Текст книги "Последние Горбатовы"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

XV. ПОСЛЕ БАРБАСОВА

По уходе Барбасова в гостиной Горбатовых на некоторое время воцарилось молчание.

Клавдия Николаевна сидела, опустив руки, склонив голову.

«Non, décidément, je suis au bout de mes forces!» [14]14
  Нет, решительно нет, мои силы на исходе! (фр.).


[Закрыть]– думала она и возвращалась все к одним и тем же, одолевающим ее теперь, безнадежным вопросам.

Конечно, и при жизни Бориса Сергеевича было то же, те же дрязги, те же мелочи, несогласия, так же трудно было ладить с Кокушкой и Софи, те же заботы обо всех… Но Борис Сергеевич был тут, его никогда не было слышно в доме, а между тем в нем заключалась для нее большая опора. Он всегда все умел уладить, все сгладить, его тихое влияние сказывалось не только на Кокушке, но даже и на Софи.

Теперь же вот они чувствуют, что уже нет никаких сдержек, они на своей воле. Она убедилась в последнее время, что со смерти старика на нее не обращают никакого внимания.

Софи уже не раз ее обижала, просто насмехалась над нею.

Что же это будет, чем же все это кончится? Делала для них, что могла, а теперь уж ничего не могу… ничего!..

И она еще ниже склоняла голову и еще мертвеннее опускались ее прозрачные руки.

Софья Сергеевна еще не пришла в себя от выходки Кокушки и измеряла комнату быстрыми, нервными шагами. Лицо у нее было бледное, злое; тонкие ноздри раздувались. Она казалась теперь совсем поблекшей, даже почти некрасивой.

Владимир рассеянно разглядывал на столе альбомы и, по-видимому, мысленно был где-то далеко.

Одна Марья Сергеевна продолжала находиться в хорошем настроении духа. Ее рознь с сестрою в последние годы перешла даже в очевидное недружелюбие, поддерживавшееся тем, что они неизбежно и невольно должны были жить вместе. Таким образом, она вовсе не приняла к сердцу выходку Кокушки и даже сейчас о ней забыла. Она глядела в окно, выходившее в сад, весь залитый светом солнца, пожелтевший, полуоблетевший, но очень красивый в этом осеннем освещении. Ей хотелось воздуха, движения. Жизнь и здоровье били ключом, блестели в ее серых глазах заливали ее щеки румянцем, высоко поднимали ее грудь.

– Боже мой, какой день сегодня! – сказала она. – Хоть бы прокатиться немного перед обедом… Софи, не хочешь ли?

– Ну, уж избавь! – отозвалась Софья Сергеевна.

– Я с удовольствием проедусь с тобою, Маша, – сказал Владимир.

– Вот и отлично! Позвони, пожалуйста, и вели заложить маленькую коляску. Только который же теперь час? Пятый! Ma tante, ведь вы нас подождете немного с обедом?

– Однако же, это невыносимо! Мне уж и теперь есть хочется! – вдруг воскликнула Софья Сергеевна. – Я кончу тем, что сама буду заказывать себе и завтрак, и обед, и буду есть в своей комнате…

Марья Сергеевна засмеялась.

– В кои-то веки попросила немного позднее обедать… А тебя вечно бог знает до какого часа ждать приходится… Ну, хорошо, мы не поедем, Володя, если Софи так есть захотелось, а поедем сейчас после обеда в парк – согласен?

– Я на все согласен, душа моя! – отвечал Владимир, продолжая перелистывать альбомы.

– Где ты был сегодня и откуда достал Барбасова? – говорила Марья Сергеевна, подходя к брату и обнимая его за шею.

Он поднял голову, взглянул на нее и даже удивился, будто в первый раз заметив, какая Маша вышла хорошая и как она на него ласково смотрит. Он улыбнулся ей.

– Я встретил Барбасова у Груни, – сказал он.

– У Груни? Какой Груни?.. Ах, да!.. Груня… знаменитая…

– Поджигательница, – договорила Софья Сергеевна.

– Нет, не поджигательница, а актриса, певица, артистка, о которой говорили во всех газетах, которая производила фурор и в Италии, и в Лондоне, и в Вене, и в Берлине! – высчитывала Марья Сергеевна. – Так ты был у нее? Это очень хорошо… Какая она? Расскажи. Я видела ее портрет, он у меня даже и теперь где-то. Она красавица, правда это?

– Красавица… да, – сказал Владимир.

– Где же она остановилась, в какой гостинице?

– Она живет теперь у Кондрата Кузьмича, в его домике.

– Неужели! – воскликнула Марья Сергеевна. – Это мне очень нравится. Знаешь, я непременно хочу познакомиться с нею… и ты мне поможешь в этом.

– С удовольствием!

– Только этого и недоставало! – с сердцем воскликнула Софья Сергеевна. – Самое лучшее, советую пригласить ее сюда, задать в честь ее обед…

– Так бы и следовало, конечно, – отозвалась Марья Сергеевна, – но я не хочу подвергать ее обидам, без которых не обойдется.

Софья Сергеевна остановилась перед сестрой и заговорила:

– Ты положительно с ума сходишь, Мари! Я уже давно замечаю, что ты не то чересчур оригинальничаешь, не то просто в какую-то нигилистку превращаешься, но ведь всему же есть мера… или ты шутишь?

– Нисколько!

– Как? Ты находишь для себя возможным знакомиться с этой особой?.. Да подумай – кто она! Ведь это наша бывшая дворовая девчонка, отвратительная девчонка, которая сожгла наш дом… чуть не была убийцей бабушки!

– Ну, Соня, – сказал Владимир, – я повторю твои слова: всему есть мера… Как тебе не стыдно говорить это? Нельзя вспоминать про тот пожар; ведь мы знаем, как все было: измученный ребенок потерял голову… Да что же повторять? Ведь мы все знаем…

– И наконец, вся эта история показывала, – перебила его Марья Сергеевна, – что эта Груня – необыкновенная… так оно и вышло.

– Во всяком случае, теперь нет уж нашей дворовой девочки, – продолжал Владимир, – а есть известная певица и артистка, которой никому не может быть стыдно протянуть руку…

– И ты… тоже! – презрительно усмехнулась Софья Сергеевна. – Ну да что ты… это понятно, у вас, у мужчин, на это свои взгляды… Для тебя она – красивая женщина – и только… Фу, какая все это грязь, какая гадость!

– Софи, да за что же ты так? – простонала Клавдия Николаевна. – Ведь ничего дурного об этой особе не было никогда слышно. Дедушка заботился о ней, был к ней очень расположен…

– Еще бы! Целых пятьдесят тысяч ей оставил, как будто нельзя было найти лучшее назначение для этих денег…

Но она остановилась и уже спокойнее прибавила:

– Это было его желание, и оно свято… и мне все равно, только знайте, что если эта особа появится у нас в доме, в тот же день я уезжаю!

– Вероятно, она и сама не захочет быть у нас, – спокойно сказала Маша. – Вот что, Володя, мы после обеда поедем не в парк, а к Прыгуновым. Я непременно, сегодня же, хочу видеть Груню.

– Ma tante, и вы это допустите? – спросила Софья Сергеевна.

– Как же я могу не допустить?

Клавдия Николаевна, не договорив, замолчала и закрыла лицо руками.

– Да… так ты Барбасова застал у нее, – снова обратилась к брату Маша. – Он очень умный человек, этот Барбасов. Я всегда с удовольствием говорю с ним.

– Ах, боже мой, так значит, этот неприличный урод сделается нашим habitué [15]15
  Завсегдатай (фр.).


[Закрыть]?

Теперь сестры стояли друг перед другом. Старшая сердилась все больше, младшая делалась веселее и веселее.

– Неприличий я в нем не замечала. А уродство – он некрасив, но его лицо вовсе не противно. Он мне даже просто нравится. Если бы ты видела его в суде, когда он защищает, – это совсем другой человек!.. Он завладевает всеобщим вниманием… преображается.

– Я об этом не могу судить: в судах, слава богу, никогда не бывала, ты, кажется, знаешь это. Это только ты по разным судам да по лекциям… Я удивляюсь, как ты до сих пор не поступила на эти «высшие женские курсы»…

– Очень сожалею, что не могу поступить, потому что плохо подготовлена, а учиться теперь – лень.

– Знаешь ли что, Маша, я бы тебе советовала за Барбасова выйти замуж!.. Впрочем, может быть, ты сама уж об этом подумываешь, и я только отгадала твою мысль?

Марья Сергеевна засмеялась.

– Ну, за Барбасова замуж я не выйду, только ничего такого обидного в твоих словах нет, и если уж говорить о женихах, то я никакой разницы не вижу между Барбасовым и другими господами, с которыми нам постоянно приходится встречаться… Впрочем, нет, разница есть. Все эти наши маменькины сынки, эти господа из общества, в большинстве случаев довольно пошловаты и неумны, а Барбасов и умен, и известен. Что он дурен, так разве, ну вот, например, князь Заруцкий или хоть Сабанеев, красивее его? В тысячу раз хуже, на них смотреть противно. Mésalliance? [16]16
  Неравный брак? (фр.).


[Закрыть]Так ведь теперь это слово – звук пустой. Наши князья и графы женятся на вчерашних крестьянках или жидовках, папаши которых разбогатели, и это не считается mesalliance'ом. Да и наконец, ведь вот твоя же приятельница Ольга, княжна Радомская, уж на что, кажется, старое и знатное имя, и состояние, а вышла же замуж за этого немчика, Штурма… Кто же он? Сын настройщика и тапера, petit employé [17]17
  Мелкий служащий (фр.).


[Закрыть]дворцового ведомства… Ведь все знают его отца; в доме у князя Николая Ивановича рояль настраивал, и добрейший князь сынка его у себя в конторе и пристроил, а вот теперь и в родстве с ним оказался через Радомских. Так ведь Ольгу же и ее мужа принимают везде, à bras ouverts [18]18
  С распростертыми объятиями (фр.).


[Закрыть], и даже ты от нее не отворачиваешься…

– Il y a la une différence!.. [19]19
  В этом есть большая разница!.. (фр.).


[Закрыть]Это было несчастье, безумие со стороны этой сумасшедшей Ольги… mais on a tout arrangé [20]20
  Но все уладилось (фр.).


[Закрыть], – проговорила Софья Сергеевна.

Владимир засмеялся.

– Не спорь, Маша, не спорь, – сказал он. – Софи права: il y a la une grande différence!.. Ведь вот… вот, – он вынул из мраморной вазы, стоявшей на столе, визитную карточку, – вот он: «Эрнст Карлович фон Штурм» – видишь, видишь – «фон»! – одним словом, совершенно прилично. Через несколько лет этот господин займет видное служебное положение и на его карточках будет: «барон фон Штурм», с присоединением крупного придворного звания. Он мало-помалу превратится в сановника, будет говорить: «Мы, русская аристократия», – и его будут слушать без всякого удивления… Все это в порядке вещей, так у нас водится со времен Петра Великого, со времен его корабельных мин-героев…

– Правда, правда! – рассмеялась Маша.

– Конечно, правда! А потому с Соней не спорь!..

– Вот, вот те-те…перь попробуй отнекиваться! – раздался пронзительный голос Кокушки, и он влетел в гостиную, высоко держа в одной руке стеклянку с lait de beauté, а в другой какую-то коробочку.

– Ты у меня роешься, а я у тебя… И вот п… п… правду же я шкажал… мажешьша, мажешьша!..

Он подбежал к Софье Сергеевне.

– Белила… ру-румяна!.. Что? Что… те-те-перь шка-жешь?

Софья Сергеевна, как тигрица, кинулась на него, выхватила у него из рук скляночку и коробочку, взвизгнула не своим голосом и упала в кресло. Даже Клавдия Николаевна поднялась с места и стояла, не зная, что ей делать, в сознании своей полной беспомощности. Но Софья Сергеевна сейчас же и пришла в себя.

– Конечно, – сказала она, – я больше не могу оставаться в этом доме, с этим отвратительным идиотом, я завтра же, слышите, завтра же уезжаю в Петербург!..

– Вот и пре-пре-крашно, вот и отлично! – с наслаждением выкрикивал Кокушка. – Только ты не надейша – принца не получишь; а от меня и в Петербурге не уйдешь… Я шам туда шкоро приеду, непременно… потому что до но-нового года должен пре-пред-штавитьша гошударю!..

Софья Сергеевна выбежала из комнаты. Кокушка с насмешкой поглядел ей вслед и затем, торжественно и спокойно, как будто ни в чем не бывало, направился к противоположной двери.

– Однако ведь у вас тут совсем плохо! – сказал Владимир, взглянув на сестру.

– Конечно, плохо! – ответила она. – С тех пор как дедушка заболел и слег, все пошло хуже и хуже. Кокушка из рук выбился. Да ведь и Софи виновата… Меня он затрагивает редко, и вообще я с ним умею справляться…

– Володя, друг мой, – простонала Клавдия Николаевна, – сам теперь видишь… дай же совет, что мне делать, скажи, помоги!..

Он задумался.

– Что делать? Очевидно, им нельзя быть вместе: если Соня хочет в Петербург – нечего ее удерживать, пусть уезжает, теперь это самое лучшее. А о Кокушке нам надо подумать…

– Ради бога, друг мой, я заметила – он тебя побаивается, может, тебе и удастся взять его в руки, а то ведь с ним сладу никакого не будет.

– Успокойтесь, ma tante, я с ним поговорю хорошенько, постараюсь – и затем увидим.

XVI. СГОВОРИЛИСЬ

Послеобеденная поездка Владимира и Маши не состоялась, так как к обеду приехали какие-то две девицы, из которых одна считалась приятельницей Маши, и остались на весь вечер. Это дало возможность Владимиру переговорить с Кокушкой.

Он сейчас же после обеда взял его под руку и увел к себе. Тот послушно за ним последовал, только как-то робко и почти испуганно взглянул на него и, запинаясь, проговорил:

– Что… тебе от меня н… нужно, Володя? Жачем ты ведешь меня?..

Кокушка имел способность сразу всегда чувствовать, если что-нибудь делалось не даром, а с какой-нибудь целью.

– Я хочу поговорить с тобою, – ответил Владимир.

Тот замолчал и, придя в кабинет брата, насупившись, уселся на диван, закурил папиросу и стал усиленно грызть ногти.

– Что ж ты, оставишь когда-нибудь эту скверную привычку? – сказал Владимир. – Сколько раз все тебя просили, сколько раз ты обещал. Взгляни – на что похожи твои руки! А еще в дипломаты собираешься. Да разве с об-грызанными ногтями можно быть дипломатом?..

Кокушка мгновенно опустил руку и шепнул, как малый ребенок:

– Не… не буду… никогда не буду…

– То-то же, смотри… Но дело не в ногтях…

Владимир принял строгий вид. Он знал, как нужно говорить с бедным братом.

– Послушай, как тебе не стыдно заводить неприятности в доме, да еще при посторонних? Как тебе не стыдно вечно ссориться с Соней?..

Кокушка не выдержал и закипятился.

– Нет, это не я, не я… это она, вшегда она!.. Она мне вшакие неприятности… а я что, ражве я теленок?.. Не хочу я ей поддаватьша, не хочу…

– Молчи! – не возвышая голоса, но совсем уже строго остановил его Владимир. – Я говорю с тобою не затем, чтобы ты кричал, и кричать тебе я не позволю. Говори тихо.

Кокушка сейчас же смолк, поднял было опять руку ко рту, но мигом ее отдернул.

– Она меня вшегда и… и… идиотом наживает… да, наживает… – уже совсем тихо прошептал он. – Разве это хо… хорошо?

– Нет, это очень глупо с ее стороны… Я с ней поговорю и думаю, что этого больше не будет.

– Поговори, поговори, Володя, не вели ей, она не шмеет…

– Непременно! Тогда прежде всего ты должен мне дать слово, понимаешь, честное слово русского дворянина… ты понимаешь это?..

Кокушка выпрямился, лицо его приняло важное, даже гордое выражение.

– По… понимаю.

– Ты мне должен дать слово, что оставишь эти глупые и злые выходки, перестанешь дразнить ее, как вот сегодня… со склянками.

Ехидная и злорадная усмешка мелькнула на лице Кокушки.

– А жачем же она мажетша… и от всех шкрывает? А от ме-меня не шкрыла! Вот-вот и не шкрыла!.. Я уж давно жаметил… А если мажетша и шкрывает… ее ошрамить и нужно!..

Но Владимир тут же смутил его самодовольное злорадство.

– А если тебя срамить при всех твоими маленькими грешками? Или у тебя их нет? Ну-ка, скажи… Я не хочу распространяться, но ты ведь отлично меня понимаешь… Ну-ка, что скажешь?

Кокушка опустил глаза, насупился и засопел.

– Так-то вот, любезный друг! Прежде чем кого-нибудь срамить и кому-нибудь делать неприятности, надо хорошенько подумать о том, приятно ли тебе будет, если с тобой то же сделают. Сколько раз тебе это повторял дедушка – вспомни… Хоть бы ты в память его стал добрее и благоразумнее!.. Ну, так что ж, даешь ты мне честное слово, да не такое, какое ты уж не раз давал и нарушал постоянно, а настоящее честное слово русского дворянина, что оставишь Соню в покое и вообще не будешь заводить дома историй и неприятностей?

– Хорошо, даю! – торжественно произнес Кокушка. – Но шлушай, Володя, уговор лучше денег, ешли она меня один раз идиотом нажовет, тогда я мое шлово беру нажад… нажад беру – и ко-ко-нчено!

– Хорошо, давай руку и поцелуй меня.

Братья обнялись. Что-то доброе и детское скользило по лицу Кокушки, даже глаза его вдруг потеряли свое блуждающее, бессмысленное выражение. Он хотел выйти от брата, но сейчас же вернулся, по-видимому, смущенный и как бы нерешительный, помолчал несколько секунд и, наконец, проговорил заискивающим голосом:

– Во-во-лодя, а ты ишполнишь мою прошьбу?

– Что такое? Если могу, с удовольствием исполню.

– По-по-моги мне… уштрой, чтобы я к новому году был предштавлен гошударю!

– Хорошо, я постараюсь. Но только, если ты воображаешь, что можешь представиться государю таким, каков ты теперь, – ты очень ошибаешься. Ты так себя стал распускать, ты так себя дурно держишь… и потом эти обкусанные ногти!.. Сперва изменись, отстань от своих дурных привычек, иначе же и не мечтай, потому что это невозможно…

Кокушка сильно задумался.

– Хорошо, – произнес он. – Володя, отчего они меня так терпеть не могут?

– Кто… кто? Это вздор, веди себя как следует и увидишь, что все тебя любят.

– Нет, Володя, нет, ты не жнаешь, ты живешь в Петербурге… Дедушка вот, да, он лю-лю-бил меня, а эти все… и дома и вежде… хоть ешли я шовшем хорошо веду шебя, и лашков шо вшеми, и не дражню никого, вше же на меня фи-фи делают.

– Что такое «фи-фи»?

– А так, я это ви-ви-жу, я чувствую и жнаю, что это правда… Шмеются вше надо мною… Ну и я тоже хочу шмеятьшя!.. Чем они лучше меня, чем? Вот тебя, Володя, я люблю…

– И я тебя люблю и буду любить еще больше, если ты сделаешься благоразумнее и сумеешь сдержать слово, а иначе, извини: человека, который не держит слово, надо презирать… Ведь ты же понимаешь это? Ведь это правда?

– Да, правда! – вздохнул Кокушка.

– Володя, жнаешь ли? – вдруг вскрикнул он. – Я хочу женитьша!

– Жениться?

– Ну да…

– На ком же?

– А это шекрет… тебе я шкажу – на княжне Янычевой, на княжне Hélène… Ты знаешь ее?

– Знаю. Разве она теперь в Москве?

– В Мошкве… Ведь хо-хо-рошенькая?

– Да.

– И партия для меня – княжна!.. А отец ее богат, он то-то-лько шкряга, но я его перехитрю… ме-ме-ня не проведет… дудки! Я уже предложение шделал… Как только наш траур кончится, та-так швадьба… Только ты, пожалуйста, не болтай, а пуще вшего принцешше…

– Ты опять!

Кокушка испуганно закрыл рот рукою и выскочил из комнаты. Владимир несколько минут сидел задумавшись.

Все это время здесь, в Москве, ему пришлось главным образом посвящать делам, и дел оказалось так много, что время шло незаметно. Только теперь, когда все уже было почти устроено, он стал хорошенько вглядываться во внутреннюю жизнь семьи, и вот сегодняшний день заставил его обратить серьезное внимание на сестер и брата. В особенности этот несчастный брат смущал его.

Из своего с ним разговора он увидел, что ладить с ним все же можно и что он это сумеет. Значит, нужно взять это на себя, и для самого Кокушки и для других нужно будет перевести его в Петербург. Да, это неизбежно; тяжелая задача и обязанность, но он не может от нее отказаться. Он решил это сейчас, внезапно и бесповоротно, как и всегда решал все важные вопросы.

На бредни Кокушки о княжне Янычевой он не обратил внимания. Кокушка с восемнадцатилетнего возраста имел обычай делать предложение всем барышням. В обществе потешались над этим, устраивали смешные сцены, забавлялись над бедным шутом.

Владимир отыскал старшую сестру и передал ей свой разговор с Кокушкой. Она сначала и слышать ничего не хотела, упорно повторяла, что завтра же уедет. Но затем вслушалась, сообразила и кончила тем, что со своей стороны дала Владимиру обещание никогда не называть Кокушку идиотом.

– Если он не будет напоминать о себе, я совсем не стану его замечать даже, – объявила она.

Услышав же решение брата взять на себя заботы о Кокушке, она сказала:

– Ну и прекрасно; только ведь не выдержишь, ты увидишь, какое это сокровище! Это с твоей стороны идеализм, это все хорошие фразы, ты все еще очень юн, Володя.

– Не стар, конечно… А впрочем, увидим, заранее не хочу спорить. Скажи мне одно: одобряешь мое решение?

– Конечно, одобряю и даже благодарю тебя: мне только этого и нужно…

Совсем иначе отнеслась ко всему этому Клавдия Николаевна. Она выслушала внимательно и молча все, что ей передал Владимир, затем крепко обняла его, и он почувствовал на своем лице ее слезы.

– Mon enfant! [21]21
  Дитя мое! (фр.).


[Закрыть]– говорила она умирающим голосом: – Это святое дело, и если бы ты только знал, как облегчаешь мою душу, а то уж я стала совсем приходить в отчаяние… Vois tu, je suis tout-a-fait au bout de mes forces!.. [22]22
  Видишь ли, я совершенно выбилась из сил!.. (фр.).


[Закрыть]Делала для вас все, что могла, люблю вас всех как моих родных детей… но я уж не человек, je ne suis qu'un spectre, qu'un fantôme… [23]23
  Я всего лишь призрак, привидение… (фр.).


[Закрыть]

И Владимир, крепко и нежно обнимая ее, видел, что она говорит правду, и ему казалось, что он действительно обнимает призрак, который вот-вот растает в руках его.

XVII. ВЛАДИМИР

В детские годы Владимир был очень нервным, впечатлительным и чутким. Как все такие дети, он развился очень рано и ему пришлось сознательно пережить драмы, которые происходили в семье.

В то время, как большинство его сверстников жили еще чисто ребяческой жизнью, он уже познакомился с многими жизненными явлениями, глубоко его поразившими и смутившими.

Все это, конечно, наложило на него отпечаток замкнутости и сосредоточенности.

Он развивался и мужал, не входя в общий поток, оставался особняком со своими мечтами, идеалами, которым не видел воплощения в действительности. Он никогда не жаловался никому, не выказывал своего недовольства и, по-видимому, жил как все. Только искренних друзей у него по-прежнему не было.

Пансионская жизнь, постоянные сношения с товарищами, подобными Барбасову, циничные разговоры и представления при его живом воображении не могли не произвести своего действия. Он рано почувствовал влечение к женщинам. Ему пришлось в студенческие годы встретиться в обществе с молоденькой, очень красивой и совершенно развращенной дамочкой, которая обратила на него внимание. Скоро связь его с нею стала всем известна. Но связь эта продолжалась недолго. Он ушел от своей первой любви даже не дождавшись, чтобы его попросили о выходе. Затем у него было несколько еще более мимолетных увлечений, но он остался неудовлетворенным, его чувство было не тронуто, он ждал настоящей любви, которая всего бы его охватила, наложила бы свою печать на всю жизнь, окрасила бы ее своим цветом. Такой любви у него еще не было.

По окончании курса, переехав в Петербург и поступив на службу, он, конечно, как и многие в его годы, подумал, что цель жизни найдена, что ему открывается серьезная и полезная деятельность. Но он очень скоро увидел, что ошибается. Это опять были те же самые, уже знакомые ему явления жизни, та же самая несправедливость и фальшь, всегда его так мучившая.

Он тотчас же разглядел борьбу личных интересов, за которой совсем пропадали и уничтожались интересы общественные и государственные, увидел большую и сложную шахматную игру, где каждая шашка извилистыми и заранее намеченными путями пробиралась к дамке.

Он очень хорошо знал, как ему следовало бы идти, чтобы, в свою очередь, в более или менее скором времени попасть в дамки. Для него это было бы во всяком случае гораздо легче и удобнее, чем многим из его сверстников. У него не было недостатка в способностях. Затем, хотя уже и начинало сильно веять по-новому, но все же его знатное имя, богатство и оставшиеся семейные связи расчищали перед ним дорогу.

Ему надо было только нравиться именно тем людям, которым следовало нравиться. Но вот этого-то он и не мог, эта-то неизбежная обязанность и заставляла болезненно натягиваться его нервы. Служебная карьера, начавшаяся при самых блестящих предзнаменованиях, сразу остановилась. Он не производил надлежащего впечатления, начальство не было к нему расположено, сослуживцы его не понимали.

И таким образом, теперь, на двадцать шестом году жизни, его положение как в обществе, так и в месте его служения, было очень неопределенно. Он ничем не выдвигался, не бросался в глаза. Совсем не замечать его было нельзя и замечали его многие, но мнения о нем были самые разноречивые: иные считали его гордым и даже чванным, другие считали его просто глупым.

Сам же он скучал все больше и больше и тщетно искал в жизни цели, всепоглощающего интереса. Во всяком случае, он видел, что для него этот интерес не может заключаться в службе. Он не мог один, еще неопытный и совсем не чиновный, бороться с целой, давно установившейся системой, с давно заведенной машиной.

Он не раз порывался действовать согласно своим взглядам и убеждениям, но его тотчас же останавливали и отстраняли как человека невыдержанного, неудобного и неприятного. Он был совсем не ко двору в том учреждении, мундир которого носил. Учреждение давно потеряло свой смысл, только тормозило уж и так со всех концов заторможенную государственную машину; но в то же время оно считало себя, в лице каждого из своих представителей, совершенно неизбежным для государственного преуспеяния.

Владимиру явилась было мысль переменить род службы. Но скоро он убедился, что переменит кукушку на ястреба, что всюду одно и то же, что везде ему нужно будет не работать, а уметь нравиться, не быть самим собой, а быть таким, как угодно начальству. Оставалось одно: искать такое начальство, с которым бы можно было сойтись во взглядах. Но это было трудно, в этом мог помочь только случай, а случая такого пока не представлялось.

Вот в каком положении находился Владимир, когда смерть деда заставила его взять продолжительный отпуск, переехать в Москву и серьезно заняться семейными делами.

Смерть Бориса Сергеевича окончательно выяснила все ненормальности горбатовской семьи, происходившие, главным образом, от характера и положения старшего ее члена – Сергея Владимировича. Никогда еще Владимиру не приходилось так мучительно чувствовать то, что у него есть отец и в то же время его нет. С этим отцом он жил в Петербурге в одном доме, он встречался с ним все же довольно часто, никогда между ними не было никаких неприятных объяснений, напротив, Сергей Владимирович всегда был ласков к сыну. В последние годы к этой ласковости примешивалось даже что-то вроде робости.

Но между ними не было ничего общего. Они ни разу не беседовали друг с другом откровенно и чистосердечно, да им и говорить было не о чем, так как они жили в совершенно различных мирах.

В обществе они почти не встречались. Сергей Владимирович совсем отстал от общества, его даже в театре можно было очень редко встретить. Он проводил все свое время в клубе и у постоянно сменявших друг друга дам полусвета. Он часто уезжал за границу, в особенности в последние годы, когда различные недуги стали одолевать его.

Почти единственный разговор между отцом и сыном заключался в том, что отец спрашивал иной раз, зайдя к Владимиру:

– Володя, не нужно ли тебе денег? Ты скажи, сделай милость, пожалуйста, не церемонься.

– Мне вовсе не надо, папа, – обыкновенно отвечал Владимир, которому действительно редко могли понадобиться деньги, так как при всем готовом, имея в своем распоряжении даже экипаж и лошадей, ему не на что было тратиться. Он не наследовал от отца его страстей и привычек.

Но Сергей Владимирович не отставал:

– Ну как тебе не надо, – говорил он, – конечно, надо… Вот, возьми…

Он клал на стол тысячу-другую, как-то мельком, будто боясь чего-то, взглядывал на сына и уходил. Это случалось обыкновенно при всяком его новом займе. Иной раз он и так заходил к сыну, если несколько дней не видал его. Ему вдруг начинало хотеться его обнять, приласкать. Но он почему-то не решался и, спросив, здоров ли он и нет ли чего нового, уходил, волоча ногу и бормоча себе под нос:

– О-хо-хо! Грехи наши тяжкие!

Он спешил вон из дому, в то болото, куда его уже окончательно и безнадежно затянуло…

Владимир любил отца, то есть жалел его. Но это было такое мучительное, тоскливое чувство, что он всегда старался даже не думать об этом. Теперь Сергей Владимирович, после смерти дяди, не остался в Москве. Он говорил, что совсем болен и должен спешить за границу, на юг. Все дела он поручил Владимиру, оставив ему полную доверенность.

Благодаря этой доверенности, Владимир уже мог несколько ознакомиться с делами отца и пришел в ужас от ежедневно почти открываемых огромных его долгов. Он написал отцу за границу, прося у него точных и подробных указаний. Давно можно было получить ответ, но Сергей Владимирович ничего не писал.

Прыгунов выставлял положение в очень мрачном виде; Владимир если еще и не окончательно убедился, то начинал подозревать истину, то есть, что от громадного горбатовского состояния у него с братом и сестрами останется очень немного. Все это не могло не волновать его и не тревожить.

Но вот внезапно его тревоги и волнения почти совсем забылись. Не давая сам себе отчета, он думал теперь только об одной Груне.

Как же это так случилось? Почему это до сих пор для него не существовала Груня? Ведь он ее никогда не забывал; ведь если бы она была так нужна ему, он мог бы, конечно, добиться встречи с нею или здесь, в Москве, или за границей. Отчего же до сих пор он не искал этой встречи, и зачем же она произошла именно теперь, и что она значит? Что из нее выйдет?

Никогда еще ни одна женщина не производила на него такого впечатления, какое произвела Груня. Он вспомнил свой разговор с Барбасовым и невольно должен был сказать себе, что этот циник прав, что их встреча не может окончиться так, без всяких последствий…

Что же будет? Какие последствия? Он этого еще и не представлял себе, но его уже охватило чувство ревности. Он с мукой и тоской думал о прошлом Груни и ему опять казалось, что Барбасов прав, что иначе быть не может… Так зачем же он допустил это прошлое, зачем он не искал раньше с нею встречи? Может быть, если бы он встретился с нею года три-четыре тому назад, было бы совсем другое. Но, может быть, и тогда уже было поздно?

«Да что поздно, что? – раздражительно останавливал он себя. – Какое же право имею я так думать? Что я знаю? Ведь она мне ничего не сказала… Почему же в ее прошлом непременно должно быть что-нибудь такое?.. Почему непременно должно быть?»

И все это его волновало, так волновало, что он провел очень дурную ночь, а едва проснулся, его так и потянуло туда, к Зачатьевскому монастырю, в маленький домик.

Но ведь нельзя же было так сразу туда забираться с раннего утра, да и дел было много дома. Он заставил себя работать до завтрака, разбираясь в бумагах, проверяя счета. Потом обрадовался, что нашел предлог для свидания с Прыгуновым, и поехал.