Текст книги "Пять бессмертных (Т. I)"

Автор книги: Всеволод Валюсинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Здравствуйте. Я к вам по делу. В моем распоряжении семь минут и потому ни о чем не спрашивайте и скажите только – согласны или нет.

Его голос стал тверд и резок.

– Вы знаете операции над кроликами. Теперь вы должны знать, что эти кролики бессмертны. Через месяц я вернусь, – не один, нас будет вместе с вами десять человек: пять мужчин и пять женщин. Мы будем попарно тянуть наш жребий. Вы поняли меня?

Девушки молчали.

– Я думаю, поняли? Теперь мне нужно определенно знать: согласны ли вы принять участие в этой лотерее?

Гета и Лина неподвижными, расширенными глазами смотрели на Курганова.

– Я жду.

Лина едва слышно прошептала:

– Да.

– А Карст? – спросила Гета.

Курганова как хлыстом стегнул этот вопрос. Он боялся потерять тон, боялся сомнений и слабости. Чтобы подавить нахлынувшую внезапно острую жалость, крепко стиснул зубы и совсем резко ответил:

– Конечно, и он тоже.

– Хорошо, – тихо сказала Гета, отворачивая лицо к стене, но Курганов видел, как у нее запрыгали губы.

Он круто повернулся на каблуках и выбежал из комнаты. Он прошел прямо в питомник. Оперированные вчера кролики и собачки сидели нахохлившись, как бы в полусне. Баран Боб в компании нескольких больших собак кинулся Курганову навстречу. Животные знали его и любили. Негр, чистивший клетку морских свинок, оскалил улыбкой белые зубы.

– Здравствуй, Боб, Веста, – говорил Курганов, раздавая куски панита, принесенные в кармане.

Он хотел внимательно осмотреть оперированных животных. В это время послышался далекий шум моторов. Летел большой аэрон. Надо было спешить. Курганов направился к площадке. Пфиценмейстер и Умо с чемоданами были уже там. Отлетающие уселись в большую авиэтку. Умо был на рулях. Через минуту громадный аэрон навис над парком и, весь сотрясаясь и рыча, остановился в воздухе, а спустя полминуты Курганов и Пфиценмейстер были уже на борту воздушного корабля. Умо по спирали спускался вниз к авиагаражам. Простая и удобная система подвески маленьких аппаратов к большим давала возможность всегда брать в пути пассажиров, не спускаясь на землю. Большой аэрон двинулся вперед, забирая выше, и скоро исчез в сыром, туманном горизонте.

Внизу, у дверей гаража, Умо встретили два негра. Они никак не могли привыкнуть к суровому северному климату и, несмотря на теплую одежду, сильно зябли.

Убрав авиэтку и заперев гараж, Умо по дороге говорил товарищам:

– Холодно. Масса Курганов сказал мне вчера, что через месяц отпустит нас всех в отпуск домой.

– Надолго?

– Не знаю. Он сказал, что сколько мы хотим, ну, месяц, два. Он еще обещал дать нам аэроны. Во сколько времени, ты думаешь, мы долетим до Каира?

Негры весело загоготали. Им так хотелось пожариться на горячем, родном солнце! Один из них вприпрыжку побежал сообщить новость остальным двум товарищам.

Глава четвертая

Курганов направлялся в Берлин. В отделении мозга Биоинститута работало много женщин. Некоторых он знал лично.

Он не мог дать себе отчета, почему решил искать нужных ему компаньонок исключительно среди ученых и притом из числа работающих над мозгом.

Вероятно, здесь играло роль профессиональное самолюбие. Никто как биологи, в особенности работники мозга, не мог по достоинству, с научной (не только общественной) точки зрения оценить достигнутые результаты. Он гнал от себя суетные мысли. Но помимо воли предвкушал удовольствие преподнести потрясающую новость тем, кто всю жизнь посвятил работе в этой области.

«Месяц! – думал он, – это очень много времени, но меньше нельзя, – так или иначе мы должны исчезнуть. У многих есть близкие. Да… Успею ли я в такой короткий срок найти, что нужно?..»

Мысль о предстоящем сверлила его мозг. Ему казалось, что аэрон летит слишком медленно. Курганов вышел в длинную галерею корабля и зашагал из конца в конец.

В кабине-ресторане сидела компания англичан; через открытую дверь им виден был шагающий Курганов. Проходя мимо двери в четвертый раз, он услышал свое имя. «Знают, – подумал он не то со скрытым удовлетворением, не то с раздражением. – Как легко я мог, если бы захотел, сделаться самым знаменитым человеком в мире! Меня бы и проклинали и благословляли, но имя мое не сходило бы с уст…»

Ему представилось, как он в Берлине сразу отправится к секретарю Западной Ассоциации Биологов и заявит, что завтра намерен сделать чрезвычайно важный доклад. Необходимо присутствие членов Совета Труда и Обороны, Рабочего Совета и представителей всех научных организаций. Их вызовут по радио, за сорок восемь часов они успеют прилететь из Евразии и Африки. Одна только Америка не будет приглашена. Но оттуда явятся и сами, без приглашения.

«Да, – думал он, ускоряя шаги, – я взойду на кафедру, меня встретит гробовое молчание. Все будут ждать, что я скажу. О! Они приготовятся услышать что-нибудь из ряда вон выходящее. Иначе не простят ни моего затворничества, ни чрезмерной экстренности и торжественности собрания. Но никогда, ха-ха-ха, никогда самые смелые их ожидания даже близко не сравнятся с действительностью».

Он вообразил себе тот восторг, смятение и ужас, который тяжким молотом ударит по залу Берлинского Пантеона. Стоголосая молва на бумаге, по кабелям, проводам, по тонким паутинам антенн понесет его слово и, как камень, упавший в воду, встряхнет человеческий водоем.

Курганов почти бегал по галерее из конца в конец. Англичане, оставив коктейль и сигары, серьезно, но не выказывая удивления, следили за мелькавшей перед дверями фигурой. Конечно, и такое безобидное выражение внимания к тому, что их не касалось, было с английской точки зрения предосудительным. Но это были журналисты. Ни один из них не задумался бы над тем, стоит ли спуститься на парашюте в самый кратер Везувия в момент извержения, если бы это было нужно для «London's Telegraph», «Liverpool Herald» и других вполне приличных газет. Они знали, что шагающий по галерее человек – русский, ученик и преемник знаменитого Фора, ученый и великий затворник. И вот этот человек, появившийся сегодня утром на аэроне в компании длинного и сухого старика, шагает почему-то взад и вперед по коридору. Чем же может быть взволнован ученый, занимающийся в уединении таинственными исследованиями? Гм, вероятно Фор, когда нашел свой туберколь, тоже волновался прежде чем обнародовать свое открытие. Странно…

Замечательно, что журналисты, не произнеся ни слова о своих предположениях, думали об одном и том же.

– Не находите ли вы, – сказал один из них, откусывая кончик сигары, – что шаги этого человека несколько ускорены по сравнению с нормальным?

Остальные враждебно взглянули на юного журналиста. Он был еще совсем щенок. Какой же порядочный журналист будет излагать свои соображения вслух? Ничего кроме ненависти друг к другу они теперь не чувствовали, ибо были от разных газет. Вместо ответа, они, как по команде, выхватили записные книжки и принялись быстро писать. Молодой секунду глядел на них, вдруг бросил нераскуренную еще сигару и тоже схватился за свой блокнот.

«Да, – продолжал мечтать Курганов, – никакими силами нельзя было бы удержать это известие в стенах здания. Через пять минут уже об этом знала бы вся Евразия, Австралия, Африка. Известно стало бы и в Америке, а потом… потом…»

Нет! Этого не может быть! Он вспомнил, зачем летел в Берлин, как обстоит дело, и сразу остановился, по привычке чуть усмехнувшись углом рта. Остановился он как раз против кабины, где сидели англичане, и спиной к дверям. Сухое щелканье моментальных затворов заставило его обернуться. Маленькие аппараты, величиной не более карманных часов, еще раз протрещали и исчезли в жилетных карманах. Затем англичане быстро встали. Не обращая на Курганова никакого внимания, чуть не сбив его с ног, они быстро пошли куда-то по галерее. Молодой прибавил шагу, другие тоже. С половины пути они бегом ринулись к маленькой двери, которая вела во второй этаж. Первым проскочил в Дверь самый толстый и на вид самый неподвижный.

«Не случилось ли чего-нибудь?» – подумал Курганов и направился следом за ним.

Из второго этажа легкая винтовая лестница вела к кабинке, на дверях которой было написано «Aerons-Radio-Poste». Сталкивая друг друга с узкой лестницы, англичане лезли наверх. Молча, со стиснутыми зубами, опередивший всех толстяк брыкал ногами, стряхивая с себя уцепившихся за него джентльменов. Толстому удалось открыть дверь и юркнуть в кабинку. Там места для всех не нашлось. Трое осталось на лестнице. Бешенство было написано на их лицах.

Курганов бесцеремонно наблюдал за происходящим. Неудачники-журналисты решили воспользоваться тем, что есть. Их руки опять потянулись к жилетным карманам, где лежали маленькие аппараты.

«Вот канальи! – подумал Курганов, быстро уходя прочь, – сегодня вечером мои портреты вместе с какими-нибудь нелепыми статейками появятся во всех английских газетах». Ему стало досадно, и он пошел в свою кабину. Там он застал Пфиценмейстера в глубокой задумчивости.

– Я только что подвергся нападению разбойников.

– ?

– Да. И описан и снят спереди и сзади. Этот народ пронырливее всяких сыщиков. Удивляюсь, как они узнали меня! Я слышал, как назвали мое имя.

– Это не удивительно, журналисты должны знать в лицо каждого выдающегося человека. Они, вероятно, видели, как мы садились. Вашу станцию все знают. Я тоже когда-то подвергался таким преследованиям.

Пфиценмейстер сказал все это несвойственным ему мягким голосом и даже слегка улыбнулся. Курганов посмотрел на него с любопытством и удивлением. Перед ним не было уже того деревянного ученого, каким все привыкли видеть старика. Чувствовался какой-то душевный надлом, глаза его, всегда пронзительные и злые, приобрели новое, скорбное выражение.

«Как он стар», – подумал Курганов. Но мысли его скоро приняли другой оборот. Он знал назойливость и изобретательность журналистов и понимал, что они теперь его не выпустят из виду. А это было весьма некстати, грозило разрушением его планов. Он становился все серьезнее и мрачнее.

«Наверно эти проныры еще в телеграфной будке. Вероятно, успею…»

Курганов схватил свой чемодан. Не обращая внимания на удивленный взгляд немца, он быстро вышел, опустился в самую нижнюю галерею и прошел на открытый воздушный мостик. По бокам висели маленькие аэроны; некоторые принадлежали пассажирам, летящим на корабле. Были почтовые авиэтки, служившие для связи с Землей во время пути. Внизу широко расстилалось море. Было пасмурно. Туман заволакивал горизонт.

– Где летим? – спросил Курганов у одного из стоявших на мостике. Судя по форме, это были матросы аэрона. У них на фуражках, как и на корпусе последнего, стояло: «a-Ut-18».

– Прошли Борнгольм, – ответил один из них, – в Штеттине посадка.

– Мне нужно не в Штеттин, а в Кольберг, я не могу терять ни минуты, можете вы отвезти меня туда на авиэтке?

– Можно. Это будет стоить полфунта.

– Хорошо. Только скорее.

Матрос нажал кнопку звонка. Из кабины вышел пилот.

«Только бы не увидели, а то кинутся в погоню», – думал Курганов, усаживаясь в авиэтку. Через минуту громада большого корабля, как черная туча, исчезла в тумане. Авиэтка бабочкой летела к берегу.

«Спасен, – убедился Курганов, – погони нет». Ему удалось обмануть навязчивых репортеров. Спустя полчаса он уже садился на кольбергском вокзале в вагон магнитной железной дороги.

Метрополитен доставил его к подземным камерам Биоинститута. Курганов не успел оглянуться, как стало вечереть. Ему отвели комнату в самом верхнем этаже здания. Из окна была видна вся западная часть города: верхние этажи высоких, ажурных построек и реющие по всем направлениям тучи летательных машин были позолочены закатом. Солнце село. Город спорил с уходящим светилом блеском и яркостью искусственного света.

Закусив и закурив папиросу, Курганов почувствовал смертельную усталость. Ни о чем не думая, он бросился на кровать и заснул, как убитый.

Утром Курганов спросил английскую газету. На второй странице он нашел два своих портрета. На одном из них был виден только его затылок и рядом крупный заголовок: «Странное поведение русского ученого». Он со злостью отшвырнул от себя газету. Но любопытство превозмогло: «Интересно все же узнать, что настрочили эти канальи!» Курганов прочел статейку, в которой говорилось, что известный русский ученый «Курганофф», вероятно, скоро выступит с важным и интересным докладом о своей работе. Вероятно, неудачи сильно беспокоят его, потому что во время перелета со своей станции в Европу названный ученый обнаруживал признаки глубокого душевного волнения. Курганов не стал дальше читать. Ему стало смешно. Ну, и мастера! Они все выдумали, но близки к истине. Это почти ясновидение, черт возьми! Все-таки лучше им на глаза не попадаться.

Внезапное появление Курганова в Берлине вызвало сенсацию в научных кругах. Первые дни он был центром всеобщего внимания. Но с первых же частных и полуофициальных бесед стало ясно, что Курганов не выскажется. В этом всеобщем мнении менее всего был повинен сам Курганов, если не считать его заключительной фразы на частном банкете в секции краниологов:

– Можно предполагать… мы имеем основание… – поправился Курганов, – что очередные методы решения проблемы продления жизни уже открывают перед нами возможность непосредственного опыта над человеком. Но методы эти и, следовательно, сам опыт угрожает нам по существу своему никогда не выйти из пределов теории.

Не взрыв аплодисментов, а взрыв вопросов покрыл речь загадочного ученого. Курганов отвечал вяло, явно не договаривая, и походил, как потом выразился один молодой доцент, на профессора, забывшего курс и экзаменуемого аудиторией своих слушателей.

«Курганов знает больше всех», – это стало аксиомой и сделало его воплощением тайны, покрыло обаянием сверхчеловечности. Одного намека Курганова было достаточно для того, чтобы все живое и мертвое богатейшее оборудование научного городка оказалось к его услугам. Но Курганов остановился на очень немногом. Он просил предоставить в его распоряжение небольшой рентгенологический кабинет и несколько кроликов и морских свинок. Поселился он в угловой комнате интерната с окнами, выходящими в великолепный ботанический сад.

– Однако, я очень не хотел бы, – говорил Курганов сопровождавшему его на новоселье директору института, – стать предметом любопытства и послужить приманкой для интервьюеров и… тем самым невольно нарушать ваш порядок.

– Будьте уверены, коллега, что ваш порядок и покой нарушены не будут, – ответил ему директор, худой, бритый, необыкновенно красивый старик.

Потекли дни, потом недели. К удивлению обитателей Биоинститута, Курганов почти не работал. Дни и ночи просиживал он в плющевой, уже оголенной беседке нижнего субарктического отделения сада. Беседка эта навсегда с тех пор сохранила название «беседки Курганова». Скоро обнаружилось, что русский ученый совсем не избегает общества. Открылось большее: старый русский ученый явно предпочитал мужскому обществу женское. И, что греха таить, предпочитал молодых и хорошеньких собеседниц другим. Когда на этот счет исчезли всякие сомнения, Курганов очутился на положении не только курортного, но и таинственного инкогнито-богача.

Действительно, никакой курорт не мог бы похвастать таким загадочным «больным» и столь же богатым. Курганов только раз раскрыл свой научный бумажник, дал одно маленькое наблюдение, собственно, только одну реакцию. И из Берлина по всему миру прокатилась волна окрыленной надежды, бесспорной уверенности в скором решении проблемы лечения одного из стойких психических заболеваний. Ошеломляющее открытие Курганова всецело захватило весь окружавший его мужской мир. Казалось, Курганов скажет еще одно, последнее слово. Этого слова ждали все. Никто не хотел думать, что для творца предложенной реакции есть предел.

Много и много иначе настроился к Курганову женский персонал многолюдного Биоинститута. Разгаданное предпочтение, как лезвие, одним ударом раскололо на два враждующих лагеря мирный круг сотрудниц. Рядом со всемирной славой ученого в ботаническом саду Биоинститута свила себе гнездо злая, пошлая птица передряг, сплетен, ревности и клеветы. Только громадный авторитет Курганова удерживал не одну из заслуженных матрон ученого заведения от публичного признания его ловеласом. Знал ли об этом сам Курганов? Несомненно, знал. И, казалось, не обращал внимания. Это обстоятельство более всего удивляло мужчин.

В самой природе Курганова творилось что-то странное, во всяком случае для него самого неожиданное. Бесповоротное решение подвергнуться уничтожению или чему-то вроде загробного существования без перемены места, сознание выпавшего на его долю научного мессианства, всеобщее поклонение – вызвало в организме Курганова резкую реакцию. Он сам себе признавался, с какой радостью встретил давно забытый им час жизнерадостной бодрости, особой мужской энергии, когда тело кажется спаянным из упругих пружин, легкие неудержимо и ненасытно поглощают воздух, все блюда кажутся необыкновенно вкусными, хочется быть хорошо и ловко одетым, а без музыки жизнь становится бесцветной и скучной…

Здесь не было самообмана. Курганов поражал давно знавших его своим внешним видом. Звучный голос, хороший рост, статная фигура все неизменные признаки врожденной красоты делали Курганова чрезвычайно привлекательным носителем выпавшей на его долю славы. Обаяние, окружавшее его личность, во многих, очень многих женских сердцах претворилось в нечто более сложное, более интимное. Курганов отдался течению, как пловец, для которого не существовало больше берегов спасения от душевных бурь. Самая буря казалась ему лишь попутным вихрем в им же созданную роковую неизвестность.

Берлинский – лучший в Европе – ботанический сад праздновал свой второй в году праздник – осень. Вся сила природы и человеческих знаний была использована здесь. Подвигаясь с севера на юг, посетитель проникал на протяжении всего девяти километров из одной растительной зоны в другую, начиная приполярной флорой и кончая тропической. Переходы от одной зоны к другой выполнены были с такой тщательностью и постепенностью, что у путешественника создавалась неотразимая иллюзия необыкновенной быстроты передвижения: мнилось, каждый шаг уносил очарованный взор навстречу чащам, веселым цветочным полянам или дебрям, где встреча с носорогом или слоном не показалась бы странной.

Сам институт был расположен среди нормального среднегерманского пейзажа. Дубовая восточная аллея соединяла его с меридиональной. По ней в обе стороны между двумя помещенными один над другим рельсами двигались странного вида вагонетки. Очертаниями своими они несколько напоминали велосипеды, но оба колеса их достигали четырех метров в диаметре каждое. В промежутке между колесами могли удобно поместиться в кабине человек восемь. Биксты, – так назывались эти механизмы-автоматы, – являлись настоящим идеалом техники. Они двигались с максимальной скоростью, при полной плавности и беззвучности, а главное – абсолютной безопасности. Управлять бикстом мог каждый, даже ребенок. Вожатого не было. Столкновения исключались, бикст не мог приблизиться к другому ближе известного, предельного, расстояния. Все биксты, а их было четыре, двигались одновременно и с одинаковой скоростью. С любой станции (их было тоже четыре) можно было остановить в пути любой бикст, следовательно и все машины. Достигнуть того же можно было с любого из них, останавливая свой. Весь круг в двадцать километров длиной бикст мог покрыть в три минуты. Эта скорость не была предельной, так как путь не представлял прямой. С любой станции можно было послать бикст без провожатого. Он автоматически останавливался там, где это было желательно пославшему. Несмотря на колоссальную скорость движения, бикст никакими предостерегающими сигналами снабжен не был. Это было излишне. Его ведущий нижний рельс был подвешен на высоте роста человека. Кроме того, всякое прикосновение к нему вызывало чувствительный разряд и тем делало путь автоматически «неприкосновенным». При незакрытых дверях бикст не трогался с места; а во время движения двери бикста нельзя было открыть.

Вопреки ожиданиям, среди глубокой осени установилась ясная и теплая погода. Волна нарядной публики, как морской прилив, каждый день с вечера и до поздней ночи заливала ботанический сад Биоинститута. Только по пятницам посторонние в сад не допускались. В этот день там кипела очередная работа, производился генеральный осмотр и т. д., а вечер посвящался интимно-профессиональной беседе на полуоткрытой веранде концертгауза. В этом месте ни разу никто не пожаловался на то, что ему помешала при обсуждении самых серьезных вопросов хорошая квартетная соната или добрая кружка пива. Нечего и говорить о том, что Курганов оказался в центре этих в равной мере остроумных и веселых собраний. Пил он немного. Какого-либо возбуждения, разговорчивости не проявлял. Только лицо его заметно бледнело, глаза становились большими. Курганов только слушал и отвечал на вопросы, пристально глядя в лицо одного из присутствующих. Манера Курганова фиксировать свой взгляд на первом попавшемся лице вызывала немало комичных историй. Место перед Кургановым оказывалось слишком ответственным постом. Желающих занимать его становилось все меньше. И, наконец, этот пост всеми и охотно был уступлен на монопольных правах одной брюнетке из лаборанток. Только она была в состоянии выдерживать глубокий, неподвижный взор Курганова. И мера ее в этом отношении оказалась бездонной. В том, как вообще занимали места женщины на пятничных собраниях, скоро была замечена известная система. Почти кольцом, поближе к Курганову, размещались более пожилые, замужние. Менее красивые девушки рассаживались среди мужчин. А те, чья красота открыто могла торжествовать и к которым бесспорно принадлежали японка Ай и неразлучная с ней мисс Лилэнд, держались в сторонке. Однако, в тот день, на котором мы остановимся, очаровательная, нестерпимо изящная Ай оказалась рядом, по левую сторону от Курганова. Еще левее, стул к стулу, поместилась возле японки Лилэнд. Ее голова почти все время покоилась на плече подруги, и светлые локоны переплетались с лепестками алой хризантемы, «зиявшей», – по выражению подруг, – на груди Ай. Другая хризантема белоснежным солнцем сияла на темно-синем смокинге Курганова. Никто не знал, при каких обстоятельствах она очутилась на своем месте. Теперь, при виде Ай и Курганова рядом, мысль каждого из присутствующих невольно сплетала с главной тайной Курганова тайну двух хризантем. Многим невольно казалось, что ученое учреждение нашло в лице Ай своего чрезвычайного представителя, обладающего ключом к разгадке сокровенных тайн Курганова. Одних это радовало, другие просто примирялись с фактом, иным казалось обидным. Большинство мужчин, в особенности заслуженная профессура, молчаливо сходилась на том, что по-русски выражается поговоркой: «Седина в бороду, бес в ребро». Но личность Курганова сама по себе ставила его и умственно и физически как бы выше закона и критики, а потому вряд ли бы кто признал получаемый Кургановым приз чрезмерным. Не мог казаться этот приз и специфически женским, подчеркивающим «слабость» Курганова. Ай была талантливой племянницей знаменитого физиолога Сакуши. Тайной близостью веяло на всех от Ай и Курганова, особенно, когда он опускал свою тяжелую руку на поручень кресла Ай и как бы добродушно разглядывал очутившуюся под его рукой руку Ай.

Было за полночь, когда собрание стало расходиться. Курганов, по своему обыкновению, один отправился домой. Он шел парком, залитым ночью – черной и теплой. Можно было пройти к себе ярко освещенной крытой аллеей, но Курганов свернул в окружающий мрак. Не без труда, почти ощупью, больше руководствуясь серым просветом над головой, достиг стадиона. Привыкший к темноте глаз уловил ряд тусклых кругов – это были гигантские колеса спящих бикстов. Курганов поднялся на перрон, занял место в переднем биксте и, захлопнув за собой со звоном дверцу, дал полный ход молниеносной машине. Как разбуженная ночная птица, она бесшумно снялась с места, плавно и стремительно понеслась с вибрирующим звуком напряженных крыльев все вниз куда-то, вниз… Курганов мчался на север. Вот впереди просвет. Дальше, он знал уже, начинается за поляной беломошный бор, древний, могучий. Плавный поворот рычага влево, потом вниз и – птица окунулась во что-то вязкое. Курганова с силой прижало к пружинной опоре. Бикст остановился.

Что это? Не успел Курганов отойти от машины на несколько шагов, как за ним послышалось характерное рокотание, и в тот же миг белые кольца колес растаяли в темноте. Машина Курганова умчалась дальше, и в то же время растущий со стороны поляны свист объяснил Курганову, в чем дело. Белый силуэт другого бикста, как призрак, вынырнул из-за черной колоннады бора и остановился на том самом месте, где несколькими секундами ранее стоял бикст Курганова. Мягкий звон открываемой дверцы, легкий шорох шагов по трапу, затем секунда тишины, и перед прислонившимся к стволу сосны Кургановым выросла тень. Хорошо знакомый белый шарф Ай окаймлял эту тень…

Прошло несколько долгих секунд. Курганов не шевелился. Он чувствовал, что нужно переступить черту, сделать шаг назад в далекое прошлое, когда так же билось сердце в виски, жизнь была без вопросов и тайн, исполненной сладостных и реальных чудес…

Неподвижной остается тень. Кто знает, не отделяет ли и ее та же черта от человека в трех шагах? И не кажется ли ей эта черта роковой? Не думает ли она над своим, быть может, первым шагом вперед? Курганов отделился от сосны, снял шляпу, низко поклонился Ай и, взяв ее под руку, бережно вывел на знакомую ему тропу. Пошли медленно и молча. «Два мира, два мира, – навязчиво просилась в сознание Курганова мысль, – два мира!» Но он не мог и не хотел осознать ее. В смолистый запах осеннего бора вторгалась струя особенного, присущего только Ай, аромата духов, едва уловимого и непреодолимого, как ощутимая воля прекрасной, любящей женщины.

– Вас это… удивляет? – тихо, строго нарушила молчание Ай.

– Нет, – тоном раздумья ответил Курганов, освобождая руку Ай и вынимая портсигар, – я вижу, что я вам кажусь, так же, так и самому себе, много моложе своих лет… Впрочем, я надеюсь, что вы меня и не собирались удивлять.

– А вы?

– То есть, собирался ли удивлять вас я?

– Да, – коротко ответила Ай.

Курганов помолчал, потом остановился; остановилась и Ай.

– Вы, – начал Курганов, – вы, Ай, знаете все. Вряд ли я ошибаюсь. Помолчим минутку… Вы слышите, как тих этот бор, как тих его предзимний, быть может, последний в жизни сон… Скоро рушатся под напором бури один за другим гиганты. Кто раскинулся выше, в ком силы больше, тот будет повержен первым и увлечет за собой, раздавит все, что окажется ближе… Прислушайтесь к бору, прислушайтесь, Ай, к себе… Быть может, только сегодня, здесь я достаточно слаб, чтобы вас… пожалеть.

– Пожалеть?

– Да. Сегодня, здесь я равен вам. Сейчас я могу думать о том, о чем не думал вчера и не буду думать завтра. Нет, впрочем, не так… Сегодня я вовсе не способен думать.

– Так же, как и я?

Долго Ай оставалась неподвижной. Молчали оба. Наконец, Ай заговорила устало, заметно дрожащим голосом.

– Расскажите мне все… Я хочу знать, куда меня влечет… Что-то властвует надо мной…

Она сошла с тропинки и опустилась на шуршавший брусничник.

– Что властвует над вами? – переспросил Курганов, с треском ломая сухие ветки над головой. – Не знаю. Должно быть, то же, что и надо мной. Вы ожидаете от меня всего? Хорошо. Есть еще шестеро, узнавших все до вас. Это мои друзья и сотрудники. Их шестеро, я седьмой. Когда нас будет всех десять, когда все десятеро себя обрекут, – из них останется пять бессмертных… пять, – повторил Курганов таким тоном, как будто сам не был уверен, велика ли эта цифра или мала.

Он замолчал, но тот же надорванный голос Ай звал его дальше.

– Я хочу все знать… все!

Ай как будто уже решала вопрос о восьмом обреченном.

Долго и просто говорил Курганов. Долго, без вопросов и удивлений, слушала его сжавшаяся в комочек Ай. И, мнилось, понимал его молчавший в тяжкой, старческой дреме предзимней ночи многовековой бор… О чем думают они, эти живые колонны?

Четыре дня сеял мелкий дождь. Пустынный парк заволокло холодным туманом. Серый день незаметно переходил в сумерки. Курганов сидел на крытой галерее и смотрел, как бродит по клумбам обмокшая лошадь, обнюхивает почерневшие георгины. Вошла Ай. Курганова поразило ее лицо: строгое, бледное, приспущенные веки. Шла она, как будто стараясь не упасть, и в то же время подвигалась настойчиво, уверенно к невидимой цели. Ее холодная детская рука задержались в руке Курганова. Перемена, совершавшаяся на его глазах с Ай не по дням, а по часам, казалась чрезмерной. Хризантема алой раной по-прежнему зияла на ее груди. «Обреченная», – улыбнулся кому-то бесконечно большому и сильному Курганов и стал равнодушно ждать, что будет.

– Я вам хочу сказать, – начала, как скучный, ненужный урок, кусая запекшиеся губы, Ай, – что Лилэнд решилась… тоже умереть. Иттли не расставалась с ней после припадка… Я… мне нужно… – Ай беспомощно взглянула на Курганова, – мне необходима уверенность… поймите вы… они не оставляют меня одну, они… решили меня провожать до конца! – Последние слова Ай буквально прокричала тоном безысходного горя и отчаяния. – Дайте мне… дайте мне оправдание! – продолжала она, приближая полные слез глаза к лицу Курганова, и вдруг: – Слушайте! – крикнула Ай со странной для нее энергией, поднимаясь со стула и застывая в позе мучительного ожидания, затем тихо и едва шевеля губами: – вы… любили меня?

Курганов не смотрел вдаль в туманы парка. Потом перевел глаза на Ай и заговорил с расстановкой:

– Боюсь, что не удовлетворю вас. Могу говорить только о том, что мне известно. Но… я знаю столько же, сколько вы. Все это касалось вас, касалось и меня… Я жил своей и вашей жизнью. Как это называется, что значит?.. Вам тоже безразлично.

– Слушайте, – как-то вдруг оседая, с тихой мольбой прошептала Ай, – станьте на один миг человеком… Человеком. Скажите мне один раз, была ли я вашей радостью?

– Зачем это? – пожал плечами Курганов, – вы ищете оправданий себе, потом поищете мне. У кого?

Ай молчала.

– Вы – у меня, а я – у вас?

Короткая улыбка, полная дружбы, озарила суровое лицо ученого. Он отвернулся, брови разделились глубокой складкой.

– Пусть оправдается живущий перед мертвым, мертвец перед живым, бессмертный перед смертным, а пока… я оправдываю, как умею, час своего рождения, и кто меня оправдает и будет ли оправдан сам – не знаю. Я сам себе судья. Но… – Курганов потер себе лоб, – вам почему то нужны слова о том, что было и что есть. Об этом стоит говорить разве тогда, когда стоит говорить о том, что будет. Что будет, вы, Ай, знаете. А что будет с этой… радостью, – это для меня будет безразлично. Мой путь другой.