Текст книги "Тридевять небес"

Автор книги: Всеволод Глуховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Да нет. Минут пять ходьбы.

Сержант глянул на часы и поразился: вся схватка, включая словесную дуэль и перетаскивание поверженных, заняла меньше четырех минут. И никто не шелохнулся вокруг. Правда, место глухое, хоть и освещенное – урки знали, где нападать.

– Совсем немного. Вот сюда… – приговаривал сержант. – Как вы с ними лихо, товарищ капитан! Я глазом не успел моргнуть!

– Учись, – повторил Абакумов. – Вот нас учили специально в «Динамо».

– Рукопашному бою?

– Не только. А насчет рукопашного… есть такой человек, фамилия его Харлампиев. Анатолий Харлампиев. Он все приемы, стили изучил, от всякой там народной борьбы до приемов из разных разведок мира. У англичан, у немцев кое-что взял – сам говорил. У французов… Ну вот, создал свою систему, так называемую самооборону без оружия. Сокращенно – самбо. Понял?

– Понял.

– Хочешь – научу? Покажу приемы кое-какие.

– Еще бы, товарищ капитан!..

– Ну, сказано – сделано. Так, тут-то куда идти?..

– А вот сюда, пришли уже. На второй этаж надо подняться.

Вошли в убогий подъезд, по деревянным лестничным маршам, стараясь не скрипеть, поднялись на второй этаж. Абакумов слегка поморщился от неопределенно-тошнотного запаха, присущего старому жилью.

На площадку второго этажа, сумречно освещенную синей лампочкой, выходило пять дверей. В одну из них, обитую обшарпанной клеенкой с утеплителем, сержант глухо стукнул дважды.

Она мгновенно открылась.

***

– Жду! Проходите.

Сержант бросил мгновенный взгляд на начальника, поймал ответный взгляд и чуть заметное движение бровей, все понял: никаких имен и званий, полное инкогнито. А уж хозяин пусть что хочет, то себе и думает. Конечно, он поймет, что перед ним не кто иной, как начальник Управления. Но самим раскрываться незачем.

– Проходите, прошу, – повторил тот.

Озираясь, гости прошли в комнату.

Взором опытного опера капитан распознал, что помещение нежилое. То есть, используется, понятное дело, этим типом, но живет он не здесь. Конспиративная квартира. Ну что, молодец, старикан.

То, что встречающий – человек немолодой, Абакумов понял еще в полутьме «прихожей», отгороженной от комнаты тщедушной дощатой перегородкой.

– Прошу садиться! – почти торжественно провозгласил конспиратор и сел сам за круглый стол, покрытый потертой, но чистой светлой скатертью, на котором стоял графин с водой и два стакана.

Пока все это длилось, начальник управления, разумеется, мысленно работал на восприятие информации. Схватка молодецки всколыхнула его, все чувства будто обострились, мысль работала быстро, хватко, на кураже.

Итак, что можно сказать о хозяине?..

Седоватый, на вид сильно за пятьдесят, хотя по документам помоложе. Какой-то перекошенный, левое плечо выше правого. Из «бывших» – видно сразу, хотя Абакумов знал это и раньше. Суетливый, много лишних движений, глаза бегают… Видно, что жизнь пропустила его через много сит и терок.

Но отметил капитан и другое.

Бегающие глаза – обычно знак робости и неуверенности. А про этого так не скажешь. Не робкий он и не приниженный, несмотря на передряги. А взгляд – это от нетерпения. Старикан не просто знает что-то интересное, чем начальство может заинтересоваться. Он уверен, что за это схватятся руками и ногами, вцепятся и не отпустят – а раз так, то не отпустят и его самого. Другим словом, это его последний шанс, козырный туз.

И Абакумов ощутил азарт. Не тот, что перед схваткой с шпаной – грубый, зверский. Нет, здесь было тонкое предчувствие острой, рискованной игры, где либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Но в том-то весь ее букет, этой игры! ее лед, пламень, лезвие, вальс на краю обрыва. Пройдешь – молодец, нет – не обессудь. Готов?.. Да. Ну, вперед!

Он холодновато улыбнулся и не стал тратить время на любезности:

– Мы слушаем.

Несколько дней назад ему сообщили: один секретный осведомитель, давний, опытный агент, внезапно запросил встречи с руководством областного управления. И сделал это не тупо в лоб, а умелым ходом, зная на какие рычаги нажать, какие струны дернуть, чтобы кто надо озабоченно зачесал в затылке и доложил на самый местный верх, то есть лично Абакумову.

Тот, разумеется, отреагировал сдержанно. Спешить не стал, затребовал дополнительные сведения об информаторе, причем так, чтобы ни одна лишняя душа об этом не узнала.

Выяснилось, что тот, сын среднего руки купчишки, впоследствии спившегося и разорившегося, сам гимназист-недоучка, в девятьсот пятом году связался с эсерами, занялся терроризмом, был схвачен, отправлен в ссылку, бежал, добежал аж до Америки, откуда занесло его в Мексику, где он сражался против против диктаторов Диаса и Уэрты… Словом, не жизнь, а перекати-поле. В июне семнадцатого вернулся, в самый разгар революции. А дальше – туман. Где был, что делал в Гражданскую войну?.. В анкетах, автобиографиях видно, что темнил, писал расплывчато, а кадровики то ли проморгали по глупости, то ли наоборот, перемудрили: мол, агент хороший, работает безупречно, а вот анкетные данные… ну, если что в нужный момент легче будет жестко взять за мягкое место.

Впрочем, это разумно. Абакумов мысленно одобрил неизвестных предшественников.

Дальнейшее изучение бумаг показало, что секретный агент дает сведения нужные, полезные, по делу; не мутит, из пальца чепуху не высасывает, чем нередко грешат его коллеги… И это Абакумов оценил.

Работал же этот субъект бухгалтером в областном сельхозуправлении, а кроме того, подрабатывал по договорам в ряде организаций, что начальники-чекисты поощряли: охват населения больше, стало быть, и сведений больше. Ну, а в ценности поставляемой информации сомневаться не приходилось.

И вот он обратился к руководству областного НКВД. Сделал это, надо повторить, с умом: написал анонимное письмо на известный ему адрес, зная, что такого рода корреспонденция тщательно перлюстрируется специальными сотрудниками. И акценты в письме расставил именно так, чтобы спецсотрудники пошли на контакт, а при встрече убедил их, что действует через голову своего прямого начальства ради исключительно важного дела, о котором он готов рассказать лишь первому лицу управления.

Так просьба дошла до первого лица. Оно подумало тщательно, постаралось взвесить все «за» и «против» встречи, после чего решило «за».

И вот она, встреча. Капитан Абакумов убедился, что все без обмана, инициатор разговора горит желанием поведать нечто исключительно любопытное. Ну, а капитан готов слушать.

***

Он нарочно взял с места в карьер, посмотреть, какова будет реакция. Реакция была самая спокойная, ясно, что к беседе готов.

– Это коротко не расскажешь. Придется заглянуть в прошлое.

И умолк выжидательно. Абакумов после малой паузы усмехнулся:

– Заглядывай.

Агент откашлялся и заговорил. Видно было, что хотел начать солидно, с расстановкой, собственно, так и начал, но все же сорвался на торопливость, малость сбивался, но в целом докладывал ясно и логично.

– Вы знаете, наверное, – сказал он, – что я работаю бухгалтером и счетоводом в разных организациях. И вот, значит, в психиатрической больнице, как ни странно… А хотя, что здесь странного! Предложили, я не отказался, денег лишних не бывает…

Здесь он чуть притемнил, кое-какой особый интерес к психушке у него имелся, впрочем, чисто личный. А по большому счету он в самом деле собирался подкалымить. Но по ходу дела неожиданно стали открываться ему разные разности.

Прежде всего, в одном из пожилых пациентов он опознал давнего знакомого по шальной эсеровской юности. Удивился, но виду не подал; а вскоре догадался, что старый соратник здесь попросту прячется, пережидает опасные для него времена. И тот узнал, в лице переменился, правда, быстро выправился, продолжая усиленно симулировать, но бухгалтер уже успел сделать выводы.

Докладывать по начальству, однако, пока не стал. Он был, можно сказать, эстет своего дела. Увидел перспективу: наверняка ведь кто-то из персонала прикрывает здесь симулянта, иначе и быть не может! Профессиональный интерес агента вспыхнул бикфордовым шнуром. Он начал тайное дознание.

– Постой, – властным тоном перебил Абакумов, как бы случайно говоря на «ты», но в самом деле намеренно, расставляя присутствующих по местам. – Но ведь он тоже догадался, что ты его раскусил, разве нет?

Образованием капитан Абакумов не мог похвастать, но в практическом рассудке ему никак нельзя было отказать. У него была отличная память, он быстро соображал и неплохо разбирался в людях. И сейчас он мгновенно уловил проблемную зону в рассказе агента, и не мог упустить случая показать, что видит ее.

Тот так и подхватился:

– Определенно, догадался. Но я и бровью не повел. А он так понял, что я его не сдам. Успокоился. Ну, а я хожу себе и будто знать не знаю, кто он такой. И наблюдаю!

Задача захватила его. Он не сомневался, что старый эсер в сговоре с кем-то из врачей. С кем? Вот вопрос! Бухгалтер с подъемом пустился в самодеятельное следствие.

Рассказывая, он разгорелся, раскраснелся, и Абакумов, невозмутимо глядя и слушая, чувствовал, как разбирает и его, и ему был отлично знаком этот сыщицкий кураж, жажда распутать клубок тайн. Но он никак не давал о том знать.

Агент работать умел. Приглядывался, задавал невинные вопросы, да и без них улавливал разговоры персонала. И вскоре интерес его закрутился вокруг одной немолодой докторши.

Несмотря на торопливость, он все же старался говорить ровно, но тут голос его дал слабину. В нем проскользнула нотка торжества: агент ужасно гордился своим расследованием, старался скрыть эту гордость и не сумел. И сказав о докторше, он сделал эффектную паузу, на которую ни капитан, ни сержант никак не отреагировали. Протянулось неловкое молчание, и наконец, бухгалтер прервал его:

– Фамилия этой врачихи – Шпильрейн. Сабина Шпильрейн.

Абакумов хмыкнул:

– Немка, что ли?

– Нет, – рассказчик криво ухмыльнулся. – Еврейка.

– А-а, – равнодушно протянул Абакумов. – Ну-ну, слушаем дальше.

Агент начал осторожно копать прошлое этой докторши… и когда оно стало постепенно раскрываться перед ним, испытал удивление, изумление, а затем и восторг оттого, что напал на верный след. У Сабины Шпильрейн оказалась поразительная биография!

Тут рассказчик совсем разволновался, его понесло как из пулемета, и не удержавшись, он вскочил, забегал близ стола:

– …понимаете?! Она когда-то была под крылом Троцкого, можно сказать, одна из его приближенных. Он ведь любитель был всяких причуд, вот и с ней, похоже, что-то задумал… не знаю, смогу ли я верно объяснить, но это какие-то работы по улучшению психики. Ну, что-то вроде нового сознания, нового человека… ну, вы знаете, наверное.

Когда Троцкий царил в зените власти, Виктор был совсем юнцом. Но позже, очутившись в системе ОГПУ, он не раз слыхал от старших товарищей, в том числе и по пьяному делу, о чудесах, творимых большевиками в те ранние годы. Сумев удержать власть, они ударились в столь безграничные социальные эксперименты, словно решили из принципа переплюнуть революцию французскую, с которой, вообще говоря, очень много чего обезъянили. Философский спарринг-партнер Ленина Богданов-Малиновский занялся массовым переливанием крови от человека к человеку с целями не то омоложения организма, не то изменения сознания людей – дескать, если дворянину или купцу перелить кровь, взятую у пролетариев, то и сознание у дворянина с купцом тоже станет пролетарским… некий профессор Иванов пытался вывести гибриды человека с шимпанзе; сотрудники спецотдела НКВД во главе с Глебом Бокием ушли с головой в изучение всяких оккультных явлений… И вот среди этой коммунистической фантастики мелькало в том числе название «Институт психоанализа» – данная организация занималась, по слухам, вопросами поиска скрытых резервов человека.

Все это Абакумов помнил. Что лучше, что похуже, но помнил. «Шпильрейн, Шпильрейн…» – подключил он к памяти эту фамилию… но нет, не сработало. Не знал.

Рассказчик взахлеб мел словесной пургой, капитан же, слушая, напряженно соображал. Выходило так, что эта самая Шпильрейн, когда под Троцким зашаталось кресло, предугадала, что звезда Льва Давидовича закатилась навсегда, и сочла за лучшее от греха подальше отгрести на родину, в Ростов-на-Дону, где и затаилась на скромнейшей должности врача местной психиатрической больницы. Ага. Забилась в щель, зато жива и занимается мелким вредительством… Ну и что, из-за такого пустяка этот тип добился прямой аудиенции?.. Не похоже. Он не дурак. Значит, припас что-то напоследок.

Опытный чекист не ошибся. Бухгалтер красочно живописал феерическое прошлое Сабины Николаевны, устал, сел. Поморщился:

– Во рту пересохло… – налил воды в стакан, жадно выпил, вытер губы рукавом.

– Но это не главное, – сказал он то, чего Абакумов от него и ждал. – Ради этого я бы не стал вас беспокоить.

Здесь лицо агента приобрело многозначительное выражения, которое капитан расшифровал безошибочно: разговор сугубо приватный, с глазу на глаз.

– Мы поняли, – спокойно молвил Абакумов. – Можешь говорить смело, дальше не пойдет.

Информатор взглянул на шефа, на сержанта, вновь на шефа. Решился:

– Хорошо, понял. Ну, наверное, мне в чем-то повезло…

Повезло в том, что в лечебнице он сумел свести дружбу-не дружбу, но приятельство с немолодым тихим санитаром. По некоторым приметам можно было догадаться, что этому персонажу есть что скрывать из прошлого; говор у него был не местный, не донской, и склад речи выдавал человека, причастного к прежнему добротному образованию… Агента это, естественно, заинтересовало, он нашел подход к младшему медработнику. Не последнюю роль сыграл в этом спирт, ответственность за учет которого лежала на бухгалтере. Он умел так хитроумно учитывать этот ресурс, что сколько-то сот граммов спирта ежемесячно отбулькивало в его личную посуду. И в документах ажур, и в кладовке драгоценная жидкость – универсальная русская валюта.

Она и сделала дело. Два человека с чем-то схожими биографиями, теперь, на склоне лет уже почти ровесники, стали засиживаться в укромных уголках, вспоминая былое. Скоро перешли на «ты». Выяснилось, что оба из гимназистов, и оба так и не закончили учебные заведения… Санитар недолго отмалчивался, спирт, да и просто желание потрепаться, отвести душу развязали язык.

***

О чем только не болтали новые приятели!.. Начал действовать бухгалтер чрезвычайно осторожно, стараясь не вызвать подозрений, словесно кружил, петлял, чаще всего обращаясь к давнему прошлому, что было безошибочным ходом: детство и юность вспоминались обоим как потерянный рай. Мальчишки росли если не в роскоши, то в достатке, не знакомом девяти из десяти их ровесников, а подросши и ощутив необоримое томление плоти, пережили остро-сладкое сражение страстей в себе – на склоне лет приходилось признать, что именно начало жизни подарило обманчивый отблеск счастья, а потом и он погас навек.

Бухгалтер, взбудоражив данную тему лишь ради того, чтобы расшевелить санитара, неожиданно расшевелился и взбудоражился сам. Давным-давно как будто унесенное промчавшейся в огне и грохоте эпохой… оно вернулось, да еще как! Так, что держите меня семеро. Секретного агента уже тянуло увидеться с приятелем не по службе, а по дружбе. Выговориться, исповедоваться – и каждый разговор маленькое чудо, оживающее прошлое, от которого дрожит рука, держащая стакан, и мутная слеза застит взор.

– Как вчера, – приговаривал бухгалтер, вытирая глаза, – ну просто как будто вчера все это было!..

Его папаша – почтенный владелец бакалейной торговли – и при жизни супруги потихоньку блудил, а овдовев, точно с цепи сорвался. Не прошло полугода, как от него сбежали сперва служанка, потом кухарка; последняя даже успела звездануть старого безобразника скалкой по башке, что, конечно, его не остановило. Нашлись новые и стряпуха и горничная: скверные, жадные, наглые девки, вмиг принявшиеся беспощадно доить одуревшего старика.

Это было очень на руку младшему сыну купца, гимназисту шестого класса, почти забросившему учебу и пропадавшему дни-ночи напролет в эсеровском клубе (так и говорили гордо: «клуб», подражая якобинцам). Бакалейщика, прежде расчетливого, прижимистого, помнившего каждую копейку, начала подводить память, он забывал и деньги в сюртуке, и где оставил сам сюртук, а главное, забывал где попало связку ключей от всяких домашних хранилищ. Сынуля пустился во все тяжкие, обирал папашу наперегонки с ненасытными потаскухами, у них даже возникло что-то вроде веселого соревнования, кто ловчее украдет… В результате подросток сделался в «клубе» заметной фигурой, несмотря на возраст, так как время от времени приносил «на нужды революции» рублей десять-пятнадцать; рекордом же стала сотенная ассигнация-«катенька», спертая из комода в момент, когда вдрызг пьяный родитель храпел рядом на кровати – это придало подвигу особый колорит.

Ради эффекта гимназист не пожалел всей сотни, хотя вообще в партийный общак относил далеко не все краденое. Часть денег пряталась им в секретном месте; да, революция суть благородный зов свыше, что молодой человек прекрасно сознавал. В клубе все кипело, головы кружило от невиданных прежде бурь, страну трясло как перегретый котел, с которого вот-вот сорвет крышку… Но снизу душу юнца жгло и пекло куда сильнее, чем сверху, и на это были тоже нужны деньги.

На женщин.

Будучи девственником, ученик VI класса изнывал от бушующих гормонов. А сны! Боже, что ему снилось!.. То голые, с манящими улыбками гетеры в полный рост, то вдруг разверстое мясистое, густо заросшее, с влажным блеском лоно – все неимоверно, дьявольски живое, реальнее, чем наяву, до судорог, помимо воли извергавших из парня густую слизь и будивших его в жару и поту, в корчах пакостного наслаждения. Потом, казалось, уши горят от стыда, лишь стоит вспомнить эти корчи и мокрые липкие подштанники… Но куда ж деваться от подобных наваждений?! Вот в чем вопрос.

В публичный дом идти было тошно, при том что кое-кто из одноклассников открыто похвалялся: мол, сто раз уже там был!.. Насчет ста раз, понятно, вранье, но раз-другой захаживали, что правда, то правда. Это казалось великолепным удальством, многие завидовали, но не сын лавочника. Нет, моральных тормозов у него не было. Просто брезговал. Представлялось, что все там жирное, сальное, захватанное сотнями потных рук… Фу! Нет.

Клуб? Да, были там девицы самых резких взглядов на жизнь, вплоть до проповедниц свободной любви – когда угодно, где угодно, с кем угодно. Это были особы угловатые, костлявые, близорукие, в косо сидящих на носу пенсне: «страсть кобылья», называл таких папаша-бакалейщик. Впрочем, от душевного пекла и диких снов сынок и на кого-нибудь из них позарился бы на худой конец… но в том-то и дело, что совсем рядом с ним маячило нечто куда послаще сушеных фанатичек. Оно, правда, так просто не давалось, но дразнило, манило и обещало – собственно, оно и было источником горячечных видений.

Горничная Стеша, синеглазая темноволосая красотка, в неполные двадцать два года была испорчена до дна.

– Хрен да деньги – вот и все, что надо в жизни! – хохотала она. – Стало быть, лучше всего хрен с деньгами. А уж на них-то, коль пришла охота, какой хошь сыщешь, в свое удовольствие!..

Между сыном хозяина и ней сразу же возникли цинично-приятельские отношения, позволявшие не стесняться. Он попытался было уверить, что он и есть тот самый, от кого она получит Эверест удовольствия, однако прожженую девку таким нахрапом было не пронять.

– Ты-то?.. Ну, рассказывай! Небось, обслюнявить только сможешь… Не-ет, паренек, бесплатно не видать меня тебе как собственных ушей, и не мечтай.

– А за плату?

– А за это милости просим! Только уж не взыщи… – и назвала такую сумму, от которой его чуть кондрашка не хватила.

Понимая, что к совести собеседницы взывать бесполезно, он попробовал воззвать к разуму, втолковывая, что может предложить приличные деньги, совершенно реальные. Вот они, взгляни, убедись! А тех, что просишь, вовек не дождешься, так и без этих останешься… На все это ответ был один: захочешь – найдешь. Точка.

Видать, беспутная Стеша была по жизни неплохим психологом, точно оценила, что за страсть корежит социалиста, и рассчитывала выжать из него максимум.

– У меня уж кое-какой капитал есть, – откровенничала она. – Еще малость добавить – и айда!

– Куда?

– Да хоть в Москву, хоть в Питер. А уж там найду, что делать!.. Так что поспешай, если хочешь медового пирога отведать! – и закатывалась нахальным хохотом.

Она выглядела всегда весело, победно, в отличие от кухарки Анны, такой же дряни, но вечно угрюмой, раздражительной и ворчливой. Друг друга распутницы не любили, однако приходилось терпеть. Стеша продолжала поддразнивать гимназиста, что вот-вот уедет… только ведь человек предполагает, да не располагает. Что-то в победных планах пошло не так, и однажды горничная вдруг пропала на три дня, а потом столь же внезапно объявилась, сумрачная, с покрасневшими распухшими глазами. Купец закатил ей дикий скандал, дошло до обоюдного рукоприкладства; впрочем, быстро помирились, старик напился до скотства, выбыл из строя, и Стеша, озлобленно плюнув – в прямом смысле, харкнув на бесчувственное тело – двинулась к отпрыску.

Тот собирался в «клуб», но увидев решительно вошедшую служанку, вздрогнул, мысли сорвались, закружились вихрем, да так и не встали на место, пока шел разговор.

Он смотрел, слушал и не замечал, что совершает впустую глотательные движения пересохшим горлом. Сбылось? Ну да. Как просто! Как все это просто в самом деле!..

Мысль все порхала в беспорядке, не находя опоры. Была мечта – как берег Эльдорадо. Сбылась – и черт знает, тот берег, или нет. Гимназист ошалел, приходилось напрягаться, чтобы понять простые вещи.

– Так чего, придешь, что ли? – сердито наседала Стеша.

– Ну да… Постой! Куда – придешь?

– Опять двадцать пять! Говорю же…

Она назвала адрес, и до школяра с натугой дошло, что берег все-таки там, а не здесь. В полуверсте и полутора часах.

– …туда и приходи. Понял? Где-то через час выходи, как будто в клуб ты свой пошел дурной, чтоб Нюрка не догадалась. А то она сразу папаше твоему донесет… Такая сука, чтоб ей сдохнуть, прости Господи! Ну понял, что ли?

– Да.

И через час пошел. Он так и не смог собрать себя: шел, в горле была та же сухость, а в голове сумбур. Сентябрьский вечер переходил в сумерки, непрочное тепло – в прохладу; закат чудовищно полыхал до зенита, навсегда встряв в память, не перекрывшись никогда ничем из потока дней и лет. Во всей потом буйно пронесшейся жизни, с Мексикой, океанами, островами, с перебором всех меридианов – ни один другой из восемнадцати с лишним тысяч дней не смог разродиться таким пожарищем в полнеба.

Адрес оказался большим доходным домом со множеством лестниц и коридоров, в одном из них гость обнаружил бачок с питьевой водой, вмиг выдул две кружки подряд, и не успел закончить вторую, как дверь по соседству неожиданно распахнулась.

Оттуда возникла Стеша.

– Идем! Быстрей! – и тут же шмыгнула обратно.

Он обалдел настолько, что никогда потом не мог вспомнить обстановку той комнаты. Полумрак, да и только. Приторно, но приятно пахло дешевыми то ли духами, то ли пудрой… Да, и почему она выглянула именно в этот момент, как она угадала, что он рядом?! Или случайно вышло так?.. И этого он тоже не узнал во веки веков.

– Принес? – спросила она.

Он молча вынул из кармана купюры. Она цепко выхватила их, перелистнула.

– Ладно, пойдет, – и шмыгнула носом. Деньги исчезли так, точно в природе не было этих бумажек. – Ну, чего, давай?

Гимназист чуть было не сознался, что не знает, как «давать», но не дались даже слова, увязли в чем-то невнятном, а сам он побледнел заметно даже в полутьме.

Стеша внимательно всмотрелась в лицо юноши, улыбка изогнула ее губы:

– Так ты чего, в первый раз?..

Он кивнул.

Она как будто хотела рассмеяться. Но не стала. Помолчала и сказала непривычно мягко:

– Ладно. Скидай пинжак.

Непослушными пальцами он начал продавливать пуговицы в петельные отверстия…

– Давай помогу.

И голос и движенья женщины стали теплыми, человеческими, она ловко стала расстегивать его пиджак. И в гимназисте что-то дрогнуло, включилось, он словно очнулся:

– А я тебе?..

– Помоги, – тихонько согласилась она.

Дамский гардероб не чета мужскому по числу завязок, пуговичек, застежек и тому подобного. Но юноша старался. Нелепая одурь слетела с него, прожгло знакомым нетерпением, и когда одежды стали опадать, обнажив руки, плечи – смуглые, очаровательно очерченные и оглаженные неизъяснимой женской прелестью – нетерпение зло и едко ударило по нервам, в самый корень.

Когда же он увидел женщину, обнаженную всю, то чуть не задохнулся от обрыва чувств – тугое налитое тело отшибло разум так же, как во сне, но там, во сне, не было бешено багряного заката за окном, не было провинциально-волшебного запаха парфюмерной лавки… а главное – не было прикосновений. Гимназист приложил вздрагивающую ладонь к Стешиной груди, ощутил теплую живую упругость – и понял: да! Это он, берег. Эльдорадо.

Глава 4

Тьма февраля

Все это излилось из бухгалтера торопливо, горячо, с заиканиями, подергиваниями головы, с беготней, скрипом половиц и жадным питьем из графина: доносчик не совладал с собой и прошлым, видно, стоило лишь притронуться к нему, как оно бредово ожило, заполнив пространство души призраками – и все это обрушилось на головы гостей.

Те слушали бесстрастно. У сержанта мелькнул позыв иронически ухмыльнуться, но скосившись на капитана, он обнаружил, что шеф сидит твердокаменно, ни единым лицевым мускулом не шевельнув. Ну и подчиненный не стал лезть вперед начальства.

Бухгалтер перекошено сел, налил еще полстакана, сглотнул залпом, вытер ладонью запавший беззубый рот. На грани лба и грязноватой седой челки выступили мелкие капельки пота. Глаза блуждали – должно быть, видя сразу и двух суровых визитеров из плоти и крови и призраков из памяти.

Абакумов вроде не усмехнулся, но нечто в голосе неуловимо сдвинулось:

– И что, вы вот об этом и трепались?

Возбуждение постепенно сходило с лица рассказчика. Обманчиво помолодев, разрумянившись, оно вновь тускнело, морщинилось, обвисало…

– Нет, – спокойно ответил он, как бы не замечая обидного «трепались». – Нет, разумеется. Это я так входил в доверие, подход искал. И нашел! Сработало.

Что правда, то правда. Исповедь купеческого сына, при всей ее внезапной душевной силе, была лишь побочным эффектом агентурной работы. Сантименты вовсе не мешали, напротив, страстной искренностью бухгалтер задел санитара, в том тоже всколыхнулось прошлое, побежали перед внутренним взором всякие картинки разной степени скромности вплоть до самых нескромных… Словом, старики потянулись друг к другу, открылись, и помня о служебном долге, агент начал как бы невзначай заговаривать о своих впечатлениях от больницы, врачей и пациентов – а санитар подхватывал охотно, тема благодатная, редко где можно встретить столько необычного на душу населения, сколько в психлечебнице.

И вот в очередной раз бухгалтер завел речь о медперсонале, и по лицу собеседника понял, что попал в точку. Того, уже слегка отведавшего спирта, явно подмывало рассказать нечто, но все-таки он не решался.

Уловив это, агент сменил тему, минуту-другую поболтал о пустяках, после чего предложил:

– Выпьем?

– Выпьем, – кивнул санитар с таким видом, что видно: решился.

Выпив, закусили бутербродами с «чайной» колбасой. Санитар прожевал, сглотнул, зачем-то отряхнул руки.

– Скажи, пожалуйста, – начал он, – а кто из наших врачей показался тебе самым интересным?

И слегка прищурился.

Мысль агента за секунду прокрутила не самую простую комбинацию: соврать? Зачем?.. Для отвода глаз? А зачем этот отвод?.. Да незачем!

– Из врачей, говоришь?.. Да вот эта, знаешь, занятная особа. Как ее… Сусанна?..

– Сабина. Шпильрейн?

–Вот-вот, она самая!

Бухгалтер постарался воскликнуть это как можно равнодушнее, но лицо санитара, странно дернувшись, сложилось в необычную гримасу:

– Она… Ха! Не то слово. Думаю, в средние века ее бы на цугундер притянули. В инквизицию.

– Да ты что?!

– Точно говорю. Она – ведьма.

***

Бухгалтер повторил это сейчас, и глаза вновь блеснул, и голос обрел страсть и силу:

– Ведьма! Понимаете? Это не я сказал, это он сказал, я лишь подвел к этому. Но! Но, честно говоря, я подходил к тому же, разве что последнего слова не сказал. Ну, пусть это так… фигурально, да ведь хрен редьки не слаще. В старые времена так бы сказали и определенно были бы правы.