Текст книги "Современная жрица Изиды"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

X

Мы застали нашу бѣдную «madame» совсѣмъ распухшей отъ водянки, почти недвижимой въ огромномъ креслѣ, окруженную Олкоттомъ, Могини, Китли, двумя англичанками изъ Лондона, мистрисъ и миссъ Арундэль, американкой Голлуэй и Гебгардомъ съ женою и сыномъ. Другіе Гебгарды, а также «племянники и племянницы», о которыхъ мнѣ писала Блаватская, куда-то уѣхали изъ Эльберфельда.

«Madame», увидя насъ, обрадовалась чрезвычайно, оживилась, затормошилась на своемъ креслѣ и стала «отводить душу» русскимъ языкомъ, къ ясно подмѣченному мною неудовольствію окружавшихъ.

Мы находились въ большой, прекрасной гостиной. Арка раздѣляла эту комнату на двѣ части, тяжелыя драпировки были спущены и что находилось тамъ, въ другой половинѣ гостиной – я не зналъ. Когда мы достаточно наговорились – Елена Петровна позвала Рудольфа Гебгарда, молодого человѣка съ весьма хорошими манерами, шепнула ему что-то – и онъ исчезъ.

– Я сейчасъ сдѣлаю вамъ сюрпризъ! – сказала она.

Я скоро понялъ, что сюрпризъ этотъ относится къ скрытой за драпировкой половинѣ гостиной, такъ какъ тамъ началась какая-то возня.

Вдругъ занавѣси отдернулись и, освѣщенныя яркимъ, голубоватымъ свѣтомъ, сконцентрированнымъ и усиленнымъ рефлекторами, передъ нами выросли двѣ поразительныя фигуры. Въ первое мгновеніе мнѣ представилось, что я вижу живыхъ людей – такъ ловко было все придумано. Но это оказались два большихъ задрапированныхъ портрета махатмъ Моріа и Кутъ-Хуми, написанныхъ масляными красками художникомъ Шмихеномъ, родственникомъ Гебгардовъ.

Потомъ, хорошо разглядѣвъ эти портреты, я нашелъ въ нихъ много недостатковъ въ художественномъ отношеніи; но живость ихъ была значительна, и глаза двухъ таинственныхъ незнакомцевъ глядѣли прямо на зрителя, губы чуть что не шевелились.

Художникъ, конечно, никогда не видалъ оригиналовъ этихъ «портретовъ», Блаватская и Олкоттъ увѣряли всѣхъ, что онъ писалъ по вдохновенію, что его кистью водили они сами и что «сходство поразительно». Какъ бы ни было – Шмихенъ изобразилъ двухъ молодыхъ красавцевъ. Махатма Кутъ-Хуми, одѣтый во что-то граціозное, отороченное мѣхомъ, имѣлъ лицо нѣжное, почти женственное и глядѣлъ ласково прелестными свѣтлыми глазами.

Но стоило взглянуть на «хозяина» – и Кутъ-Хуми, со всей своей нѣжной красотой, сразу забывался. Огненные черные глаза великолѣпнаго Моріи строго и глубоко впивались въ васъ и отъ нихъ нельзя было оторваться. «Хозяинъ», какъ и на миніатюрномъ портретѣ въ медальонѣ Блаватской, оказывался украшеннымъ бѣлымъ тюрбаномъ и въ бѣлой одеждѣ. Вся сила рефлекторовъ была устремлена на это мрачно прекрасное лицо, и бѣлизна тюрбана и одежды довершала яркость и живость впечатлѣнія.

Блаватская потребовала для своего «хозяина» еще больше свѣту, Рудольфъ Гебгардъ и Китли перемѣстили рефлекторы, поправили драпировку портрета, отставили въ сторону Кутъ-Хуми – эффектъ вышелъ поразительный. Надо было просто напоминать себѣ, что это не живой человѣкъ. Я не могъ оторвать отъ него глазъ.

Больше часу продержали меня Олкоттъ и Блаватская передъ этимъ портретомъ. Наконецъ у меня заболѣла голова отъ чрезмѣрно яркаго свѣта, и вообще я почувствовалъ сильную усталость, – путешествіе, двѣ ночи, проведенныя почти безъ сна – все это дѣйствовало. Я сказалъ г-жѣ А., что не въ силахъ дольше оставаться, и что вообще намъ пора вернуться въ нашу Victoria и скорѣе лечь спать. Она сама жаловалась на сильную усталость. Блаватская насъ отпустила, взявъ слово, что мы вернемся какъ можно раньше утромъ.

По дорогѣ въ гостинницу мы только и могли говорить объ удивительномъ портретѣ «хозяина» и, среди мрака, онъ такъ и стоялъ передо мною. А стоило закрыть глаза – я видѣлъ его ярко, во всѣхъ подробностяхъ.

Пройдя въ свою комнату я заперъ дверь на ключъ, раздѣлся и заснулъ.

Вдругъ я проснулся или, что во всякомъ случаѣ вѣрнѣе, мнѣ приснилось, почудилось, что я проснулся отъ какого-то теплаго дуновенія. Я увидѣлъ себя въ той же комнатѣ, а передо мной, среди полумрака, возвышалась высокая человѣческая фигура въ бѣломъ. Я почувствовалъ голосъ, невѣдомо какимъ путемъ и на какомъ языкѣ внушавшій мнѣ зажечь свѣчу. Я не боялся нисколько и не изумлялся. Я зажегъ свѣчу, и мнѣ представилось, что на часахъ моихъ два часа. Видѣніе не исчезало. Передо мной былъ живой человѣкъ, и этотъ человѣкъ былъ, конечно, не иной кто какъ оригиналъ удивительнаго портрета, его точное повтореніе. Онъ помѣстился на стулѣ рядомъ со мною и говорилъ мнѣ, «на невѣдомомъ, но понятномъ языкѣ» разныя интересныя для меня вещи. Между прочимъ онъ объяснилъ, что для того, чтобы увидѣть его въ призрачномъ тѣлѣ (en corps astral) я долженъ былъ пройти черезъ многія приготовленія и что послѣдній урокъ былъ данъ мнѣ утромъ, когда я видѣлъ, съ закрытыми глазами, пейзажи, мимо которыхъ потомъ проѣзжалъ по дорогѣ въ Эльберфельдъ, что у меня большая и развивающаяся магнетическая сила.

Я спросилъ, что же долженъ я съ нею дѣлать; но онъ молча исчезъ.

Мнѣ казалось, что я кинулся за нимъ; но дверь была заперта. У меня явилось представленіе, что я галлюцинирую и схожу съ ума. Но вотъ махатма Моріа опять на своемъ мѣстѣ, неподвижный, съ устремленнымъ на меня взглядомъ, такой, точно такой, какимъ запечатлѣлся у меня въ мозгу. Голова его покачнулась, онъ улыбнулся и сказалъ, опять-таки на беззвучномъ, мысленномъ языкѣ сновидѣній: «Будьте увѣрены, что я не галлюцинація и что вашъ разсудокъ васъ не покидаетъ. Блаватская докажетъ вамъ завтра передъ всѣми, что мое посѣщеніе было истинно». Онъ исчезъ, я взглянулъ на часы, увидѣлъ, что около трехъ, затушилъ свѣчу и заснулъ сразу.

Проснулся я въ десятомъ часу и вспомнилъ все очень ясно. Дверь была на запорѣ; по свѣчкѣ невозможно было опредѣлить – зажигалась ли она ночью и долго ли горѣла, такъ какъ, по пріѣздѣ, еще до отправленія къ Блаватской, я зажигалъ ее.

Въ столовой гостинницы я засталъ г-жу А. за завтракомъ.

– Спокойно ли вы провели ночь? – спросилъ я ее.

– Не очень, я видѣла махатму Моріа!

– Неужели? вѣдь и я тоже его видѣлъ!

– Какъ же вы его видѣли?

Я проговорился и отступать было поздно. Я разсказалъ ей мой яркій сонъ или галлюцинацію, а отъ нея узналъ, что на ея мысли о томъ – слѣдуетъ ли ей стать форменной теософкой и нѣтъ ли тутъ чего-либо «темнаго» – махатма Моріа явился передъ нею и сказалъ: «очень намъ нужно такую козявку!»

– Такъ именно и сказалъ: «козявку», и сказалъ по-русски! – увѣряла меня г-жа А., почему-то особенно радуясь, что махатма назвалъ ее «козявкой».

А потомъ прибавила:

– Вотъ пойдемъ къ Блаватской… что-то она скажетъ? вѣдь если это былъ Моріа и намъ не почудилось, такъ она должна знать.

Отправились въ домъ Гебгарда. Блаватская встрѣтила насъ, какъ мнѣ показалось, съ загадочной улыбкой и спросила:

– Ну, какъ вы провели ночь?

– Очень хорошо, – отвѣтилъ я.

И легкомысленно прибавилъ:

– Вамъ нечего сказать мнѣ?

– Ничего особеннаго, – проговорила она, – я только знаю, что «хозяинъ» былъ у васъ съ однимъ изъ своихъ «челъ».

Въ этихъ словахъ ея не было ровно никакой доказательной силы. Вѣдь она не разъ, не только словесно, но и письменно объявляла мнѣ, что «хозяинъ» меня посѣщаетъ. Однако г-жа А. нашла слова эти удивительными и принялась разсказывать наши видѣнія.

Блаватская не могла скрыть охватившей ее радости. Она забыла всѣ свои страданія, глаза ея метали искры.

– Ну вотъ, ну вотъ, попались-таки, господинъ скептикъ и подозритель! – повторяла она. – Что теперь скажете?

– Скажу, что у меня былъ очень яркій, живой сонъ или галлюцинація, вызванная моимъ нервнымъ состояніемъ, большою усталостью съ дороги, послѣ двухъ безсонныхъ ночей, и сильнымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на меня ярко освѣщеннымъ портретомъ, на который я глядѣлъ больше часу. Еслибы это было днемъ, или вечеромъ до тѣхъ поръ, пока я заснулъ, еслибъ я, наконецъ, не засыпалъ послѣ того, какъ исчезъ махатма – я склоненъ былъ бы вѣрить въ реальность происшедшаго со мною. Но вѣдь это случилось между двумя снами, но вѣдь онъ бесѣдовалъ со мною не голосомъ, не словами, не на какомъ-либо извѣстномъ мнѣ языкѣ и, наконецъ, онъ не оставилъ мнѣ никакого матерьяльнаго доказательства своего посѣщенія, не снялъ съ головы своей тюрбана, какъ было это съ Олкоттомъ.

Вотъ три крайне важныхъ обстоятельства, говорящихъ за то, что это былъ только сонъ или субъективный бредъ.

– Это, наконецъ, Богъ знаетъ что такое! – горячилась Елена Петровна, – вы меня съ ума сведете своимъ невѣріемъ. Но вѣдь онъ говорилъ вамъ интересныя вещи!

– Да, говорилъ именно то, чѣмъ я былъ занятъ, что находилось у меня въ мозгу.

– Однако вѣдь онъ самъ увѣрилъ васъ, что онъ не галлюцинація!?

– Да, но онъ сказалъ, что вы при всѣхъ докажете мнѣ это.

– А развѣ я не доказала тѣмъ, что я знала о его посѣщеніи?

– Я не считаю этого достаточнымъ доказательствомъ.

– Хорошо, я докажу иначе… Пока же… вѣдь вы не станете отрицать, что видѣли его и съ нимъ бесѣдовали?!.

– Какую же возможность имѣю я отрицать то, что съ моихъ словъ извѣстно г-жѣ А., а черезъ нея и вамъ? мнѣ не слѣдовало проговариваться, а теперь ужь поздно, сами знаете: слово – не воробей, вылетѣло, такъ его назадъ не заманишь…

Блаватская зазвонила въ электрическій колокольчикъ, собрала всѣхъ своихъ теософовъ и стала, съ присущей ей раздражающей шумливостью, разсказывать о происшедшемъ великомъ феноменѣ.

Можно легко себѣ представить мое положеніе, когда всѣ эти милостивые государи и милостивыя государыни стали поздравлять меня съ высочайшей честью, счастьемъ и славой, которыхъ я удостоился, получивъ посѣщеніе махатмы М.! Я заявилъ, что весьма склоненъ считать это явленіе сномъ или бредомъ, слѣдствіемъ моего нервнаго состоянія и усталости. Тогда на меня стали глядѣть съ негодованіемъ, какъ на святотатца. Весь день прошелъ исключительно въ толкахъ о «великомъ феноменѣ».

Вечеромъ всѣ собрались въ хорошенькой «восточной» комнатѣ, всѣ, кромѣ Олкотта, бывшаго во второмъ этажѣ. Вдругъ Блаватская (ее перенесли сюда въ креслѣ) объявила:

– Хозяинъ сейчасъ былъ наверху, онъ прошелъ мимо Олкотта и положилъ ему что-то въ карманъ. Китли, ступайте наверхъ и приведите полковника!

Полковникъ явился.

– Видѣли вы сейчасъ Master'а? – спросила «madame».

Глазъ «стараго кота» сорвался съ мѣста и такъ и забѣгалъ.

– Я почувствовалъ его присутствіе и его прикосновеніе, – отвѣтилъ онъ.

– Съ какой стороны?

– Съ правой.

– Покажите все, что у васъ въ правомъ карманѣ. Вынимайте!

Олкоттъ началъ послушно и медленно, методически, исполнять приказаніе.

Вынулъ маленькій ключикъ, потомъ пуговку, потомъ спичечницу, зубочистку и, наконецъ, маленькую сложенную бумажку.

– Это что жъ такое? – воскликнула Блаватская.

– Не знаю, у меня бумажки не было! – самымъ невиннымъ, изумленнымъ тономъ сказалъ «старый котъ».

Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:

– The letter of the Master!.. такъ и есть! письмо «хозяина!»

Развернула, прочла. На бумажкѣ, «несомнѣннымъ» почеркомъ махатмы Моріа, было по-англійски начертано: «конечно я былъ тамъ; но кто можетъ открыть глаза нежелающему видѣть. М.»

Всѣ по очереди, съ трепетнымъ благоговѣніемъ брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мнѣ взоры. Увы, я дѣйствительно возбуждалъ во всѣхъ этихъ людяхъ невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! – стоило мнѣ явиться – и вотъ сразу же я не только удостоенъ посѣщеніемъ самого «хозяина», строгаго, недоступнаго, имени котораго даже нельзя произносить, но онъ и снова, изъ-за того, что я выражаю «легкомысленное невѣріе», безпокоитъ себя, дѣлаетъ второй разъ въ сутки свое «астральное» путешествіе изъ глубины Тибета въ торговый нѣмецкій городъ Эльберфельдъ, пишетъ глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопредѣленности и двусмысленности записку и кладетъ ее, рядомъ съ пуговкой и зубочисткой, въ карманъ Олкотта!

Олкоттъ глядѣлъ на меня такимъ идіотомъ, Блаватская глядѣла на меня такъ невинно и въ то же время такъ торжественно, что я совсѣмъ растерялся. Къ тому же вѣдь сонъ мой или бредъ – былъ такъ ярокъ!

«Вѣрить» я не могъ, но весь чадъ этой одуряющей обстановки, при моемъ нервномъ и болѣзненномъ состояніи, ужь на меня подѣйствовалъ, я ужь начиналъ угорать и спрашивалъ себя: «а вдругъ я дѣйствительно его видѣлъ? вдругъ это дѣйствительно его записка?» Къ тому же вѣдь тутъ была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая отъ глубокихъ недуговъ женщина, глядѣвшая прямо въ глаза смерти, и глядѣвшая прямо въ глаза мнѣ, какъ глядитъ человѣкъ съ самой чистой совѣстью, сознающій свою полную невинность и не боящійся никакихъ упрековъ.

Отъ этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяніе, котораго не передашь словами и которое испытывали на себѣ столь многіе, самые спокойные, здоровые и разсудительные люди. Я былъ такъ увѣренъ въ себѣ – а вотъ она меня поколебала.

– Скажите, – спрашивала она, впиваясь въ меня своими мутно блестѣвшими глазами, – можете ли вы пойти подъ присягу, что у васъ былъ бредъ и что эта записка не написана «хозяиномъ?»

– Не знаю! – отвѣтилъ я. – Завтра утромъ я приду проститься съ вами. Мнѣ надо домой, я завтра уѣду.

XI

И я пришелъ на слѣдующее утро проститься съ нею. Меня провели въ очень большую и высокую комнату, служившую ей и кабинетомъ, и спальней. Хозяева всячески позаботились о ея комфортѣ и устроили ей достойную ея обстановку. Елена Петровна лежала на огромной кровати, вся распухшая, и стонала.

Взглянувъ на ея совершенно сѣрое лицо, въ которомъ читалось глубокое страданіе, я просто не узналъ «madame», вчера еще вечеромъ хоть и почти неподвижной въ креслѣ; но все же энергичной и, минутами, даже веселой.

– Боже мой, что такое съ вами? – спросилъ я.

– Чуть не померла ночью, голубчикъ! – простонала она, – къ самому сердцу подкатило, и вотъ – смотрите!

Она съ усиліемъ высвободила изъ-подъ одѣяла руку. Это была не рука, а какое-то несгибавшееся, толстѣйшее бревно.

– Что жъ докторъ?

Она презрительно усмѣхнулась.

– Изъ Англіи даже одинъ ѣдетъ, завтра или послѣ завтра пріѣдетъ… Да ужь что тутъ!.. помирать такъ помирать – всѣ тамъ будемъ… какое тутъ, милый человѣкъ, докторъ! – захочетъ «хозяинъ», такъ я сразу встану, вѣдь это ужь бывало, а не захочетъ – кто жъ мнѣ поможетъ!

Мнѣ стало неловко, тяжко и жалко ее до послѣдней степени.

– Что жъ, вы ѣдете? сегодня? – спрашивала она.

– Да, нужно.

– Не уѣзжайте! – вдругъ шепнула она какимъ-то особеннымъ голосомъ. – Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалѣйте меня немного!..

Голосъ ея прервался, изъ глазъ брызнули слезы.

– Вѣдь я одна, – сквозь видимо подступавшія къ ея горлу рыданія говорила она потомъ, – всѣ они – чужіе, чужіе!.. ухаживаютъ за мной, носятся со мною, а мнѣ тошно глядѣть на нихъ, – бить ихъ, плевать на нихъ хочется! Противны они мнѣ всѣ… чужіе! Только вы – свой, родной, русскій! Другъ мой безцѣнный, дѣточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, въ такое время!.. коли помру – закройте вы мнѣ глаза русской родной рукою… Да и еще одно дѣло: я вѣдь кончила «Голубыя горы», послать надо Каткову, ну, а въ такомъ видѣ рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, безъ исправленій, да и большихъ – нечего и думать… возьмите, Бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скорѣе охъ какъ надо: денегъ у меня своихъ ни полушки, Общество выдаетъ мнѣ мало, а на чужой счетъ жить не очень-то пріятно… Сдѣлайте же божескую милость, истинно доброе дѣло… и на семъ и на томъ свѣтѣ не забуду вашей дружбы… Охъ, тяжко какъ!

Она застонала, и опять слезы выкатились изъ глазъ ея.

Нечего говорить, что она совсѣмъ меня растрогала и разстроила, что она меня въ конецъ побѣдила. Я сказалъ ей, что остаюсь на два, на три дня, даже на недѣлю если ей нужно, и готовъ сейчасъ же приступить къ чтенію ея «Голубыхъ горъ».

Нужно было видѣть, какъ она меня благодарила! Хотя очень скоро мнѣ и открылось, почему ей необходимо было задержать меня въ Эльберфельдѣ; но все же я думаю, что ея муки одиночества среди иноземцевъ и влеченіе ко мнѣ, какъ къ своему, русскому человѣку – были въ ней искренни. Если же она и тутъ только играла роль – то играла неподражаемо. Вѣрнѣе же, что она была искренна, и въ то же время играла роль – въ этой женщинѣ примирялось непримиримое!

Къ вечеру ей стало лучше, такъ что даже она облеклась въ свой черный балахонъ и помѣстилась въ креслѣ. Я получилъ возможность оглядѣться и составить себѣ понятіе о новыхъ, окружавшихъ меня, лицахъ. Пока ихъ было немного – только хозяева: Гебгардъ съ женою и сыномъ и Арундэли.

Незнаю – насколько Гебгардъ-отецъ былъ искренно увлеченъ теософіей, но держался онъ за нее крѣпко, такъ какъ она ему, человѣку, несомнѣнно страдавшему честолюбіемъ, давала нѣкоторое положеніе. Богатый фабрикантъ шелковыхъ и иныхъ матерій, онъ оказывался неудовлетвореннымъ той средой, къ которой принадлежалъ по рожденію и по своей дѣятельности. Ему хотѣлось играть роль среди иного, болѣе интеллигентнаго общества.

Блаватская давала ему эту возможность съ той минуты, какъ его домъ превратился во временную «главную квартиру» теософіи. Въ своей гостиной и столовой онъ съ нескрываемой, дѣтски нескрываемой радостью видѣлъ интересныхъ иностранцевъ и иностранокъ. Когда раздавался звонокъ къ обѣду, онъ, расфранченный и съ ленточкой персидскаго ордена въ петлицѣ, предлагалъ руку фрейлинѣ А. и открывалъ шествіе въ столовую. За обѣдомъ онъ считалъ своею обязанностью занимать гостей и разсказывалъ то по-нѣмецки, то на ломаномъ французскомъ языкѣ довольно пошлые анекдоты, ничуть не сомнѣваясь въ ихъ остроуміи.

Его жена, особа приличная и скромная, поразила меня (тогда это было для меня еще вновѣ) своимъ отношеніемъ къ «madame»: она цѣловала у нея руку и исполняла при ней всѣ обязанности горничной. «Madame», больная и раздражительная, иной разъ на нее даже покрикивала. Рудольфъ Гебгардъ мнѣ памятенъ тѣмъ, что былъ весьма искусный фокусникъ. Онъ купилъ у какого-то «профессора бѣлой и черной магіи» секреты и сдѣлалъ для насъ «темный» сеансъ, на которомъ весьма удачно и отчетливо подражалъ медіумическимъ явленіямъ.

Надъ нашими головами леталъ и звонилъ колокольчикъ, летала и звучала гитара, какія-то руки прикасались къ намъ, потомъ Рудольфа связывали и припечатывали, а черезъ минуту онъ оказывался освобожденнымъ отъ этихъ своихъ узъ и т. д.

Блаватская при этомъ разражалась насмѣшками надъ спиритами и, на мои замѣчанія, что вѣдь сама она была спириткой, клялась, что никогда ею не была и что это все на нее выдумали «обожатели скорлупъ», т. е. спириты.

Мистрисъ Арундэль, сухенькая старушка безъ рѣчей, ничего изъ себя не представляла, но ея дочь, миссъ Арундэль, представляла изъ себя нѣчто. Это была дѣвица неопредѣленныхъ лѣтъ, въ очкахъ и съ лицомъ, лоснившимся какъ только-что вычищенный самоваръ. Она съ фанатическимъ паѳосомъ толковала о махатмахъ и ихъ чудесахъ и время отъ времени бросала явно влюбленные взгляды на Могини.

При ней былъ прелестный семи или восьми-лѣтній мальчикъ, котораго она называла своимъ племянникомъ и воспитанникомъ; самъ онъ считалъ ее и называлъ матерью. Когда къ нему обращались съ вопросомъ: кто онъ? – онъ отвѣчалъ; «I am a little chela!»[15]15
  «Я маленькій чела».


[Закрыть]. Передъ самымъ моимъ отъѣздомъ я убѣдился въ возмутительномъ фактѣ. Олкоттъ сдѣлалъ этого невиннаго ребенка буддистомъ: съ него сняли крестъ, и «старый котъ» надѣлъ ему вмѣсто креста на шею серебряный амулетъ, «освященный махатмой» – т. е. «фаллусъ».

Когда я выразилъ Еленѣ Петровнѣ мое возмущеніе по этому поводу – она сдѣлала удивленное лицо и воскликнула:

– Я не знала этого, но не могу же я отвѣчать за эту фанатичку миссъ Арундэль! Я не имѣю права вмѣшиваться въ чужія убѣжденія!

Надъ исправленіемъ рукописи «Голубыхъ горъ» мнѣ пришлось поработать, такъ какъ «madame» дѣйствительно правильностью своего русскаго писанія, несмотря на оригинальность и живость слога, не отличались. Эта работа помѣшала мнѣ быть свидѣтелемъ «феномена», происшедшаго въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, въ сосѣдней комнатѣ. Елена Петровна лежала на кровати, Олкоттъ сидѣлъ у ея ногъ, г-жа А. помѣщалась въ креслѣ посреди комнаты и забавлялась съ маленькимъ «буддистомъ» (его обыкновенно къ «madame» не впускали, и легко предположить, что теперь онъ былъ призванъ для того, чтобы развлечь вниманіе г-жи А.)

Вдругъ г-жа А. вскрикнула и, когда я вошелъ въ комнату, она держала въ рукѣ письмо, «упавшее сверху къ ея ногамъ». Письмо оказалось отъ махатмы Моріа, и въ немъ онъ ужь не называлъ ее «козявкой», а напротивъ, весьма льстилъ ея самолюбію. Этотъ «феноменъ» закрѣпилъ ее теософическому обществу.

Въ тотъ же день пріѣхали изъ Кембриджа Ф. Майерсъ, одинъ изъ основателей и дѣятельнѣйшихъ членовъ «Лондонскаго общества для психическихъ изслѣдованій» и его братъ, докторъ Майерсъ, долженствовавшій высказать свое мнѣніе о болѣзняхъ «madame». Майерсы остановились въ той же «Victoria», гдѣ и я. Вечеромъ мы съ Ф. Майерсомъ имѣли продолжительную бесѣду, и онъ произвелъ на меня своей искренностью и серьезностью самое лучшее впечатлѣніе, подкрѣпившееся моимъ дальнѣйшимъ съ нимъ знакомствомъ. Первымъ дѣломъ онъ просилъ меня разсказать ему, какимъ образомъ я видѣлъ махатму Моріа и, когда я исполнилъ это, сталъ убѣждать письменно сообщить этотъ фактъ Лондонскому обществу.

– Я никогда не считалъ себя въ правѣ отказываться отъ письменнаго подтвержденія того, что случилось – отвѣтилъ я ему, – и если вамъ нуженъ мой разсказъ для серьезнаго изслѣдованія, я вамъ его предоставлю. Для васъ этотъ фактъ дѣйствительно важенъ, но не понимаю, почему m-me Блаватская такъ ужь за него ухватилась, – вѣдь онъ имѣетъ всѣ видимости галлюцинаціи, вызванной обстоятельствами, или даже просто яркаго сновидѣнія. Къ тому же я самъ такъ именно и смотрю на него, и пока не имѣю еще никакихъ достаточныхъ основаній допускать не только дѣйствтельное общеніе махатмъ съ кѣмъ-либо изъ насъ, но и самое существованіе этихъ махатмъ для меня проблематично.

– Не знаю правы ли вы, – сказалъ Майерсъ, – это покажутъ наши дальнѣйшія изслѣдованія. Во всякомъ случаѣ ваше сообщеніе, по правиламъ нашего общества, должно заключать въ себѣ только простое, подробное изложеніе факта, безъ всякихъ комментарій и оцѣнки съ вашей стороны.

– Я изложу просто и подробно, – сказалъ я, – но если мнѣ нельзя при этомъ заявить, что я склоненъ считать мой случай чѣмъ угодно, только не дѣйствительностью, – я не могу дать вамъ его описанія. Это дѣло слишкомъ важно! въ дамской гостиной можно болтать и фантазировать сколько угодно, но разъ мы стоимъ передъ серьезнымъ изслѣдованіемъ психическихъ явленій – тутъ являются ясныя обязательства и совсѣмъ иныя требованія. Имѣйте же въ виду, что я вовсе не свидѣтель изъ теософическаго лагеря, а такой же изслѣдователь, какъ и вы, насколько мнѣ это позволятъ мои средства и обстоятельства. Я только смущенъ, заинтересованъ и хочу знать «настоящую» правду.

Такъ мы и порѣшили.

Въ Отчетѣ «Лондонскаго общества для психическихъ изслѣдованій» помѣщенъ и мой случай, причемъ я, по правиламъ «Общества», хотя самъ его и не анализирую, но ужь никакимъ образомъ не признаю «дѣйствительностью». Общество же, при этомъ, сочло его яркимъ сновидѣніемъ и заявило, что я «считаю его неимѣющимъ ровно никакого отношенія къ чему-либо таинственному»[16]16
  Теософы очень носились съ этимъ моимъ «видѣніемъ». Уже послѣ того какъ я, благодаря своему собственному, параллельному съ Годжсоновскимъ, разслѣдованію, разоблачилъ «madame», нѣкто Габоріо (лично мнѣ совсѣмъ неизвѣстный) издалъ въ Парижѣ переводъ книги Синнетта, подъ заглавіемъ: «Le monde occulte». Къ своему изданію онъ присоединилъ нѣкоторые весьма курьезные «документы» (я еще вернусь къ нимъ), а также и мой «случай». При этомъ онъ прибавляетъ: «мы только-что узнали, что г. Соловьевъ не вѣритъ больше въ это оккультное вліяніе (въ дѣйствительность явленія махатмы?) А его пресловутая статья (fameux article) въ Nouvelle Revue?» Какая это моя статья – неизвѣстно! По желанію моихъ парижскихъ друзей, незнакомыхъ съ русскимъ языкомъ, я написалъ и напечаталъ въ «Nouvelle Revue» два разсказа: «Кименисъ» и «Магнитъ», изданные потомъ и въ Россіи и вошедшіе въ Собраніе моихъ сочиненій. Эти разсказы чисто беллетристическіе и не имѣютъ ровно никакого отношенія къ теософическому обществу. Если же одинъ изъ нихъ, «Кименисъ», Блаватская напечатала, переведя его изъ «Nouvelle Revue», въ своемъ индійскомъ журналѣ, я тутъ не причемъ. Еще недавно до меня дошелъ слухъ, будто мнѣ приписывали и приписываютъ авторство какихъ-то статей въ «Nouvelle Revue». Въ виду этого, пользуясь случаемъ, я заявляю, что кромѣ двухъ названныхъ беллетристическихъ разсказовъ я никогда не напечаталъ въ журналѣ г-жи Аданъ ни одной строчки, не имѣлъ и не имѣю ни малѣйшаго отношения къ редакціи «Nouvelle Revue». Противъ же невѣдомо кѣмъ возбуждаемыхъ ложныхъ и превратныхъ слуховъ, я, конечно, какъ и противъ всякихъ анонимныхъ дѣяній, безсиленъ, пока ихъ не разъяснитъ случай.


[Закрыть].

Черезъ два дня я окончилъ приведеніе въ нѣкоторый порядокъ рукописи Блаватской и уѣхалъ изъ Эльберфельда, оставивъ «madame» въ положеніи, хоть и не внушавшемъ немедленныхъ опасеній за ея жизнь, по словамъ доктора Майерса, но весьма серьезномъ. Прощаясь со мною она была опять очень трогательна, и я сказалъ ей, что хотя мнѣ теперь нѣтъ ровно никакого дѣла до ея теософическаго общества, но лично по ней болитъ мое сердце и во всемъ благомъ я очень хотѣлъ бы ей быть полезнымъ.