Текст книги "Пять бессмертных (Т. I)"

Автор книги: Всеволод Валюсинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Всеволод Валюсинский
ПЯТЬ БЕССМЕРТНЫХ
Роман
Т. I

От издательства

В тех случаях, когда издательство находит нужным прийти на помощь читателю, оно обычно снабжает выпускаемое им произведение предисловием. Практика, однако, показала, что, во-первых, предисловие это не читается, пока само произведение, к которому дается предисловие, не заинтересовало читателя, а, во-вторых, многие, прочитав самое произведение, так и не возвращаются к забытому вначале предисловию.

Передаваемый нами в настоящее время на суд читателей роман Всеволода Валюсинского «Пять бессмертных», несомненно, вызовет немало толков, вызовет немало всякого рода размышлений среди читателей, особенно среди молодой части читателей, которые с охотой читают произведения, рисующие отдаленное будущее.

Преимуществом романа Вс. Валюсинского является то, что он не только дает богатую пищу фантазии читателя, но и толкает его ум на размышления по целому ряду вопросов. В качестве пособия для тех, кто желал бы разобраться в вопросах, этим романом подымаемых, мы помещаем в виде приложения к роману статью тов. А. Агафонова. В этой статье проводится параллель между романом Вс. Валюсинского и двумя другими, наиболее популярными среди наших читателей, утопическими романами. Далее в статье подчеркиваются положительные и отрицательные стороны романа «Пять бессмертных».

Надеемся, что помещенная в конце книги статья принесет читателю свою пользу.

РАДОСТЬ ЧЕЛОВЕКУ

Есть художники-друзья, мужественные, крепкие, бодрые. Они несут человеку радость. Среди утопистов и фантастов больше всего таких художников. Но и фантасты бывают мрачные, злые и желчные, напоминающие того Гейневского пессимиста, который вышел из душного госпиталя в цветущий сад, вдохнул ароматный воздух и нашел, что мир воняет.

Легко представить себе, какие благоуханные запахи уловил бы такой человек не в цветущем саду, а в более прозаическом месте. Если бы даже над этим местом светило весеннее солнце, и тогда желчный фантаст растравил бы себя и других мрачными перспективами того, что солнце должно неизбежно погаснуть, как погаснет его собственная жизнь.

А есть фантасты-скептики: солнце, может, и не так скоро погаснет, но кому же оно светит?

Один из таких скептиков, Булгаков, года полтора тому назад дал волю своей иронической фантазии, плодом которой явилась насмешливая повесть «Роковые яйца». Мораль этой повести сводится к тому, что свет революции, посеянный великанами, достался жалким, ограниченным, тупым и ползучим змеям, превращающим великое в ничтожное и смешное.

Всеволод Валюсинский не принадлежит ни к числу Гейневских пессимистов, ни к числу скептиков типа Булгакова. Он – верный, мужественный друг человека труда, человека борьбы за достойную жизнь человека, который окончательно и навсегда хочет скинуть с себя ярмо исторических неправд.

И свет революции расцвел в романе Валюсинского радостной утопией. Всеволод Валюсинский обладает даром воображения, вооруженным современными знаниями биологии и социологии. И если, по примеру всех утопистов и сказочников, он разузоривает прогнозы науки вымыслом социально-утешительным, то это потому, что ему доступна и понятна генеральная тенденция развития нашей эпохи.

Он не как скептик Булгаков подошел к маленькому отрезку времени и маленькому отрезку современной действительности, выбрав ограниченные, злые и темные ее стороны, раздув их в гиперболизированную карикатуру. Он взял основную восходящую линию развития советской государственности в масштабе международном на протяжении нескольких будущих столетий – и нарисовал жесточайшую борьбу этой новой исторической силы, опирающейся на моральную и революционную силу угнетенных всего мира, с хищными, беспощадными силами капитала.

Чтобы полной мощно изобразить грядущие столкновения этих смертельно враждебных друг другу сил, Валюсинский, как художник-утопист, пользуется фантастической идеей, имеющей корни в евгенике, в омоложении, в теориях продления человеческой жизни, – идеей созданья бессмертного человека, – и вплетает ее как основную интригу в битвы двух миров: федерации социалистических республик Старого Света и капиталистической Америки. Америка намерена использовать бессмертие, открытое советским ученым Кургановым, в интересах королей золота, а Союз Социалистических Республик – в интересах пролетариата.

Очень выразительно и рельефно зарисован грядущий строй американского сверхкапитализма, в котором средневековое рабство переплетается с изощреннейшими системами механизированной эксплуатации. И в противовес заштрихованы первые очаги социализма: висящие в воздухе города-сады, заводы-храмы в республиках труда, очень длительное время переживающих тяготы хозяйственного перестроения.

С первых страниц Валюсинский приобщает читателя к той трагедии, которую разделяют истинные подвижники науки новой эпохи, посвящающие все свои помыслы и энергию расцвету социализма. Открытие бессмертия, опыты его воплощения в жизнь покупаются дорогими жертвами со стороны самих ученых. Бессмертие получается в результате пересадки известных долей мозга между лицами разного пола. Двое смертных дают одного бессмертного и бесполого человека. Другой обязательно гибнет.

Валюсинский, таким образом, вдвигает и личную интимную человеческую трагедию в общие рамки своего социально-утопического романа и увлекательно, – порой несколько сентиментально, порой не без юмора, – воспроизводит психологические переживания своих персонажей. Персонажи его и внешне и внутренне ощутимы, разнообразны, богаты. Будучи национальными олицетворениями разных культур, они вместе с тем несут высшую интернациональную идею вооружения труда наукой и, хоть все взято в сказочном свете, порой кажется, что сама справедливость освобождения человека от социального и биологического рабства трепещет в их руках.

Роман Валюсинского приобретает ныне еще особый интерес потому, что он с большой четкостью и ясностью рисует тех механических и газообразных драконов, которые откроют свою пасть в грядущей войне, прообраз которой англичане показали в Нанкине, когда огненным плащом, как панцирем, закрыли нескольких своих соплеменников, окупив их жизнь тысячью жизней китайцев.

Но аэроплан фантазии, на котором несет вас Валюсинский, взмывает над превратностями гражданских войн и подводит к той грани, когда гибнет социальное рабство, но гибнут и бессмертные. Тогда лишь занимается полная заря освобождения человека от рабства биологического.

Конечно, роман Валюсинского – утопия, социальная сказка, но она расцвела после грозы нашей революции на советской почве, она продиктована любовью к нашей республике и радостным предвосхищением ее великого будущего.

Взыскательные и строгие читатели отметят грехи в этом романе, но наряду со многими увлекательными достоинствами они почуют самое большое и ценное – радость мужественную и бодрую, которую автор несет человеку труда и его друзьям.

Они почуют, что образы бессмертных – только сказочные символы, в которых воплощена реальная, неиссякаемая воля людей угнетенного труда и угнетенной мысли смыть с лица земли позорное иго рабства, в каких бы формах оно ни проявлялось.

С. Пакентрейгер

ВВЕДЕНИЕ

Если бы старушка Луна, теперь волей человека омоложенная, давшая приют многочисленному населению, вдруг вышла из повиновения, тряхнула океанами Земли, вызвала извержения, потопы, грозя гибелью человеку и его культуре, вероятно, это не родило бы большего смятения умов, чем известие, полученное всеми 26 мая. Разнородные чувства потрясли сознание каждого. Необъятные и заманчивые открылись перспективы.

Вместе с тем, слепой, животный страх смерти наводнил ужасом миллионы маленьких, бьющихся человеческих сердец.

Смерть! Она казалась неизбежной, а потому и естественной. Как стадо, обреченное бойне, щиплет траву, дерется, даже предается любви, не обращая внимания на то, что один за другим исчезают куда-то сотоварищи, – так несчастный человек жил под ежеминутной угрозой гибели. Но жил, как будто собирался жить вечно. Только тогда, когда смерть становилась совсем рядом с ним, он вдруг забывал о своих неотложных делах. И с какой же безумной энергией боролся с нею! Как жадно цеплялся за жизнь! Как страстно желал хоть на минуту отдалить свой конец!

Но все-таки мирился со своей судьбой. Главным его утешением была всеобщность страшного закона гибели, равная для всех, обязательная и неминуемая.

Теперь, когда головокружительное известие поставило каждого лицом к лицу с такими возможностями, о которых никто не смел думать, разом пробудился извечный, тысячелетиями скрываемый и сдерживаемый страх смерти. Как будто только сейчас все увидели глубину пропасти, над которой стояли всегда. И не радость, а страх, – тот страх, который в театре при крике «пожар» заставляет людей терять голову и по трупам детей и женщин прокладывать себе кулаками дорогу к выходу, – навалился и придавил сознание человечества.

Это было затишье перед ударом грома, перед паникой и давкой, готовой вспыхнуть у выхода, – у выхода к жизни.

Население земного шара, расколотое на две половины до крайности обострившимися классовыми схватками, приняло это известие, как пороховой погреб принял бы залетевшую раскаленную искру.

«Рано, слишком рано», – подумал один из европейских ученых, прослушав отрывистую хоккограмму, которую кто-то взволнованным голосом прокричал на весь мир из Восьмого Города.

Крик был понятен всем, потому что давно по всей Земле исчезли различные языки и наречия. Они уступили место общему, легкому и богатому англо-славянскому языку.

«Рано. Не слишком ли поздно?» – думали многие, когда услыхали этот крик. Они боялись, что не найдется для них места на предстоящем пиршестве жизни…

– Всем, всем, всем!.. – ревели темные пасти мегафонов, подвешенные высоко над землей к сияющим, ослепительным шарам люмиона. Казалось, эти искусственные ночные солнца сошли с ума. Так сказочны и странны были слова, летевшие оттуда, сверху. На той стороне Земли, где в это время была ночь, люмион вспыхивал багровым светом.

– Всем, всем!.. Слушайте Восьмой Город! Смерти нет! Смерть побеждена. Сегодня пять бессмертных пришли к нам на Биологическую Сторону… Им по двести пятьдесят лет. Им по двести пятьдесят лет!.. Они здоровы и молоды… Они вышли всех сделать бессмертными!.. Нет старости, нет смерти!..

Был момент, когда все население Земли перестало двигаться. Так напряженно, так жадно, боясь проронить слово, слушали голос из Восьмого Города. Миллионы маленьких резонаторов в нижних, верхних и средних городах, во всех поясах земного шара, везде, где только могли быть услышаны человеком, одновременно повторяли:

– Нет старости! Нет смерти!..

Среди блестящих, чистых и светлых заводов, в вагонах-снарядах магнитных дорог, на бесчисленных летательных машинах, метеорами мчащихся в самых высоких слоях атмосферы, и реками льющихся улицах, в глубочайших шахтах, по всем направлениям земных недр, среди леса стальных мачт магнитных установок обоих полюсов, за толстой броней наполненных жидким гелием стен мегурановых заводов, – везде миллиарды человеческих сердец сжались в предчувствии чего-то сладостно-жуткого. Были забыты все дела и интересы. Как будто только сейчас проснувшись от глубокого сна, все в оцепенении слушали невероятную, великую весть.

Ясно осозналось всеми, что настоящий момент есть начало какой-то совсем новой эры, что весь многотысячелетний труд истекавших потом и кровью человеческих поколений имел единственной своей, хотя и неосознанной, целью – личное бессмертие. На самой ранней ступени культуры эта цель была уже сокровенной мечтой человека. И недаром человек наделял бессмертием своих богов, создавал религии, сулившие ему загробную жизнь. Не загробной жизни желал он, а горячего солнца, свежего воздуха, теплой постели на ночь, сытного обеда после трудового дня, сладкой боли творчества, наслаждений, право на которые он завоевал. Даже со страданием не хотел он расставаться. Он не желал ложиться в могилу. Он хотел ласки, дружбы, хотел радостной физической любви. Жаждал движения все вперед и вперед, хотел быть участником в сборе посеянной им жатвы. И вместо того, точно разрушаемый смертельным ядом, заживо разлагался. Яблоня, им посаженная, давала плоды только на его могиле…

А теперь – теперь все громче и настойчивее кричал на весь земной шар голос из Восьмого Города:

– Слушайте! Никто не будет стариться и умирать. Мы будем бессмертны… Слушай-те! Никто не…

Голос внезапно прервался. Странный треск шел из умолкших рупоров. Потом все стихло. Тишина продолжалась несколько секунд. Опять появился сигнал Восьмого Города. Другой, резкий, металлический голос внятно сказал:

– Слушайте! Успокойтесь, – то, что вы слышали сейчас – ложь. Это сумасшедший, безумец хотел…

Так же внезапно оборвался и этот голос. И снова чуткая, напряженная тишина. Никто не двигался. Все ждали еще чего-то. Машины не остановились. Механизмы еще двигались, как во сне продолжая свою работу. Но человек, одушевлявший их движения своей бдительной мыслью, забыл о них. Минуту спустя на всей темной стороне Земли сначала потускнели, а затем, вспыхнув несколько раз красным отблеском, погасли шары люмиона. Вся Америка погрузилась во мрак. В других частях света был день. Сильный ураган пронесся по меридиану с севера на юг и произвел большие опустошения. В обеих приполярных областях началось, каждую минуту усиливаясь, небывалое полярное сияние. Оно сопровождалось сильнейшей магнитной бурей. Мощная волна прилива поднялась с Тихого океана. Она затопила низкие прибрежья Азиатского материка и северные берега Австралии. Такие места, как Япония, вулканические архипелаги Полинезии, Камчатка и другие острова, расположенные вблизи молодых и древних вулканов, подверглись разрушительным извержениям и землетрясениям. Повсеместно начались грозы. Полил беспросветный дождь.

Стоило человеку на одну минуту отвести пристальный взгляд от регуляторов сложных приспособлений, невидимой сетью опоясавших земной шар, стоило на момент дать волю скованным волею его силам Земли, чтобы сразу же начались гибельные катастрофы. Слишком сложны были взаимоотношения могучих сил, прирученных человеком, чтобы могло пройти безнаказанным даже минутное отсутствие бдительного руководства ими. А оно отсутствовало. Все человечество пребывало некоторое время словно в столбняке. Только сразу вслед за тем начавшиеся катастрофы на воде, в земле и в воздухе заставили очнуться тех, кто находился на местах у силовых магнитных и мегурановых установок. Они стремительно бросились к своим аппаратам, чтобы восстановить нарушенное силовое равновесие. Они теперь знали цену жизни!

Последний раз нечто подобное произошло лет полтораста тому назад. Внезапные извержения на Южном полюсе отразились гибельными катастрофами по всей Земле. Изверженные массы активных мегурановых пород произвели столь сильную и своеобразную ионизацию атмосферы, что это надолго внесло расстройство во все электрические явления и на многие месяцы заставило отказаться от услуг электричества.

Теперь этот самый мегуран стал одним из сильнейших источников всякой энергии. При его помощи человек стал хозяином Земли и Луны. Малейшая ошибка, допущенная в обращении с ним или в расчетах, могла привести к полному краху.

Несмотря на то, что потрясшее всех известие, казалось, должно было в сильнейшей степени повысить инстинкт самосохранения и увеличить страх смерти, нашлось очень много таких, как выяснилось впоследствии, людей, которые тотчас же покончили жизнь самоубийством. Очевидно, на слабую, неустойчивую психику это действовало слишком ошеломляюще. И рассудок их не выдерживал.

Считая самоубийц, а их было немало, а также павших во время катастроф, вызванных всеобщим ошалением, число погибших на всей Земле в течение первых пяти минут после крика «нет смерти» достигало шести миллионов человек.

Таков был первый шаг бессмертия на Земле.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Теплым осенним вечером по прямому, как стрела, неширокому каналу (он соединял бассейны и аквариумы небольшой биологической станции с открытым морем), в пузатой белой лодке молча ехало трое людей. Двое гребли. Третий, постарше, сидел на носу и курил. Проехав канал до залива, они положили весла. Лодку тихо покачивало. Высокий блондин с рубцеватым шрамом на красивом лбу тоже закурил. Он лег в лодке на спину, заложил руки под голову и загляделся в небо. В сгущавшихся сумерках красноватыми огоньками вспыхивали огни папирос. Все трое перед тем три дня не выходили из бетонированных подземных камер, где производили свои исследования, и теперь чувствовали себя очень усталыми. Никому не хотелось говорить.

Над горизонтом поднималась полная луна. Стало призрачно виднее. Лежавший в лодке приподнялся. Опершись на локоть, положил голову на руку и, глядя на молочно-белую луну, будто продолжая ранее начатый разговор, медленно сказал усталым, но очень мягким голосом:

– Странно это все-таки… Сегодня я нашел у Весты яичники совершенно атрофированными. Матка сморщена. Конечно, у нее не может быть больше щенят. Да и у Боба тоже резкие признаки атрофии и притом исключительно в области половых органов.

– Что, Веста еще жива? – спросил старший.

– Жива. Я не думаю пока ее подробно исследовать. Посмотрим, что дальше будет. А у вас что?

– Все то же. Все привитые теряют, и очень быстро, и первичные и вторичные половые признаки. Я давно и глубоко убежден, что нам так и не удастся исключить этого последствия. Я бы даже сказал, что это нормально и, если можно так выразиться, «биологически логично».

– То есть?

– То есть… гм… с некоторых пор, мне кажется, вы все начинаете понимать, в чем дело, и мне думается, что скоро нам придется бросить работу в этом направлении, тем более, что мы сейчас ближе к решению вопроса, чем вы думаете. Но это в порядке вещей.

Двое других, что были помоложе, внимательно посмотрели на сильного мужчину лет, пятидесяти, с большой темной бородой. Он был без шляпы. Легкий ветерок временами шевелил его уже заметно поредевшие волосы.

– Да, это в порядке вещей, – продолжал он, затянувшись и выпуская дым, – сейчас я заходил наверх к Гете и Лине. Они пожертвовали тремя из своих кроликов, вскрыли и исследовали. Я видел препараты.

– Ну?

– То же, что у нас.

Опять помолчали. Луна поднималась все выше. Густой парк, подходивший стеной к самому морю, был похож на серебряный лес. Вдали над ним виднелись прозрачно-белые стены зданий лаборатории. Море дышало едва заметно.

– Скажи, Курганов, – сказал лежавший в лодке, – что ты обо всем этом думаешь? Меня особенно интересует, насколько мои предположения сходны с твоими. В особенности после того, как вот Биррус, – он кивнул головой в сторону все время неподвижно сидевшего третьего спутника, – после того, как он обратил мое внимание на одну особенность. Да ведь ты видел сегодня.

Курганов, казалось, не слышал его слов. Наклонившись через борт, он смотрел некоторое время в воду, потом медленно выпрямился и обвел глазами сидевших.

– Кто хочет вмешиваться решительно и дерзко в закон природы, как это делаем мы, – начал он, – тот пусть не удивляется неожиданным результатам. Я бы считал вернейшим признаком неудачи, если бы все наши питомцы, как ни в чем не бывало, плодились и размножались.

Лежавший в лодке быстро сел и молча вопросительно уставился на Курганова.

– Да, – продолжал Курганов, и в голосе его послышались звенящие нотки, – это биологически логично. Этим сразу и вовсе устраняется вопрос о перепроизводстве организмов в случае их индивидуального бессмертия. Мы не должны удивляться исчезновению всяких половых особенностей, как физических, так и психических… Каково назначение пола? Размножение. Размножение, преследующее сохранение вида, противопоставляющее себя индивидуальной смерти. Все животные, живущие в условиях постоянного и интенсивного их истребления, отвечают на это усиленной плодовитостью и тем уравновешивают убыль. Но, заметьте, все организмы, размножающиеся бесполым путем, бессмертны. Клетка, делящаяся пополам и создающая два себе подобных жизнеспособных существа – вот основной принцип размножающегося бессмертного, так же и все половые клетки нашего тела тоже бессмертны. Если после отца остается сын, то в нем продолжают жить отданные ему отцовские половые клетки, – и так далее без конца. И я и ты, мы все, все живущие, являемся носителями бессмертной плазмы тех клеток, которые первые на этой планете дали начало органической жизни. Только с момента возникновения пола, полового размножения, выступает на сцену обязательная, физиологическая смерть. Иначе говоря: умирают самцы и самки… Организмы стоят перед дилеммой: умирай или делись! А регенерация, восстановление утраченных органов у многоклеточных, – это почти размножение делением, и если неполовые, гермафродитные формы умирают, то это лишь средний случай. Мне довольно знать, что из каждой половины разрезанной морской звезды или земляного червя восстанавливается целый, нормальный организм. Это уже почти бессмертие. Искусственные, бесполые формы растений, какова роза и многие другие, явление того же порядка. Да и тех, которые при половом размножении дают усы, отростки от корневища, клубни, вообще обладающих такими частями тела, которые, не нося специальной функции размножения, могут образовать полный материнский организм, – тех, повторяю, мы не вправе назвать в полной мере смертными. Но мы хорошо знаем, что у весьма многих растительных форм этот второй способ является преобладающим, главным, а иногда и исключительным средством сохранения вида. Ну, а можно ли назвать подчиненными естественной смерти хотя бы кусты ивы, растущей от одного корневища, которое, отмирая с одного конца, нарастает с другого и таким образом, давая побеги, а иногда и всей колонией передвигаясь в пространстве, существует неопределенно долгое время? Если бы нам было предложено определить среднюю долговечность этого растения, что бы мы взяли за основу? Срок жизни листа один, веток – другой, корневища – третий: корневище теоретически бессмертно. Мы – листья, смертные недолговечные листья, живущие на непрерывно существующей основе; но наше корневище – зародышевая плазма… Она живет все эти миллионы лет, она, черт возьми, великолепно устроилась!

Большая сова бесшумно пролетела над лодкой. Мягкими, упругими движениями меняя направление полета, как будто отскакивая от невидимых препятствий, она скоро исчезла в синем ночном воздухе. Все проводили ее глазами.

– Органическая жизнь, – снова заговорил Курганов, – в самом своем принципе противоречит смерти. Старение, обращение организма в негодность, понижение его функций и, наконец, смерть не имеют ничего общего с изнашиванием. Если бы вы ничего не знали про операцию и должны были определить причину смерти тех трех кошек и собаки, которым была сделана прививка номер второй, что бы вы сказали?

– Я… я сказал бы, – тихо ответил Карст, – так звали высокого блондина, лежавшего в лодке, – я бы определил это как смерть от… старости…

– Какого возраста были эти животные?

– Им еще не было и по году.

– Совершенно верно, это были почти котята. А умерли они от старости. Все вы тогда называли это отравлением, потому что знали о прививке. Интоксикация?[1]1
  Отравление (Здесь и далее прим. авт.).


[Закрыть] Действительно, старый организм не представляет разве чистейшего примера отравления? Чем я отличаюсь от тебя, от Бирруса, от всех тех, кто меня моложе? У меня склероз, испорченная нервная система, седина в волосах и тысячи других анатомических и физиологических порч. Так что же, я не отравлен?

– Но ведь Марс и Веста, – сказал молчавший до сих пор Биррус, – ведь они поправились. Не больше, чем через месяц после того, как Карст впервые на привитых номером вторым испробовал твою пересадку бэтной доли продолговатого мозга, они стали вновь совершенно сильны и здоровы. Только…

– Так неужели ты думаешь… – с сильнейшим волнением перебил его Карст, обращаясь к Курганову, став при этом на колени. Биррус наклонился и с напряжением всматривался в бледное лицо Курганова. Лодка под ними слегка закачалась.

Курганов молчал, устремив взор на темный морской горизонт. Потом медленно поднял голову и, глядя в упор в глаза Карсту, сказал негромко, но отчетливо:

– Да, думаю. И не только думаю, но совершенно уверен в том, что Боб, Веста и кролики Геты и Лины – бессмертны. Бессмертны и… бесполы.

Карст грузно опустился на скамейку лодки, облокотился о борт и уронил голову на руки. Глухие рыдания потрясали всю его крепкую фигуру. Биррус отвернулся.

Послышался плеск весел, и в сумерках лунной ночи со стороны канала показалась вторая лодка.

– Курга-а-а-а-нов!.. Би-и-и-иррус!.. – разнесся по воде крик.

– Гоп! – отозвался Курганов.

Раздался смех и усиленное плескание весел. Через минуту можно было различить две белых женских фигуры, сидящих рядом в лодке и усиленно гребущих. Лодка поворачивала то в одну, то в другую сторону. Из-под весел летели брызги.

– Эх, вы, ученые женщины, – смеясь, сказал Курганов, когда вторая лодка подъехала ближе, – никуда вы в лодке не годитесь. Впрочем, вам не хватает немногого.

– Чего же это?

– Ума.

Одна из женщин, маленькая брюнетка с наружностью, выдававшей еврейское происхождение, схватила весло, подняла его над водой, и, стараясь придать голосу угрожающий тон, сказала:

– А ну, повторите-ка еще раз.

– Что же вы сделаете?

– Обрызгаю всего с ног до головы.

– Гм… Вы не хотите, значит, узнать, чего вам не хватает. Я только хотел сказать, что…

Теплые соленые брызги полетели на него из-под весла, ударившего по воде. С комической поспешностью Курганов переполз по дну лодки и спрятался за Карстом, сидевшим все еще в прежней позе.

– Простите, больше не буду, – нараспев взмолился Курганов, – если не меня, то Карста пожалейте. Он совсем не виноват.

– Перестань, Гета, – обратилась к стоящей с занесенным веслом девушке ее спутница, – ты какая-то сумасшедшая.

Та бросила весло в лодку и, словно сердясь, села и отвернулась, подперев рукой щеку.

– Вот устойчивость, – тихо смеясь, сказал Биррус, – миллионы лет назад женщины были точно такими же, как сегодня вот эти две особы. Никакая ученость им нипочем. Они все-таки первым делом женщины.

– И хорошо, что это так, – отозвался Курганов, вытирая платком лицо. – В этом их главная ценность. А если…

– Слышите, что он говорит? – вскричал Биррус. – Он говорит, что главная ваша ценность – в вашей глупости.

– Я этого не говорю, я имею в виду…

– Полно, – перебил его опять Биррус, – это все равно. И Гета и Лина хорошо знают, что будь на их месте мужчина, даже мальчик, он сразу бы стал правильно грести, хотя бы сел в лодку первый раз в жизни.

– Ну, ладно, ладно, не спорим, – отозвалась Гета, снова показав лицо, – можете по праву наслаждаться своим мужским умственным превосходством, хотя… Биррус сам гребет немного лучше меня.

– Положим, – начал было тот, но Гета не слушала его. Она внимательно всмотрелась в неподвижно склоненного Карста и, подняв брови, быстро спросила:

– Что такое с Карстом?

– С Карстом? – серьезно переспросил Курганов. – Ничего особенного. Ему немного жалко кое с чем расставаться.

– С чем расставаться? В чем дело?

– Погодите, скоро узнаете. Карст, бери весло. Поедем, пожалуй. – Он потряс его за плечо. Тот медленно выпрямился, ни на кого не глядя, взял весло и стал прилаживать его к уключине.

Биррус сделал то же самое. Гета, не сводившая все время испуганного взора с Карста, всегда такого жизнерадостного и веселого, сразу как-то примолкла и перестала расспрашивать. Почувствовала, что произошло что-то очень значительное, и насторожилась, угадывая недоброе.

– Возьмем их на буксир, – сказал Курганов. – Лина, в вашей лодке есть цепь на носу?

– Нет, кажется. Впрочем, я сейчас посмотрю.

Балансируя в покачивавшейся лодке, Лина перешла на нос. Цепи не оказалось.

– Пусти, Лина, – сказала Гета, тоже пробираясь к носу, – я привяжу. – Она сняла с себя шелковый пояс-шнур, одним концом привязала его к кольцу, ввинченному в выступ матицы.

– Ну-ка, подгребитесь еще. Так.

Минуту спустя две лодки, – одна с гребцами, другая на буксире, – въезжали в канал. Здесь, среди деревьев, было почти темно. Курганов смотрел на белые, беспомощно и покорно склоненные фигуры девушек, и ему казалось, что он и его товарищи разбойники, что они похитили этих девушек и везут куда-то далеко, в свои мрачные пещеры.

«А они сидят, как… обреченные, – подумал он, и это слово заставило болезненно сжаться его сердце. – Да, действительно обреченные», – повторил он про себя.

Ему стало страшно, что он сам и эти четыре столь близких ему человека должны скоро перешагнуть черту чего-то неведомого. При мысли об этом он испытывал то же, что на краю пропасти: боишься и едва удерживаешься, чтобы не броситься вниз головой. Он хорошо понимал слезы Карста. Этот большой, нервный человек давно уже сам догадывался, к чему привели их опыты… Он самому себе боялся признаться в этом. Когда Курганов, покинув их, дал Карсту определенные задания, последний не знал, насколько близко уже решение задачи. Он работал сам, следил за работой Бирруса и всех остальных, и ему все время казалось, что они решают одну из кропотливых, но не столь значительных задач в ряде сложных работ, которые должны были привести к цели.

И вот теперь он почуял, что Курганов кое-что знает, но пока не считает нужным делиться этими знаниями. С подозрительностью человека, долгое время отмахивающегося от догадок, он внимательно и со страхом следил за работой и поведением Курганова. По всему было видно, что Курганов за это время в своей шарлоттенбургской лаборатории проделал все, что делали они здесь. В первый же день своего приезда Курганов потребовал в нижнюю камеру всех самок морских свинок, которым сделаны были прививки. Умертвив одну из них мортилом, он сразу принялся за исследование молочных желез. Карст знал, что будет дальше: Курганов вскрыл у свинки брюшную полость. Действительно, он ловко и быстро вытащил матку с обоими яичниками и яйцеводами. Карст в это время находился в другом углу комнаты за работой у микротома[2]2
  Инструмент для получения так называемых оптических разрезов, для изучения препаратов под микроскопом.


[Закрыть]. Он не спускал глаз с лица Курганова, видел, как у него при первом же взгляде на извлеченные органы слегка расширились глаза, и едва заметная усмешка прошла по губам.

Когда Курганов перенес на стеклянный столик простые кусочки окровавленного мяса и, стоя спиной к дверям, наклонился над ними, Карст тихонько вышел из лаборатории. Он поднялся наверх и, пройдя несколько бассейнов, сел на скамейку. Он чувствовал себя разбитым и усталым… Нервы были натянуты. Ему казалось, что он сходит с ума. Работа, преследующая цель столь головокружительную, что все они избегали даже говорить о ней вслух, пришла к концу. Они поймали жар-птицу, они первые из смертных. И что же? В какой страшный тупик привела их эта трудная дорога? Если истина такова, как он догадывается, то… Он не смел останавливать на этом своей мысли. Он знал, что сделает и второй шаг и третий, что должен и не имеет теперь даже права отказаться от розыгрыша той игры, в которой принимал такое большое участие. Правда, руководил всем Курганов. Но он редко появлялся у них. Обыкновенно, проверив работы, он не делал никаких обобщений и выводов. Он только указывал, что надо делать, выяснял, чем надо ограничиться. Все знали цель его работы. Каждый по-своему оценивал достигнутые результаты. Сейчас один только Карст догадывался об истине и не смел признаваться самому себе. Он, как и остальные, всеми силами стремился к достижению цели. Он чувствовал, что она близка. Ему казалось, что несбыточная человеческая мечта вот-вот воплотится в формулу. Чудесной сказкой станет на других основаниях построенная жизнь.