Текст книги "Пять бессмертных (Т. I)"

Автор книги: Всеволод Валюсинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

«Уже», – подумал он и с любезным видом обратился к занятому едой Пфиценмейстеру.

– Коллега, как вам здесь понравилось?

Не торопясь, старик дожевал кусок, проглотил и, глядя куда-то сквозь затканное хмелем окно, ответил:

– Прекрасно. Очень рад. Прекрасно! – Он перевел глаза на Курганова, поднял брови и еще резче повторил:

– Пре-кра-сно!

Лина подавила смех. Слезы выступили у нее на глазах. Гаро тихонько посмеивался. На другом конце стола шел громкий разговор между Уокером и Биррусом. Последний достал книжку и что-то стал чертить в ней карандашом. Уокер по временам стремительно вырывал у него книжку и карандаш и сам рисовал и исправлял.

Пфиценмейстер бросил в их сторону несколько грозных взглядов. Курганов, улыбаясь углом рта, заметил ему:

– Вы, коллега, не обращайте внимания. У нас не существует ни за столом, ни вообще где бы то ни было, этикета. Мы всегда на работе. Много важных и нужных вещей нам удалось выяснить и вывести из общих данных вот за этим самым столом, за обедом.

– Очень возможно, – отрезал немец.

Негры, во главе с Умо, подали второе. В перерыве между двумя блюдами мужчины, не выходя из-за стола, закурили. Это тоже вызвало несколько острых взглядов гостя. Уокер и Биррус оставили в покое книжку и карандаш и заговорили спокойнее. Курганов некоторое время молча прислушивался к их разговору, затем постучал вилкой о тарелку и сказал:

– Прошу слова для внеочередного заявления.

Спорящие умолкли. Биррус с комической важностью встал и, поклонившись, ответил:

– Пожалуйста.

– Я хотел сказать, что ни раньше, ни теперь не мог и не могу присутствовать при разговорах и спорах о том, что будет через тысячу лет.

– Но мы…

– Знаю, – перебил Курганов, – ты хочешь сказать, что предметом ваших фантазий был живой организм, а так как основные биологические законы известны, то можно… и так далее?

Уокер что-то неопределенно промычал.

Курганов продолжал:

– Я хотел обратить ваше внимание на полную бессмысленность подобных построений. Каждый, знакомый с утопическими сочинениями, знает, что все они прибегают к гиперболизации современного им положения вещей. Если утопист жил в век пушек, весивших до ста пудов и стрелявших на двадцать километров, то он описывает пушку в тысячу пудов с дальнобойностью в пятьсот километров. Конечно, он отчасти прав, но… мало это будущее отличается от современности. Иначе говоря, это различие количественное, а не качественное. Как могли себе представлять войну отдаленного будущего средневековые рыцари еще до изобретения пороха? Они только могли мечтать об удивительно прочных латах, очень далеко бьющих самострелах, сверхъестественно сильных стенобитных орудиях и невероятно толстых стенах. То же самое и с утопическими построениями будущего социального строя. Последний в большей части зависит от экономических взаимоотношений, а вся экономика покоится на достижениях материальной культуры. Следовательно, лаборатория и кабинет ученого играют в этом случае не последнюю роль и… нам опять придется вернуться к нашему примеру о рыцарях. Порох – вот чего никак нельзя было предположить. И вообще я не знаю исключений. Когда некоторые пионеры воздухоплавания уже достигли значительных успехов, находились люди, называвшие себя учеными, которые устно и печатно утверждали, что аппараты тяжелее воздуха не имеют никакого будущего. А куда девались все эти ухищрения, все эти тракторы и сеялки, все фантазии о будущем земледелии и казавшаяся незыблемой мысль о существовании даже почти особой породы людей, крестьян? Одно только введение машин в более широком масштабе уже положило начало исчезновению этих различий, а что вы скажете вот об этом? – Курганов взял с тарелки кусочек панита и повертел его в руках. – Сосчитайте, сколько животрепещущих социальных и экономических вопросов разрешил этот кусок. Это – хлеб. Хлеб для всех, почти даровой, как вода и воздух. Мы не можем себе представить его отсутствия или недостатка, но моря крови, пота и слез были пролиты человечеством из-за таких же кусочков. И мы не вправе забывать об этом. Я мог бы до завтра заниматься изысканием примеров, но будет. Заметьте, что вопрос о «хлебе насущном» решила не агрономия, не социальная реформа, а синтетическая химия. Поэтому всегда в рассуждениях о том, что будет, нельзя забывать того, что не сегодня, так завтра, не завтра, так через сто лет станет известным то, о существовании чего мы сейчас и не подозреваем. Всегда может явиться новый фактор, который подчинит себе течение событий, поставит их на основу совсем непредвиденного принципа и сведет на нет все ваши построения. Иначе говоря, была бы справедлива логика, которой вы оперируете, если бы заранее было известно, что наука остановилась в своем движении и все данные условия вашей задачи навсегда останутся неизменны… Но этого, к счастью, не было и не может быть.

– Есть много, друг Гораций, тайн на свете, которые не снились нашим мудрецам, – тихо произнес Гаро, скатывая из панита шарики.

Курганов поморщился. Это была одна из тех общих фраз, которые на известной степени культуры человек уже не решается употреблять. Самое большее, если мельком лишь она придет в голову. Курганов помолчал и все-таки ответил:

– Да, если хотите, так.

Пфиценмейстер, все время не спускавший с Курганова пронизывающего взора, вдруг громко кашлянул и сказал:

– Не согласен. Есть общий закон. Общий закон!

– То, что говорил я, не противоречит общим законам. Я касаюсь лишь условий и способов достижения, которые не являются величинами постоянными, если можно так выразиться.

– Это тоже общий закон?

– Да, тоже общий, – отозвался Карст, – но не поддающийся никакому учету. Курганов именно это и утверждает. На что же вы возражаете?

Гета, сощурясь, посмотрела на Карста. Он был, очевидно, зол и говорил сейчас резко, упруго выталкивая каждое слово.

– Что же вы хотите сказать, – продолжал он, – что закон изменчивости и отзывчивости на все сторонние влияния может служить основой для построений, когда эти внешние и новые факторы не поддаются учету?

Пфиценмейстер холодно на него посмотрел. Лоб его собрался в многочисленные складки. Лицо исказилось, стало зловещим. Раздался его сухой смех.

– Хе-хе-хе-хе! Вот как! Не поддаются. А я думаю, что поддаются. Да-с. Думаю.

– Иначе говоря, вы хотите сказать, – заметил Биррус, – что и порох, и явления атомного распада, и все то, что каждый раз создавало в своей области революцию, могло и должно было быть предвидено? Вероятно, вы лично могли бы много кое-чего сказать о будущем, если…

– Брось, – перебил его Уокер и обратился к гостю: – хотя вы возражаете Курганову и, таким образом, на нашей стороне, – он ударил слегка Бирруса по плечу, – я должен сказать, что мы оба разделяем точку зрения Курганова. И когда мы вели свой разговор, – он перевел глаза на Курганова, – то строили предположения, относительно одного лить частного случая из области физиологии. Тут трудно предположить появление какого-либо нового фактора, потому и рассуждения наши не были лишены доли вероятия, хотя… – на устах Курганова появилась легкая усмешка, – хотя, пожалуй, Курганов, да, именно он имел некоторое основание так построиться…

– Да, ты близок к истине, – заметил Курганов, а Пфиценмейстер мог только сухо произнести:

– Вот как!

Завязался общий разговор о недавно обнародованной работе Пу-Хау: «Действие мегурановых излучений на изолированные органы».

Обед кончился. Курганов, вставая из-за стола, предложил отправиться в аэрогараж, чтобы осмотреть, а затем и полетать в новом «Хиле». Всей компанией спустились в парк. Лина и Гета держались вместе. Карст присоединился к ним. Они немного отстали от остальных.

– Ты что, Гета, сегодня какая-то странная? – говорила по дороге Лина. – Знаешь, Карст, сегодня утром меня даже поразило особенное, не счастливое, а скорее… блаженное выражение ее лица. Да, да, блаженное, блаженное! Что ты святая сегодня? Надо тебя расшевелить.

Она принялась тормошить Гету и закружила вокруг себя, как в вальсе. Та не сопротивлялась и заразилась ее смехом.

– Вот какая ты сегодня тихоня, Наверно, мы как-нибудь нечаянно поменялись настроением. Смотрите, Карст, что делается с Линой.

– Ай, пусти, довольно. Ха-ха-ха!

Лина со смехом продолжала ее кружить, пока обе чуть не упали. У Геты заблестели глаза. Все-таки в них не было прежнего мальчишеского задора. Всепроникающая мягкость, казалось, окружала ее и придавала ей новое, незнакомое выражение.

«Блаженное, – повторял про себя Карст; он понимал значение этого слова, и чувство острой радости сжимало его сердце. – Недаром, – думал он, – сердцу приписывали функции любви. Я сейчас не в голове, а в сердце чувствую некоторую боль, сжатие. А когда в первый раз увидел ее в столовой, то этот толчок был так силен, что не хватало даже воздуху. Конечно, это результат изменившегося кровонаполнения. Причина лежит в мозгу, но вполне имели право говорить о „любви от всего сердца“. Можно, значит, и „испугаться от всего сердца“».

Он улыбнулся. Тотчас ему снова пришло на ум слово «блаженная» и вместе с ним почувствовал и трепет сердца.

«Вот беда», – подумал он и, не зная почему, громко рассмеялся. Юркая мысль привычного самоанализа тихонько шепнула: это от избытка радости, держи себя в руках.

– А для чего? – громко спросил он вслух, останавливаясь, и опять не мог удержаться от счастливого, здорового смеха.

Гета и Лина, глядя на него, сделали то же самое и, наконец, одна из них спросила:

– Что «для чего»?

– Это я сам с собой, – ответил Карст и так же быстро про себя подумал: «Мы сейчас все трое без всякой причины смеемся только потому, что молоды и здоровы. Это очень хорошо, это – ценность, это один из розовых лепестков жизни». А другой уголок мозга забеспокоился и шепнул: «А ваша работа? А Курганов? А бессмертные и…» Карст почувствовал новый толчок сердца, но теперь совсем иной, будто его груди коснулось что-то мертвое и холодное.

Он перестал смеяться.

Остальные уже подошли к пространному гаражу. Умо с помощью своих негров выкатил на площадку блестящий «Хиль». В глубине гаража виднелось несколько других маленьких машин.

– Теперь Уокер покажет нам все, – сказал Биррус важно, – он мастер.

Уокер быстро спрятался за спину Пфиценмейстера и, выглядывая оттуда, ответил:

– Увольте. Опять какая-нибудь пуговица или кнопка потеряется… С меня довольно. Вообще после обеда летать не хочется.

– Он любит больше по утрам, – заметил не без ехидства Гаро.

Тем временем Курганов открыл дверцу и вошел в маленькую круглую кабину самолета. Основанный на старом принципе, аппарат этот все же мало походил на аэроплан. Опорная плоскость у него была только одна и имела форму плоского, круглого диска. В центре его находилась кабина и все рычаги управления. Снизу, кроме легких колес, находились три пружинные выдвижные ножки, служившие опорой при вертикальной посадке. Аппараты могли подниматься и опускаться по отвесной линии, без разбега, а также неподвижно висеть в воздухе. Это свойство давало им огромные преимущества перед самолетами старого типа, которые нуждались для взлета или посадки в большой площади на суше или воде.

Внешним видом «Хиль» походил на планету Сатурн, окруженную кольцом. Моторов почти не было видно. У каждого из трех маленьких пропеллеров, поставленных под разными углами, был свой отдельный мотор, величиной не более шапки. На первый взгляд это были обыкновенные электромоторы, причем винт насаживался непосредственно на якорь. Но сбоку каждый из них имел небольшой выступ, куда вставлялась мегурановая батарея, снабжавшая мотор электрической энергией.

Все, за исключением Пфиценмейстера, взобрались на плоскость, окружавшую кабину, и обступили Курганова. Тот подробно объяснял простое устройство и управление аппаратом. Самолет не имел никаких рулей. Изменение направления совершалось приданием различной кривизны единственной круглой плоскости. Она была сделана из множества узких и гибких металлических пластинок, расположенных веером. Аппарат был маленький, одноместный.

Ознакомившись с устройством, все сошли на землю, а Курганов пустил в ход первый вертикальный винт. Мотор работал без шума. Только легкое жужжание, напоминавшее вибрацию крыльев комара, давало знать, что пропеллер вращается. Совершенно медленно, без единого толчка «Хиль» отделился от земли и, ускоряя свое движение, начал отвесно подниматься вверх. На высоте около ста метров он замедлил движение, почти совсем остановился и понемногу стал забирать в сторону, направляясь по горизонтали. Он темным диском мелькнул сквозь ветви больших деревьев, исчез в стороне моря, показался снова, несясь с большой скоростью, довольно низко пролетел над самой площадкой, как метеор, и, взмыв кверху, накренился, делая крутой вираж на повороте.

– Ха-ха-ха! – нарушил молчание Уокер, – знаете, на что это похоже? Это совсем соломенная шляпа с полями.

– Верно, – заметил Биррус.

Лина и Гета засмеялись. Карст сказал:

– Когда сильный ветер срывает у кого-нибудь с головы такую шляпу, то она летит именно таким образом и очень устойчиво. Интересно, не это ли и навело изобретателя на мысль построить круглую плоскость с центром тяжести посредине.

– Очень возможно.

«Хиль», описав еще один круг, медленно приблизился к площадке, остановился, повиснув в воздухе на высоте не более двадцати метров.

Курганов открыл нижнюю форточку и высунул голову.

– Здравствуйте, – сказал он, улыбаясь.

– Спускайся скорей, – кричал Уокер, – еще заснешь там наверху. Следующим лечу я.

– Он еще покружить хочет, – добавил Гаро. Форточка закрылась. Вслед за тем выдвинулись вниз три пружинные ножки, на которые «Хиль» должен был сесть. Аппарат медленно спускался. Наконец, коснувшись ножками земли, перестал жужжать винтом и, мягко покачиваясь, остановился на месте. Курганов вышел из кабины. Уокер занял его место и понесся кверху. Потом, быстро изменив направление, каким-то толчком бросился в сторону. Слышно было, как вступили в работу горизонтальные моторы. Забирая все выше, он скоро исчез с глаз в стороне материка.

– Как разнесло толстяка! – сказал Биррус, поворачиваясь к гаражу, и добавил: – А что-то и мне хочется полетать, – он посмотрел вверх, – погода хороша.

– И мы, и мы, – закричали наперебой Гета и Лина.

– Ну, лететь, так лететь, – сказал Курганов, – полетим все, надо Уокера поймать. Умо, выкати из гаража машины.

Лина захлопала в ладоши.

Пока негры выкатывали на площадку маленькие блестящие аэроны, Курганов смотрел в стороны и, казалось, думал о чем-то. Он себя чувствовал в последнее время не то как приговоренный к смерти, с новым вниманием присматривающийся и расценивающий всякие проявления жизни, не то как гусеница, собирающаяся свить кокон и окуклиться, когда вся окружающая обстановка становится немного чуждой. Он не испытывал ни сожаления, ни радости. Весь организм его насторожился перед неизвестным.

«Кто-то из нас умрет, – думал он, – и кто останется бессмертным? Я знаю их всех. Никто не откажется от такой игры. Рано или поздно, все равно – конец. А в этом случае есть все-таки на пятьдесят процентов возможность спастись. Да, из них никто не откажется, не откажусь и я, но так ли все это? А что, если дело кончится не бессмертием, а только физическими и психическим уродством?.. Как проверить? Нам самим ждать старости нельзя. На животных установлено, что, чем организм старше, тем труднее достигнуть успеха. На молодых тоже надо много времени, чтобы вполне убедиться в их бессмертии».

Бесчисленные данные, – хотя, правда, побочные, – указывали на истинность этого предположения. Всевозможные исследования внутренних органов и обмена веществ дали картину резких изменений, в особенности гистологических, которые указывали, что организм освободился и прекратил усвоение вырабатываемых им самим ядов. Они уничтожались сильно увеличенной печенью. Оперированные животные мало спали и почти не утомлялись от работы. Они только требовали несколько большего количества пищи. Щелочность крови повысилась. Половые железы прекратили свою продукцию и, так же, как и органы, атрофировались. Это, однако, не сделало животных кастратами, хотя и исчезли вторичные половые признаки. Все это лишило организмы их большого расхода, и запасы энергии стали уходить куда-то внутрь. Умственные способности оперированных животных повысились. Баран Боб, которому Курганов сделал пересадку три года назад, живший и теперь в питомнике станции, несмотря на феноменальную глупость этих животных, совершенно самостоятельно научился открывать мордой засов питомника. Кроме того, он был чрезвычайно привязан к людям и в этом отношении вполне напоминал собаку.

Все, казалось, оправдывало предположения Курганова. И не было пугающих побочных следствий, кроме исчезновения пола, – он в душе уже примирился с этим, – но все-таки сомнение грызло его. Все-таки точный опыт не был произведен.

«Я должен, – думал он, – передать свою работу моему преемнику, сам околеть, а он уже, если окажется, что мои питомцы не старятся и не умирают, сможет испробовать это на человеке». Но вся душа его возмущалась при мысли о смерти. «На каком же человеке, если не на самих себе мы проверим нашу работу?» Ему делалось страшно при мысли о том, что может произойти, когда мир узнает, что личное бессмертие одного достигается ценою жизни другого. Не заставит ли это пролиться моря крови, большие, чем во время самых ожесточенных войн? Он понимал, что нельзя, нельзя даже тонкому слуху проникнуть за стены лаборатории.

«Мы сами, – думал он, – вернее, те из нас, кто останется жить, – беспредельно жить, без страха смерти и располагая неограниченным временем, – будут продолжать работу. Это только этап. И лишь тогда, когда найден будет способ победы над смертью не столь ужасной ценой, мир должен будет об этом узнать».

А пока? Пока он с хладнокровным лицом и смятенной душой делал все новые и новые опыты. Запершись иногда один в питомнике, целыми часами сидел там и с тоской всматривался в спокойные глаза кроликов и собак.

Прислонившись спиной к стене гаража, стоял теперь Курганов и неопределенным взором смотрел на окружавшую его компанию молодых, жизнерадостных людей, стараясь угадать, кто из них скоро станет трупом и кто…

«А право? Имею ли я право дать им тянуть такой жребий?»

Слишком необычны были обстоятельства дела, чтобы вопрос о праве мог надолго остановить его внимание. Имеет ли он право дать шанс на спасение тому, кто безусловно обречен на гибель? С этой стороны ему все было ясно. Он переводил взгляд с Карста на Гету и с Лины на Гаро и думал: «Две пары, они любят друг друга и такими парами, конечно, сядут в свои аэроны». Ему пришло в голову сравнение с брачным полетом муравьев, у которых только к этому времени и ненадолго вырастают крылья. Они летят-летят, а потом почти все погибают. Что чувствует Карст? Он знает все…

Карст разговаривал с Гетой. Курганов, глядя на ее смущенное и проникнутое тихой радостью лицо, почувствовал прилив простого человеческого чувства, острой, щемящей жалости к этой милой девушке. «Если б знала она!» – подумал он, и ему стало не по себе.

Курганов резко тряхнул головой, как бы желая отделаться от тяжелых и докучливых мыслей, и твердыми шагами пошел к своему аппарату. Он, улыбаясь, спросил Карста:

– Ну, как, нашел шляпу?

Карст смутился, но кивнул. Гета опустила глаза.

Выдвинутые на площадку самолеты сильно отличались от нового «Хиля», в общих чертах походили на прежние аэропланы и требовали для подъема некоторого разбега; площадка перед авиагаражом была сделана специально для них. Это были небольшие двухместные монопланы, размерами немного превосходившие «Хиль», и, как прежние, работали на жидком топливе (горючее представляло собой сильно взрывчатое вещество, родственное нитроглицерину, расходовалось его ничтожное количество; моторы при небольшой величине обладали огромной мощностью). Вообще же материал, конструкция и устойчивость самолетов и моторов были таковы, что исключалась всякая возможность падения. Аэрон можно было приравнять к прежнему велосипеду.

– Кто со мной? – спросил Курганов, садясь к рулям.

– Я, – крикнул Пфиценмейстер.

Большими шагами, похожий на циркуль, он направился к самолету и сел рядом с Кургановым.

С площадки одновременно не могли подниматься два аэрона, поэтому остальные ждали, когда Курганов улетит. Чтобы быстро подняться, надо было сразу пустить мотор полным ходом. Первый мотор ринулся вперед, подскочил, повис в воздухе и, круто забрав вверх, вылетел над парком.

– А Уокера все нет, – заметил Биррус, с помощью негров устанавливая второй аэрон. Он улыбнулся: – Ну, со мной, наверно, никто не хочет? Так и быть, полечу один.

Через пять минут после отлета Бирруса один за другим взвились на воздух еще два аэрона. На одном был Карст с Гетой, на другом Гаро и Лина. Курганов и Биррус летали по кругам, ожидая их. В стороне моря виднелась круглая черная точка, несшаяся над самой водой. Это был «Хиль».

Курганов, а за ним и все остальные, направили свой полет тоже к морю. На площадке стало тихо и пусто. Только негры с Умо стояли еще в дверях гаража и смотрели вслед улетевшим. Улыбка обнажила их белые крупные зубы. Немного постояв, они оставили двери гаража отпертыми и пошли к дому.

Уокер увидел четыре взвившихся аэрона. В нем заговорил дух спортсмена, который он вместе с английской кровью унаследовал от своих предков. Новая машина представляла хороший случай испытать ее летные качества и сравнить с простыми аэронами. Он сделал круг, поднялся выше и полетел навстречу друзьям. На «Хиле», как и на аэронах, летать над морем было безопасно. Аэроны, кроме колес, были снабжены и маленькими челноками, как гидропланы, а «Хиль» просто садился на воду и лежал на ней, как спасательный круг.

Повернув крутым виражом, «Хиль» дал полный ход и по прямой линии понесся прочь от берега. На остальных машинах шум моторов усилился и стал тоном выше. Началась гонка. Среди догоняющих впереди всех был Курганов, за ним Биррус, несколько позади – остальные два аэрона. С первой же минуты стало ясно, что «Хиль» уходит. Маленькие, легкие аэроны вообще не обладали большой скоростью. Они и строились не для спорта или гонок. Они должны были служить средством удобного, быстрого и безопасного передвижения. «Хиль» же, имея мощные моторы и представляя собой одну рабочую опорную плоскость, летел, как диск, брошенный плашмя. Расстояние между ним и его преследователями быстро увеличивалось. Уокер повернул, взлетел еще выше и направился к берегу. Остальные отказались от погони. Каждый летел, куда ему нравилось.

– Карст, – обратилась к своему спутнику Гета, – спустимся ниже и полетим над самой водой. Мне хочется быстрого, быстрого движения. На высоте этого совсем незаметно.

Они спустились и понеслись, почти касаясь воды, туда, где ровной линией виднелся серый горизонт. На пути им попадались вереницы плоских судов. Выставив на поверхность только гладкие спины, они быстро шли куда-то.

На аэроне, где были Гаро и Лина, шел спор. Лина хотела вернуться обратно, Гаро не соглашался: дома все равно делать нечего.

– Да я вовсе и не хотела домой, – сказала Лина, словно обидевшись.

Гаро взглянул ей в глаза, круто повернул руль и направил машину к берегу. Оба молчали. Мотор шумел так сильно, что приходилось говорить очень громко, хотя это было и не совсем удобно. Когда подлетели к берегу, Лина наклонилась к самому уху Гаро и сказала:

– Сядем здесь на воду и въедем тихонько в канал. Я не хочу возвращаться на площадку.

Гаро кивнул головой. Глухо зарокотали челноки, ударившись о воду. Аэрон, пробежав немного, остановился. Гаро опустил стекло, предохранявшее сидевших от встречного ветра, и на легкой работе мотора тихо въехал в канал.

Лина сама выключила мотор. Ловко выпрыгнув из кабинки, пошла по крылу, конец которого был над сушей, и спрыгнула на берег.

Молча они отошли немного от берега к лесу и сели под деревом. Над морем носились остальные аэроны. Высоко над ними черным диском парил «Хиль». Он остановился, повис в воздухе, точно маленькая планетка – новый спутник Земли.

Лина сидела, облокотившись о ствол дерева и запрокинув голову. Полная блондинка с несколько вялым выражением лица, она сейчас после полета разгорелась. Глаза ее блестели.

Гаро давно преследует Лину своим чувством, но она до сих пор не может решить, как ей следует к нему относиться. Любовь ее и привязанность к нему по временам переходила в страх и отвращение. Эта двойственность для Лины была чрезвычайно мучительной. Она испытывала не то, что бывает с другими в случаях такого душевного и чувственного разлада. Разговаривая с Гаро, глядя на него, она чувствовала, что любит его, он был ей близок и дорог. Когда же она оставалась одна, ее охватывало беспокойство. Иногда при воспоминании о Гаро ее против воли передергивала нервная дрожь отвращения, какая бывает, когда случается наступить на лягушку. Она не понимала, откуда берется это чувство, испытывала гнетущее беспокойство. Тогда она торопилась увидеть Гаро, проверить, не ошибается ли. И при каждой встрече присматривалась к нему с новым вниманием и любопытством. Она вновь испытывала облегчение и порицала себя за двойственность, но вскоре ловила себя на том, что каждое слово Гаро, его движения, поступки внимательно взвешивает, расценивает и каждый раз с удовлетворением замечает, что Гаро ей дорог, и она на самом деле привязана к нему. Ей казалось странным, почему она так следит за каждым его словом и поступком и все время ждет чего-то скверного. Она засыпала с твердым решением окончательно с ним порвать, но на другой день опять искала встреч, точно желала лишний раз убедиться в его мерзости. И каждый раз кончалось полным переворотом в мыслях и намерениях. Она серьезно стала подозревать себя в ненормальности. В присутствии Гаро она была весела и спокойна, без него скучна и задумчива.

Гаро был маленького, слишком маленького для мужчины роста, черный, как жук, с большими, похожими на коровьи рога, усами. Его сильно сдавленная с боков голова сидела на тонкой, жилистой шее. Он был француз из Лиона – настоящий южанин. Сквозь его ученость или, говоря вернее, навыки научного ремесла проступала довольно заметно фатоватость. Прием разговора, носившего оттенок иронии и насмешки, не всегда, впрочем, остроумной, был несколько однообразен и недалек. Многим с ним скоро становилось скучно. Из обитателей станции Курганов, Карст и Биррус не вступали в особенно близкие отношения с ним. Остальные не делали никакой разницы, в особенности Уокер, который постоянно попадал Гаро на зуб. Фыркая, пыхтя и улыбаясь, он вступал с ним в бесконечные пререкания. Они были почти друзьями.

Небольшая прогулка с Гаро приподняла нервы Лины. Ей хотелось чего-то страшного, опасного и, тем не менее, приятного, что дало бы встряску натянутым нервам. Вероятно, такого рода мысли отразились на ее лице, потому что Гаро после небольшого молчания спросил:

– О чем вы думаете?

– О чем я думаю? – переспросила Лина, и какой-то чертенок блеснул в ее взоре. Она минуту помолчала, потом, опустив глаза, с самым невинным и благостным видом принялась обстоятельно отвечать.

– Меня занимает вопрос, чем все это кончится. Я сама в курсе дела, но обрывками слышала кое-какие разговоры… Мне кажется, что все вы, «мужская партия», что-то от нас с Гетой скрываете. Я заметила, что в нашем присутствии Курганов не обо всем говорит.

Она помолчала.

– А вчера вечером, когда мы с Гетой ездили в лодке встречать Курганова…

– Откуда встречать?

– Они с Карстом и Биррусом катались здесь в заливе. С Карстом было что-то странное: не то он плакал, не то не знаю что… Из нескольких слов Курганова можно было понять, что у них произошел какой-то разговор.

– А потом?

– А потом, конечно, явилась Гета в роли утешительницы, и все было великолепно. Она вернулась домой почти утром.

– Почему же вы об этом говорите так язвительно? – спросил Гаро, усмехнувшись. – Можно подумать, что вас это задевает.

– Меня? О, нисколько. – Лина зло рассмеялась. – Сидите здесь, пока я не вернусь.

Она повернулась и быстро пошла к берегу канала.

– Вы куда?

Гаро встал и тоже хотел, было, двинуться вслед за нею, но она оглянулась и несвойственным ей повелительным жестом указала Гаро на его место под деревом. Он покорно сел, но сейчас же снова окликнул ее:

– Лина, вы что-то оставили.

– Что оставила?

– Да вот пояс, кажется. – С этими словами Гаро поднял с земли белый шелковый пояс-шнур. Лина подошла, взяла его в руки, посмотрела и вдруг звонко расхохоталась.

– Это пояс Геты.

– Откуда же он тут взялся?

– Вот, подумайте!

Она свернула пояс в моток и положила в карман своего жакетика.

– Сидите здесь, я скоро вернусь.

Она пошла к аэрону. Гаро остался на месте. Он основательно улегся под своим деревом.

«Пусть ее, – подумал, – чешется что-то у „профессорши“ в голове».

Он закурил трубку и стал спокойно наблюдать. Лина, упершись плечом в крыло, повернула аэрон носом к морю; через минуту из кабинки виднелась только ее голова.

«Стекла не ставит, ветра хочется барышне, – пусть проветрится».

Мотор заревел сразу на полной скорости. Аэрон резким толчком бросился вперед. Поднимая водяную пыль, он понесся по воде залива.

Гаро с недовольным видом следил за удалявшимся аэроном Лины. Остальные виднелись еще тут и там. Уокер по-прежнему висел между небом и землей.

«Шляпа, – продолжал ворчать в душе Гаро, – а толстяк наверно в самом деле заснул или вывалился, а, может, опять что-нибудь забыл и не может спуститься. Много бы я дал, чтобы это было так».

Аэрон Лины значительно отдалился и стал сливаться с серым фоном воды, так как летел над самой поверхностью.

«Что только делается в голове у этих людей, которых называют женщинами! Только что летели и попросила спуститься, а теперь минуты не прошло – опять летит… В голове такой же ветер, как наверху».

Гаро делался все мрачнее и сердито грыз мундштук своей трубки. Больше всего его приводило в дурное настроение уязвленное самолюбие. Поступок Лины он не мог объяснить иначе, как желанием отделаться от него и лететь куда-то одной.

«И думает, что я не понимаю. Женская хитрость… Просто нахальство!»

Он выпустил горькое облако дыма, закашлялся и, махнув рукой, решительно поднялся.

Нахмуренный он пошел к дому, надвинув шляпу на самый лоб. Он плевал в воду канала. Сучки, попадавшиеся на тропинке, он сердито отшвыривал ногой. Мундштук трубки трещал на зубах и грозил расколоться.

Около дома он увидел двух негров, подметавших веранду и пристань. Один из них оскалил зубы улыбкой.

– Масса Пфиценмейстер приказал передать вам это, – сказал он, подавая Гаро конверт.