Текст книги "Удивительная история одной феи"

Автор книги: Вупи Голдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Вупи Голдберг
Орден Феи Драже
Удивительная история одной феи

Глава 1

Я в своей новой комнате. Вот зеркало. По краям зеркало изукрашено розовыми балетными туфельками. Под ним – комод. Ручки комода в виде розовых балетных туфелек. Рядом торшер – с абажуром в розовых балетных туфельках. А дальше моя кровать – вы уже догадались, конечно, что одеяло и подушки тоже сплошь в розовых балетных туфельках.

Вы, наверное, думаете, что хозяйка этой комнаты любит балет. Нет и нет! Балет обожает моя мама. Когда я родилась, она твердо решила сделать из меня балерину.

И второе имя мне выбрала «Петракова» – Александрина ПетраковаДжонсон! Я дальше Атланты-то никогда не бывала, какая там Россия! Ну, а на прошлой неделе мы переехали сюда, в Гарлем.

Упаковав свои балетные вещички, я сказала одному из наших здоровенных грузчиков: было бы здорово, если бы вы эту коробку где-нибудь потеряли. Я даже написала на ней фиолетовым маркером «Потеряйте эту коробку», чтобы они случайно не забыли.

А потом тетя Джеки привезла нас на Сто двадцать третью улицу, мы выбрались из машины, вошли в квартиру, а моя коробка уже тут как тут – на самом верху груды ящиков в гостиной. Мама достала из нее и балетное зеркало, и балетную лампу, и балетное одеяло, и балетные подушки… Вся эта балетная обстановка и в старой моей комнате смотрелась не очень-то, но там я к ним хотя бы привыкла. А новая комната – просто какой-то балетный кошмар. Повезло еще, что окна выходят на улицу. Может, если правильно направить вентилятор, все эти балетные штуки просто вылетят вон?

Мечтая об этом, я разглядываю картинки с балеринами (это, конечно, мама их здесь развесила). Вот Мария Толлчиф, она танцевала в «Нью-Йорк Сити Балет». Вот Вирджиния Джонсон, прима-балерина Театра танца Гарлема. И Джанет Коллинз, первая чернокожая прима-балерина Метрополитен-опера. Они смотрят на меня сурово, словно знают, что я думаю всякие нехорошие вещи про балет.

Только на одном плакате человек улыбается. Это моя любимая спортсменка Фиби Фитц, чемпионка по бегу на коньках. Плакат с ее автографом мне подарила на прошлый день рождения тетя Джеки. Среди балерин Фиби выглядит некстати – точь-в-точь как я среди балетных туфелек. Мне кажется, что Фиби ободряюще мне подмигивает. Я снова поворачиваюсь к зеркалу.

Из зеркала на меня смотрит худенькая девятилетняя девочка. У меня темная кожа, как у мамы, и разного цвета глаза – один зеленый, другой голубой, – как у папы, а волосы темные и волнистые и стянуты в хвостик на затылке.

Фиби Фитц ужасно сильная. Она каждый день отжимается по сто раз. Я пока могу отжаться только двадцать три раза, но мускулы у меня уже о-го-го какие.

С виду я ничего, одна только беда – на мне многослойная балетная пачка, розовая и пышная. Торт, а не пачка. Бесчисленные слои органзы длиной до колена украшены мелкими стразами – похоже на утыканный бриллиантами розовый зефир. Вокруг талии нашиты мелкие искусственные розочки, а стоит пошевелиться, как над юбкой взлетают серебристые ленты.

Просто ужас какой-то. Готова поспорить, что Фиби Фитц никогда не заставляли носить пачку.

– Мам, ну ты же знаешь,что на занятия эти тряпки носить не нужно! – кричу я вниз, в холл. Тишина.

Я иду в мамину студию – пачка прыгает вверх-вниз, как будто хочет оторваться. Вокруг громоздятся неразобранные коробки с вещами, но мама не обращает на них внимания. Она приклеивает на какую-то ипуку огромные перья – кажется, раньше штука была вполне симпатичной шляпкой. Вообще-то мама шьет костюмы, но в последнее время она сходит с ума по шляпкам. Я знаю, мама очень талантливая – так все говорят, – но, по-моему,эта ее шляпка сильно смахивает на страусиную попу. На полу разбросаны блестки – они сверкают всеми цветами радуги.

Мама меня не замечает. Нормальные люди ходят дома в джинсах – но только не моя мама. Сейчас на ней ее собственное изделие – платье, которое она называет «золотоискательское». Идею она взяла из книги о золотой лихорадке в Калифорнии. Юбка изображает гору, и потому расширяется книзу. Когда мама стоит на месте, юбка коричневого цвета с серым – вроде как земля и камни. Но стоит маме шагнуть, и вы видите блестящую золотистую вышивку и бусинки, прячущиеся глубоко в складках. Мама очень любит это платье, но говорит, что на сцене оно не смотрится – то есть вблизи оно красивое, а если смотреть издалека, то не видны всякие декоративные элементы. (Декоративные элементы – это такие штуки, которые делают одежду необычной. Хорошо бы на моей пачке этих элементов было поменьше.)

Зато шляпка, с которой мама возится, будет смотреться на сцене отлично, даже если эту сцену устроят на Марсе, а зрители останутся на Земле.

– Отлично… ага, вот хорошо; или еще оранжевое добавить… – бормочет себе под нос мама, выбирая перья и на пробу прикладывая их к шляпе.

Письмо из балетной школы лежит на ее швейной машинке. Я машу письмом у мамы перед носом.

– Мама!

Она поднимает затуманенный взгляд от шитья. Еще бы, у любого затуманится, если все утро, не отрываясь, глядеть на фиолетовые и оранжевые перья.

– О, Александрина! – говорит она и встает, чтобы лучше меня рассмотреть. – Ты чудесно выглядишь. Уже готова идти на занятия?

– Мама, вот послушай, – я читаю из письма вслух: «Учащиеся шкалы «Щелкунчик» обязаны заниматься в стандартных балетных трико и колготках. Любая иная одежда запрещена».

Мама опускает перья.

– Ну, так ведь ты и придешь на занятия в трико. Оно у тебя замечательное, ни у кого такого нет.Представляешь, как оно будет смотреться на сцене?

И мама замирает в возвышенной артистической позе – так, словно выступает перед целым залом.

Ну да, ну да, на сцене моя пачка смотрелась бы просто замечательно. Одна проблема: я-то не на сцену собираюсь. Я просто иду в балетный класс чужой школы в чужом городе. А мама этот факт, похоже, из виду упускает.

– И нигде не написано, что нельзя носить поверх трико пачку, – продолжает мама. – А колготки, ты надела те чудесные колготки, что я тебе сделала?

Она пытается поглядеть на мой задний фасад, но я прижимаю пачку к коленкам. Эти колготки – одна из любимых маминых вещей. Ноги у них самые обыкновенные, зато на заду колготки расшиты сверкающими розовыми молниями. Носить эти колготки приходится поверх трико, потому что, если надеть их под трико, никто не разглядит молнии (хотя меня это вполне устроило бы). Мама называет мой наряд «Супердевочка». «Девочка» – это потому, что в пачке, а «супер» – из-за молний. Мама говорит, что контраст между нежной пачкой и грозными молниями дает интересный художественный эффект. Только школа требует, чтобы мы ходили в трико, а не в каких-то там эффектах. Ну и ладно, под пачкой их все равно никто не увидит.

– Ну, ма-ам…

От одной мысли о балетном классе у меня противно сосет в животе. Я же ни с кем там не знакома. Я даже не знаю, где там туалет. И вдобавок мне придется явиться в класс разряженной в пух и перья, словно игрушечная невеста со свадебного торта, вдобавок стукнутая молнией.

Мама бросает перья на стол и упирает руки в бока.

– Так, Александрина, все, хватит. Когда я была маленькая, то всегда мечтала заниматься балетом у мисс Деббэ в школе «Щелкунчик». У моей мамы не было на это денег. Зато теперь туда идет моя дочь, так что выглядеть она должна достойно. Ясно?

– Ага-а… – Безнадега.

– Очень важно произвести хорошее первое впечатление, – добавляет мама. – Когда ты войдешь в класс в наряде, сделанном моими собственными руками, все будут просто потрясены. Поверь, они запомнят это на всю жизнь.

Вот этого-то я и боюсь.

Глава 2

Десять минут спустя мы идем вниз по Мэдисон-авеню. Уже начался июнь, и мне жарко и противно в куртке, которую я напялила, чтобы скрыть свое одеяние. Гудят автомобильные гудки. Из машин и из открытых окон доносится музыка. Мама с удовольствием показывает мне места, где она провела свое детство.

– Вот здесь мы с тетей Джеки играли после школы. А тут жила моя подруга Роберта…

Я слушаю вполуха, а сама думаю о своей Джорджии. Наш дом стоял на тихой улице, вокруг росли высокие деревья, и было много травы. Дальше по улице жила моя лучшая подруга Кейша. А самое замечательное – городской каток всего в двух кварталах от нас. Прошлым летом мы с Кейшей ходили туда после обеда почти каждый день.

Однажды мама пришла на каток, чтобы забрать меня домой.

– А у меня сюрприз, – сказала она, когда мы шли через лужайку посреди Леланд-парка. – Мы с тобой переезжаем в Гарлем, – и она широко улыбнулась, так, словно в мире не могло быть ничего прекраснее.

Я остановилась. Мне стало холодно, по спине побежали мурашки, и защипало так, будто на меня вылили большой стакан кока-колы.

– Зачем? – спросила я. Но в глубине души я уже все понимала. В мамином магазине свадебных платьев всегда было много покупателей. Мама показывала им свои лучшие дизайны: кимоно в японском духе, а за ним – шлейф из искусственных цветов вишни; фиолетовое прямое платье с прямым корсажем и прямой шляпкой, больше всего походившей на коробку из-под овсяных хлопьев; платье «Огонь и вода» – языки пламени из красного и оранжевого бисера лижут подол, а на плечи накинута голубая, словно вода, шаль. Но невесты все равно хотели обычные белые свадебные платья с обычной белой фатой.

Мама села на землю, взяла меня за руку и заставила сесть рядом. Прохладная трава щекотала мне ноги.

– Детка, если я сошью еще одно свадебное платье, похожее на сто других, я сойду с ума. Я всегда мечтала о том, чтобы открыть свою фирму и создавать одежду, но здесь, в глуши, это не удастся. Я хочу как лучше – и для меня, и для тебя.

Ну, мне-то никакого «лучше» не хотелось. У нас был хороший дом. И машина-фургон. Еще у меня были коньки. И ничего мне больше не было нужно. Я попробовала сказать об этом маме, но она все говорила и говорила.

– Я так скучаю по Нью-Йорку! Я переехала сюда ради твоего отца, но ты же знаешь, его уже давно нет на свете.

Мой папа умер, когда мне было два года. Это, наверное, неправильно, но я по нему не скучаю. Просто не помню его.

Мама еще сказала, что в Нью-Йорке у нее будет масса возможностей, потому что на Бродвее куча театров. И еще сказала, что будет здорово жить рядом с тетей Джеки – у нее своя парикмахерская, и я смогу делать себе всякие красивые прически.

Я скрестила руки на груди.

– А катки там есть?

– Ну, конечно! Один даже очень известный, – ответила мама. – И потом, там культура. Тебе наверняка понравится. Нам обеим нужно встряхнуться, – она встала и потянула меня за руку. – Так, ладно, а как насчет тройной порции шоколадного мороженого? Не отвертишься, и не мечтай!

Я и глазом моргнуть не успела, как мама продала наш фургон – по ее словам, в Нью-Йорке никто не держит машину. (А откуда тогда там столько автомобилей?) Прошло всего три недели, и мы переехали в тесную квартирку на третьем этаже дома, который называется «особняк». Здесь даже лифта нет – только лестница, да такая скрипучая, что ей самое место в доме с привидениями. (Я взбегаю наверх быстро-пребыстро – на всякий случай, вдруг привидения тут все-таки водятся.)

Ну вот, а теперь я шагаю по шумной гарлемской улице и чувствую, как по спине у меня текут струйки пота. Скажу честно, маме в Нью-Йорке куда лучше, чем дома. Кое-кто поглядывает на ее золотоискательское платье, но люди смотрят с восхищением, а не с недоумением, как в Эппл-Крик.

А я бы лучше вернулась домой. Сейчас я как раз бежала бы на каток с Кейшей.

– А где здесь тот самый знаменитый каток? – спрашиваю я.

– Там, дальше, в Рокфеллер-центре, – отвечает мама. – Можно будет туда сходить, когда похолодает.

Откуда-то вылетает пожарная машина, вся в мигалках, с орущей сиреной. Я зажимаю уши и жду, пока она проедет.

– Мама, ну как я могу занять на олимпиаде первое место по бегу на коньках, если буду дожидаться холодов, чтобы покататься? Мне же надо все время тренироваться!

– Детка, у конькобежцев такие скучные старые костюмы…

–  Не костюмы, а комбинезоны, – поправляю я.

– Ну, ладно, скучные старые комбинезоны. Они эстетически непривлекательны. И потом, все конькобежцы выглядят одинаково – ну, как те маленькие человечки в фильме про шоколадную фабрику.

–  Умпа-лумпы? – говорю я. – Умпа-лумпы все крошечные и оранжевые. А ты хоть раз видела крошечного оранжевого конькобежца?

Мама продолжает говорить, не обращая на мои слова никакого внимания.

– А балерины носят красивые наряды.

– Ну, мама…

Старик с магазинной тележкой чуть не переезжает мне ногу. Мама выдергивает меня из-под колес.

– Будь внимательнее, Александрина, – говорит она. – Мы уже не в Эппл-Крик. Здесь Гарлем, так что смотри в оба.

И тут мимо нас проносится девочка на скейтборде. Похоже, ей столько же лет, что и мне. Она задевает мамину сумку.

– Извините! – кричит девочка. Она со скрежетом тормозит перед высоким зданием и роняет кепку с головы. Потом подхватывает кепку, поддает скейтборд ногой, хватает его на лету и бежит вверх по ступеням.

Когда дверь за ней захлопнулась, я увидела сверкающую табличку над входом. Там золотыми буквами написано: «Школа балета "Щелкунчик"». И чуть ниже, буквами помельче: «Мы делаем из маленьких девочек маленьких леди».

Мама фыркает.

– Если и так, с этойдевочкой им придется повозиться, – говорит она.

Я смотрю на табличку, а мама уже тянет меня вверх по ступенькам. Что ж, она может заставить меня заниматься балетом. Она может заставить меня носить пачку блестках. Но никто на светене заставит меня стать маленькой леди.

Глава 3

Мама толкает дверь, и мы входим. Школа «Щелкунчик» – самая странная балетная школа, какую я только видела. Правда, я никогда не бывала в настоящей балетной школе. Когда я ходила на балет в своем старом городе, мы занимались в здании воскресной школы. Там был длинный коридор и классы по бокам. Мы занимались в самой большой комнате, в трапезной, а туалет находился в самом конце коридора, под большой табличкой, так что найти его можно было без лишних вопросов.

Школа «Щелкунчик» похожа на обычный дом, только огромный. Впереди и справа – небольшой кабинет и еще раздевалка, где сидят девочки и ждут начала занятий. Когда мы проходим мимо, кое-кто смотрит на нас. Все девочки одеты так же, как одевались и мои одноклассницы – в обычные балетные трико. А я-то надеялась, что в Нью-Йорке все родители не заморачиваются с соблюдением правил. Зря.

На деревянной двери справа висит табличка «Идут занятия». Я думаю: неужели у них всего один класс, но тут вижу лестницу, ведущую на второй этаж. Сверху слышатся звуки фортепиано и глухой стук – наверное, там отрабатывают жете (это балетное слово означает «прыжок»). Висящая над лестницей люстра позвякивает от каждого удара, а потолок трещит так, словно вот-вот рухнет.

И туалета что-то не видно. Может, в Нью-Йорке принято терпеть до дома?

По лестнице спускается высокий симпатичный мужчина, смуглый, с небольшой бородкой. Он видит нас и улыбается. На нем яркая белая футболка и эластичные брюки, а пахнет от него сосной.

Он протягивает руку.

– Я мистер Лестер. А вы, видимо, миссис Джонсон?

Мама пожимает ему руку.

– Мисс Джонсон. Я не замужем, – и она ослепительно улыбается. Я закатываю глаза.

– А ты Александрина, да? – Он поворачивается ко мне. – Ну, а я учитель.

Я стараюсь не выдать удивления. У нас в Эппл-Крик мужчины балет не преподавали.

– Не хочешь снять куртку? – спрашивает он.

Я в ужасе мотаю головой.

Мама строго на меня смотрит. И я медленно начинаю расстегивать куртку, в надежде, что она хоть чуть-чуть обмяла пачку. Ничего подобного – проклятая пачка тут же растопыривается во все стороны, как монстр из фильма ужасов, когда все думают, что он мертвый, а он вдруг вскакивает и на кого-нибудь набрасывается. Кое-кто из девочек в раздевалке замолкает и рассматривает меня.

Мистер Лестер широко открывает глаза.

– Какой… э-э… интересный наряд, – говорит он.

– Я сама его сшила, – сияет мама. – Уникальная вещь!

– Да-да, безусловно, – негромко соглашается мистер Лестер. – Но вашей дочери будет удобнее, если в следующий раз она придет в обычном трико.

Мама не обращает на его слова никакого внимания.

– Александрина очень хочет познакомиться с мисс Деббэ, – говорит она, хотя это ложь. – Она мечтает стать прима-балериной в Гарлемском театре балета, как мисс Деббэ когда-то. – Это тоже чистой воды выдумки! Пусть она теперь только попробует сказать мне, что врать плохо – я ей припомню!

– К сожалению, мисс Деббэ уехала на конференцию преподавателей танцев, – говорит мистер Лестер. – Сегодня занятия веду я.

– Везет же Александрине, – подмигивает ему мама.

Ну, все, с меня хватит.

– Маме пора идти, – говорю я громко и четко. – Ей нужно сшить несколько костюмов, это очень важный заказ, – я подталкиваю ее локтем к двери.

– Будь умницей, солнышко, чтобы я могла гордиться тобой, – прощается мама. Выйдя на ступени, она машет мистеру Лестеру.

– Итак, Александрина, – говорит мистер Лестер. – В девять лет девочки у нас обычно посещают третий класс балета. Попробуем отправить тебя туда и поглядим. Если будут трудности – скажи мне, хорошо?

Я киваю. Интересно, как я вообще могу равняться с детьми, которые столько лет проучились в балетной школе большого города.

Мистер Лестер показывает мне школу. Мы поднимаемся на второй этаж, где расположены студии. На третьем этаже – большой зал, там устраивают концерты. Вот маленькая комнатка, в которой хранят костюмы и ноты, а там, дальше по коридору, – кабинет мисс Деббэ. А вот и туалеты. Уф-ф.

Мистер Лестер ведет меня вниз, в раздевалку, где дожидаются занятий другие девочки.

– Подожди пока тут, – говорит он. – До занятия осталось десять минут. – Он улыбается мне. – Я понимаю, что быть новенькой не так-то просто, но, думаю, все будет хорошо. У нас тут славные девочки.

– Да, сэр, – говорю я. Делаю глубокий вдох и вхожу в раздевалку.

Глава 4

Когда я вхожу, в раздевалке наступает тишина. Сидящие у двери девочки фыркают от смеха. Я вешаю куртку на привинченный к стене крючок, отхожу подальше от фыркающих девочек и собираюсь сесть. Но тут я вспоминаю про нашитые молнии на колготках. Когда я сажусь, они противно скрежещут. И я остаюсь стоять.

Я вижу девочку со скейтбордом, смотрю на нее и хлопаю глазами. Рядом с ней сидят еще две девочки. Все трое – иссиня-черные, а скулы у них высокие, как у моделей. Лица у девочек почти одинаковые. Но у девочки со скейтбордом такие мускулы, как будто она тренируется по программе Фиби Фитц. Девочка посередине выглядит так, словно ест сладкое и за себя, и за скейтбордистку. А та, что с другого края, тощая, но не мускулистая. Волосы у нее убраны назад и перевязаны розовыми ленточками. Девочка, что потолще, держит на коленях блокнот и смотрит в пространство.

На стене передо мной развешены вставленные в рамки плакаты Гарлемского театра балета, о котором только что говорила мама – ну надо же, он и правда существует. Я выбираю плакат получше и смотрю на него, не отводя глаз. Может, если я буду стоять неподвижно, как статуя, девочки забудут о моем присутствии.

Но нет, одна из девочек идет прямо ко мне. У нее пышные локоны медового цвета, достающие до плеч, а одета она в яркое, красное с оранжевым трико и зеленые колготки. Наряд у нее почти такой же необычный, как у меня, но, похоже, ее это ни капли не смущает.

– Слушай, ты зачем напялилаэтот тихий ужас? – громко спрашивает она.

Я смотрю на нее во все глаза. У нас в Джорджии считается грубым обращать внимание на чужие странности. Вы можете посадить себе на голову поросенка и пройтись с ним по главной улице, но встречные только улыбнутся вам и заметят, что погода нынче чудесная.

Девочка смотрит на меня внимательными карими глазами, от которых, похоже, ничто не может ускользнуть, и ждет ответа.

– Меня мама заставила, – объясняю я.

– Ну и ну! Твоя мама совсем лока, – говорит она, качая головой.

– Что еще за лока?

– А, ты испанского не знаешь, да? Лока– значит «чокнутая», – говорит девочка. Она разминает ноги – рисует то одной, то другой круги в воздухе.

У меня загораются уши. Я и сама думаю, что мама немного того, но с какой стати об этом должны говорить чужие люди?

– А твой костюм тоже мама выбирала? – спрашиваю я. – Тогда она, наверное, сама лока.

Интересно, девочка разозлится? На всякий случай я готовлюсь принять свой самый грозный вид, но она улыбается и поворачивается на месте, как модель на подиуме.

– Нравится, да? Трико я сама красила. Ну, понимаешь, пришлось – я его заляпала соусом для спагетти. У моих родителей итальянский ресторан, и у меня вечно одежда в оранжевых пятнах. Меня зовут Эпата, а тебя?

– Александрина, – говорю я.

– Ты ведь из южных штатов, да? У меня во втором классе была учительница из Атланты, она говорила точно как ты.

Верно – мне кажется, что все здесь говорят как-то странно, но, оказывается, и им моя речь тоже кажется странной. Я киваю.

– Мы только что переехали.

–  Бенвенута.Это по-итальянски «добро пожаловать».

Кажется, она говорит искренне. Я улыбаюсь.

– А ты итальянка или испанка? – спрашиваю я.

– Наполовину итальянка, наполовину пуэрториканка, и вообще я классная, – говорит она и снова кружится на месте. Я смеюсь, и она улыбается в ответ.

– Значит, ты знаешь и итальянский, и испанский?

Она пожимает плечами.

– С нами живут обе бабушки – и итальянская, и из Пуэрто-Рико. – Эпата снимает с руки фиолетовую резинку для волос и сворачивает волосы в бублик. – Но кроме меня в семье никто не знает оба языка. Папа говорит, ко мне нужно субтитры делать.

Я снова гляжу на девочку со скейтбордом и двух ее соседок.

– Они тройняшки?

– Ага, – говорит Эпата. – Со скейтом – это Джоанна. Та что с розовыми ленточками – Джерзи Мэй. А Джессика сочиняет стихи. У нее одна нога короче другой, поэтому она носит специальные туфли.

Я пытаюсь все это запомнить и так напрягаю мозги, что почти забываю про свой наряд.

Входят две девочки в розовых трико. У обеих волосы убраны в пучок. У одной на голове – сверкающая диадема.

– Что, у нас уже Хэллоуин? А я и не знала, – говорит девочка в диадеме своей подруге, проходя мимо меня. Ее слова тонут в противном хихиканье.

– Не обращай на них внимания, – говорит Эпата. – Они думают, что они такие прекрасные, а на самом деле – полный отстой.

Я потрясена – и тем, как она говорит об этих девочках, и словом «отстой». Если я хоть раз скажу «отстой», мама меня убьет на месте.

– Ты погляди на их походку, – продолжает Эпата. – Выворачивают ноги, как утки. Небось, увидели в мультике, что так балерины ходят. – Она смотрит на девочек и говорит во весь голос. – Кря-кря!

Входит мистер Лестер и хлопает в ладоши.

– Милые леди, прошу в класс.

Между тем в раздевалке собралось уже больше двадцати девочек. Мы идем за мистером Лестером по лестнице и входим в студию на втором этаже. По той стене, где окна, проходит балетный станок. На стене напротив – огромное зеркало. Пожилая дама с ярко-рыжими волосами и в зеленых очках наяривает на фортепиано развеселый джаз.

– Миссис Бьюфорд, мы начинаем занятие, – говорит ей мистер Лестер.

Дама вздыхает как человек, которому не дают заниматься любимым делом, и фортепиано умолкает.

Мистер Лестер предлагает нам сесть на пол. Эпата весело на меня смотрит. Хоть бы она не услышала, как потрескивают молнии. Сижу не шевелясь.

Мистер Лестер говорит, что рад видеть нас в третьем классе школы балета «Щелкунчик». По его словам, большую часть времени занятия будет вести мисс Деббэ, а сами занятия будут проходить дважды в неделю, по вторникам и субботам.

– Рад сообщить вам, что у нас в классе теперь две новых ученицы. Пожалуйста, встаньте…

Он смотрит на меня. Я отчаянно мотаю головой. Мне с моим костюмом только всеобщего внимания не хватало. Мистер Лестер на мгновение умолкает, а потом продолжает:

– …или просто поднимите руку, когда я назову ваше имя, чтобы мы могли с вами познакомиться.

Я решаю, что мистер Лестер очень даже ничего.

– Канданс, – вызывает он. Похожая на мышку девочка вскакивает и тут же снова ныряет вниз, быстро, как петрушка в ящике на пружинке.

– Добро пожаловать в класс, Канданс. Александрина? – говорит он.

Я поднимаю руку.

– Александрина приехала к нам из Джорджии, – говорит он. – Мы надеемся, что тебе у нас понравится.

– Да, сэр, – говорю я.

–  Сэ-эр? – говорит девочка в диадеме. Кое-кто смеется.

– В южных штатах детей учат уважать старших. Неплохой, кстати, обычай, – говорит мистер Лестер. Девочка в диадеме фыркает.

Мистер Лестер продолжает:

– Я уверен, что все вы с нетерпением ждете известий о концерте, который мы устраиваем в конце этого семестра.

Эпата толкает меня локтем в бок и шепчет:

– Самая лучшая ученица получит роль Феи Драже и будет танцевать весь танец одна.

Ах, скажите, пожалуйста. Я-то думала, что Фея Драже бывает на Рождество. Может, в Нью-Йорке, как в Австралии, – все наоборот, и Рождество празднуют в самую жару?

– В этом году Феей Драже буду я, – говорит Эпата, поворачиваясь к низенькой девочке, сидящей позади нас. – Правда, Террела? – Глаза у нее поблескивают, словно она специально дразнит соседку.

Девочка позади нас по-младенчески пухленькая, и к тому же очень маленькая – явно младше всех остальных.

Террела вздыхает так тяжко, словно слышала эти слова уже миллион раз.

– Ничего подобного, – шепчет она в ответ. – Феей буду я.

У нее длинные, свернутые в пучок косы и самые кривые зубы, какие я только видела. Наверное, когда Террела ест сэндвич, от ее зубов остаются следы как от зубчатых ножниц, которыми мама подрезает ткань. Я трогаю языком собственные зубы и убеждаюсь, что они ровные и гладкие.

Мистер Лестер продолжает.

– Впрочем, подробнее о концерте вам расскажет мисс Деббэ на следующей неделе, когда вернется. А теперь, леди, прошу к станку. Первая позиция.

Мы встаем и идем к станку. Ноги ставим в первую позицию – это когда пятки сдвинуты, а носки смотрят в стороны. Дама за фортепиано заводит звенящую балетную мелодию.

– Деми плие… гран плие… деми плие… поднимаемся, – говорит мистер Лестер, пока мы сгибаем колени, приседаем, а потом вновь поднимаемся, совсем так же, как в моем прежнем балетном классе. Стоящая прямо передо мной Эпата размахивает руками гораздо сильнее, чем все остальные. Порой она вдобавок ко всему подпрыгивает или взмахивает рукой, но мистер Лестер вроде бы не сердится. Когда мы поворачиваемся в другую сторону, передо мной оказывается Террела. Движения у нее скупые и точные, как будто она занимается особой, военной разновидностью балета.

Я уже успела понять, что здесь будет труднее, чем в моей старой школе. В Эппл-Крик с нами занималась старенькая мисс Гутчинс, ей было уже лет сто. Она носила очки с толстыми стеклами, от которых глаза казались огромными, но все равно не могла толком нас разглядеть. Так что она просто показывала нам нужное движение, а потом садилась в кресло и старалась не уснуть, пока мы отрабатывали па.

Мистер Лестер ведет урок совсем иначе. Он ходит по классу и поправляет нас – здесь согнет руку, там переставит ногу. От него ничто не ускользает. Некоторые упражнения со станком мне не знакомы, поэтому я стараюсь подражать стоящим рядом девочкам. Но мистер Лестер сразу замечает мою хитрость, подходит и спокойно показывает мне, как правильно делать новые движения.

Когда с упражнениями на станке покончено, мистер Лестер собирает нас в центре зала. Мы становимся в большой круг.

– Ну, давайте-ка займемся турами, – говорит он.

Ой-ей-ей. Туры, то есть обороты, у меня получаются не слишком хорошо. Когда делаешь тур, нужно держать точку – то есть посмотреть в одну точку, быстро повернуться и вновь посмотреть туда же. Это чтобы не кружилась голова. Но именно это мне и не дается.

Кейша говорит, что я от природы не приспособлена к турам. Когда мы в Эппл-Крик занимались турами, я всегда налетала на стену или сначала на кого-нибудь из девочек, а потом все равно на стену. Однажды я врезалась в кулер с питьевой водой и случился потоп, который заметила даже мисс Гугчинс. После этого она заставляла меня сидеть в сторонке во время туров и ждать, пока другие закончат упражнение.

Но с тех пор прошел целый месяц. За это время у меня наверняка стало лучше получаться.

– Попробуем простые тур шене, – говорит мистер Лестер. Он становится перед классом и делает серию оборотов, двигаясь по идеально прямой линии вдоль стены с зеркалами. – Пойдем вокруг зала против часовой стрелки.

Дама-аккомпаниатор играет. Девочки начинают делать аккуратные туры – все, кроме меня.

Уже через два оборота зал вокруг меня плывет, и я едва держусь на ногах. Я налетаю на девочку с косичками.

– Извини! – говорю я ей.

Потом я сталкиваюсь с девочкой в диадеме.

– Ты чего? – говорит она.

Я налетаю на край станка. Моя пачка цепляется за него. Слышится треск рвущейся ткани, но, к счастью, осмотрев пачку, дырки я не нахожу.

Мистер Лестер хлопает в ладоши.

– На сегодня довольно, – громко говорит он.

Я чувствую на себе взгляды девочек. И я нарочно смотрю в потолок.

– Потренируем гран жете, – говорит мистер Лестер, опасливо на меня поглядывая.

Ура! Гран жете у меня отлично получаются. Обожаю прыгать! Как-то раз я видела по телевизору передачу про африканских газелей. Они вроде оленей и так ловко скачут по травяным зарослям! Когда я делаю гран жете, то чувствую себя грациозной газелью.

Мы становимся в две шеренги и попарно прыжками пересекаем зал. Мы с Эпатой идем вторыми. Мы разбегаемся и прыгаем – раз, два!

– Очень хорошо, Александрина, – говорит мистер Лестер, когда мы возвращаемся в конец шеренги. Эпата подталкивает меня плечом и улыбается. Я сияю.

В комнату заглядывает какая-то женщина. Мистер Лестер подходит к ней, и она что-то ему говорит.

– Продолжайте упражнение, девочки, – говорит он. – Я сейчас приду.

Мы с Эпатой все ближе и ближе к началу шеренги. Наконец снова наступает наша очередь. На этот раз я прыгаю еще выше, даже выше Эпаты. Я парю в воздухе и чувствую себя легкой, легче перышка. Девочки ахают. Я улыбаюсь. Наверное, у меня действительно здорово получается!

Но, паря в воздухе, я вдруг осознаю, что чего-то не хватает. Моя пачка! Она лежит на полу посреди зала, а мой расшитый сияющими розовыми молниями тыл выставлен всем на обозрение. Я поворачиваюсь, чтобы скрыть молнии, но уже поздно. Все смеются. Особенно громко хохочет девочка в диадеме.

Наша музыкантша перестает играть. Она перегибается через фортепияно, чтобы лучше разглядеть, сдвигает очки на лоб, вновь опускает их – словно не верит собственным глазам.

Я бегу за своей пачкой и поднимаю ее с пола. Девочки окружают меня. Они хохочут как сумасшедшие. Я действительно чувствую себя газелью из телепередачи – как будто меня окружила стая голодных львов и вот-вот разорвет на кусочки.