Текст книги "Великий розенкрейцер"
Автор книги: Всеволод Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
VIII
Еще не занималась на небе бледная заря осеннего дня, а старый Марано давно уже не спал. Он, как зверь, запертый в клетку, метался по своей мансарде, потом в изнеможении падал на матрац, потом снова вскакивал и снова метался. Чувство успокоения и свежести, какое произвело в нем прикосновение Калиостро, давно исчезло. Теперь он походил на человека отравленного. Будто жгучий, мучительный яд наполнял весь его организм – этим ядом оказались двести пятьдесят червонцев, которые он видел на своем столе, ощущал, пересыпал жадными руками и которые потом оказались в кармане ужасного Джузеппе Бальзамо.
– О, злодей! О, изверг! – в бессильном бешенстве повторял Марано. – Ему мало было один раз обокрасть, погубить меня, он вот теперь обокрал меня вторично. Вор! Грабитель! Злодей!
Марано был действительно очень несчастным человеком, и несчастие его заключалось вовсе не в том, что в течение двадцати лет он испытывал нужду, – есть бедняки, есть даже нищие, которых тем не менее никак нельзя назвать несчастными. Несчастье Марано заключалось не в материальной нужде как таковой, а в том, что он был лишен единственного блага, которое составляло всю сущность его внутреннего мира, которое одно могло дать ему примирение с жизнью. В его душе, с тех пор как он себя помнил, никогда не было ничего, кроме любви к золоту, страстной, непоборимой любви. И вот целые двадцать лет он был лишен единственного любимого им предмета и томился, хирел, состарился и одряхлел до срока. Наконец он увидел этот страстно обожаемый, доселе недостижимый предмет, он увидел золото, осязал его, проникся мыслью, что это золото – его собственность, и вдруг… опять ничего нет; оно ускользнуло. Бальзаме говорит, что завтра он получит его снова, что стоит только быть послушным, исполнить требование этого врага, выставляющего себя чуть ли не его благодетелем, – и золото станет приходить, и жизнь сделается счастливой.
Но дело в том, что Марано теперь ничему не верил. Он знал только одно: что золото было вот здесь, на этом столе, а теперь его нет! И каждая новая минута приносила ему уверенность, что это золото никогда не вернется. Его мучения становились невыносимыми. Наконец он уже не мог рассуждать: ни одна ясная, здоровая мысль не удерживалась в голове его, он поддавался только своим ощущениям – и они были ужасны.
Прошел еще час – и в глазах еврея стало блуждать совсем дикое, безумное выражение. Перед ним беспорядочно роились какие-то давно позабытые образы, отрывки из пережитой жизни. Вот он видит себя на далекой родине, в Палермо, видит себя мальчиком. Он украл у отца, такого же ростовщика, каким он сам потом сделался, несколько мелких монет и в первый раз в жизни понял восторг, радость, блаженство. Он по нескольку раз в день, да и ночью, пробирается в потаенный уголок старого сада, где зарыл свое сокровище, и отрывает его и любуется им, пересчитывает каждую монету, разглядывает ее и целует.
Сначала он боялся, что его воровство будет открыто, что у него отнимут эти деньги, но отец ничего не заметил. Он в полной безопасности, но ему и в голову не может прийти истратить хотя бы часть своего сокровища? У на сласти, на какое-нибудь удовольствие – он не для этого рисковал всем, присваивал деньги; он присвоил их для того, чтобы иметь их, чтобы любоваться ими, наслаждаться их видом с сознанием того, что они его собственность.
Целых два года хитрый, осторожный, как лисица, в каждую свободную минуту прокрадывался мальчик в заветный уголок сада и пересчитывал там деньги. В течение этих двух лет его сокровище значительно возросло: ему не раз удавалось снова забираться в кассу отца и незаметно стягивать оттуда то одну, то две маленькие монеты. Наконец, этого ему показалось мало, он почувствовал страстную любовь уже именно к золоту: ему нужны были червонцы. Он осторожно пересчитал все свои деньги, пошел в самую дальнюю в городе меняльную лавку, променял там монеты и получил за них четыре червонца.
Скоро к этим четырем червонцам прибавилось еще три из отцовской кассы. На этот раз, ввиду пропажи такой значительной суммы, старый еврей заволновался, но так как подозревать никого не мог и так как в его кармане оказалась маленькая дырочка, то он решил, что сам потерял эти три червонца, поволновался, даже пострадал от этого – и потом успокоился.
Прошло еще немного времени, и подросший Марано уже пустил в ход свои сбережения, нажил на них сто процентов, удвоил капитал, отцовское занятие пришлось ему по вкусу.
Молодому еврею было всего двадцать лет, а между тем такого бессердечного и отвратительно жадного ростовщика никто еще не знавал в Палермо. Ожидать от него хотя бы самого слабого проявления человеческого чувства было нельзя, и вот теперь в болезненно расстроенных мыслях Марано, в его воображении мелькали одна за другой, перебивая друг друга, различные сцены из его жизни.
Он видел себя в своем темном, затхлом помещении в Палермо, среди различных вещей, оставленных ему под залог. Перед ним мелькали разные лица несчастных людей, которых нужда заставляла к нему обращаться; ему чудились стоны, мольбы и слезы жертв его алчности, и он злобно усмехался, вглядываясь в эти призраки.
Наконец и призраки исчезли, и ничего уже ему не вспоминалось. Теперь мелькали только обрывки каких-то непонятных мыслей, и все путалось. Вдруг он вскакивал с кровати, дрожа всеми членами, подкрадывался к столу, ему чудилось, что на столе опять лежит возле лампы эта блестящая куча золота… все двести пятьдесят червонцев.
Он осторожно приближал к ним руку, схватывал… и в руке ничего – все исчезало! И он кидался на пол в яростном бешенстве, вскакивал снова, глядел на стол, снова видел на нем кучу золота – и опять она пропадала под его дрожавшими пальцами.
«Идти… идти в лечебницу… к графу Калиостро! – пронеслось вдруг в его мыслях. – Надо идти… надо сказать… что сказать? Надо просить прощенья у графа Калиостро… у божественного… у благодетеля человечества, сказать, что вчера было дьявольское наваждение, что дух злобы подсказывал слова… Да!.. Где лечебница графа Калиостро?.. У всех спрашивать… Идти… Зачем? Кто это сказал?.. Да, для того, чтобы получить золото… золото, где оно? Где оно? Идти за ним… Куда?.. Кто это говорит, что надо ехать во Франкфурт-на-Майне?.. Там ждет дом, богатые клиенты, дела, опять золото, много золота… Где оно?..
Дикое, безумное выражение глаз Марано все усиливалось. За припадком бешенства и волнения наступил упадок сил, и он некоторое время лежал неподвижно, как пласт, на кровати, потом опять вставал и начинал метаться по комнате и снова глядел на стол, но уже не видел на нем золота.
«Оно там… там, в лечебнице!..»
Наконец он как будто успокоился, взял свою ободранную, грязную войлочную шляпу, надел ее, вышел из мансарды, забыв запереть за собою дверь, хотя всегда тщательно это делал, и спешно, будто кто гнал его, спустился с лестницы.
Был уже день; городская жизнь давно началась; улицы наполнились народом. Старый еврей, с блуждающим взглядом, весь оборванный, ужасный, отталкивающий, шатаясь, шел прямо перед собою. Вдруг он остановил встретившегося ему человека и громко, на всю улицу, крикнул:
– Где лечебница графа Калиостро? Как мне найти ее?
– А тебе зачем? – спрашивали его столпившиеся на этот крик люди.
– Там… там спасение! – растерянно произнес он.
Ему сказали, как пройти в лечебницу, и он пошел снова, но сбился с дороги, и опять останавливал встречных, и опять их спрашивал, как пройти в лечебницу.
Скоро по направлению к лечебнице шел уже не он один, за ним целая толпа любопытных, желавших увидеть, что будет, исцелит ли знаменитый иностранец этого помешанного старика.
Вот Марано у входа в лечебницу. Его пропустили. Вся зала полна народом. Здесь снова, как и накануне, собралось немало больных и еще гораздо больше любопытных.
Граф Калиостро в своем роскошном наряде, сопровождаемый многочисленной свитой, уже обходил больных, налагал на них руки и объявлял им, что они освобождены от болезни. Больные радостными возгласами приветствовали свое выздоровление; многие кидались на колени перед Калиостро, ловили и целовали его руки. По зале шел несмолкаемый, едва сдерживаемый говор: все передавали друг другу слухи о поразительных исцелениях и о том, что вчера божественный Калиостро раздал бедным больным большую сумму денег, что сегодня уже началась раздача, что этот Богом посланный человек принес счастье всем несчастным, всем больным города Страсбура.
Вот, наконец, и Марано, пробившись сквозь толпу, пропускавшую его охотно, чтобы только не прикоснуться к его грязным лохмотьям, увидал Калиостро. Он задрожал всем телом, шатаясь, кинулся к нему, не устоял на своих слабых ногах и упал в нескольких шагах от Калиостро на пол.
Великий Копт увидел его, подошел к нему, наклонился и потом, обращаясь к окружающим, сказал:
– Вы видите этого человека? Кажется, это тот самый безумец, который вчера, во время моего въезда, кинулся к моей коляске и бранил меня, называя не помню уже каким именем. Ведь это он?
Все, кто присутствовал вчера при въезде, признали старого еврея.
– Что тебе надо, несчастный? – громким и спокойным голосом, на всю залу, спросил Калиостро
Марано долго ничего не мог вымолвить. Наконец его хриплый голос произнес:
– Дьявол вселился в меня вчера, и он шептал мне: «Иди, увидишь божественного Калиостро, закричи ему, что он негодяй, что он украл у тебя шестьдесят унций золота… Требуй от него шестьдесят унций золота».
Вся зала так и замерла, никто не проронил ни одного звука.
– Негодяй, отдай мне мои шестьдесят унций золота! – вдруг, напрягая последние силы, завопил Марано и смолк, схватывая себя за голову и, очевидно, силясь вспомнить что-то, что-то сообразить.
– Вот видите, – громозвучно произнес Калиостро, – видите, что враг человеческого рода делает иногда с людьми. Очевидно, этот несчастный жаден, и дьявол, вселясь в него, сулит ему золото. Шестьдесят унций золота!.. Я думаю, этот несчастный нищий никогда и не видал такой суммы! Что же хочет дьявол с этим золотом? Видите ли, я… украл его шестьдесят унций… я!.. Не знаю, если бы он сказал устами дьявола, что я украл у него пучок седых волос, это еще могло бы иметь смысл, но красть то, чего у меня столько, сколько я хочу…
Калиостро развел руками и усмехнулся, а затем, повернувшись к следовавшему за ним одному из своих секретарей, велел принести шкатулку, находившуюся в соседней комнате.
Через минуту шкатулка была принесена. Калиостро отпер ее, и все увидели, что она полна золотом.
Калиостро двумя пригоршнями взял червонцы и бросил их на пол перед трепетавшим в конвульсиях Марано. Старый еврей испустил отчаянный крик, кинулся вперед и прильнул к золоту, загребая его, прижимаясь к нему лицом, целуя монеты. Теперь он визжал, хохотал, рыдал, бесновался… Но вот все его тело конвульсивно вздрогнуло, он испустил глухой стон, его пальцы, сжимавшие монеты, разжались, он вытянулся на полу – и остался неподвижным.
Калиостро склонился над ним, повернул к себе его лицо и сказал:
– Он умер. Вот для чего дьяволу нужно было золото – для того, чтобы убить этого человека! Его я воскресить не могу. Над ним совершился суд Божий.
И все видели, как при этих словах лицо Калиостро омрачилось, он опустил голову и несколько времени простоял в глубокой задумчивости.
Между тем служители подняли Марано, который действительно был мертв. Секретарь подбирал золото и снова клал его в шкатулку. Еще минута – и божественный Калиостро снова обходил больных, снова исцелял их и снова принимал их горячую благодарность. Теперь лицо его опять было спокойно, к нему вернулось все его величие.
Все присутствовавшие были потрясены, обсуждали смерть сумасшедшего еврея и толковали о дьявольских кознях, о том, как враг человеческого рода губит поддавшуюся ему душу. Если в ком еще до сих пор сохранилось неприятное впечатление от сцены, происшедшей у коляски во время въезда божественного Калиостро в Страсбур, теперь это впечатление окончательно изгладилось. Все только еще вернее знали, что у Калиостро нет недостатка в золоте, что он может затопить золотом весь город Страсбур.
IX
«Благодетель человечества» говорил старому еврею: «…ведь если бы я захотел, если бы я допустил, тебя избили бы до смерти. Да, ты был бы мертв, и уже не осталось бы никого на свете, кто мог бы рассказывать сказки о Джузеппе Бальзамо, о шестидесяти унциях золота и о тому подобном вздоре…»
Теперь этот старый еврей, помимо своей воли, окончательно оправдал Калиостро в глазах жителей Страсбура. Оправдал – и умер. Еврея похоронили за счет «благодетеля человечества». Еврей унес за собою в могилу все сказки о Джузеппе Бальзамо, – значит, теперь не остается никого, кто мог бы повторять эти сказки и смущать ими торжество могущественного графа Калиостро!.. Нет, старые тайны не умирают, и всегда остается нечто, способное вынести их из мрака на свет. Тут же относительно сказок о Джузеппе Бальзамо оставались и помимо умершего Марано живые свидетели.
Первым из таких свидетелей была Лоренца. А затем, разве не хранилась эта тайна в таком страшном месте, откуда всегда могла грозить божественному Калиостро?
Разве «великий носитель знака Креста и Розы», русский князь Захарьев-Овинов, не доказал ему, в каких сильных и неумолимых руках находятся эти старые сказки?
Но Калиостро не смущался. Лоренца, эта страстно любимая жена его, добровольная, а еще более невольная спутница и помощница его жизни, всегда с ним. Она его послушное орудие. Сны и видения будущего грозят какой-то бедою. Но это будущее далеко, о нем не время думать… А розенкрейцеры? И о них нечего думать: Захарьев-Овинов остался там, в России; Лоренца своими тайными способностями поможет вовремя заметить и отвратить опасность…
Да, положительно Марано, старый полоумный еврей, был страшнее всех и всего, с ним приходилось возиться, следить за ним. Теперь его нет, препятствие отстранено. Впечатление, произведенное на Калиостро сценой смерти старого еврея, пропало, как пропадали и все впечатления в этой страстной и порывистой душе, жаждавшей наслаждений, блеска и славы. Калиостро чувствовал под собою твердую почву, чувствовал все возраставшие свои силы. Он знал, да, знал, что звезда его счастья все выше и выше поднимается над его головою. И сознание это окрыляло его, усиливало его энергию, его неослабную, постоянную деятельность.
Он говорил себе: «Все к лучшему» – и совсем искренне считал теперь свою неудачу в Петербурге большим для себя благополучием. То, что не удалось там, среди северных снегов, среди русских варваров, то должно осуществиться в самом центре цивилизации. Пусть там, в Петербурге, обманутые им русские вельможи делают что угодно с ложей Изиды! Он время от времени будет посылать им письма, будет поддерживать с ними так, на всякий случай, сношения. А великая ложа египетского масонства будет им основана не на берегах Невы, а на берегах Сены, в великом, чудном Париже, в этом роскошном средоточии всего мира. Слава, которую он приобретет здесь, будет гораздо громче той славы, какая ожидала бы его на далеком севере…
Но Париж еще впереди, надо подготовить почву, надо явиться туда уже во всеоружии победителя, и для этого предстоит некоторое, даже, быть может, довольно долгое время оставаться на последней станции, и эта последняя станция – Страсбур. Отсюда до Парижа недалеко, здесь с Парижем постоянное сообщение. Не Калиостро придет в Париж как проситель, искатель успеха, а сам великий город призовет его и при первом же его появлении повергнет к его ногам дань удивления, восторгов, поклонении.
Да, здесь надо собраться с силами и с материальными средствами. Страсбур – город богатый. Граждане его, несмотря на сравнительную простоту нравов, обладают огромными средствами…
Однако зачем же графу Калиостро, купающемуся в золоте, «делающему» золото, думать о чьих-либо средствах?.. Приходилось думать. Делать золото, даже и обладая философским камнем, было, видно, довольно трудно, работа эта, видно, отнимала слишком много времени, по крайней мере, Калиостро предпочитал, когда возможно, приобретать деньги иным, более простым, обыденным способом.
Из Петербурга, благодаря удивительной щедрости и доверчивости некоторых русских богачей, и, прежде всего, графа Сомонова, сделавших огромные пожертвования для дела всемирного распространения египетского масонства, он вывез весьма крупные суммы. По дороге до Страсбура эта богатая казна, которой мог бы позавидовать не один владетельный принц, более чем удвоилась поддержкой и приношениями многочисленных масонских лож, совсем попавших под влияние великого Копта. Такое богатство дало ему возможность поразить Страсбур роскошью, щедростью и благотворительностью. Но огромные суммы уже были затрачены, и теперь каждый день уменьшал наличность капиталов. Следовало позаботиться об их умножении.
Калиостро не стал терять времени. Что в Петербурге требовало строжайшей тайны, что встречало в северных варварах недоверие, холодность и прямое обвинение в обмане и шарлатанстве, то на почве образованной, ученой Франции было несравненно легче. Мистицизм, страсть к необъяснимому, сверхъестественному, а главное, жажда новизны, какого-нибудь захватывающего, манящего интереса заставили почти всех богатых и влиятельных жителей Страсбура, как мужчин, так и женщин, заинтересоваться египетским масонством. В страсбурских домах с первого же дня приезда Калиостро только и было разговоров что о великом Копте, о египетском масонстве, об учреждении в Страсбуре великой ложи. Людей, желающих превратиться из мирных граждан в египетских масонов, было сколько угодно. Оставалось только подвести их под различные категории и с каждой из этих категорий собирать, сообразуясь с обстоятельствами, более или менее обильную жатву. Этим-то и занялся Калиостро.
В подобном деле не было мастера, ему равного. Он искусной и опытной рукою зажег свою лампочку, и на эту лампочку со всех сторон так и устремлялись мошки. И бились эти мошки, зачарованные непонятным светом, и стремились к огню, не думая о том, что он может опалить их. Если этот огонь, зажженный великим Коптом, и не опалял еще жителей Страсбура, то, во всяком случае, он хорошо и быстро вытрясал их кошельки.
Казна графа Калиостро, опустошенная путешествием, отделкою отеля и благодеяниями первых дней, быстро наполнялась. Надо отдать справедливость «благодетелю человечества»: он продолжал делать добро, и, каков бы ни был источник этого добра, оно существовало действительно. Бедные уходили из его отеля с помощью, больные исцелялись…
Проходить молчанием эту сторону деятельности знаменитого авантюриста нельзя, да и самая его деятельность, его необычайная слава и значение в общественной истории последней четверти XVIII века, его баснословные успехи – все это не могло бы иметь места, если бы он действительно не делал много добра. Он был олицетворением огромной силы, соединенной с таким же огромным бессилием. Он обладал действительно знанием многих, совсем неведомых тогда тайн природы, тех тайн, которые в наше время мало-помалу делаются всеобщим достоянием. Рядом со способностью к самым наглым обманам в нем были по временам порывы искреннего, доброго чувства. Самая беззастенчивая эксплуатация людских слабостей, трескучее шарлатанство и всякого рода мистификации чередовались в нем с искренним вдохновением, в минуты которого можно было говорить разве только о самообмане.
Он попеременно черпал то из источника своей силы, то из источника своей слабости. Таким мы видим его во все продолжение его жизни, среди величайших успехов и самого низкого падения. Каким способом исцелял он людей от различных болезней, посредством ли огромной, заключавшейся в нем самостоятельной магнетической силы, о существовании которой в человеке до сих пор идет горячий и становящийся все более и более интересным спор? Посредством ли известного ему свойства человеческого воображения, являющегося, как теперь выясняется все убедительнее, действительной творческой силой? Это все равно; факт тот, что он исцелял, и этому сохранилось много доказательств и свидетельств. Не подлежит сомнению, что многое множество людей, страдавших такими болезнями, против которых оказывалась бессильной современная медицина, назло этой медицине становились здоровыми.
Откуда бы ни исходили его деньги, но он ими уничтожал немало страданий, нищеты, горя…
Город Страсбур, серьезно им облагодетельствованный, был бы очень несправедлив, если бы вздумал подкладывать дрова в костер его…
Теперь, при новых открытиях и опытах современной науки, знакомясь с обширной литературой об этом поразительном человеке, можно найти ему настоящее место и уяснить его истинное значение. Пора отрешиться от ложных и пристрастных взглядов. Калиостро вовсе не тот фантастический, сказочный Бальзамо, не существовавший деятель и даже чуть ли не главнейший творец французской революции, каким изображал его в своих романах великий французский сказочник Дюма-отец. Но еще менее не тот он мелкий, бессмысленный и глупый шарлатан, каким хотят его представить в нескольких позднейших романах, не имеющих ни одного из блестящих достоинств произведений французского романиста и если чем поражающих, то единственно круглым невежеством их авторов.
