Текст книги "Последние Горбатовы"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

XXII. ГРИША

Вернувшись домой, Владимир в передней услышал от швейцара, что «Григорий Николаевич из Петербурга изволили приехать».

– Где же он? Где?

– А вот сейчас только прошли вниз, в ваши комнаты.

Владимир обрадовался нежданному приезду двоюродного брата. Их нельзя было никак назвать друзьями; они были совсем различные люди, расстались в детстве, воспитывались под совсем иными впечатлениями. Потом встретились в Петербурге, жили в общем огромном горбатовском доме, но тесной связи между ними все же не образовалось. Они вращались в различных кругах.

Несмотря, однако, на это, Владимир сохранил к двоюродному брату большое расположение, гораздо большее, чем это могло показаться со стороны. Когда они бывали вместе, то спорили редко, но в обращении Владимира с молодым офицером иногда даже замечалось как будто нечто пренебрежительное, как будто он глядел на него свысока и был им недоволен.

Там оно и было в действительности; но это все же ничуть не мешало его искренней привязанности к брату, и если бы Григорию Горбатову в серьезную и трудную минуту понадобилась дружеская помощь, то, конечно, прежде всего он нашел бы ее во Владимире. Если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, Владимир отнесся бы к этому несчастью со всею искренностью и теплотою своего сердца.

Обращение Гриши с Владимиром было гораздо, по-видимому, задушевнее и дружественнее, а между тем он любил его несравненно меньше. По крайней мере, когда Владимир, несколько лет тому назад, уже в Петербурге, был сильно болен, почти умирал, Гриша оставался равнодушным и так как болезнь была – тиф, то даже не входил к двоюродному брату, боясь заразиться.

Теперь Владимир отыскал приезжего, они обнялись и звонко поцеловались.

Гриша был высокий, стройный молодой человек с густыми, коротко остриженными блестящими черными волосами. Большие темные глаза его были очень красивы, так же как и все лицо, смуглое, с правильными чертами, с несколько большим ртом, верхняя губа которого прикрывалась мягкими, лихо закрученными усами. Блестящий военный мундир еще более выделял эту молодую, выхоленную красоту.

В своей товарищеской компании, в гостиных и на балах Гриша был очень мил, весел и оживлен, производил на всех блестящее впечатление. Он часто добродушно улыбался, глаза его несколько щурились, манеры у него были мягкие, доходившие иногда даже до женственности. За ним в Петербурге сначала установилось название «прелестного мальчика», теперь его считали «милым и симпатичным молодым человеком».

Он отдал значительную дань юности, то есть по выходе из пажеского корпуса изрядно кутил, но особенных шалостей и проделок за ним не числилось. В полку он был на отличном счету, товарищи его вообще любили, хотя в последнее время некоторые и поговаривали:

– Горбатов… да, конечно, он славный малый… но «мягко стелет…» и далеко не так прост, как кажется…

– Гриша, как же это ты так вдруг?.. Вот уж не ожидал тебя видеть… Надолго ли и зачем?

– Да я только вчера утром решил эту поездку. Во-первых, с поручением от родителей к тебе. Есть некоторые вопросы по дедушкиному наследству. Вот погоди, разберусь – тогда изложу все по порядку. Ну, а затем так, просто прокатиться, то есть не совсем просто, а видишь ли, кое-что нужно было обдумать, а там, в этой канители нет никакой возможности… Я всегда так люблю – знаешь, дорогой в вагоне я никогда ни с кем не разговариваю, лежу с закрытыми глазами – и думаю… это самое лучшее… Дня три-четыре пробуду здесь – и обратно… От Михаила Ивановича тоже поручение есть. У него что-то на новой фабрике здешней случалось, так просил меня переговорить с управляющим…

Двоюродные братья сели друг перед другом, и несколько секунд продолжалось молчание. Владимир глядел на Гришу. Он никогда не видал у него такого серьезного и сосредоточенного лица.

– О чем же тебе так думать надо? – произнес он с маленькой усмешкой. – Какие такие серьезные дела?.. А это что такое?

Он указал на погоны офицера.

– А это – можешь поздравить, – улыбаясь отвечал тот, – чин только что получил.

– Поздравляю! Да ведь ты не ожидал… и так скоро…

– В этом и дело, никак не ожидал. Трое наших вышли в отставку – вот и производство… и это для меня очень кстати. Видишь ли, Володя, я тоже подумываю об отставке…

– Это к чему? Что за фантазия! Разве ты чем не доволен?

– Всем доволен.

– Ну, так что ж?

– А то, что пора серьезно подумать о будущем. Войны у нас пока, сам знаешь, никакой не предвидится… Да и хоть бы война! Ведь еще неизвестно, как и что, и что из этого может выйти… Разве можно рассчитывать, чтобы нас двинули? В Красном Селе всю войну просидим… а главное, какая же война?

– Так ты баклуши бить будешь совсем уж?

– Напротив, душа моя, надоело мне бить баклуши – вот что, пора приняться за дело.

– Да за какое, за какое? Я ничего не понимаю!..

– Постой, сейчас поймешь. Я решил выйти в отставку, но единственно затем, чтобы начать новую службу. Этот чин кстати, меня переведут по гражданской надворным советником, год буду числиться при министре, а затем вице-губернаторство… У меня все это очень хорошо и верно обдумано.

Владимир пожал плечами и усмехнулся.

– Что ж это у тебя такое уж влечение к административной деятельности?

– Не то, что влечение, но это самая прямая дорога.

– Однако ведь ты совсем не подготовлен.

Гриша громко рассмеялся.

– Отчего же я хуже подготовлен, чем другие? Разве я первый? Еще как управлюсь, увидишь и сам скажешь, что это мое настоящее дело. Но главное, главное, Володя!

Он положил руку на плечо брата.

– Между нами это, я говорю тебе первому: я хочу жениться.

«Совсем как Кокушка!» – невольно подумалось Владимиру.

– Ты шутишь? – сказал он.

– Нисколько!

– На ком же?

– На Лизе…

– Как? На Лизе Бородиной?

– Ну да, что же это тебя изумляет? Что ты тут находишь странного?

Владимир задумался.

– Ничего! – наконец проговорил он. – Только, если ты не шутишь… все это так вдруг, неожиданно, я никогда не думал об этом…

– Да ты разбери! – горячо заговорил Гриша. – Мне двадцать пять лет… Положим, с женитьбой можно было бы подождать… но я нахожу, что терять времени нечего, надо начинать серьезную деятельность, настоящую службу. И так как я уже сказал тебе, что надеюсь через год, через полтора, ну, скажем, через два, наконец, взять место вице-губернатора, то мне следует быть женатым… Это, по моим соображениям, неизбежно и во многих отношениях меня очень устроит и подвинет. Конечно, я мог бы сделать лучшую партию, но (он таинственно улыбнулся) я остановился на Лизе… она прелестная девушка…

– Да, действительно, прелестная девушка, – сказал Владимир. – Так ты ее любишь?

– Очень люблю! Конечно, не влюблен, ничего такого – это все вздор, особенно в деле женитьбы. Если б был влюблен, так, пожалуй бы, и не женился… Но я ее очень люблю; она такая славная, и именно такая, какую мне нужно будет… Затем она богата, гораздо богаче, чем ты думаешь, – прибавил он, понизив голос.

– Ну, богатство зачем тебе? Слава богу, и своего довольно.

– Не мешает, да и что такое – своего довольно? То, что у меня есть, и будет – ведь это ничто, в сравнении с богатством наших предков.

– Вот чего захотел.

– То-то и есть; значит, Лизино состояние поможет мне устроить мое собственное. Затем Михаил Иванович, хотя он и Бородин, но значит теперь гораздо больше, чем многие сиятельства и светлости… Все эти господа, то есть именно все те господа, которые мне будут нужны, у него в руках, он вот их как держит!.. Он совсем замечательный человек, Михаил Иванович. За это последнее время мы с ним близко сошлись, и я высоко, высоко ценю его.

– А он знает о твоем намерении?

– По правде сказать, он мне и подал эту мысль. Entre nous – c'est son rêve… [28]28
  Между нами говоря – это моя мечта… (фр.).


[Закрыть]это его мечта… Ну, понимаешь, почему? И он все сделает, все, чтобы поставить Лизу в исключительное положение и чтобы поддержать наше, изрядно-таки, ох, как изрядно, расшатанное состояние…

– Да, все это действительно серьезно! – сказал Владимир. – Но… но я бы все же на твоем месте не женился на Лизе.

– Это почему? Да, да, понимаю, твоя там какая-то физиологическая теория близкого родства! Это, что ли?

– Хоть бы и это.

– Но, душа моя, все это чистейший вздор… Это вот maman только этим смущается. Так ведь ее архиереи совсем запугали.

– Да ты мне скажи одно, – перебил его Владимир, – дело это окончательно решено или еще нет?

– Нет еще… но оно будет решено скоро… Теперь главный вопрос в моей отставке и переходе в Министерство внутренних дел. Это нужно решить прежде всего. Дорогой я и это решил.

– Так что же, тебя поздравить можно?

– С этим еще погоди. Может быть, невеста откажет.

Он самодовольно улыбнулся и потом быстро, пристально взглянул на двоюродного брата.

«А ведь он мне завидует!» – подумал он.

Но Владимир ничуть не завидовал, даже больше, он внезапно забыл обо всем этом: перед ним мелькнуло лицо Груни, и огонь пробежал по его жилам.

А тут вдруг Гриша, отошедший в противоположный угол комнаты, где стоял его чемодан, крикнул:

– Ах, да, Маша говорит, что тут наша Грунька очутилась!

– Какая Грунька? – со злобой в голосе отозвался Владимир.

– И что ты теперь у нее пропадаешь.

Владимир подошел к нему с побледневшим и злым лицом.

– Послушай, Григорий, – прошептал он, стиснув зубы, – чтобы никакой Груньки больше не было, если ты хоть сколько-нибудь дорожишь нашими отношениями… Слышишь?

Гриша даже попятился и смотрел с изумлением. Но вот он засмеялся.

– Влюблен, совсем, совсем! Ну, прости, голубчик, никогда не буду так говорить… Она красавица, чудно поет… все такое… понимаю… Так вот и ты, наконец, растаял, скромник, монах!.. Ну, что ж, это хорошо!.. Надеюсь, ты мне сегодня же ее и покажешь, твою Травиату?

– Григорий!

Владимир готов был задушить двоюродного брата, он ненавидел его в эту минуту всеми силами души. Гриша притих.

– Tiens, mais alors c'est sérieux! [29]29
  Надо же, но тогда это серьезно! (фр.).


[Закрыть]– прошептал он.

Он употребил все свои кошачьи уловки, чтобы утишить гнев Владимира – и, наконец, почти этого достиг. Тот успокоился.

– Да ведь пойми же, – говорил Гриша, – я ее совсем не знаю; ведь у меня в памяти только то, давнишнее… Все же ты меня представь ей и увидишь – я буду почтителен. Ну, прости же, я сдурил. Конечно, она должно быть, замечательная женщина, а уж особенно если ты – ты! – так увлекся…

Владимир молча ходил по комнате, Гриша разбирал в чемодане.

«И ведь ничего с этим нельзя сделать, и все они так глядят и иначе глядеть не могут! – мучительно думалось Владимиру. – А может быть, они и правы… правы!..»

В нем поднимались опять тоска, ревность, почти отчаяние.

– А ваша старушка очень больна, – сказал Гриша.

– Какая старушка?

– Клавдия Николаевна! Я хотел ее видеть, сестры говорят, что ночью с нею был какой-то припадок, послали за доктором.

– Когда же?.. Что это такое? Я ничего не знаю… Я рано выехал из дому.

Владимир встревожился и поспешил наверх узнавать, в чем дело.

XXIII. СМЕРТЬ ЗОВЕТ СМЕРТЬ

В небольшой, обтянутой старинным зеленым штофом комнате, которая называлась кабинетом Клавдии Николаевны и где она обыкновенно у вычурного бюро, наполненного разной величины не секретными и секретными ящиками, сводила свои счеты, Владимир столкнулся с Машей.

Маша с покрасневшим взволнованным лицом спешила куда-то. Брат остановил ее.

– Что такое с тетей, что?

– Не знаю! – поспешно, растерянно ответила Маша. – Кажется, нехорошо… Сейчас вот Штейнман приехал… он там… прописал… нужно скорей в аптеку послать…

– Мне можно туда?

– Не знаю, должно быть, можно.

Она побежала с рецептом в соседнюю комнату и изо всех сил дернула сонетку.

Владимир остановился у двери спальни Клавдии Николаевны, прислушался. Все тихо. Он осторожно повернул дверную ручку, дверь поддалась, беззвучно отворилась. Он заглянул – полумрак. Драпировки на окнах спущены, широкая кровать прикрыта огромным стеганым одеялом, и если бы на подушке не обрисовывалось обрамленное чепчиком маленькое, прозрачное лицо старушки, то можно было бы подумать, что на кровати никого нет – так худо и плоско было это бедное тело; тяжелое одеяло совсем почти не обрисовывало его форм.

В кресле, у кровати, Владимир разглядел знакомую фигуру доктора Штейнмана. Это был высокий пожилой русский немец, весь выбритый, с прилизанными седоватыми волосами, с добродушным розовым лицом, на котором, когда доктор говорил, мелькало даже совсем детское, наивное выражение.

Доктор Штейнман пользовался репутацией опытного и хорошего медика. Он имел верный взгляд, почти всегда безошибочно определял болезнь и старался давать больным своим как можно меньше лекарств. Он уже давно внутри себя питал глубокое убеждение, что аптечная кухня, кроме вреда, ничего не приносит, но держал это убеждение в глубокой тайне, и оно сказывалось только в меланхолическом выражении его лица, когда он считал себя обязанным прописывать какое-нибудь сильнодействующее лекарство.

Он обернулся при входе Владимира, осторожно поднялся с кресла, пожал ему руку и сказал:

– Ничего… сядьте!

Владимир подошел к кровати, наклонился над Клавдией Николаевной.

Она открыла глаза, пристально взглянула на него, вздохнула, с видимым трудом высвободила из-под одеяла свою дрожащую руку. Он взял эту, как лед холодную руку, прижал ее к губам своим и опять взглянул на ее лицо. Сердце его тоскливо сжалось.

Почему? Что с ней? Может быть, ничего – пройдет; ведь она больна не в первый раз. Но отчего у нее такое странное лицо, такое новое лицо, какого он никогда не видал прежде?

– Владимир, друг мой… – едва слышно произнесла она, и глаза ее закрылись.

Он стоял не шевелясь. Время от времени она тяжело дышала. Время от времени, очевидно, сильные страдания сжимали мускулы ее лица, тогда она слабо начинала биться, будто ей дышать было нечем. А затем она впадала в полную неподвижность.

Наконец Владимир отошел от кровати и шепнул доктору:

– Выйдемте на минуту.

Тот молча за ним последовал. Когда они очутились в зеленой комнате и Владимир взглянул на доктора, он сразу, по его лицу, понял окончательно то, что уже предчувствовал там, у ее кровати.

– Неужели это так серьезно? – спросил он.

– Да, – ответил Штейнман, делая детскую и в то же время печальную мину.

– Да что же это?.. Отчего это так вдруг?

– Это не вдруг, – заговорил доктор. – Я уже давно это предвидел и боялся; я еще в прошлом году говорил Софье Сергеевне… Надо удивляться, как она до сих пор могла жить… И уж я никак не думал, что мы раньше нее похороним Бориса Сергеевича.

– Какая же это болезнь?

Штейнман опустил голову и грустно усмехнулся кончиками губ.

– Собственно, болезни никакой нет… жизни нет – вся вышла… вот как свечка догорает…

– Так, значит, никакой, никакой надежды… и скоро?

– Каждую минуту ждать можно.

Владимир уже не мог рассуждать; в нем поднялось инстинктивное возмущение против этого бессилия, против равнодушия, с которым, как ему казалось, говорил доктор.

– Да как же… ведь еще вчера она была как и всегда! Она обедала с аппетитом, вечером я говорил с нею около часу, здесь вот, в этой комнате… Как же это так вдруг?

– Так это всегда бывает, опять-таки – как свечка… горит ровно и вдруг фитиль на сторону, миг – и она потухла!.. Сердце служить не может…

Владимир совсем рассердился на доктора и едва удержался, чтобы не выразить ему этого.

– Она сама сознает свое положение? – наконец спросил он после долгого молчания.

– Покуда еще, кажется, нет; по крайней мере ни сестрицам вашим, ни мне ничего не говорила.

В это время в спальне послышался как будто шорох. Клавдия Николаевна слабо застонала.

Доктор кинулся туда и тотчас же вернулся к двери, маня Владимира.

– Вот, вас зовет! – таинственно шепнул он. Владимир поспешил к кровати.

Клавдия Николаевна глядела на него несколько секунд странным взглядом, от которого ему становилось неловко и мучительно. Наконец губы ее зашевелились.

– Володя, друг мой, – произнесла она, стараясь говорить как можно яснее и с видимым усилием ворочая языком, – конец мой… распорядись… за отцом Николаем…

– Тетя, зачем же? Вы поправитесь…

Он сам не знал, что говорит.

– Пошли поскорее… – шепнула она, закрывая глаза.

Он поспешил исполнить ее желание.

Через полчаса все собрались в ее комнате в ожидании священника.

Маша то и дело утирала слезы, у нее даже нос покраснел и губы дрожали от сдерживаемых рыданий. Она часто подходила к Клавдии Николаевне, желая узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, чтобы поправить ей подушку, но тотчас же и отходила, как взглянет на тетку, так и чувствует, что вот; вот сейчас не удержится и зарыдает…

Софья Сергеевна была тут же. Она сидела в кресле неподвижно, не произнося ни слова, с сердитым, суровым лицом, по временам нетерпеливо подергивала плечом и закусывала губы.

Кокушка стоял у двери и сопел.

Вот Владимир вышел из спальни. Кокушка кинулся за ним и схватил его за рукав.

– Пошлушай… что же это, не-не-неужели она у-у-ми-рает?

– Ах, да, ведь ты видишь… Оставь меня…

– Та-так что же это? Опя-пять в доме покойник!.. Опять гроб! Я… я не могу, это из рук вон… Вше вдруг та-так и штали умирать!.. Нет, я уеду, я не оштанушь!..

Он подбежал к окну.

– Вот… вот… и поп!..

Он кинулся вон, пробежал к себе, быстро оделся и ушел из дому. Он пуще всего боялся смерти и всякого о ней напоминания и потом ему не терпелось: нужно было как можно скорее разнести по городу весть, что Клавдия Николаевна умирает.

Через несколько минут появился отец Николай, известный в Москве дамский любимец, необыкновенный франт, с вытаращенными черными глазами и красивым, хотя грубоватым лицом. Он был законоучителем Владимира еще в пансионе Тиммермана.

С тех пор он превратился в старика, но не утратил своей представительности. Про него рассказывали, что когда он и ходит по церкви с кадилом, то, проходя мимо собравшихся барынь, приговаривает:

– Pardon, mesdames! [30]30
  Простите, дамы! (фр.).


[Закрыть]

Клавдия Николаевна объявила это клеветою, хотя находила, что, в сущности, если бы даже это и было правдой, так что же тут такого? Она питала к отцу Николаю глубокое почтение.

На этот раз он был не в лиловой моарантиковой рясе, как обыкновенно, а в темной. Он печально качал головою и, проходя в спальню, имел вид скорбный и сосредоточенный: никому даже не сказал ни слова.

Все вышли из спальни и стояли молча в зеленой комнате, ожидая.

Через несколько минут дверь отворилась и показался отец Николай.

– Слаба! – произнес он и жестом пригласил всех войти.

Клавдия Николаевна уже приобщилась Святых Тайн и лежала неподвижно, с вытянутыми поверх одеяла руками. Она безучастно, по-видимому, глядела перед собою.

Маша не выдержала и громко зарыдала. Умирающая расслышала это рыдание, с усилием повернула голову, ее губы шептали:

– Зачем?.. Прощайте, дети…

Маша припала к ее руке, заливаясь слезами. Владимир тоже склонился над нею. Софи стояла в ногах кровати, совсем бледная, все с тем же мрачным и сердитым лицом.

– Прощайте! – повторила старушка. – Делала, что могла… простите…

Она замолчала. Иссохшая грудь ее тяжело поднялась, раз, другой… затем вдруг как-то упала под тяжелым одеялом, все бедное тело содрогнулось, потом из груди вырвался хриплый стон, голова беспомощно склонилась к плечу, глаза закатились…

Доктор осторожно отстранил Машу и Владимира, наклонился над кроватью и потом вдруг отошел, жестом показывая, что все кончено.

Маша упала в кресло, закрывая лицо платком. Софи по-прежнему стояла, будто окаменев. Владимир, у которого из глаз одна за другою катились слезы, припал поцелуем к прозрачной, маленькой, застывшей руке и благоговейно закрыл глаза покойнице.

Он только в эту минуту со всею силою почувствовал, до какой степени он любил ее и как много терял с этой странной, жалкой старушкой.

Между тем в спальне уже появилось несколько горничных… Кто-то стал всхлипывать…

Владимир ничего не видел; он, шатаясь, вышел и, спускаясь вниз, к себе, повстречал старика Степана.

Степан со смерти Бориса Сергеевича редко показывался. Он или сидел, запершись у себя в комнатке, или бродил по дальней аллее сада с книгою в руках. Он совсем сгорбился, одряхлел. Сначала, было, думал проситься в Горбатовское, к бариновой могилке, но потом вдруг решил, что нет, что ему следует остаться доживать свой век «при Володеньке». И между ним и Владимиром было решено, что они вместе отправятся в Петербург.

Владимир взглянул на старика и безнадежно махнул рукою.

– Слышал, батюшка, слышал! – ответил тот, шамкая своим почти беззубым ртом. – Иду вот поклониться покойнице… Ох, горе, горе! И всегда-то оно так бывает – одна смерть в доме зовет другую…