Он в новенькой лейтенантской тужурке, левой рукой небрежно придерживает кортик. Вид у Витьки важный, будто бы все это происходит на самом деле, и завтра ему не нужно будет драить в кубрике палубу и грызть гранит науки.
Витька прикладывает руку к козырьку фуражки и задумчиво глядит за кулисы. Я понял, что он задается. Незачем задумчиво смотреть за кулисы, там никого нет. Но Витьку это не смущает, и он начинает петь:
Волна разгулялась на вольном просторе,
Кипит и растет за кормой…
– Шаляпин! – восторженно произносит стоящая рядом со мной девчонка.
У нее коротко остриженные коричневые волосы, маленький вздернутый носик и большие серые глаза, которые преданно уставились на Витьку. Я понимаю девчонку: слабый пол любит высоких, симпатичных и тех, кто умеет паясничать на сцене. Хотя, конечно, Витьке до Шаляпина как до луны. Мне становится грустно.
– Пижон, а не Шаляпин, – сказал я.
– Вам завидно? – кинула моя соседка.
Я молчал и смотрел на стену. Там была Доска отличников. На ней размещены портреты лучших курсантов училища. Портреты напоминают фотографии на памятниках. Курсанты не улыбаются, а о чем-то мучительно и скучно думают. Наверное, выражение моего лица похоже на один из этих снимков, иначе она не задала бы такой дурацкий вопрос.
– Нет, я в восторге, – наконец набравшись мужества, произношу я.
– Это заметно, – сказала девчонка и отвернулась. Упрямая каштановая прядка упала на лоб.
…И в полдень, и в шторм, и в затишье
Я море родное всем сердцем люблю!
– пробасил со сцены Витька.
Смешно, Безручко любит море. Когда это он успел?
– Подумаешь, напялил кортик, чтобы позадаваться, а сам и моря-то не нюхал, – сказал я.
– Какой вы грубый, – большие серые глаза зло глянули на меня.
Интересно. Раньше я никогда не думал, что такие воздушные создания могут самоотверженно погибать за свой идеал. В том, что Витька – ее идеал, я нисколько не сомневался. Девчонка слушала его затаив дыхание и еще успевала перевоспитывать меня.
Когда закончился концерт, Витька подошел к нам. Он уже снял лейтенантскую тужурку и кортик. На левом рукаве его суконки сиротливо поблескивала одна «галочка». Витька перегнулся в пояснице:
– Здравствуй, Елка.
Она шагнула к Витьке, больше не обращая на меня внимания. Витька насмешливо глянул на меня и независимым голосом произнес:
– Пока!
Они уходили вместе. Витька чувствовал себя героем. Он размахивал длинными руками и вдохновенно «травил» что-то о голубых парусах, альбатросах, штормах и штилях.
Я смотрел им вслед, и сердце мое давила невыразимая тоска: впервые в жизни я пожалел, что не умею петь…
Теперь я вижу другого Витьку. Я смотрю на его сгорбленную фигуру и думаю, что человечество устроено еще не совсем совершенно. Люди создали магнитный компас, пылесос «Вента» и авторучку «Ленинград», но не побеспокоились о средствах против качки. Сейчас море мстит человечеству за такое легкомыслие. Почти половина экипажа корабля пластом лежит на койках. И кажется, в мире нет силы, которая бы смогла поднять матросов.
Корабль бросает из стороны в сторону, и он похож на детскую игрушку «Ванька-встанька». Серое зыбкое небо неторопливо покачивается над нами. Тоскливо, словно бездомная собака, воет ветер и холодом лижет палубу. Мне почему-то захотелось на берег.
– Прожогин!
Я оборачиваюсь и вижу заместителя командира корабля по политической части капитан-лейтенанта Кругликова. Он разговаривает со старшиной сигнальщиков и машет мне рукой.
Я иду к замполиту и удивляюсь, как это он до сих пор держится на ногах.
Дело в том, что фигура Кругликова не соответствует его фамилии. Замполит маленький и тощий, как щепка. У него желтое болезненное лицо и грустные черные глаза. Кругликов, конечно, не похож на морского волка, хотя плавает лет пятнадцать. Он тихий, незаметный и, по-моему, совсем не сильный. Кажется, тряхни море покрепче – и замполит сдастся. Но он держится. Интересно, на чем?
– Прожогин, нужно дать концерт, – ошарашил меня замполит.
Концерт?! Смешно. Вокруг такая свистопляска – и вдруг концерт. Кому нужен он сейчас? Я непонимающе уставился на Кругликова.
– Надо поднять людей, – сказал замполит.
– Курсантов можно поднять только с пистолетом, – упавшим голосом ответил я.
– С курсантами я поговорю, а вы помогите мичману Затылкину установить микрофон в кают-компании.
Мичмана Затылкина я нашел в радиорубке. Он сидел на разножке, полузакрыв глаза, и что-то напевал.
– Микрофон? Это мы мигом, – встрепенулся Затылкин, когда я передал ему приказание замполита.
Вдвоем с мичманом мы тянули кабель, подсоединяли его к боевой трансляции, устанавливали микрофон. Затылкин мурлыкал себе под нос все ту же непонятную мелодию, а я думал о том, что затея замполита потерпит крах. Во-первых, из нашего отделения только я один был на ногах, но я не умел петь. Я мог одной левой рукой десять раз поднять двухпудовик, но выдавить из себя хотя бы несколько правильных нот – выше моих возможностей. В вокальном отношении я был совершенно бездарным человеком. Во-вторых, концерт во время такого шторма я считал просто блажью.
В кают-компанию втиснулись старшина сигнальщиков и курсанты. У старшины в руках баян. Рядом со старшиной я заметил Витьку Безручко. Вид у него был помятый и измученный. Я не поверил своим глазам. Как же замполиту удалось его поднять? Наверное, он знал такое, что было сильнее пистолета.
– Готово, братцы кролики, – сказал Затылкин и коротким толстым пальцем щелкнул по микрофону.
«Братцы кролики» глупо улыбнулись. Старшина сигнальщиков надел ремни баяна и подошел к микрофону.
– Начинаем концерт. Выступают гости нашего корабля курсанты Тихоокеанского высшего военно-морского училища. Композитор Борис Терентьев. «Я море люблю». Поет Виктор Безручко, – произнес старшина таким голосом, словно открывал заседание Генеральной Ассамблеи.
Витька судорожно схватился за стойку микрофона.
Пальцы старшины ловко пробежали по клавишам баяна, и Витька запел:
Волна разгулялась на вольном просторе,
Кипит и растет за кормой…
Шумит и волнуется море,
И ветер гудит штормовой…
Я смотрю на Витьку. Он едва держится на ногах. Лицо у Витьки осунулось, резко обозначив худые скулы. И только глаза спокойные и даже дерзкие.
А море действительно шумит. Оно качает эсминец, как детскую люльку. В борт монотонно стучат волны, и палуба в кают-компании выписывает полуокружности. Но Витька поет. Он ноет, будто до всего этого ему нет никакого дела. Может быть, он нашел второе дыхание и невозможное стало возможным? Или это что-то другое?
Я выскочил на палубу и увидел мичмана Затылкина. Он стоял, блаженно закатив глаза, и слушал. А песня, которую пел Витька, билась, как пойманная птица, рвалась из динамиков. Она неслась над бушующим морем, и я не слышал моря. Я слышал песню, и все ее слышали. Боевая трансляция работала на корабле отлично.
…И в полдень, и в шторм, и в затишье
Я море родное всем сердцем люблю!
– пел Витька, и казалось, что его голос упирается в низкое тревожное небо и заполняет все вокруг.
– Песня может и мертвых поднять, – изрек мичман Затылкин и кивнул мне головой.
И тут я увидел матросов и с ними замполита. Они шли по палубе. Кругликов, косолапя, широко расставлял ноги. Он шагал твердо, словно палуба вовсе и не качалась и мачты нашего корабля не чертили серое зыбкое небо. И глаза у замполита были совсем не грустные, а скорее веселые и радостные. Такие глаза бывают у человека, когда он закончит трудное дело.
Я смотрел на Кругликова, на матросов, и сердце мое сжимала тоска: второй раз в жизни я пожалел, что не умею петь.
Утром шторм стих. Нас вызвали в каюту командующего. Мы сидели на диванчиках, чинно положив руки на колени, и вертели стрижеными головами.
– Кто из вас старший? – спросил адмирал и вытащил из кармана тужурки трубку.
Я вскочил. За переборкой послышался звонкий детский смех. Это смеялся Затылкин. Ему было за сорок.
– Смеются матросы. Это хорошо, – сказал командующий и раскурил трубку.
В каюте вкусно запахло табаком.
– За концерт спасибо, – сказал командующий и пожал мне руку.
Я покраснел и отвел глаза в сторону. В иллюминатор заглянуло выцветшее осеннее небо. Мне стало стыдно, словно я украл это дружеское спасибо у замполита и у Витьки Безручко.
Я молчал и плохо соображал, что говорит адмирал. Я просто сидел как истукан и думал совсем о другом. Я думал: если встречу Елку, то обязательно скажу ей, что Витька Безручко, конечно, не Шаляпин. До Шаляпина ему как до луны. Но все же он хороший парень. Это точно. И еще я расскажу ей про этот шторм и про то, что Витька в самом деле любит море.
СОВЕСТЬ
Мы с Санькой Пузыревым совершенно разные люди. В этом я убедился еще в первый день нашего знакомства.
Поезд Москва – Владивосток мчался по Забайкалью. У окна вагона стоял парень в ковбойке и синих спортивных шароварах. Он был небольшого роста, с круглой, словно арбуз, головой, на которой смешно торчал соломенный чубчик. Парень смотрел сквозь серое немытое стекло на разлапистые ели и восхищался:
– Красотища-то какая!
«Так-так, так-так, так-так, так-так», – поддакивали ему колеса.
– Подумаешь, обыкновенные елки, – небрежно бросил я.
– А у тебя все в порядке? – парень повернулся ко мне и пальцем постучал по соломенному чубчику.
«Ха-ха, ха-ха, ха-ха, ха-ха», – противно смеялись колеса.
Мне стало грустно.
– Остряк-самоучка, – сказал я.
Хлопнула дверь. В вагоне запахло углем и снегом.
– А ты в тайге ночевал? – неизвестно почему спросил парень и улыбнулся широким ртом.
Я молчал. Мне нечего было ответить, так как я никогда не ночевал в тайге.
– Тайгу понимать надо. Когда узнаешь ее, поймешь, что она и из окна вагона красивая, – парень произнес это голосом, которым обычно разговаривает старая учительница с провинившимся учеником.
– Это ты в книжках вычитал? – ехидно спросил я.
– Зачем в книжках? Своим горбом попробовал, – ответил парень и протянул мне руку: – Санька Пузырев, бывший строитель Ангарска.
– Игорь Безродин, – буркнул я и пожал руку «бывшего строителя».
Поезд Москва – Владивосток мчался по Забайкалью. Могучие ели и лиственницы бежали мимо окон вагона. Справа, провожая нас, петляла прозрачная голубая речушка.
Бодро стучали колеса. Поезд бежал навстречу солнцу. Мы ехали на восток, где должна была начаться наша военная служба.
А это вообще-то очень заманчиво – открывать для себя новые города и станции со смешными названиями Могоча, Сковородино, Магдагачи. Кто придумал эти имена? Когда? Наверное, тогда, когда на упругую промерзшую землю тайги ложились первые рельсы. В те времена парни ломами пробивали сопки, руками валили здоровенные ели и спали у костра. Это была романтика. Сейчас на помощь людям пришли машины. Прогресс… Так нам говорили в школе. А где романтика? На этот вопрос я ответить не могу, я не знаю, где романтика. А Санька, наверное, знает. Во всяком случае, он делает вид, что знает, и все время торчит у окна. Первого попавшегося парня он тащит к окну и, размахивая руками, что-то ему объясняет. Я слышу его любимое:
– Ну и красотища!..
А красотищи-то никакой и нет. Могоча есть. Могоча, а не Москва. Это понял бы и двухлетний ребенок, а Санька не может.
В одном из городов наш вагон стоит целые сутки. Мы моемся в бане, а потом смотрим в городском кинотеатре новый фильм «Америка глазами француза». На экране показывают женщин. Они похожи друг на друга, словно изготовленные по стандарту красивые вещицы, даже улыбаются одинаково.
Я сижу в темном зале рядом с Санькой и во все глаза смотрю на экран. Женщины мне нравятся. Санька толкает меня в бок и скучно произносит:
– Дежурные улыбки…
А когда в зале вспыхнул свет, Санька сказал:
– Арестанты в белых штанах и пожиратели арбузов. Мыльный пузырь эта Америка.
Я понял, что фильм ему не понравился.
А вообще ему нравились только елки да сопки. В этом я убедился несколько месяцев спустя, когда нас после окончания учебного отряда привезли в часть.
Мы с Санькой стояли на старой, разбитой машинами дороге. Дорога петляла между сопок и падала в море. Я тоскливо смотрел на голый серый мыс, где под порывами ветра раскачивались два чудом уцелевших деревца, на хмурую стальную гладь залива, на оранжевое солнце.
Солнце было похоже на мандарин и висело над морем. От него по воде бежала к побережью золотая дорожка. Дорожка упиралась в несколько домов, разбросанных около пирса, где стояли подводные лодки. Вся эта картина не вызывала у меня вдохновения.
– Дыра, – вздохнув, произнес я.
– А совесть у тебя есть? – рассердился Санька и добавил свое знаменитое: – Красотища!
– Совесть. А что это такое? – невинным голосом спросил я.
– Дурак, – сказал Санька и, круто повернувшись, зашагал к пирсу.
* * *
Со старшиной второй статьи Нориным мы спускаемся в машинное отделение. Оно расположено внизу, в самом центре «Самары». «Самара» – это бывший грузо-пассажирский пароход, отслуживший свой срок и переоборудованный под штаб береговой базы. Штаб стоит на мертвых якорях, приткнувшись кормой к добротному каменному пирсу. У «Самары» совсем не военный вид. Наверное, это так нужно.
Помещение машинного отделения тускло освещено электрическими лампочками. Сверху, с подволока, устало глядят серые глаза иллюминаторов. В них виднеется небо. Оно тоже серое.
Мы с Нориным стоим у черного блестящего щита и смотрим на приборы. Старшина – мой командир отделения. Его недавно назначили на эту должность, и он немного важничает.
– А ты правой сколько раз двухпудовик выжимаешь? – спрашиваю я.
Норин удивленно смотрит на меня серыми большими глазами и раздельно произносит:
– Товарищ матрос, где вас так учили разговаривать?
Я краснею. Наверное, мне не стоило задавать ему этот дурацкий вопрос.
– Вы, Безродин, хорошо усвоили заведование? – произносит старшина казенным голосом и шагает по черным блестящим от соляра паелам к переборке.
Я киваю головой и двигаюсь за старшиной. Наши шаги гулко отдаются в тишине.
По переборке бегут вверх тяжелые магистрали. По ним идет пар, которым отопляется «Самара». Магистрали соединяются в разобщительной коробке. Там установлен большой медный клапан. Им регулируется подача пара из котлов. Клапан едва держится, и Норин это замечает.
– Надо отремонтировать, – говорит он и почему-то безнадежно смотрит на меня.
Сверху брызгает сноп света. В люк просовывается круглая Санькина голова.
– Безродин! – кричит он.
– Чего тебе? – спрашиваю я безразличным тоном.
– Айда в баскет погоняем. Капитан-лейтенант Уваров хочет новеньких посмотреть для сборной, – продолжает Санька, а я молчу, всем своим видом показывая, что очень занят и готов сидеть в машине еще двое суток.
– Если капитан-лейтенант Уваров вызывает, идите, – говорит Норин.
Я лезу вверх, к солнцу, по узкому черному трапу. Я еще не знаю, кто такой Уваров, но мне очень хочется поиграть в баскетбол.
С «Самары» мы сходим вместе с Санькой. Санька идет впереди и смешно семенит ногами. Он то и дело оборачивается. Я иду не спеша, несу в руке чемоданчик с формой.
У баскетбольной площадки мы останавливаемся. Несколько крепких парней бросают по кольцу.
Я хочу ошеломить Саньку и небрежно бросаю чемодан на скамейку. На его верхней крышке изображен белый пингвин. Пингвин держит большой баскетбольный мяч и улыбается.
– Помогает талисман? – Санька кивает на пингвина.
– Угу, – бурчу я и неизвестно почему хвастливо добавляю: – А у меня завтра день рождения, так что мы вам сейчас всыпем.
– Именинники не всегда выигрывают, – Санька тряхнул стриженой головой.
Я вытаскиваю из чемодана черные шелковые трусики, новую майку и кеды.
– Доспехи чемпиона, – острит Санька.
Я молчу. Я просто хочу показать этому пижону Пузыреву, как надо играть в баскетбол, и стягиваю с плеч суконку.
Мы разделились на две команды. Санька играет против меня. В больших до колен трусах, босиком, он, сутулясь, бегает по площадке. Трусы раздуваются, как паруса. Мне становится смешно. И этот парень собирается нас обыграть! Сейчас я ему покажу. Я иду на Пузырева, но он ныряет у меня под рукой и левой бросает по щиту. Мяч, подпрыгивая, вертится на кольце и падает в сетку. А пижон Пузырев с наглой ухмылочкой смотрит мне в глаза и нахально спрашивает:
– Безродин, ну как талисман?
Игра продолжается. И продолжается не в нашу пользу. Это крах. Мой спортивный авторитет рушится у всех на глазах. Пузырев, который босиком носится по площадке, делает со мной все, что хочет, и я не могу его остановить. А ведь на моей суконке блестит значок спортсмена второго разряда. Я получил его за баскетбол. Такого значка у Саньки никто не видел.
Мы проиграли с позорным счетом. Я сел на скамейку и стал нехотя расшнуровывать кеды. На душе была тоска, хотя капитан-лейтенант Уваров сказал, что я и Пузырев будем играть за сборную. Это меня не трогает.
– Проиграл, именинник. – Санька садится рядом и насмешливо смотрит на меня.
Мне нечего ему ответить. Я просто пожалел, что сказал ему о своем дне рождения. Какое ему до этого дело. В ответ на его ухмылочку я кивнул:
– Общий привет! – и пошел к «Самаре».
Мне не хотелось после проигрыша встречаться с ребятами, и я полез в машину. Норин обрадовался.
– Давайте вместе отремонтируем клапан, – сказал он и потянулся за ключом, – вместе оно сподручнее. – А потом неожиданно перешел на ты: – Ты, Безродин, со слесарным делом знаком?
Я не был знаком со слесарным делом, но меня злило обращение старшины, тон, которым он со мной разговаривал. Жалеет. Игоря Безродина жалеть не надо. Как-нибудь обойдемся сами, без помощников.
– Я исправлю, – сказал я и взял у Норина ключ.
Старшина с минуту молча смотрел на меня.
– Сами?.. Ну что ж, попробуйте.
Норин ушел, вместо него явился Санька. Он уселся на разножку и нахально уставился на меня.
– Дуешься?
– Без утешителей обойдемся, – сказал я и, поставив банку из-под смазки ближе к магистралям, полез к клапану.
Банка была скользкой и шаталась под ногами. Я поймал в прорезь ключа гайку и хотел повернуть ее вниз. Гайка не поддавалась. Я схватился за ключ двумя руками. Гайка стояла на месте. Тогда я с силой рванул ключ вниз. Ключ выскользнул из рук и со стуком грохнулся о стальной настил палубы.
– Давай я сделаю, – сказал Санька.
Меня это задело, и я зло бросил:
– Валяй.
Санька полез на банку. Он долго примерялся к гайке, крутил ключ, осторожно и как-то ловко орудовал руками. Я видел, что гайка поддавалась. Санька работал спокойно, будто всю жизнь только тем и занимался, что отвинчивал гайки.
– Сейчас, Безродин, раз, два – и в дамки. – Санька повернул ко мне счастливое лицо. Нос у него почему-то был запачкан сажей.
Я видел сутуловатую спину Пузырева, его неторопливые, рассчитанные движения и старался понять: почему он все может, а я нет? Кто он, этот парень, с круглой головой и насмешливыми голубыми глазами? И вообще, что ему от меня надо? Ха, Игорь Безродин ударился в философию, хочет познать существо человека. Смешно. Раньше со мной подобного не случалось. Увидела бы меня сейчас мама, обязательно бы изрекла:
– У Игоря это возрастное.
А может быть, это действительно возрастное? Возрастное… Слово-то какое скучное, сухое.
– А… а… а… а!!!
Страшный крик наполнил машинное отделение. Я не столько услышал, сколько ощутил этот рвущийся из глубины души человеческий крик. Я видел, как бьет из магистрали белый сноп пара. Саньки у клапана не было. Он лежал на палубе, уткнувшись в грязную банку из-под смазки. Глаза у меня стали квадратными. Я вспомнил, что забыл перекрыть пар.
…Ночью я не мог сомкнуть глаз. На улице гулял шалый ветер, в черном квадрате окна тоскливо висела голубая луна, а я ворочался с боку на бок и думал о Саньке, о том, что мы с ним совершенно разные люди.
Пузырева увезли на большой зеленой машине с красным крестом. И сейчас мне вспомнилось бледное вытянувшееся лицо Норина, испуганные глаза и раздраженный голос капитан-лейтенанта Уварова.
– Мальчишки, гайки отвернуть не могут! – ругался Уваров и ходил по палубе «Самары», большой и злой.
Матросы стояли молча. Никто из них толком не знал, что произошло с Санькой. Один я мог объяснить, но я молчал.
Заснул я, когда сырое туманное утро заглянуло в окно.
После подъема меня окружили ребята. Вперед вышел Норин. В руках он держал небольшую коробочку. Коробочка была сделана из эбонита, и на ее крышке поблескивал силуэт подводной лодки.
– Это вам, Безродин, – сказал Норин и протянул мне. – Пузырев говорил: день рождения у вас, вот мы и решили…
Пузырев?.. Я не сразу сообразил, что это Санька, а когда понял, у меня что-то больно стукнуло в груди. Я не слышал, о чем говорил Норин, я ничего не соображал.
– Возьмите, – Норин тронул меня за рукав.
Я оттолкнул его и бросился бежать.
– Дикарь, – бросил кто-то мне вслед.
Я бежал к командиру, чтобы рассказать ему все.
* * *
В светлой палате госпиталя непривычная тишина, пахнет лекарствами. Я сижу рядом с Санькой. У него забинтованы руки и грудь, губы чуть припухли, а глаза смотрят на меня все так же прямо и насмешливо.
– Ну что, оригинал, познающий мир, пришел? – говорит Санька. – Я знал, что придешь.
– Командир отпустил к тебе… – бормочу я и гляжу в окно.
Там в голубое высокое небо упираются пирамидальные тополя. Светит яркое солнце. По ветвям тополей прыгают воробьи.
