Текст книги "Сталинский дворик"

Автор книги: Вячеслав Харченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Проездной

Я езжу по перегону Выхино – Куровское каждый месяц, иногда по два и три раза. У меня в деревне Давыдово живут родители.

Население, измученное сытной эпохой стабилизации, за проезд платит редко, да я и сам, честно говоря, с большим сожалением отдаю деньги за билет, но ввиду стадвадцатикилограммового веса бегать не могу. Все же, когда идут контролеры, несутся к тамбуру. Остаются одни старики, старухи, грудные младенцы и я.

В тамбуре весь вагон замирает и ждет остановки, а когда она наступает, то перебегает в предыдущий тамбур, отчего зайцы оказываются за спиной прошедших контролеров.

Контролеры все видят, но никогда не возвращаются – наверное, понимают, что могут получить от народа. Народ хоть и любит президента, но на контролеров настроен агрессивно.

И вот вчера я ехал от родителей из Куровского, и где-то в районе Вялок зашли контролеры и стали требовать билеты, все люди разбежались. Остались семейные пары, я и, как ни странно, мой сосед по дому дзюдоист Егор.

Когда контролеры попросили у него билет, он полез в карман, и одна из контролерш спросила:

– У вас что, билет есть?

– Есть, – надменно ответил Егор и достал смятую бумажку.

Билет был старый. Повертев его в руках, старшая произнесла:

– Затерто, надо платить штраф.

– Я его купил на год, выгорел.

– Кто же в автомате проездные на год покупает? Надо платить штраф.

Вагон ехал, зайцы толпились в тамбуре и злились на Егора. Хотя они и оббежали контролеров, но пока те находились в вагоне, зайцы стыдились заходить в вагон.

– Может, по коду проверим? – спросила младшая и показала какой-то кнопочный прибор, в который необходимо было забить код билета.

– Нет, – ответила старшая, – надо платить штраф.

– Я его на год купил, – настаивал Егор.

Зайцы стали наглеть. Некоторые прошли в вагон и уселись на свои места, а самые шустрые бродили по вагону, то и дело подталкивая раскорячившихся контролеров.

– Ну вот, – произнесла младшая, – код вроде проходит.

– Нет, – настаивала старшая, – надо платить штраф.

– Жалко дурачка, на год купил.

– Если мы всех идиотов будем прощать, то развалится государство, – старшая внимательно посмотрела на младшую и поправила фирменную фуражку.

– Может, этих погоняем, – младшая грустно обвела взглядом зайцев.

Зайцы притихли. На их лицах было написано недоумение.

Электричка подходила к Выхину, я достал рюкзак с верхней полки и двинулся к выходу. Контролеры, что-то неприятное сказав Егору, медленно прошли в следующий вагон. Штраф с него, кажется, не взяли.

Фернандес

Футбол закончился десять дней назад. Разъехались развеселые бразильцы, неунывающие перуанцы и невозмутимые нордические шведы, но в нашем когда-то тихом дворике до сих пор идут споры и происходят баталии. Больше всех беспокоится не ковщик Павел, не дряхлый электрик Семеныч и даже не одиннадцатилетний Игорек, посещающий спортивную секцию при стадионе «Москвич», а владелица одиннадцати пекинесов Анна Михайловна из 111-й квартиры.

Она подходит к нам уверенно и гордо, отпускает собачек гулять по зелененькой травке сквера и, высоко подняв указательный палец правой руки, говорит:

– Вы видели?

Мы молчим. Мы каждый вечер видим и слышим от Анны Михайловны одно и то же. Павел аккуратно ставит под скамейку недопитую бутылку пива «Жигуль», одиннадцатилетний Игорек замирает и перестает набивать пятнистый футбольный мячик, электрик Семеныч пытается покинуть нас скромно и незаметно, но Анна Михайловна хватает его за пуговицу старого пиджака с глубокими накладными карманами а-ля семидесятые и шепотом повторяет:

– Как можно не попасть с пенальти в ворота?

Мы еще больше напрягаемся, слышно, как настырный и безжалостный овод жужжит около моего уха. Где-то вдалеке потявкивают одиннадцать пекинесов Анны Михайловны, загнавших несчастную бесхвостую кошку Лизку на самый высокий тополь нашего двора.

Анна Михайловна медленно обводит нас взглядом. Мы вжали головы в плечи, окурок «Донского табака» повис на моей нижней губе.

– Охереть! – громко и внятно на весь двор говорит Анна Михайловна.

Если честно, я немного опасаюсь за русского бразильца Фернандеса, не забившего гол с пенальти в матче Хорватия – Россия в четвертьфинале мирового первенства.

Я еще раз смотрю в милое, но ничего не понимающее лицо Анны Михайловны. Мне кажется, Анна Михайловна – это вестник апокалипсиса, но вместо черных коней с развевающейся гривой у нее 11 настырных пекинесов.

Мне кажется, если бы у Анны Михайловны был карающий меч, то она бы подняла его над головой, отрубила кучерявую голову русского бразильца Фернандеса и подняла ее над головой, как ветхозаветная Юдифь, обезглавившая ассирийского полководца Олоферна.

Анна Михайловна еще раз осматривает нас, отпускает пуговицу пиджака электрика Семеныча и медленно идет к своим пекинесам, чтобы спасти бесхвостую кошку Лизку.

Ковщик Павел достает из-под скамейки недопитую бутылку пива, Игорек чеканит футбольным мячом. Я смотрю на развернутый на ближайшем доме плакат:

ЕДИНАЯ РОССИЯ: БАРКЛАЙ ДЕ ТОЛЛИ, БАГРАТИОН, ФЕРНАНДЕС.

Неформал

Я проснулся в субботу около десяти часов и решил сходить в парк Люблино. До него километр. Побрился, умылся и вышел на улицу. Солнце улыбалось ярко и весело, и мне хотелось, чтобы в парке было ярко и весело, потому что иногда именно это и нужно.

Пешком идти не хотелось, я сел в маршрутку и проехал пять остановок до Люблина, потом вышел, оглянулся и двинулся по главной аллее.

Здесь мне знаком каждый куст. Здесь двадцать лет назад я любил красивую девочку. Здесь я встретил другую красивую девочку и чуть не влюбился в нее, за этим поворотом стоял пивной ларек, и я любил сидеть на берегу прекрасного пруда на темной выцветшей лавочке, курить сигареты и потягивать из горла зеленой бутылки жигулевское пиво, закусывая жареным бараньим шашлыком из окрестных палаток и стуча по дереву воблой.

Мне все здесь знакомо, но вдруг я почувствовал: что-то меняется в пространстве. Мне навстречу стали попадаться неформалы: татуированные и пирсингованные подростки и взрослые с розовыми, фиолетовыми и зелеными волосами в рваных джинсах, ехавшие на роликовых коньках, скейтах и гироскутерах.

Неформалы шли колоннами, тысячи и тысячи неформалов без пива, беляшей и семечек (они глотали попкорн!). Неформалы катались на каруселях, прыгали на тренажерах, запрещали мне разводить костер и выпивать на лавочке (из всех горячительных напитков я нашел только автоматы с кофе). Когда я попытался закурить сигарету, ко мне подошли четыре огромных добрых неформала и потребовали, чтобы я потушил сигарету, потому что в колясках сидят и лежат еще с десяток маленьких пухленьких неформальчиков.

Я стал искать любимый куст, но он был забетонирован. Я пошел к любимому дереву, но вместо него красовалась неформальная сиреневая пластмассовая сакура, мигавшая тысячью неоновых огоньков, на месте любимого пруда с жабами, лягушками и уточками красовался мраморный помпезный фонтан. У собак забирали какашки, кошки не гонялись за голубями, голуби не просили крошек. Исчезли рыбаки. С прудов, раскинувшихся голубой гладью, пропали беззубые красные пенсионеры и пенсионерши, которые здесь уже двадцать лет покачивали удилищами и тягали золотоголовых карпов и карасей. Их не было. В глубине парка пропали грибы, даже сыроежки.

Над всей идиллией летали автоматические дроны. Толпа неформальных детей тыкала в них пальцами, объедаясь гамбургерами, пиццей и кока-колой.

Я сел на отличную новую блестящую лавочку. Оглянулся по сторонам и вдруг понял, что в своей футболке «Битлз», кепке «Ну, погоди!», трениках с полосками и тапочках-вьетнамках неформалом уже являюсь я.

Мне представилось, что я сижу в зоопарке в клетке, на клетке табличка: «Неведомая зверушка». Неформальные дети тыкают в меня палками и суют мизинчики сквозь прутья клетки. Неформальные родители одергивают их и кричат с ужасом: «Прокл, Варвара, Святополк, уберите ручки, оно кусается!»

Благородный дон

У моего дома номер 13 две остановки. Одна у магазина «Магнолия», а вторая (дальняя) у «Ветеринарной клиники». Я предпочитаю ходить на дальнюю. Даже не потому, что там кофейный автомат, а потому что каждое утро в 7:55 встречаю старого рокера. «Благородный дон» – называю я его. Седая шевелюра до плеч, но не расхристанная, как у Венедиктова с «Эха Москвы», а ровненькая. Что-то под солиста группы «Лейся песня» из конца семидесятых. Аккуратно подстриженные усы, белая мраморная кожа, чистые голубые, немного потертые джинсы, без дырок (как это сейчас модно) и не загнутые до щиколоток (как это сейчас модно). Чуть уловимый приятный запах дорогих сигарет «Кэптан блэк» и тройного одеколона.

Но это не главное. Каждое утро у него новая футболка черного цвета. Сегодня это «Юрай Хип». Я мысленно говорю благородному дону: «Джулай Монинг».

Вчера была «Роллинг Стоунз», и я прошептал: «Сатисфекшн».

Завтра будет (я проверял) «Битлз», и я произнесу: «Ви а ливинг ин ела субмарин».

Еще есть «Лед Зеппелин», «Дорс», и однажды я видел благородного дона в субботу у «Доминос-пиццы». Он красовался в «Ти Рэксе».

Я хочу стареть так же. Благородно, медленно, надежно, не предавая своей юности. Я хочу носить чистенькие глаженые футболки («Аквариум», «Зоопарк», «Кино», «Секс Пистолс»), курить сигареты «Донской табак» и вместо пива ввиду слабости здоровья поглощать имбирный морс из ближайшей сушишницы «Суши Вок».

Космос

Мы сидим в сквере. Передо мной семидесятилетний Семеныч, могли бы взять «Путинку», но купили кизлярский коньяк, деньги есть.

Вот, говорит Семеныч, закончил школу с тремя четверками, а в политех не поступил, какая-то дурацкая ошибка, и пошел помощником электрика на завод в Братске. Все учились полгода на второй разряд, а я за месяц. Странно, что наставник отпустил, все-таки за ученика дают десятку к зарплате, мог бы шестьдесят рублей заработать, а он говорит – иди, чему тебя учить, а учил странно. Я ему: Иван Степанович, что делать? А он: ищи, вот ткни сюда и ищи. А я думаю, что, блин, искать, но находил, сам находил, то есть наставник учил не как делать, а как мыслить, он как философ, что ли, Кант, говорил: просто твори. Я брал и творил: вот возьму провода, схемы, выключатели и иду к станку, а в тот день Иван Степанович заболел, и арматурщица орет: «Твою мать, электрик, у меня станок не работает». Я вообще не понимаю, как они, женщины, матом ругаются, сам вырос на Кубани, у нас даже мужики молчали, а тут в цех в Сибири заходишь, и женщины орут, – вот, думаю, хрень.

Ну так орет она мне: твою мать, станок сломался, – я подхожу, семнадцатилетний, к этой махине, куда тыкать, что сувать? И вдруг какая-то легкость появилась, крылья выросли, я взял один провод, пощупал – точно, обрыв, – и буквально за пять минут восстановил.

Арматурщицы стоят, охренели, и тут кто-то начал хлопать, да-да, как в театре, мне, сопляку, электрику на первом разряде, семнадцатилетнему, весь цех начал хлопать, и такая радость меня посетила, такое тщеславие обуяло, что я стал от станка к станку порхать, и когда срок вышел в институт заново идти, то не пошел, потому что это чувство артиста, если хоть раз испытал, уже тебя не отпустит. Нахер мне вышка, если я у станка бог, если мне уважение и почет, и руку жмут сопляку, и наливают, и место самое главное.

Семеныч замолк. Я долил коньяка. Мы выпили.

– А потом что? – спросил я.

– А потом женился, заводы электрифицировал, ты вот станцию «Мир» знаешь?

– Космос, что ли?

– Моя работа, сами вызвали из КГБ, говорят: Семеныч, ты же бог, у нас электрика сложная, сделаешь?

– А вы?

– А я сказал – сделаю, зря затопили, могли бы еще двадцать лет летать, я свои скрутки знаю.

Над нами несмело и грустно шелестел дубок. Дети возились в песке, бультерьер Буля тыкался в закуску.

Где-то там, вдалеке, разрывался соловей. Семеныч выпил еще полста и прилег на лавку. Ему снились Королев, Циолковский и МКС.

Я бережно накрыл его плащом, положил под голову кепку и пошел за сигаретами в ларек.

Лизка

Пропала подзаборная бесхвостая помоечная кошка Лизка. Пять лет она приходила на мой подоконник первого этажа и смотрела на моего кастрированного кота через окно. Кот бегал по квартире, пушил хвост, визжал, а потом успокаивался и часами сидел с ней нос к носу.

Я иногда гонял ее с подоконника (зачем не знаю), иногда пытался кормить ее «Пропланом», но она всегда предпочитала помойку и отказывалась даже от «Вискаса». На «кис-кис» Лизка не отзывалась, ближе чем на пять метров не подпускала, издавая воинственное шипение.

Первый год я беспокоился. Не так просто смириться, что весь март и в снег, и в дождь на подоконнике сидит кошка и наблюдает за тобой, как камера наружного наблюдения.

В апреле Лизка исчезала, ее оплодотворяли какие-то безродные и разгульные коты, но любила она моего Феника.

Ближе к июню по двору бродили разноцветные котята. С ними возились дети, их пристраивали бабушки в переходе метро «Люблино» спешащим куда-то москвичам.

Лизка была трехцветная, счастливая – и вот пропала.

Комиссары в пластиковых шлемах

Начальник жэка Федор Платонович любит пластиковую карточку, на которую получает зарплату. Я вот, например, ненавижу. Когда мне на карточку приходят деньги с работы, я иду в Сбербанк и снимаю все до копейки, потому что Сбербанк обманул моих родителей. Они двадцать лет копили деньги на домик в Крыму, работая в Ханты-Мансийске, собрали 50 000, а в итоге в годы реформ остались с носом. Еле переехали в Подмосковье, так и осталось ласковое Черное море у них в мечтах: крики чаек, белые комфортабельные теплоходы, желтый песочек, широкие панамки и солнцезащитные очки.

Я часто спрашиваю:

– Федор Платонович, что вы делаете?

А он лишь улыбается и говорит:

– Представь, Славик, зашел ты в «Пятерочку», купил егорьевской вареной колбасы, балтийской соленой кильки, огурцы маринованные фирмы «Помидорка», пахучего черного бородинского хлеба, чеснока, литр пива «Черниговское светлое», вставил карту в приемник, ввел код – и вот тебе мобильный телефон сообщает, что с тебя списано 385 рублей, а остаток 22 523 рубля и 75 копеек.

– И что?

– И вот этот остаток, понимаешь, Славик, так меня греет, что не могу ничего с собой поделать. Такое чувство, что носишь в кармане, как улитка, все свое богатство: денежное наследство, домик в деревне, двухкомнатную квартиру, жену, детей и тещу и даже сокровенные мечты.

Я ничего не понимаю. Я смотрю вслед уходящему Федору Платоновичу и кручу пальцем у виска. Мне кажется, он очень доверяет действительности и не понимает, как хрупок и обречен мир.

Он не видит, что от любого чиха, от взмаха крыла пролетающей бабочки или звонкого лая пекинесов соседки Анны Михайловны он может рухнуть в любой момент.

Я надеюсь, это произойдет не при моей жизни, но снятся мне по ночам робобронепоезда, лавовые атаки дронов и железные комиссары в пыльных пластиковых шлемах, нагло и угрожающе склонившиеся над моей головой.

Окуджава

Во дворе по субботам бывший инженер литейно-механического завода Андрей Петрович выставляет на подоконник колонки и включает Булата Шалвовича Окуджаву. «Когда воротимся мы в Портленд», «Виноградная косточка» и «Последний троллейбус». Я сижу у окна и слушаю, мой кот Феник жует «Проплан» и тоже внимает.

Когда вверх улетает голубой гелиевый шарик, выпущенный одиннадцатилетним Игорьком, племянником Андрея Петровича, то я грущу, потому что это так созвучно песенке великого барда.

Но иногда сладкое пение прерывается рекламой. Наверное, Игорек пустил дяде звук через «Ютуб». И вот уже «Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя религия» сменяется вкрадчивой рекламой прокладок, а вместо «На фоне Пушкина снимается семейство» раздается бодрый голос рекламщиков казино «Вулкан».

Я никогда не играл в казино. Один раз в 1993 году зашел в казино «Люблино», но я был подшофе, поэтому тут же лег на мягкий диванчик и уснул. Меня несколько раз будили бодрые крупье и охранники, давали бесплатные пробные жетоны, но я их не использовал.

Андрей Петрович кричит из окна Игорьку, чтобы тот отключил ему этих говнюков. Но Игорьку лень подниматься пешком на пятый этаж. Он говорит, что если Андрей Петрович будет кричать, то он ему в «Ютубе» включит рэп-батл Гнойного и Оксимирона.

Реклама казино заканчивается. Над двором шелестит Булат Шалвович. «Дураки привыкли собираться в стаи».

«Белая лошадь»

В Люблино я хожу как все: синие оттянутые треники с полосками, старенькая полинявшая футболка в сеточку, резиновые сланцы и болотная мятая бейсболка.

Я выпиваю мало, точнее выпивал до тридцати, а потом лет пятнадцать не пил и только сейчас стал себе немного позволять. Понятно, что такой напиток, как виски, прошел мимо меня. В молодости коньяк «Метакса» считался самым крутым напитком, а когда появился виски, то уже не употреблял я.

В Люблино все берут или жигулевское пиво, или водочку, а я зашел в «Пятерочку» и увидел запыленную полку с виски. Дай, думаю, порадую соседа ковщика Павла.

Уже сам факт, что кто-то остановился у полки с виски, вызвал у продавщиц ступор. Они притихли, весь магазин обернулся на меня. Понятно, что если я до этого сомневался, брать мне водку или виски, то теперь пришлось покупать виски. О нем я ничего не знал, помню только, что как-то раз старый приятель, знаток Евгений Сулес, сказал, что лучший виски – «Белая лошадь». Стоил он 750 рублей. В пять раз дороже водки.

Я медленно, с видимой уверенностью взял бутылку виски «Белая лошадь» с полки. Магазин ахнул, продавщицы стали дергаться.

Я подошел с бутылкой к кассе и полез за мятой тысячей в карман треников, и тут охреневшая продавщица, вспомнив написанные ей хозяином магазина скрипты, заявила:

– Может, возьмете Blanton’s Straight, лучший виски 2017 года?

Он стоил семь с половиной тысяч. В магазине можно было услышать, как где-то там за горизонтом по железнодорожным путям на литейно-механический завод дрезина везет дизельное топливо.

Я не знал, что ответить, но снова вспомнил Женю (пусть живет долго и счастливо):

– Это лучший виски по соотношению цена – качество, – промолвил я и сурово посмотрел в лицо окончательно опешившей продавщицы.

На нее было жалко глядеть.

– Да, – произнесла она, – нечего возразить, – быстро и судорожно пробила виски «Белая лошадь», поставив бутылку в красно-белый пакет.

Мы с Павлом вышли на улицу. Жарило майское солнце, летали пташки, надрывались соловьи. Мы купили две сосиски «Останкинские» и пошли за гаражи. Расстелили газетку и сели на теплую мягкую землю.

– «Белая лошадь», – сказал я и разлил виски по пластмассовым стаканчикам.

– Да, «Белая лошадь», – ответил Павел и радостно улыбнулся.

Голубь

Если долго сидеть во дворе и кормить голубей хлебом, купленным в универсаме «Пятерочка», то обязательно прилетит белый голубь. На фоне серых, невзрачных и вороватых собратьев он выглядит иностранцем, попавшим в провинциальное захолустье.

Ходит белый голубь гордо и неспешно, к брошенным крошкам не поспевает, его постоянно опережают серые голуби и юркие воробьи.

В конце концов, сжалившись над белым голубем, я встаю со скамейки, подхожу к нему, распугивая его сородичей, и запихиваю хлеб чуть ли не в клюв. Тем более он единственный голубь, который меня не боится и практически готов запрыгнуть в руки.

Поев из моих рук, белый голубь немедленно взлетает и, сделав прощальный круг над сквером, исчезает где-то в районе остановки.

Сегодня перед работой я, как обычно, шел в ветеринарную клинику пить кофе из автомата. Утро – самое жесткое время, я иду, ничего не замечая, но тут я поднял голову и разглядел летящего белого голубя.

Он направлялся к гаражам (у нас до сих пор мэр не снес гаражи). Я проследил за голубем взглядом и над одним из гаражей заметил пристроенную голубятню, в которой копошилось с десяток белых птиц.

«Оказывается, ты домашний, – подумал я, – зачем же ты объедаешь серых голубей?»

Вечером, когда я кормил бородинским хлебом серых голубей, белого голубя у моих ног не было.

Здоровое питание

Шел дождь, невеселый, крупный, но редкий. Я брел в магазин здоровой пищи, потому что решил изменить жизнь.

Не скажу, что меня что-то беспокоило, но, добравшись до сорока семи лет, я вдруг понял, что сделал очень мало. Это гнетущее чувство стало посещать меня каждое утро, когда я смотрел на свое отражение в зеркале, чистил зубы, брился, умывался и насвистывал «Дорс».

Вот возьмем, например, соседа напротив – Павла: он ковщик, он внучатый племянник Есенина, он колокола льет. Дряхлый электрик Семеныч из 107-й квартиры запускал космическую станцию «Мир», Анна Михайловна, владелица одиннадцати пекинесов из 111-й, строила завод «Москвич», а я занимаюсь херней.

Поэтому для будущих свершений я решил продлить свои годы любым доступным мне способом, а самая простая возможность – это изменить питание.

В магазине мне открылись полки с качественным товаром: российские сыры, выдержанные год, а не созданные за неделю в барокамере, молоко, прокисающее через пять дней, кефир давно позабытого цвета и запаха, колбасы, которые необходимо съесть за три дня, нерафинированное краснодарское подсолнечное масло, куры, не обколотые антибиотиками, и минеральная вода без газа и пузырьков. Все полезное, качественное, но безвкусное и дорогое.

Глаза разбегались, руки чесались. Я купил сыр и айран, вышел на улицу и задумался. Дождь почти перестал. Откуда-то из-за туч вылезло сонное вечернее светило, и вялые собаки выпрыгнули из подвалов на улицу.

Я сжимал пакет со здоровым питанием и судорожно искал по карманам зажигалку и пачку сигарет. Но их не было, – наверное, забыл дома. Тогда я свернул в ночной ларек к Ашоту. Он улыбнулся и поприветствовал меня:

– Привет!

– Салам, – ответил я и купил у него «Донской табак», буханку белого хлеба, от которого меня пучит, норвежскую селедку, запрещенную мне из-за гастрита, и копченую грудинку, которую мне тем более есть нельзя.