Текст книги "Сталинский дворик"
Автор книги: Вячеслав Харченко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Другая жизнь
(Цикл коротких рассказов)
Зима
Каждый вечер я иду гулять и прохожу ровно семь километров. Пешком до Кузьминского парка от метро «Волжская» и обратно мимо церкви Николая II.
Если бы у меня была собака, я бы гулял с ней, но пса у меня нет, поэтому я иду в любую погоду и смотрю по сторонам или наблюдаю за небом: как плывут невесомые облачка, как птички летают в разные стороны. Что-то напеваю себе под нос или бормочу стишки какого-нибудь забытого поэта.
Сначала сын Алешка окончил институт и уехал программистом в Штаты. Я часто говорил ему: «Зачем?» Но он только твердил мне по скайпу раз в неделю, что жизнь – это скоростной болид на шоссе и если тебе удалось сесть за руль, то остановиться уже невозможно. Все несутся как сумасшедшие, и даже более того, существуют огромные штрафы, если едешь медленно. Сразу подойдут вышибалы с полосатыми жезлами и выкинут тебя на обочину промасленной ветошью. Будешь потом смердеть всю оставшуюся жизнь или сопьешься где-нибудь в далекой провинции у моря, так что тебя не заметят даже близкие родственники и друзья.
А потом жена Ася переехала в Египет. Как Алешка эмигрировал, так она и сказала, что терпеть не может этот тягучий бессмысленный снег, эту бесконечную, бескрайнюю тоску. Когда встаешь утром в январе и черным-черно за окном, когда выходишь вечером с работы и черным-черно за окном, когда ежесекундно чувствуешь душевный холод и невозможно от него избавиться, даже летом в тридцатиградусную жару на даче где-нибудь в деревне Давыдово.
Я, помню, тогда взял Асину ладонь, приложил к губам и ответил (или подумал, что ответил, возможно я промолчал):
– Тут так было всегда, это нормально, здесь зато паутинки в сентябре летают, как НЛО.
А Ася вырвала ладонь, отдернула от моих губ пальчики, посмотрела мне в глаза насмешливо и вызывающе, выдавив из себя:
– Я хочу прожить две жизни. Одна уже закончилась, – и стала собирать вещи, точнее раздавать, потому что зачем в Египте теплые вещи, если там можно жить в шортах на ее военную пенсию и ни о чем не задумываться.
Первое время я пытался писать Асе письма или звонить через Фейсбук, но постепенно, не сразу, как-то исподволь все эти звонки стали необязательны, словно уже нечего сказать или говорить ни к чему.
Вот ведь поезд, он отошел от станции и спешит по рельсам, ты же не будешь бежать за ним, хватаясь разорванным ртом за воздух, а встанешь, чтобы смотреть вдаль, или дождешься следующего.
Но у нас с Асей не было следующего поезда. В какой-то момент мне даже стало неинтересно, нашла ли она себе кого-нибудь или так и живет одна, рассматривая вблизи египетские пирамиды и перебирая в ладонях желтый песок.
Поэтому каждый вечер я иду гулять и прохожу ровно семь километров. Иногда мне везет (это бывает очень редко), меня окликает кто-нибудь и что-нибудь спрашивает. Например, вчера меня спросила сорокалетняя женщина:
– Как доехать до метро «Текстильщики»?
Я снял очки, протер их платком, подошел вплотную к женщине, посмотрел на ее стареющее лицо, на два полотна волос, выпущенных справа и слева из-под шерстяной шапочки, и стал медленно, с остановками и подробными объяснениями рассказывать ей, как доехать до метро «Текстильщики», в надежде, что она меня не поймет.
Женщина меня, конечно, не поняла, и тогда я сел вместе с ней в автобус и довез ее до метро «Текстильщики», и она всю дорогу спрашивала меня:
– Неужели вам тоже до метро?
И я кивал, кивал, а потом посадил ее на электричку и пошел домой. Остановился возле Люблинского пруда. Набрал полную перчатку серого водянистого снега и стал с удовольствием его жевать, потому что я люблю зиму.
Пиросмани
Мы прилетели на Алтай на самолете. Нас загрузили в автобус на восемь часов и повезли на курорт: банька, теремки, еда дешевая, сосны, воздух чистый. Так восхитительно, что сердце переворачивается.
На Алтае вокруг шаманши – нас после обеда повели к одной. Уселась, косы распустила и говорит, показывая на какую-то хрень:
– Это портал силы, сидите и смотрите, главное – не отворачиваться и все понимать.
Взяла бубен и давай колотить, прыгает вокруг, глазами сверкает, приговаривает:
– Россия – это росс – русские, ия – это мы, алтайцы, вся сила России в ие, то есть в нас, алтайцах, – и задергалась, стоя на одной ноге.
Потом дала что-то выпить, портал и открылся. Мы с женой ничего не помним, только в памяти осталось, что бегали еще за одной в деревню и кого-то обидели, не так обратились, а он оказался мэр, хотя и замухрышка.
Мэр в ответ сел на мощного алтайского коня (там везде ходят табуны лошадей) и ускакал в горы, стреляя из карабина, а наутро нам предложили кумыса и Рериха повидать, но я, хоть человек несведущий, знал, что Рерих умер, и поэтому очень удивился.
Алтайцы же сказали, что это другой Рерих, его реинкарнация, но, поняв, что я на Рериха смотреть не намерен, повезли нас в горы на соленые озера.
Выдали палатки, ракеты, еду, мокасины, поставили на тропу и помахали ручкой вперед: мол, идите два часа вверх и там, на самой вершине, когда солнце превратится в гигантского исполина и лучами начнет касаться ваших макушек, вы, мол, увидите соленое озеро. Мы и пошли: я, жена, Петя, Вася и собака Пиросмани.
Шли долго и мучительно, иногда вдоль пропасти, из-под наших ног летели вниз камни, и нам казалось, что дорога никогда не закончится, а потом пришли к берегу озера: и чудо, чудо какая вода, какой вид, птички поют, летают стрекозы и воздух какой.
Разложили вещи, поели, не прибрались и решили побродить: Вася и Петя остались на месте, а мы с женой и псом Пиросмани полезли в гору. И вот когда мы полезли в гору, то увидели медведя: он бежал на нас – радостный, красивый, глаза блестят, шерсть на ветру развевается и такой веселый, словно только что Нобелевку получил.
Я до этого медведей встречал на Камчатке. Там они, когда кричишь или стреляешь из ракетницы, боятся и разворачиваются, а этому хоть бы хны. Мы орать – он бежит. Мы из ракетницы пулять – он бежит. Полезли на дерево, а Пиросмани куда-то скрылся.
Сидим час, два, на медведя смотрим, и вдруг жена начинает гавкать. Я спрашиваю:
– Ты что, Зося?
А она:
– Гавкай, Моня, гавкай!
И точно: на наш лай из леса пришел Пиросмани и стал тоже лаять на медведя, отчего медведь взял и пошел вниз к Пете и Васе.
Я честно за Петю и Васю испугался, но что с ними случилось – не знаю, они позже рассказывали, что пришел медведь и съел еду, а когда отужинал, спокойно побрел в горы, словно его миссия закончилась.
Мы пришли к Пете и Васе и позвонили местному оперу Василию Ивановичу, но он приехал только утром, поэтому мы спали по очереди. Думали, медведь вернется, но медведь не вернулся.
Опер же появился, когда мы уже успокоились, и сказал, что это медведь местный, он добрый, просто ест еду отдыхающих, разучился ловить рыбу и оленей, не любит ягоду и шишки, а просто гоняет отдыхающих.
Потом опер Василий Иванович рассказал, что ему пора, потому что тувинцы (это местные цыгане) опять украли у мэра лошадь и ее надо вернуть.
Мы возвратились на курорт вместе с Василием Ивановичем и очень обрадовались цивилизации, а уже утром улетели в Москву.
Спасибо псу Пиросмани, он нас спас, а так в Москве он боится даже кошек, не лает совсем и хвост поджимает.
Храп
Каждое утро, просыпаясь и разминая у зеркала серое отечное лицо, Платон громко и интеллигентно (что особенно неприятно) отчитывал меня, как неразумную институтку.
– Пойми, – твердил он, заламывая руки, – что мне делать, когда рядом со мной храпит человек, которого я уважаю?
Я вжимал в плечи голову, сочувственно смотрел ему в глаза и страдал, потому что, будучи в принципе эмпатом, тяжело переживаю чужие муки и горести.
Мне представлялось, как я лежу и спокойно храплю во сне, ничего не подозревая, а Платон никак не может уснуть, измученный дневными потугами при написании нового романа (он писатель).
Платон, видя мои неподдельные страдания, заводился еще больше и рассказывал, как он переворачивал меня во сне с бока на бок, свистел «Полет шмеля», дудел в буддийскую дудочку, читал молитвы, закрывал меня подушкой, а однажды чуть не задушил. Но когда я посинел и высунул наружу розовый в пупырышках язык, он испугался за мою жизнь и, несмотря на мой храп, убрал свои волосатые руки с моего горла, отчего я захрапел еще громче и яростней.
Я загрустил и покраснел, но немного подумал и предложил:
– Хорошо, давай сделаем так. Сегодня я задержусь допоздна и вернусь в гостиничный номер, когда ты уснешь. Тогда ты не будешь слышать мой храп и сможешь наконец выспаться.
Платон радостно кивнул и полез в холодильник подкрепиться салом и солеными огурцами, запивая все это хозяйство крымским бутылочным пивом, переливающимся на солнце и пенящимся в граненых стаканах. Потом он достал из шкафа ноутбук и уселся за главу номер тринадцать своего романа, в котором главному герою токарю Евпатию фрезой отрезало указательный палец.
Я оставил его одного. Вышел на улицу, пошел по набережной. Веселые дети и их внимательные мамаши сновали туда и сюда по плиточке, ультрамариновое море било зелеными волнами о парапет. Сотни довольных отдыхающих бороздили морскую гладь, валялись на песочке и пили сладкое крымское вино, красное, как румянец на щеке младенца.
Мне хотелось любви и встреч, но все красивые девушки были заняты или вокруг них вертелись слащавые хлыщи в белых панамках и джинсовых шортиках с карманами, набитыми пятитысячными купюрами.
День тянулся долго и мучительно. Я поужинал в кафе, почитал газету, искупался, в темноте побродил по парку аттракционов и вернулся в номер, когда Платон уже спал.
Он лежал добрый и искренний, раскинув руки в разные стороны по кровати, рядом с ним мигал ноутбук с недописанным текстом. Платон во сне улыбался и богатырски, громоподобно и весело храпел, как трубит стадо африканских слонов в период спаривания.
Я долго слушал этот наивный храп и через два часа захотел Платона задушить или зарезать и даже достал из походного рюкзака складной швейцарский нож. Но в последний момент что-то меня остановило – наверное, любовь к великой русской литературе и ее знаменитым представителям.
Любовь к прекрасному
У нее на первой кнопке телевизора висела «Культура». Проснется, пойдет на кухню кофе варить и включит свое «Паваротти»: скрипки орут на весь подъезд.
Дворник Тимофеич скребет метлой по асфальту, а потом плюнет, позвонит ей в квартиру и взмолится:
– Тамара Ипатьевна, выключи свою симфонию.
– Быдлота ты, Тимофеич, – ответит та и звук приглушит, но несильно.
Правда, через час-другой Тамара Ипатьевна засыпала, но телевизор так и продолжал гундеть на весь двор.
Образование у Тамары Ипатьевны – семь классов и железнодорожный техникум. Книг не читает (хотя в серванте стоят), но внуков держит в ежовых рукавицах: в театр водит, в кружки, на секции. Выписывает «Новый мир» и «Молодую гвардию».
Меня всегда поражало, кто вдолбил ей в голову, что благочестивая старушка должна читать «Новый мир» и слушать «Культуру», а не сидеть на лавочке, лузгать семечки и обсуждать молодых стерв.
Я удивлялся, с каким трудом ей давался образ культурного человека, потому что вокруг газеты, радио и телевидение разрешили простому человеку быть самим собой.
Но Тамара Ипатьевна оставалась верна заветам своей благопристойной молодости, прошедшей во времена отсутствия сексуальной революции и наличия деятелей мировой и отечественной культуры как светочей интеллектуальной мысли.
Эта вечная борьба Тамары Ипатьевны с естеством вызывала если не раздражение, то уважение.
Когда я приходил с работы и прислушивался, как она за стеной отбирает у девятилетнего Петеньки планшет Apple с танчиками и заставляет читать «Робинзона Крузо», то приходил если не в недоумение, то в восторг, словно видел, что где-то там, за высокими горами и неведомыми далями, еще живут в трудовом русском народе настоящие подвижники духа, пытающиеся спасти мир от наступления цифровой цивилизации.
Сегодня я вышел на лестничную клетку, а там у почтового ящика стоит Тамара Ипатьевна, читает бесплатную желтую прессу. Ну, вы знаете, все эти ведуньи анжелы, третий глаз, испорченная карма и живая вода по требованию.
Она опешила, увидев меня, даже отвернулась, будто не заметила, но, когда я кашлянул на весь подъезд, обернулась, покрасневшая, и говорит:
– Вот, Степаша, пишут всякую белиберду, – но газету почему-то не оставила на подоконнике, как мы все делаем, а сунула в бездонную сумку, висевшую на плече.
– Осень, – отвечаю, – Тамара Ипатьевна, осень, сегодня плюс шесть, а завтра вообще ночью заморозки.
Она посмотрела странно, словно я балабол, и прошла мимо меня, звеня ключами, открыла замок и вошла в квартиру.
Вечером я долго лежал в спальне на кровати и ничего не делал. Футбола по телевизору не было, за пивом по холоду бежать не хотелось, да и до зарплаты денег оставалось немного, жена моя задерживалась допоздна, а дети выросли и живут отдельно.
Я смотрел на рыжее пятно на потолке от протечки сверху и думал, что окружение давит на нас намного больше, чем нам кажется. Как мы ни бьемся над своей сущностью, но общественные институты так сильно влияют на наше мировоззрение, что, чтобы сохранить важное и трепетное, надо прилагать чудовищные усилия.
Я встал и подошел к окну. За стеклом веселая желтоперая синичка в кормушке клевала кусок сала. Пес Боярышник бомжихи Черепахи прыгал за детьми и радостно лаял в стылое осеннее небо. Еще немного – и я бы что-то понял для себя и почувствовал что-то важное и нужное, но с работы пришла жена, и я поплелся на кухню разогревать борщ.
Из-за стены раздавался тупой бубнеж Моцарта, сквозь который прорывались резкие крики Тамары Ипатьевны, требующей от Петеньки любви к высокому и прекрасному.
Ножичек
Когда на тридцатипятилетие Н. подарил мне ножичек, я подумал: «Что за ерунда». Маленький, тонюсенький, швейцарский. С какой-то угрюмой настороженностью и трудно скрываемой обидой я отвез нож на дачу, закинул в гору полуржавых инструментов и о нем забыл.
Когда же Н. погиб, сгинул в мартовских холодных водах, я тоже о ножичке не вспомнил, а только вдруг понял, разбирая бумаги и хлам в картонных коробках своей двухкомнатной запущенной квартиры, что от Н. у меня ничего не осталось. Только фотографии в сети, только книжка с его стихами. Все общее. Ничего исключительного. Например, безделушки с дарственной надписью «С приветом от поэта».
На даче ножичек нашелся случайно. У меня перегорел автомат, понадобилось что-то узкое и острое, и я стал копаться в рухляди, а когда нашел нож, то не сразу и понял, что он от Н. Когда же меня прожгли странные и мучительные воспоминания – переложил нож в сумочку с документами. Так и летал с ним по всей Европе, хотя в ручной клади провоз острых предметов запрещен. В Швейцарии на досмотре ничего не заметили, в Дублине кладь даже не открывали, в Афинах пропустили.
И только наши родные девушки «Аэрофлота», рассматривая мои пожитки по телевизору, когда я стоял в приспущенных джинсах, сжимая в руках кожаный потертый ремень, радостно остановили ленту:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
