Текст книги "Тридевять небес"

Автор книги: Всеволод Глуховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Э, что за черт, ну где там эти олухи?.. Сидеть!

– Сижу.

Контрразведчик вскочил – вернее, не успел вскочить. Успел оторваться от стула, еще не распрямив ноги, отчего дуло браунинга чуть увело вправо. И опытный агент не потерял ни секунды.

Метнувшись влево, со страшной силой толкнул ногой стол, всю массу и силу вложил в этот толчок.

– А, ч-черт!..

Адский грохот упавших людей, стульев, оружия. Шанс! Вот он, шанс!..

Вскочили оба враз, ринулись в схватку. Удар!

Вот тут-то немец понял, что противник не врал насчет рукопашного боя. Сильнейший удар пробил в пустоту, а рука точно в клещи угодила. Тело же от умелого рывка потеряло баланс, мотнулось вперед и тут же нарвалось на подсечку.

«Шляпа! Такой шанс! Шляпа!..»

Гауптман Третьего бюро Генерального штаба Германской империи давно думал по-русски, ругался по-русски и даже сны видел на русском языке. Вот и теперь, чувствуя, что летит, беспомощно размахивая левой рукой, он успел обозвать себя не только «шляпой», но куда более сильными словами.

Грохнулся. Соперник навалился, стремясь взять на удушающий прием, но и ослабил хват правой руки. Мгновенно ощутив это, агент вырвался из захвата.

Есть! Есть! А ну…

Мысли летели пулями, но это не были логические формы. Это были вспышки, слепящие, жаркие, меткие. Все в цель, без промаха.

А ну влево!

Рывком влево агент ушел от удушающего. Наган!

Тот валялся в двух шагах. Левой рукой немец схватил его.

Неоспоримый плюс револьвера перед всякими там кольтами, браунингами и прочими новейшими системами – отсутствие сложной автоматики. В нем все работает вручную, но одной рукой, даже одним пальцем – от «взял» до «выстрел» – никаких отказов.

Агент сто раз в секунду вознес хвалу тому сотруднику Бюро, кто настоял категорически: только револьвер! Ты не в окопах будешь воевать, да и вообще в твоей службе лучше обойтись без стрельбы, но уж если доведется…

Довелось.

Ствол уткнулся в ворс шинели. На!

Выстрел в упор, конечно, вещь опасная – может раздуть ствол, гильзу, переклинить барабан, но тут уж не до жиру. Выстрел хлопнул совсем сухо, противник судорожно дернулся, обмяк…

Оттолкнув его, немец вскочил. Ноги дрожали. Дыхание срывалось. Доза коньяка оказалась сильным испытанием даже для тренированного организма.

Он наклонился над застреленным. Тот слабо дышал. Ну, если выживет – пусть выживет, и удачи ему!..

Гауптман умел уважать достойного соперника.

Подобрав браунинг, он сунул его в левый карман куртки, нахлобучил фуражку, рванул в коридор. Все было тихо-сонно, но из одной приоткрытой двери ошалелыми глазами смотрела взлохмаченная женская голова, видно, все же разбуженная шумом.

– Сгинь! – цыкнул агент. Голова исчезла так, точно с ней сделали фокус.

Бесшумно скользнул к лестнице. Замер. Вслушался. Тихо. Ну, на Бога надейся, а сам не плошай!..

И он пустился вниз.

Почти добежал, один лестничный пролет остался. И тут с резким скрипом распахнулась дверь, дунуло холодом, крепко застучали шаги.

– …так он не говорил тебе, чего колбасник-то ищет, чего ему надо? – уверенный фельдфебельский голос.

– Да говорил, да разве ж я что в этом смыслю?.. – жидко дребезжал коридорный. – Психику, говорит, какую-то найти хочет.

– Кого?! Психику?

– А чего?..

– Да то, что дурак ты. Как это – психику найти? Психика это все равно, что душа. Выходит, душу ищет?

– Мефистофель, яти его! – третий голос, веселый, молодой.

Агент обмер. Вверх шагали трое: коридорный, набросивший на плечи дрянной сюртук темно-ржавого цвета, и двое бравых, в котелках, в добротных темных пальто.

Секунда – взгляды встретились. Глаза коридорного, рот под рыжеватыми усами изумленно округлились…

– Да… матерь Божия, да вот же он, шут его дери… Вырвался?! Кондратьич, глянь, вон он, немчура!..

Агент уже стрелой летел вверх.

– Чего встали, рты раззявили?! – сердито заорал внизу невидимый Кондратьич. – Хватай его, сукинова сына!..

Лестница. Поворот. Коридор. Скорей!

– Стой! Стой, паскуда, стрелять буду!

Скорей!.. Куда? Ага!

Выстрел! Острой болью обожгло руку выше локтя.

Резко развернувшись, агент пошел ответной пальбой дырявить стены – лупил неприцельно, полетели пыль, известь, щепки – одна из пуль раскрошила дверной косяк. Коридорный взвизгнул зайцем, упал, схватясь за ногу. Двое в котелках бросились врассыпную, их пистолеты зло залаяли, кроя пространство вспышками и дымом. Но гауптман успел метнуться за выступ стены.

Лестница! На чердак. Люк?.. На замке, сволочь!

Барабан нагана был пуст. Морщась, выхватил браунинг, выстрелом разнес щеколду замка. Так!

Ясного плана не было. Удрать! – весь план. С лестницы на чердак, оттуда на крышу. Холодный ветер хлынул в лицо, за ворот куртки. «Не простыть бы!..»

Ха! Вполне возможно. Впридачу ко всем прочим прелестям шпионской жизни.

Левую руку дергало болью, кровь текла. Он чувствовал, как гадкая слабость берет в плен… Стиснул зубы, избочась побежал по жестяному косогору, железо гулко загромыхало под ногами.

«Догонят… догонят ведь…» – предательски полоскалось в мозгу.

Емкость магазина «бэби-браунинга» – шесть патронов. Одним сшиб замок. Еще пять. Отбиться можно. Теоретически. А практически…

А практически послышалось:

– Где он, колбаса паршивая?.. Ага, ну сюда ему ходу нет, значит, туда!

Нет, на одной руке, пожалуй, с двумя «волкодавами» не сладить. Ну, что?..

Он свернул на торцевую сторону крыши, глянул вниз. К трехэтажному дому вплотную примыкал двухэтажный, его крыша была аршинах в пяти ниже, дальняя сторона ее уходила в туман. Обернулся. Ага! Чердачное оконце, в котором торчит какой-то дрын.

Сам не зная зачем, агент схватил палку – оказался сломанный черенок лопаты.

Решение пришло мгновенно. Размахнувшись, с силой швырнул обломок вниз и подальше – и нырнул обратно в чердачное нутро, услыхав, как палка долбанулась в нижнюю крышу так, словно конь туда прыгнул.

Двое гулко прогрохотали над головой.

– Туда! – возбужденно вскричал молодой голос. – Туда сиганул!

– Слышу, не глухой.

Добежали до края крыши, застыли на секунду.

– Ух ты! Высоко больно, Кондратьич, яти его!..

– Я те дам – высоко! Давай вперед!

Раздались два гулких массивных удара, почти слившихся в один, вслед за чем – ругань и топот. Гауптман бросился бежать в обратном направлении, еще не смея верить в удачу, но уже предчувствуя восторг спасения…

Примерно через час он, уже без всяких восторгов, изнеможенный, кое-как перевязавший рану, сидел в подвале огромного доходного дома близ трубы парового отопления, в тепле и темноте. Вблизи пугливо, но настойчиво шуршали крысы. Противно пахло какой-то гнилью.

Конечно, у столь солидной корпорации, как резидентура германской разведки в Петрограде, имелись планы на разные случаи развития событий, в том числе и на такой. Были разработаны особые тексты писем до востребования, отправляемых на те или иные имена в определенные почтовые отделения… но до того следовало закрепиться по какому-то адресу. Разумеется, и это преодолимо, плох тот агент-нелегал, у которого нет на примете двух-трех пристанищ, где за некую сумму без лишних слов готовы принять любого и где менее всего желают встреч с полицией. Были они и у гауптмана. Однако до этих пристанищ требовалось еще добраться, а потом еще там и отлежаться: рана хоть и не страшная, но денька на два потребует покоя. Деньги… ну, деньги, слава Богу, при себе, служба требует предусмотрительности. Да. Надо будет, понятно, сменить личину: к черту помощника машиниста, какой-то иной обитатель Петрограда должен появиться на свет…

Все это были задачи не простые, но решаемые. По-настоящему же заботило его другое.

Он провалил задание, на котором упорно настаивал. Что делать?..

Похвал ожидать нечего, но оперативное чутье подсказывало: он вскоре может оказаться необходим начальству, и на его теперешний провал могут взглянуть сквозь пальцы. Умея профессионально анализировать информацию, он понимал, что в Берлине всерьез возлагают надежды на русские оппозиционные партии, ищут контакта с ними: и здесь, в России, и с эмигрантскими центрами, находя совпадение интересов в возможном русском бунте. Тут важно этот самый бунт подтолкнуть, раскачать обстановку, сделать ставку на тех, кто может стать полезен в отчаянной, не на жизнь, а на смерть схватке, где Германская империя вынуждена биться на несколько фронтов. На западном, восточном, африканском, даже на океанском, где нет огневых линий, флангов, тыла, а битвы не оставляют за собой могил, бесследно растворяя погибших в неведомых глубинах… В этой схватке Россия очевидно обозначилась как слабое звено – и стало быть, герр гауптман, очень может быть так, что прежние промахи милостиво зачеркнут и скажут: кто старое помянет, тому глаз вон. Включайся, трудись. Все в твоих руках.

Он усмехнулся тому, что все это прозвучало на русском языке. Сросся с ним… Усмешка вышла кислой: слабость одолевала, надо час-полтора вздремнуть, хотя б немного набраться сил. Он повозился, пристраиваясь поудобнее, закрыл глаза, стараясь не замечать крысиного шороха.

Мысли поплыли пустые, но приятные, вроде облаков, розовато подсвеченных зарей. Из ближнего будущего захотелось заглянуть в дальнее: а там что?.. Конечно, будущее не поддалось, не раскрылось, облачно клубилось, только и всего.

Постепенно сознание размягчилось, по краям его стали вспыхивать загадочные завихрения, в них призрачно мелькали некие лица, фигуры… точнее не разобрать, человеческие они, или же это некие химеры, или же вовсе игры вспышек и теней. «Я!.. – туго, тяжело думал раненый. – Я?.. Что это – Я? Где его границы? Что за ними?.. А верно я ухватил нить, прав был, прав и еще раз прав! И не отступлюсь, что бы они там себе ни решили. Да. Я иду искать!.. Найти, нет, непременно надо найти… Румянцев этот и кто еще там… Они знают. Это точно, только их надо найти…»

Думать ему сейчас было все равно, что валуны ворочать. От этого ли, от чего другого тело прохватила волна озноба, мелко застучали друг о друга зубы. Он сжал их, одолел внезапную напасть и ощутил, как прихлынуло сладостно-одуряющее тепло, окутало невесомым одеялом. Хорошо!..

И он погрузился в сон.

Если бы мы отбросили правила вероятности, оптики, да и просто здравого смысла – и увидели осунувшееся лицо спящего человека, забившегося от преследователей в смрадный подвал и попытавшегося представить свое будущее, то угадали бы, что вряд ли этот человек рад ему, будущему своему. Не то, чтобы там что-то уж совсем худое. Нет. Оно никакое. Долгое ненужное время, день за днем, за годом год… Все, что должно быть в жизни этого человека, все уже было. А осталось то, чего могло бы и не быть: что будет, что не будет – все равно.

Но он о том, конечно, не знает. Его большое Я лишь бегло проступило на лице, которого никто не видит, а он тем более. Пока ноябрь, война – и только первые штрихи животканого полотна, в чем трудно еще угадать картину. Рука, сплетающая нити, замерла. Как шевельнутся ее пальцы, что за узор пойдет слагаться по ее прихоти и вне ее?.. Увидим. Или нет?..

Глава 2
СССР, Москва, октябрь 1923 года

Дежурный пролистнул паспорт, задержал взгляд на фото, перевел на посетительницу.

Придраться не к чему. Новенький, месяц тому назад выданный паспорт гражданина СССР. Данные в нем и в листе посещений абсолютно совпали, фото в паспорте и внешность тоже. Часы, на которые дежурный мельком взглянул, показывали именно то время, что указано в листе. Досмотр личных вещей состоялся еще на входе. Никаких препятствий к посещению нет.

И все же сотрудник охраны медлил.

Не то, чтобы он усматривал в гостье нечто необъяснимо подозрительное. Напротив, интуиция и опыт, с годами слившиеся в единое целое, уверенно подсказывали, что подвохов здесь нет. Эта дама действительно идет на прием к председателю Реввоенсовета, народному комиссару по военным делам Союза Льву Давидовичу Троцкому, и более того, он сам ждет ее с нетерпением, еще с утра справлялся о ней…

Но вот именно это и напрягало.

– Что-то не так? – мягко спросила женщина.

Ч-черт! Уловила.

Пауза и пары секунд не продлилась, а она угадала… Ведьма!

Это словечко выпрыгнуло само собой, помимо воли, и прошлось по душе неприятно, шероховато. Но глубинное, даже не профессиональное, а исконно человеческое, заложенное во тьме времен чутье просигналило чекисту: да! Так и есть. Слово дремучее, дурное, но от словесных перемен суть не изменится. Как хочешь назови…

– Цель вашего посещения? – он постарался быть как можно суше.

Гостья чуть обозначила улыбку:

– Личная беседа. Председатель РВС пригласил меня для консультации.

И умолкла, дав понять, что о дальнейшем спрашивать – охраннику не по его чину.

Тот ощутил этот тон, не ошибся. Вообще, в мягкости обращения этой особы умело была спрятана колкость, не выпускаемая на поверхность. Человек простодушный наверняка этого бы просто не заметил. Но чекиста служба отдрессировала тонко ловить оттенки людских настроений. А вернее, отточила то, что в нем, видимо, было заложено от природы. Это уж или дано, или нет. Ему – дано.

«Ведьма,» – повторил он про себя уже осознанно, недобро, успев вспомнить, что Лев Давидович, по слухам, очень неравнодушен к психологам, гипнотизерам, медиумам… такого рода публике. Вот и у них в ОГПУ – специальный отдел под руководством Глеба Бокия, за семью замками, где собрались какие-то чуть ли не чернокнижники; этот отдел, опять же, по слухам возник при самой энергичной поддержке Троцкого. Вот и эта… похоже, из них же. Как ее, черт…

Он скосил взгляд в лист приглашенных. Шпильрейн! Да. Сабина Николаевна Шпильрейн. Тьфу!

Все это, начиная со второй «ведьмы», промчалось в мозгу контролера в доли секунды, не отразившись на лице ровно никак. Худощавое, маловыразительное – лицо провинциального мастерового средней руки – оно исходно служило отличным фильтром для эмоций, а чекистская выучка тем более сковала его в маску профессионального бесстрастия.

– Проходите, – он вернул паспорт владелице. – Туда по коридору, потом направо, подниметесь на два этажа. Там еще один пост проверки документов. Будьте готовы.

– Всегда готова, – произнесла дама все с той же неуловимой подколкой, взяла паспорт и отправилась в указанном направлении.

Все, что позволил себе чекист – бросить взгляд вслед идущей, отметив странноватую походку: сутулую и вроде чуть прихрамывающую, точнее, даже, просто неряшливую, невыработанную. Не учили правильной осанке – и со спины эта самая Сабина Николаевна выглядела заметно постарше, чем с лица.

Он легко восстановил перед мысленным взором это лицо: как будто не русское, но и не явно выраженное еврейское, какое-то нетипично-восточное, что ли. И взгляд… кгм! Взгляд глубоко посаженных глаз, он, конечно, не простой… от такого взгляда кому-то может стать не по себе, это легко представить. Нет, слухи слухами, а ведь и правда, собирает Троцкий близ себя каких-то колдунов, вещуний, черт-те кого… пропади они все пропадом! А что это значит? А очень просто значит: грядет битва за власть. Смертельная! Пощады в ней нет и быть не может. Это как в древнем Риме, как они…

Чекист напряг память. А! Гладиаторы. Вспомнил.

Ага. Два гладиатора русской политики. Грузин и еврей. Не смешно. Вышли в финал, оттеснив старых друзей-соратников Ильича: Зиновьева, Каменева, Радека… ну, этот-то всегда был боталом-пустозвоном, но вот Зиновьев! – это же фигура, можно сказать, с давних пор тень Ленина. И вот он сбоку, оттеснили его эти двое.

Усилие памяти включило странную реакцию. Прошлое ожило – неясно, как нечто еще бесформенное, не воплотившееся в образы, как облачное поле… и вдруг эта пелена прорвалась в одном месте.

***

– …ну чего тянут?! – сплюнув, сказал юноша в рваной гимнастерке. – Все ясно же, черт возьми!

– Формальности, – усмехнулся пленный постарше, со щегольскими усиками. – У них бюрократия такая, что прежде никому не снилась. Чтобы в сортир сходить, декреты пишут.

– А ну помолчи, – равнодушно пригрозил старший команды. – Нечего зря болтать.

– А тебе-то что, пролетарий? – ощерился юноша. – Пять минут подождать не можешь?

Тут он в точку попал. Старший был стопроцентный пролетарий, да еще питерский, двадцать лет оттрубил токарем на Путиловском.

– Ну, у них это может и на час растянуться, – второй, с усиками вновь постарался ухмыльнуться, но вышло жутковато: взгляд и мимика не совпадали – не лицо, а маска из гиньоля.

Молодой боец ЧОНа отвел глаза от пленных, ощутив, как пересохло в горле.

Два офицера 1-го корпуса Вооруженных сил Юга России были схвачены красноармейцами 9-й дивизии, в общем-то, случайно. После короткого допроса в штабе было решено, что ни тот, ни другой оперативного интереса не представляют, начдив махнул рукой: в расход! Но комиссар, чернильная душа, вдруг заупрямился: нельзя так, надо, чтобы все было по правилам, по закону, через ревтрибунал… Начдив с начштабом, мысленно матерясь, собрали трибунал, вынесший тот же вердикт, подаривший прапорщику и поручику порядка двух часов жизни, чему те вряд ли были рады.

Но уронить достоинство они, видимо, не считали возможным и держались с нагловатым вызовом, особенно младший. С них сняли верхнюю одежду, оставив в гимнастерках на октябрьской улице – никакой, дескать, разницы, мерзнуть им или нет. Они и точно, будто бы не чувствовали холода. А может, в самом деле – не чувствовали? Они ведь были уже не совсем здесь, хотя еще не ТАМ. Между ними и живыми если не пролегла, то наметилась грань, незримая для глаз, но совершенно уловимая каким-то неизъяснимым чутьем… По крайней мере, молодой стрелок ЧОНа это чувствовал до озноба, и подергивало его не от холода, а от прилива жуткой, темной силы, всплывающей точно из ниоткуда. И сила эта будто безмолвно, но повелительно говорила: смотри! Запоминай! Они другие. Они уже не люди, они шагнули в царство призраков, вот уже бледнеют, тают, не отбрасывают тени, вещи уже начинают просвечивать сквозь них… все это перед тем, как им совсем исчезнуть.

Вряд ли таинственный голос говорил именно такие слова. Скорее, молодой человек слышал и испытывал сумеречный сумбур, но в нем он, несомненно, уловил суровую, необъяснимую сложность мира. Ему доводилось видеть убитых. Ну – мертвецы и мертвецы, зрелище малоприятное, но без трепета. А тут…

А тут он видел двигающихся, говорящих, храбрящихся – но уже не живых. Это даже не пугало. Это было дико, несовместимо с миром, парень просто не знал, явь перед ним или сон.

Правда, слишком долго морочиться не пришлось.

Дверь штаба распахнулась, на крыльцо выкатился маленький толстенький комиссар в скрипучей кожаной куртке, которая была ему сильно велика, чуть не до колен.

– Держи! – привычным движением плеч вздернув длинные рукава, он сунул старшему расстрельной команды исписанный бланк.

Тот неспешно принял бумагу, молча прочел, сунул за отворот шинели.

– Ведите, – велел своим.

Такие акции старались поручать бойцам ЧОНа, считая их более надежными и жесткими, чем обычные красноармейцы.

– Тьфу! – плюнул молодой. – Команду отдать не можешь, как следует, кувшинное рыло!

– А ты плюешься, как последний хам, – неожиданно спокойно ответил бывший токарь. – Думаешь показать, мол, сам черт не брат? Так это чушь. Если уж смерть твоя пришла, так встреть ее как человек. Без кривляний. А то… Ну, чего встали? – прервал он себя, обратившись к подчиненным. – Что сказано?.. Вперед!

Юноша хотел было огрызнуться, но поручик вяло прервал:

– Бросьте, прапорщик. В самом деле, глупая бравада…

Прапорщик запнулся. Губы презрительно искривились, как бы для очередного плевка, однако слова старшего товарища все же повлияли. Скривился, но плевать не стал.

Конвой заклацал затворами, взял ружья наперевес. Вести пленных было пара шагов – в соседний двор, вернее, хозяйственную площадку, с трех сторон окруженную амбарными стенами. К одной – глухой бревенчатой – подвели приговоренных. Лицом к ней.

Почему-то молодой ЧОНовец думал, что его ровесник вновь начнет дерзить, развернутся лицом к ружейным дулам, скажет что-то отчаянное, злое. Но, видать, запас ухарства иссяк. Как поставили, так и остался, плечи обвисли, словно вместе с задором исчезла опора в теле. Он будто медленно, но непоправимо стал плавиться, потек. А поручик – тот просто стоял, не шевелясь.

– Приготовиться, – буднично скомандовал старший.

Стрелок поспешил взять наизготовку трофейный австрийский «Манлихер». Иллюзия того, что двое казнимых вот-вот исчезнут сами, как привидения, сделалась реальной до одури, явь полностью обратилась в сон наяву… а темная власть вдруг взмахнула стягом в полнеба, затмила мир, и сотрясла молодого человека неописуемой смесью жути и восторга – от того, что он ощутил, какая лютая мощь в той тьме.

– Огонь!

***

Охранник полностью владел собой и контролировал обстановку. И все же вернуться в обычное состояние стоило ему немалых усилий.

Память со сказочной легкостью отмела четыре года, точно не было их, вернув его ровно на четыре года назад, когда он в составе ЧОНа на окраине городка в Орловской губернии расстреливал пленных белогвардейцев. Это было первый раз в его жизни.

За минувшие годы чего только не пронеслось, что давно оттеснило события того дня – время Гражданской войны было спрессовано свирепо, день как три, неделя – месяц, и если где-нибудь в конце двадцатого вздумалось вспомнить лето или осень девятнадцатого, то показалось бы, что это было полжизни тому назад.

А сейчас вмиг сдуло пыль и тень минувших лет. Контролер стоял статуей, с невозмутимым лицом, строго по уставу – никто бы никогда не догадался, что бушует у него в душе.

«Так вот оно что…» – доходило спустя четыре года.

Чувство тьмы, власти и восторга после расстрела ушло как-то само собой,

Спокойно, равнодушно, как вода в песок. Помнилось, конечно, переживалось, но что такое – человек один на один с войной?.. Месяц-полтора, когда каждый миг мог стать последним – и унесло, и помина не было, надо было со страшной силой, со скрипом зубов, со скрученной до судорог душой оставаться в живых. Какие там к черту мысли, память, мечты…Война! Убей, а сам живи – одна мечта.

А тут вдруг на тебе. Не забылось. Почему? Что это значит?..

Он умел вытряхивать из головы лишние мысли, что не так просто, как может показаться. Но и совсем избавиться от данной темы не мог. А правду сказать, не хотел. Она подспудно бродила в мозгу… и с внезапным злорадством, какой-то острой душевной спазмой его совсем уж ни к селу ни к городу пронзила мысль: а ведь недолго Льву Давидычу у трона быть! Не жилец ты здесь. И никакие колдуны не помогут. Сталин сам колдун похлеще твоих прихвостней.

Последнее родилось в запале злорадства, вроде бы не всерьез – но зацепилось. Дежурный мысленно хмыкнул, по-прежнему сохраняя непроницаемость лица и не позволив себе отвлечься. Но как-то все так складывалось, один к одному, прошлое и настоящее – правда, в то, чего он постичь не мог.

А что, стоит об этом поразмыслить на досуге, а?.. В выходной пойти в пивную, взять пару кружек пива, рыбки вяленой…

Представил, и проняло аж до глубины души. Кружка холодного пива с пышной пенной шапкой, янтарно-полупрозрачное тельце вяленой воблы… Эх! Присесть в укромном уголке, где никто не помешает, не спеша смаковать пиво, отгрызать твердые, горько-соленые рыбные волоконца – и думать, думать и думать: с толком, с расстановкой, перебирая и оценивая все существенные факты, создавая из них целую картину, и прикидывая, как можно встроиться в эту сложную игру с выгодой для себя.

Идея захватила его. Он ничуть не ослаблял требуемой бдительности, но мысль уже обжилась в горних сферах, и ей там более, чем нравилось. Она вкусила нового. А что? – расширялась она, захватывала территории – разве это не дело? Почему бы не поиграть во взрослые игры?.. Ведь я ж смогу! Я знаком с темной властью, почему бы не продолжить знакомство? Ведь если она тогда снизошла ко мне, то и я могу ответно постучаться к ней…

Мысль пришлась ко двору.

Да, об этом надо подумать: вот так, одному, не спеша, чтобы никто не мешал и не лез с подсказками. Дело не просто серьезное, тут вопрос о всей судьбе, о всей жизни… Конечно, никто не неволит делать этот шаг. Но тогда оставайся охранником и стой как дурацкий столб до самой отставки. Стоит ли эта жизнь того, чтобы ею жить?..

Философия! – усмехнулся он про себя и окончательно сдвинул все это до выходных, как Солнце за горизонт. Пусть пока оттуда тихо светит, греет, а служба есть служба.

***

Сабина Шпильрейн тяжеловатой своей походкой прошла указанным маршрутом, точно в указанном месте встретила следующий пост охраны, где у нее повторно проверили документы.

Этот сотрудник, в отличие от предыдущего, не напрягался, не притормаживал с просмотром. Взглянул, сличил, кивнул – и отдал книжечку посетительнице, после чего снял телефонную трубку.

– К товарищу Троцкому, – доложил он. – Да… да. Есть.

– Третья дверь налево по коридору, – сообщил он, положив трубку.

– Благодарю, – ответила Шпильрейн совершенно безлично.

Мысленно, однако, она усмехнулась. Профессиональная деформация личности – как говорят они, психологи, причем у них самих она выражена заметнее, чем у многих других.

С этим охранником Сабина Николаевна обошлась равнодушно-корректно, поскольку он не вызвал у нее ни малейшего интереса. А вот тот, на нижнем этаже, тот – другое дело.

Она абсолютно безошибочно, ни секунды не сомневаясь в этом, уловила, что он человек беспокойный. И что может ждать его странная жизнь, с резкими поворотами, вывертами, взлетами, падениями… А может, ничего этого не будет. Все пройдет ровно, тускло, вполнакала. Здесь уж как сыграет судьба, как повернет в мозгу стрелка психического компаса. Опыт подсказал ей, что у него эта стрелка мечется, и он сам не знает, куда она покажет.

Она усмехнулась еще раз, но иначе.

Ну, а о себе самой что скажешь на эту тему, Сабина Николаевна? Тебя-то куда повернет жизнь?..

Плох тот психолог, кто не умеет заглянуть в свое будущее, разглядеть в перепутье множества судеб свою дорогу – так считала она. И до недавних пор с некоторым чувством превосходства полагала, что как никто умеет править судьбой, как цирковой наездник лошадью – благодаря доктору Карлу Юнгу.

Эта встреча открыла ей настоящий мир. До нее мадемуазель Шпильрейн толком и не жила – так, барахталась в житейской мути, страдая неврозами от недовольства всем на свете. Ее раздражало все, и она не могла понять, почему.

А с помощью научного руководителя смогла. Он открыл ей глаза на мир и на нее саму – она с изумлением почувствовала, как спадает пелена, взор делается ясным. Она представить не могла, что будущее может быть не туманом, не страхом перед неведомым, а дорогой, ведущей к горизонту, за которым удивительные страны, полные волшебных тайн… жизни не хватит, чтобы все обойти, но идти надо, путь открыт, цель есть – ступай, ищи, трудись. И твое от тебя не уйдет.

Есть цель? Вперед! Все прочее отговорки. Добейся ее! Ничто не должно мешать тебе. Есть только ты и она. А прочее, оно должно быть подспорьем на твоем пути, и только. Искусство жить – умение сделать так, чтобы между тобой и целью не было ничего, вплоть до конца света. Если же он наступит, когда ты еще не достиг цели – то сумей отменить и его.

Так говорил доктор Юнг. Он был сильный, властный человек, умел увлекать и подчинять. Сабина Шпильрейн охотно подчинилась – во многих смыслах. С особенной, железной твердостью, о какой раньше и помыслить не могла, осознала, что верно выбранная цель в самом деле выпрямляет линию судьбы, превращая ее из проселочной тропки, плутающей меж зарослей и кочек, в прямое широкое шоссе. И пошла по нему.

Этот путь пролег сквозь годы, когда мир почти коснулся конца света. Во всяком случае, пережил приступ массового помешательства – у профессионального психиатра Шпильрейн именно такая мысль возникла при взгляде на то, что творится с человечеством, ввергшим себя в бурю хаоса и самоистребления, как завертело людей в этом хаосе, как щепки в водовороте, какими ломкими, мгновенно обрывающимися стали их жизни – внезапная смерть перестала быть пугающей, человечество одурело, очерствело, одичало… и не могло понять, с чего вдруг на него обрушилась такая напасть.

Но на шоссе судьбы Сабины Николаевны все это никак не повлияло – точно доктор Юнг коснулся волшебной палочкой, овеяв ее путь незримой защитой. Мир призрачно бушевал по ту сторону невидимых стен, а она была под защитой, под заговором. Заколдованно-неуязвимая, она прошла сквозь эти годы как бегущая по волнам идет сквозь шторм, и пришла, наконец, вот сюда, в кабинет одного из самых знаменитых и могущественных людей мира.

Но сначала все же в приемную, где мелким владыкой верховодил секретарь Троцкого Игорь Познанский.

Он встретил гостью преувеличенно-ласковым обхождением:

– Здра-авствуйте, здравствуйте, Сабина Николаевна!.. Позволите ваш пропуск?.. Та-ак, все в порядке, прошу, Лев Давидович ждет вас.

Шпильрейн видела, конечно, что эти вальяжные ужимки – типичная секретарская болезнь, преувеличенное осознание своей значимости – но и виду не подала, только вежливо улыбнулась без малейшего намека на иронию, да и не на что иное.

– Благодарю, – с ровной полуулыбкой, и все.

Немыслимо высокая двустворчатая дверь кабинета на вид казалась весящей пудов десять – но отворилась с волшебной легкостью. Нет, никакого колдовства: дверные петли делали придворные мастера, золотые руки; Кремль был собственностью Романовых. Но все же…

– Разрешите?

Сабина Николаевна произнесла это деликатно, однако без всякого подобострастия.

Хозяин предупредительно повернулся к двери – он бесшумно расхаживал по огромному багровому ковру, расстеленному по огромному кабинету; черт его и знает, где умеют делать такие гигантские великолепные ковры.

– Товарищ Шпильрейн? Рад познакомиться. Проходите, садитесь.

– Спасибо.

Она была внешне бесстрастна, но именитого собеседника наблюдала с искренним, хотя и умело закамуфлированным любопытством. Ей доводилось слышать, что знаменитости, увиденные воочию, сильно отличаются от своих плакатный образов; впрочем, она и сама знавала «звезд»: тех же докторов Фрейда и Юнга – но, во-первых, она познакомилась с ними раньше, чем они обрели мировую известность, а во-вторых, даже эта известность не шла в сравнение с безумной славой человека, увиденного ею сейчас…

Так вот: этот человек оказался точно такой же, что на портретах. Прямой, с отличной выправкой, в привычном, ставшем частью образа полувоенном наряде: френч с нагрудными карманами без всяких наград и знаков отличия; галифе, сияющие лаком сапоги – как бы военные, но на самом деле роскошные, шитые на персональный заказ из тонкой кожи. И по контрасту с изысканной брутальностью одежд – над ними царила тронутая сединой пышноволосая голова, некрасивое, умное, надменное лицо в пенсне. Неожиданное сочетание военного и мыслителя – тоже знаковое, создавшее незабываемый портрет второго вождя русской революции.