Текст книги "Тридевять небес"

Автор книги: Всеволод Глуховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Всеволод Глуховцев
Тридевять небес

Предисловие

К написанию данной книги меня подтолкнула удивительная судьба русского и советского психолога Сабины Николаевны Шпильрейн (1885-1942), а еще больше – ничем не подтверждаемые слухи и догадки на полях ее судьбы, настоящее Эльдорадо для писательского воображения. Из этого сказочного раздолья и выросла фабула, а затем сюжет – о чем ниже.

Сначала факты, могущие считаться приемлемо достоверными.

Сабина Николаевна (Шейва Нафтульевна) Шпильрейн родилась в Ростове-на-Дону в семье еврейского купца, не просто состоятельного, а очень богатого человека, при этом отличавшегося, мягко говоря, заметными странностями. Очевидно, психическое неблагополучие передалось по наследству девушке, обладавшей незаурядными способностями, но при этом чудившей так, что у окружающих закипали мозги. После многих душевных злоключений решено было отправить ее в дорогущую клинику в Швейцарии, где практиковал начинающий тогда психиатр Карл Юнг, пока еще ученик Фрейда, еще не порвавший с учителем. Сабина стала его пациенткой, затем между ней и врачом – семейным человеком – вспыхнули чувства, о которых и по сей день исследователи спорят: остались ли они платоническими или переросли в плотские отношения. Во всяком случае, побочным эффектом лечения внезапно стало то, что Шпильрейн сама увлеклась психологией, сделалась дипломированным специалистом, ярым адептом психоанализа, чудачества как будто прекратила. Юнг ради нее семью не оставил, она вышла замуж, появились дети, но похоже, что муж так и не стал для нее кем-то значимым.

Первую мировую войну она провела в благополучной Швейцарии, там же переждала Гражданскую, а в 1923 году неожиданно вернулась в Россию, вернее, в СССР. Причина? Принято считать, что дело в размахе причудливых экспериментов, поощряемых в разных областях ранней советской властью, в особенности, не ко сну будь помянут, товарищем Троцким. Конечной целью коммунистических фантасмагорий объявлялось создание «нового человека» с прежде неведомым типом мышления, сознания, морали и т.д., причем все неплохо финансировалось и обеспечивалось. Шпильрейн включилась в работу под крылом Троцкого, по смутным сведениям, занималась и детьми, в частности присутствовал якобы среди воспитанников некоей опытной группы Вася Сталин.

Впрочем, это слухи, а вот то, что Сталин-старший, прочно захватив власть, постарался разметать весь троцкистский бурьян, как политический, так и магический – это точно. Шпильрейн сочла за лучшее отправиться в родной Ростов, где и затихла. Последняя публикация в научной печати – 1931 год, она же предпоследний реально установленный факт биографии. Дальше только печальные сведения о трагической кончине: во время второй немецкой оккупации Ростова, предположительно в августе 1942 года, Сабина Шпильрейн вместе со всем местным еврейским населением была расстреляна. Доподлинно не установлено, но ничего иного быть по здравому смыслу не могло.

Такова внешняя канва жизни С.Н. Шпильрейн. Внутренняя? – вот здесь тайна на тайне. Чем она занималась последние десять лет жизни? Вроде бы работала в психиатрической больнице, вроде бы консультировала на дому как психолог, нигде не публиковалась… Личный архив, если и был, пропал бесследно в дни оккупации.

Теперь можно перейти к авторским открытиям.

Когда я узнал подробности о жизни Шпильрейн, особенно о загадочном ростовском безмолвии, то сразу в ином свете предстали два известных мне обстоятельства, никак не связанных одно с другим.

Первое. В самом конце 1938 года начальником Ростовского управления НКВД был назначен молодой перспективный кадр Виктор Семенович Абакумов. Прослужил он там чуть больше двух лет, в начале 1941-го был переведен в Москву – и понесся ввысь: начальник военной контрразведки, министр госбезопасности, громкие политические процессы… а затем как взлетел, так и упал, и погиб в застенках.

Второе. Вот уже несколько десятилетий муссируется тема зловещего «ростовского треугольника»: а именно необычайной плотности на душу населения серийных убийц, сексуальных маньяков – вроде бы никто не родит этой публики больше, чем агломерация городов Таганрог, Ростов-на-Дону, Новочеркасск, Шахты, на карте в самом деле выглядящая как сильно вытянутый тупоугольный треугольник. Не говоря уж про маньяка всех времен и народов Андрея Чикатило, известны такие жуткие персонажи как Владимир Муханкин, Юрий Цюман, Роман Бурцев, а всякой извращенной мелочи несть числа. Объяснений массового выползания нечисти на этой территории каких только нет, вплоть до самой лютой конспирологии.

Полагаю, ход мыслей ясен. Жила-была в Ростове-на-Дону очень квалифицированный психолог с темным оттенком, занималась втайне от всех исследованиями в области психики… в те же годы местные спецслужбы возглавляет неглупый целеустремленный человек, после чего карьера его бешено прет в гору. А много лет спустя город и окрестности вдруг необъяснимо заполняются безумцами, испепеляемыми невидимыми миру дикими страстями. Совпадение?.. Не берусь сказать. Общеизвестно: «после этого» – не «вследствие этого», но нетрудно представить каков был соблазн связать все это в сюжет романа, перед чем я не устоял. По ходу дела кое-что выпало, что-то прибавилось, а что вышло в сумме, предоставляю судить читателям.

Глава 1
Российская империя, Петроград, 1916 год, ноябрь

В скверном трактире близ Сенной площади было грязно, чадно и шумно. Дверь поминутно распахивалась то входящими, то выходящими, всякий раз врывалась промозглая стужа, и запах уличной сырости, расквашенного снега сшибался с жаркой, пряной гарью. Харчевня подавала себя как «заведение кавказских блюд»: посетители жадно, хмельно грызли шашлык, вообще баранину в разных видах, запивая коньяком, правда, из чайных чашек: война, сухой закон. За стойкой громоздился толстый, усатый, пучеглазый армянин, а за его спиной пробегали из кухни в кладовую и обратно разгоряченные повара с закатанными рукавами, иной раз с огромными, страшного вида ножами…

– Разбойники! – улыбнувшись, кивнул в сторону стойки парень в сильно потертой форменной куртке железнодорожника.

Он обращался к соседу по застолью, студенту, чьи шинель и фуражка, небрежно брошенная на край стола, изобличали будущего обладателя диплома Психоневрологического института.

Если, конечно, не случится с ним чего-либо непредвиденного, опять же по военному времени…

Студент бросил взгляд на смуглого лохматого типа с ножом, тащившего багровый, с желтоватыми прожилками сала, бараний бок.

– Да уж, – мельком улыбнулся тоже, – дети гор!

– Приходилось бывать? – путеец чуть пригубил из чашки.

– На Кавказе?.. Нет, именно там не довелось. Впрочем, бывал неподалеку, в донских краях. Ростов, Таганрог… А вас туда ваши дороги не заводили железные? Вы ведь, простите, кочегар?..

– Помощник машиниста. Подымайте выше!

– Ах да! Простите.

Помощник машиниста пожал плечами.

Эти двое, хотя и пробавлялись коньяком и беседу вели ни о чем, вовсе не похожи были на праздных выпивох – ни по осанке, ни по движеньям рук. Во всем этом не было беспечности, бездумья, ничего от кабацких посиделок. Оба сидели сжато, подобранно, и алкоголь не размягчал их мышцы и не туманил головы, напротив, не давал нервам распрячься, держал в том искусственном натяге, что потом может грозить угнетающим упадком… Но этим до упадка было далеко. По некоторым признакам знающий человек безошибочно определил бы, что они в самом тонусе. Больше того: оба крепки, плечисты, упруги в движеньях – как-то слишком и для аудиторий и даже для локомотива. Скорее, похожи на цирковых гимнастов, почему-то ряженых в студенческую шинель и путейскую тужурку.

Студент аккуратно пригубил из чашки, бросил в рот маленький леденец-монпасье из круглой жестяной коробочки, захрустел им.

Хруст этот будто обозначил переход между приступом к разговору и разговором.

– Что ж, – произнес студент, разделавшись с конфетой, – мы ведь здесь не по пустому делу? Итак, вас интересует?..

Второй вопрос прозвучал с продленной интонацией, и железнодорожник немедля подхватил повисший конец фразы:

– Психология. Вообще все это… – он покрутил рукой в помощь речи, – все, что касается души человеческой. Читал кое-что, но это мало, понимаю. А главное, беспорядочно. Не знаю, с какого боку подступиться, за что взяться. Ну, вы понимаете.

Кратким кивком студент подтвердил, что понимает. А помощник машиниста как будто разволновался, порядком отхватил из чашки и заедать ничем не стал, лишь губы вытер заскорузлой ладонью. Коньяк ли подхлестнул его, память ли – Бог ведает, но заговорил он пылко, от сердца:

– Меня всегда тянуло к знаниям, к ученью, сколько себя помню. Да не сложилось вот. Отец был слесарь, превосходный мастер, золотые руки. Что касаемо железа, все что хочешь мог сделать. Мог бы порядочные деньги иметь… собственно, отчасти и имел, да только пил до полного недоумения, так и допился, помер. Я в городском училище тогда учился, четыре класса окончил. Был первый ученик в классе. Но… собственно, это и есть maximum моего регулярного образования. Вынужден был пойти работать, и дальше все самоучкой…

– Но вы, очевидно, немало читали, – серьезно сказал студент, слушавший очень внимательно.

Он был не так уж и юн, но и на «вечного студента» не похож – из тех, что до первых седин бесплодно болтаются по университетам, больше по коридорам, чем по лекционным залам, занимаясь не столько наукой, сколько «общественным делом» – за этими словами стараются они спрятать свои неопрятность, лень и худое честолюбие. Нет, этот был совсем не таков. В холеном правильном лице, в гладком изяществе всего облика подспудно, но безошибочно читалась порода: несколько дворянских поколений должны пройти, чтобы из мельчайших черточек быта, воспитания, общения незаметно сформировалась такая вот завершенная гармония осанки, жестов, речи, выражения лица – точно все это создано одним мгновенным росчерком умелого художника, без всяких ученических помарок и сбоев. Конечно же, собеседник рядом с ним смотрелся невзрачно – его-то рисовал не мастер, но подмастерье: мучительно, угловато, хмурясь и потея… Но старался. И сделал массивное, с тяжеловатой челюстью, с твердым взглядом лицо человека, способного наверстать то, что не дали предки. И не было в нем округлой мягкости, столь характерной для русского облика; хотя и странного ничего: мало ли из каких народов и племен слагалась Российская империя, как гоняли племенные волны с запада на восток, с востока на запад…

– Это да, – столь же серьезно ответил помощник машиниста. – И на публичные лекции старался ходить. Правда и в том системы не было, да и быть не могло. Когда свободное время выпадало, тогда и ходил, все, мол, на пользу…

– Положим, так, – студент усмехнулся. – Резон в том есть. Но отчего же вам не сосредоточиться на вашей технической стезе? Вы человек энергический, полагаю, сумели бы добраться до института путей сообщения, благо, таковой имеется…

Железнодорожник упрямо и чуть хмельно замотал головой.

– Нет, – сказал он. – Не тянет. Работаю из хлеба насущного. Не скрою, работник я неплохой, начальство ценит. Да только интересно мне совсем другое. Знаете, я давно приучился за людьми наблюдать, нашел в том вкус и толк. Стал даже записи вести.

Лицо его при этом приобрело неуверенно-школьное выражение. Но студент лишь поощрительно кивнул:

– Дневник наблюдений.

– Да.

Железнодорожник подобрался, сдвинул плечи. Руки твердо легли на стол.

– И вот что я хотел… Мне тут повезло попасть на лекцию, читал ваш collega… Некто Румянцев Леонид Петрович.

Услышав это имя, студент ожил необычайно:

– Да что вы! Румянцев?! Как же, как же… Так вы на его лекции были? Вот браво! Полагаю, под впечатлением остались?.. Ну, еще бы! Мне ведь довелось не просто знать, но сотрудничать, и надеюсь, еще придется. Прекрасный исследователь, надежда нашей науки, я бы сказал…

Тут медик вгорячах хватил коньяку, разрумянился, понес о роли народного просвещения, о важности приобщения широких масс к знаниям, культуре… Говорил, говорил – а помощник машиниста слушал, смотрел, не меняясь в лице и взгляде, сильные руки неподвижны – и совершенно не понять, что он думает насчет барского красноречия. А студент вдруг сообразил, что в его речи могли бы нечаянно прорваться нотки снисходительного превосходства. Он смутился:

– Простите… Вы только не истолкуйте превратно моих слов. Я несколько увлекся и, возможно, позволил себе…

Помощник засмеялся:

– Ну что вы! Никак подумали, что ненароком чем-то меня задели?

– Признаться, близко к этому…

– Да это все пустое. Я все понимаю, вижу вашу искренность. Давайте к сути дела! Я пытался найти Румянцева и не смог…

– И не найдете в ближайшее время. Убыл в действующую армию. В психиатрический госпиталь… Да-да, представьте себе! Эта война, черт бы ее побрал, задает задачи нашему брату. Помимо ранений головы, контузий и тому подобного, еще, изволите ли видеть, девятый вал травм психических. Острые психозы, шоковые аффективные реакции. Ну, понимаете ли: артиллерийские обстрелы, газовые атаки – ничего подобного раньше не было, психика не выдерживает… Вот и командировали Леонида Петровича. В Галицию.

Железнодорожник терпеливо кивнул:

– Так мне и сказали. И посоветовали обратиться к вам.

– Ах, вот как! Что же вы сразу-то не сказали? – в голосе медика прозвучал азартный укор ученого, по-детски убежденного, что все на свете чепуха в сравнении с предметом его интереса. – А я-то не могу взять в толк, чего же вы хотите!..

Помощник машиниста, улыбаясь, чуть развел плечами: извините, дескать, не смог изложить кратко и ясно. А психолог разгорался все пуще, коньяк в чашках убывал, пока не исчез вовсе. Потребовали еще по одной порции «чая».

– Скажите, а вы Румянцева откуда знаете?

– А он семинары у нас вел лабораторные. Но сошлись мы не на этом. Это рутина, школярство, – студент небрежно отмахнул рукой. – Дело в другом. Он… а вернее, они – целая исследовательская группа, нащупали кое-что прелюбопытное. Есть ли в человеке скрытые возможности?.. То есть, с этим и спорить не приходится: есть, разумеется. Как их раскрыть? – вот в чем вопрос.

Помощник смотрел цепко, понимающе.

– Новая методика, – сказал он утвердительно, но все же с оттенком вопроса.

– Тоже верно, – подтвердил студент. – Да вот позвольте, я вам все сейчас наглядно изображу… Человек! Поди сюда, любезный. Послушай, есть ли у вас бумага?

– Писчая?

– Она самая.

– Найдем.

– Отлично, тащи.

Половой – светло-русый паренек с простецким, но неглупым, неуловимо-приятным лицом, проворно сбегал куда-то за стойку с армянином, принес лист дешевой серой бумаги:

– Пожалуйте!

– Вот благодарю, – студент мягко, ласково посмотрел на юношу. – Ступай, братец, понадобишься – кликнем… Так вот, смотрите.

Карандаш у него имелся свой – новенький, аккуратно очиненный. Его острие уже было кольнуло серый лист, но неожиданно студента осенило.

– Кстати! Позволите небольшой психологический экзамен?

– Да сколько угодно.

– Превосходно. Вот этот парнишка, что лист принес… Что вы про него можете сказать?

Железнодорожник испытующе взглянул в глаза экзаменатора, затем, полуобернувшись, рассмотрел суетившегося неподалеку официанта, затем вернулся к разговору:

– Это что, по методу Шерлока Холмса?

– Хотя бы и так.

Помощник подумал пару секунд.

– Что скажу… Малый недавно из деревни. Скорее всего, кто-то из родни или земляков уже здесь, тянут своих. Уже пообтесался, пообтерся. Быстро впитывает в себя… как это лучше назвать?.. столичный воздух, что ли, все и дурное и хорошее, что тут есть. Вообще, что-то в нем есть такое…

– Какое? – студент воззрился с острым любопытством.

Помощник чуть смежил веки, сжал губы в длинную бескровную линию.

– Какое?.. Да с запасом, что ли. Больше, чем видно. Чего он и сам не знает.

– Вот! – вскричал студент так, что сам осекся и упал в другую крайность: – Вот! – повторил он жарким шепотом. – Великолепно! В самую точку попали. Это самое главное!..

Карандаш черкнул по бумаге – вышла на диво ровная, четкая окружность.

– Смотрите. Вот, положим, то, что мы привыкли понимать как наше «я». То есть, то, как живем нашей жизнью, день за днем…

– Обыденная личность.

– Соглашусь. Теперь смотрите! Эта обыденная личность есть лишь незначительная часть нас, нашего «я» как такового. Любого! Понимаете? Любого человека…

И пошел, и пошел. Вдохновился, разгорелся, подкрепляя себя из чашки, зазвучали слова «бессознательное», «комплекс», «личностный эскиз»… Путеец ничуть не мешал собеседнику разливаться соловьем, и к чашке тоже исправно прикладывался, но незаметно стал править разговором. Его краткие реплики были всегда в цель, всегда к тому, что заставляло студента чуть ли не вспыхивать – и наконец, он пришел в восторг от природного таланта этого рабочего парня. Самородок, черт возьми!

– …позвольте? – если я скажу, что восхищен, вы, вероятно, не поверите?

– Ну, почему же…

– Верно! Верьте. Я вижу в вас серьезнейшие задатки – и не смейтесь, пожалуйста, и не думайте, что я устраиваю тут какое-то хождение в народ. Это вздор; вряд ли и найдется человек, менее меня сему сочувствующий. Я вижу в этом особый род фарисейства, только и всего. Этакое, знаете ли, показное умиление перед тем, кого в глубине души полагаешь себе неровней… Нет-нет, я совершенно серьезно…

– Не сомневаюсь.

– Да.

Сказав так, студент как будто вознамерился много еще чего продолжить, но вместо этого странно умолк, уставясь в грудь соседа – тот даже бросил взгляд вниз, стряхнул что-то с куртки, хотя понял, конечно, что не в том дело:

– Что?

– Простите?..

– О чем призадумались?

– Ах да, – совсем невпопад повторил медик, зато очнулся, заговорил шутливо, и даже не просто шутливо, а с какой-то особой интонацией: – Послушайте, сэр, а не засиделись ли мы с вами в этом благородном собрании? Ведь я, пожалуй, могу стать вам полезным немедля…

И предложил пройти к нему на квартиру – «здесь недалеко». Номер в меблированных комнатах. Там-то у без пяти минут доктора есть нечто такое, чем он охотно поделится с любителем психологии. Нечто исключительно интересное!

– Книги? – любитель чуть приподнял брови.

– Не только. Не только… Но пока – ни слова более! Идем?

– Идем.

– Отлично! Ах да, простите, я ведь и не спросил: временем-то вы располагаете? Час поздний, не смею настаивать.

Но помощник заверил, что временем не стеснен. Послезавтра вечером их локомотивная бригада ведет воинский эшелон в прифронтовую полосу, а до той поры полностью свободен.

– И прекрасно! – воскликнул медик с подъемом. – Человек, счет!

Они допили, расплатились со щедрыми чаевыми, нахлобучили фуражки – студент свою щегольскую, помощник замасленную как блин, с технической эмблемой – и уже было пошли, как случилось досадное происшествие.

За двумя соседними столиками громко веселилась компания молодежи, разодетой с пошлым франтовством, неумеренно пьющая и разнузданная. Там и прежде вспыхивали ссоры, но половые успевали вовремя угомонить задир. А тут вдруг не успели – пьяные сцепились с воплями, проклятьями, со столов с грохотом, звоном полетела посуда.

– Ишь, подлецы! – с гневом вскричал студент, – и немца на них нет! Осторожней, коллега!

Один из гуляк, дюжий детина в шевиотовом пиджаке, попер вдруг на железнодорожника. Черт знает, что замкнуло в его дурманном мозгу: скорее всего, принял за невесть кого, схватил что под руку подвернулось – столовый нож – и ткнул вперед в глупом подобии фехтовального выпада.

Путеец и глазом не моргнул зря. Ловкий финт корпусом, перехват – и верзила с тупо изумленной рожей скрючился в адски неудобной позе, ибо правая рука его, вывернутая жесткой хваткой, оказалась задрана вверх – спасаясь от разрыва связок, болвану приходилось гнуться в три погибели.

– В-ва-а!.. – проревел он, не в силах иначе выразить смесь удивления и гневной злобы, вслед за чем ощутил резкий болевой прострел в скрученном запястье. Пальцы разжались, нож упал, звонко заскакал на каменном полу. Руку же вдруг прожгло от кисти до плеча.

От этого дурак стал даже трезветь. «Твою мать… что за дьявол, кто он?!» – мелькнула не самая глупая мысль, пока тело корчилось от боли. Мысль мелькнула и тут же погасла – удар под зад коленом, теменем в стену, и дух вон. Минуты на две.

Армянин за стойкой заколыхался, завопил что-то, к дерущимся побежали половые, а помощник машиниста, брезгливо отряхнув руки, крикнул:

– Пошли! Скорей!

Оба стремглав вынеслись из кухонно-табачного чада в студеную сырую полутьму.

Тут студент дал волю чувствам:

– …послушайте! Черт меня побери, если я упущу вас, а вернее, мы с Леонидом упустим! Я уж с ним потолкую… Но вы-то, ах, друг мой, вы-то… просто иллюстрация к Ницше, черт вас знает!

– Вы мне льстите.

Студент от души расхохотался:

– Ну, если и так, то совершенно независимо от своих дальних планов!.. Нет, но как ловко вы этого идиота – раз! раз! И лежит, голубчик. Великолепно… Послушайте, так вы приемами владеете? Откуда это, скажите на милость?!

Помощник, смущенно посмеиваясь, спросил:

– А вы, случаем, не монархист?

– Я? Ха! А вы не знаете, что за репутация у нашего института?..

Что верно, то верно: даже на фоне испокон веку либерального студенчества за питомцами Психоневрологического института тянулась слава самых отчаянных социалистов.

И помощник машиниста признался: был у них в депо один агитатор, социал-демократ. Умел найти подход. Однажды заявил, что знает секреты японской борьбы «джиу-джитсу» – не поверили ему, подняли на смех. А он будто того и ждал. Не верите?.. Ну, хорошо, давайте покажу. И показал, да так, что у всех глаза на лоб полезли. Парни-то подумали: чепуха, попробовали взять на силу, а кувыркнувшись пару раз, обалдели, раззадорились – а этот лишь посмеивается: что, говорит, слабо, пролетарии?.. Ну, тут уже ребята шутки в сторону, попытались всерьез взяться, а он опять двух-трех раскидал как котят. И вновь смеется: так-то, пролетариат, учись!..

– …неглупый дядя, – помощник высморкался на ходу в грязноватый платок, – нашел путь к рабочей массе. После этого ему в рот смотрели. Ячейка возникла, Маркса взялись штудировать, и вроде как Плеханова с Лениным…

– А! Так вы еще и социал-демократ?

– Да Боже упаси! Политикой не интересуюсь. Вот наука – другое дело… Но джиу-джитсу штука важная, понравилась мне. Я из этого пропагандиста нашего все что мог постарался выжать. Как видите, не зря.

– Да, верно… Вот сюда, подворотней пройдем. Бр-р, ну и погода же, чтоб ей черт!.. Нашел местечко для столицы Петр Алексеич, ничего не скажешь. Уж лучше мороз так мороз, чем эта слякоть чухонская!

И правда, все окутал ледяной туман, городские огни как-то болезненно мерцали сквозь сырую мглу. Двое давно свернули с оживленной Сенной, шли по безлюдным теснинам дворов-колодцев, и со стороны могло показаться, что движутся они по призрачному царству, даже звук их шагов поглощал ночной студень, порожденный зимним дыханием Финского залива.

Хмельной подогрев постепенно выветрился, оба умолкли. Шли быстро, рядом, но будто бы не вместе, каждый сам по себе, как бы завернувшись в свое молчание. О чем думали?.. Кто знает. Помощник машиниста вполовину спрятал лицо в поднятый воротник, фуражку сдвинул вперед – не разглядеть. Студент же как-то странно отвердел лицом – в трактире оно гляделось моложе и округлее, а здесь осунулось, заострилось, резче выступили скулы; исчезла общая готовность к быстрой улыбке, ловкому ответу – казалось, этот человек вряд ли бы стал шутить, даже просто легко, учтиво говорить… Он и никак не говорил. Молчал и спутник, вопросов не задавал, считая это излишним. Сказано – недалеко, стало быть, недалеко.

Так и вышло. Свернув в очередной двор, студент оживился, воскликнул:

– Ну, вот и пришли!

Он взбежал на крыльцо, сиротливо освещенное одинокой лампочкой, скрежетнула дверная пружина:

– Прошу!

Стали подниматься по лестнице, где пахло дешевой кухней.

– Сейчас отогреемся, чайку соорудим… Если хотите, можете ночевать остаться, место найдется. Чего ради вам в такую непогодь тащиться?..

– Там видно будет.

– Да, да, разумеется… Коридорный! Никак дрыхнут уже, черти?.. А, вот ты братец, отлично. Сообрази-ка нам самоварчик на двоих, да поживее!

– Слушаюсь! Еще чего прикажете-с?

– А что еще есть? Варенье вишневое? Превосходно! Тащи варенье, да побыстрей, любезный, не копайся, слышишь ли?

– Будет сделано-с!

– Ну-ну, знаю я вас… А нам вот сюда, прошу!

Он отпер номер, вошел первым, повернул выключатель. Лампа под зеленым абажуром превратила тьму в узкую комнату, порядком загроможденную всякой мебелью. Тускло-изумрудный свет делал тесное пространство похожим на аквариум, отчего железнодорожник, войдя следом, невольно усмехнулся.

А натоплено в «аквариуме» было так, что после улицы казалось раем.

– Садитесь, – бросил хозяин, не оглянувшись. Расстегнув шинель, он обогнул массивный круглый стол, прошел к запотевшему окну.

Помощник сел, снял фуражку, но не расстегнулся.

Психолог коснулся пальцем стекла, мгновенно прочертил на дымчатом сыром налете девичий профиль – и тут же стер его. Ладонь ощутила холод странно, как нечто чужое, что ли – как будто там, за окном, во тьме, нет ничего: города, неба, мира. Ничего.

Молодой человек вздрогнул. Вряд ли пережитое было ясной мыслью – так пронеслось, помрачение какое-то, будто часть мозга выключилась и тут же включилась – и вот за окном снова город; во тьме, но город, едва различимые стены и крыши – может, самый странный город на Земле, порожденный из ничего волей и прихотью одного человека – фантом, видение, возникшее в диком краю лесов, болот, гнилых испарений – но вдруг зацепившееся за этот край бытия и начавшее расти, расти, жить уже своей жизнью, вовсе не похожей на жизнь своего создателя, вбирая в себя судьбы тысяч, миллионов людей, разбухая от них, и живых и ушедших – те ушли, а линии их судеб тянутся и тянутся, уходят в будущее, и никто не знает, как схлестнутся там с судьбами живых и еще не рожденных…

Тьфу ты, черт! Вновь наваждение какое-то!

Он точно провалился на миг, но уже не частью мозга, а весь – исчез и вынырнул, и снова здесь.

Это его разозлило. Нет, хватит! Все!

Помощник, сев, не расстегнул бушлат, домашнее тепло чудно охватило его, он блаженно потянулся, улыбнулся, подумал, что и правда стоит, пожалуй, заночевать здесь в каком-нибудь номере…

Он даже смежил веки, в них мягко, вкрадчиво повеяло сном… на секунду он отпустил контроль над собой. Реальность дрогнула, потекла – аквариум! – гость чуть не рассмеялся вслух, но спохватился, встряхнулся, и поплывший было мир вжался в прежние рамки.

Так! Рамки те, да мир не тот. В этом другом мире в лицо смотрел ствол пистолета.

«Студент» по ту сторону стола твердо держал в правой руке «карманный» браунинг модели 1906 года. А над рукой с оружием гость увидел неприятно изменившееся, совсем не студенческое лицо.

– Руки! Руки на стол, герр… не знаю, как вас там. Спокойно, без резких движений. Руки на стол, чтобы я видел!

Помощник машиниста послушно выполнил приказ, но с ошеломленной улыбкой:

– Это… это что все значит?

– Ну-ну! Не будем паясничать. Знаете ли, как уважающий себя шахматист капитулирует задолго до эндшпиля, если видит безнадежность позиции?.. Не унижайте себя. Револьвер!

– Что – револьвер?

– Не глупите. Аккуратно, одной рукой выньте и тоже на стол. Очень аккуратно! Вы у меня на мушке. И я не затруднюсь нажать на спуск. Итак, прошу! Очень, очень осторожно!..

Улыбка превратилась в ухмылку. Медленно расстегнув верхние две пуговицы тужурки, германский агент вытащил наган, положил на стол. Обе руки со слегка раздвинутыми пальцами тоже покорно легли на столешницу.

Мысль работала так, что казалось, сейчас вскипятит мозг. Что делать? Что делать?! Попал, крыть нечем. Взяли. Неплохо сработали… Студент! Хорошо сыграно, просто хорошо, надо признать. Хотя, если присмотреться получше… Но не присмотрелся, что ж теперь из пустого в порожнее! А коридорный этот, сомненья нет, уже бежит за подмогой. Самовар, варенье… Дурень, эх, дурень!.. Не понял условного языка. Ну вот теперь сиди на мушке… Но ничего, ничего! Партия, говоришь, проиграна? Ну, нет, посмотрим! Партия еще не кончена. Рано петь за упокой!..

Не сводя прицел с задержанного, контрразведчик левой рукой подтянул револьвер, хмыкнул:

– Что так, по старинке?

Агент дружелюбно усмехнулся:

– Не доверяю я этим новомодным штукам. Автоматика… Нет уж, так-то надежнее.

Усмехнулся и хозяин положения:

– Не лишено логики.

– Скажите, – живо откликнулся агент, – а как вы меня вычислили? Не по джиу-джитсу ведь?

– Нет, конечно. Это уж так, последний штрих. Между прочим, в этом деле я могу вам и фору дать…

– Вот как, collega?..

– Вот-вот! – ствол браунинга чуть колыхнулся. – Должен признать, что роль вы играли прекрасно, хоть на сцену ступай. Браво! Именно так бы и вел себя и говорил ваш персонаж. Но вот слова maximum и collega вы произнесли совсем не так.

– Неужели с акцентом?

– Ни в каком случае. Но произношение выдало человека иного сословия… И еще одно.

– Что же? – с интересом вскинул брови разведчик.

Замечательно, что в этот миг могло показаться, будто бы ровно ничего не случилось, все так же беседуют два приятеля.

– Вы слишком хорошо сдали экзамен на наблюдательность. Профессионально.

– С тем парнем из трактира?

– Вот именно. Я, разумеется, постарался немного подыграть… А впрочем, не суть важно.

– Надо же! – агент искренне рассмеялся. – Вот ведь, как у вас говорят, знал бы, где упасть…

– Соломы бы подстелил. Но и не в том, разумеется, дело. И вообще вся эта кабацкая беседа лишь подчеркнула уже известное.

– Вот как?

Русский тоже присел, не отводя ствол. Немец напрягся, никак этого не выдав. Шанс? Это шанс?..

– Да. Мы давно просчитали, что на Румянцева могут клюнуть. Даже должны. Либо вы, либо австрийцы. Он в Вене учился и работал, вы же это знаете наверное?

– Знаем.

– Вот-вот. Но у австрийцев на такое пороху не хватит. Гуляш-чардаш… вот их дело, а не разведка. Мы это тоже знаем. Поэтому, когда мы показали наживку, и на нее клюнули, то вывод напросился сам собою.

Немец задумчиво кивнул:

– Да. Все гениальное просто. Правда, не все простое гениально. Не берусь сказать, гениально ли это, но во всяком случае, просто…

Афоризмы рождались экспромтом, агент выдавал их с легкой усмешкой, при этом совершенно незаметно сдвинул левую ногу, плотно уперся подошвой сапога в ножку стола…

– …но как бы там ни было, проигрывать нужно уметь, это вы справедливо заметили. Я офицер кайзера – и к оплате готов. Се ля ви, как говорят ваши союзники…

Он мел этой словесной метелью и все сильнее, все пружиннее упирался в стол, он видел, что противник слушает невнимательно, лицо его кривит скрытая досада… и вдруг она прорвалась: