Текст книги "Амулет(СИ)"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Всеволод Иванов
Амулет[1]
Рассказ
1. Старик Хе-ми знает
И пока ловцы спускали вилы в воду, – четырем духам: севера, востока, юга и запада, возносил Хе-ми заклинания. Седые, древние молитвы, верные.
Ту-юн-шан вспотел – язык во рту чужой – рыба. И море вокруг лодок желтое, клейкое, – потное. Черни вил в воде как корни. Руки над водой, как цветы. Желтое море, золотые руки и над хребтом Сихоте-Алинь великой бронзы небо…
– Не бормочи, – сказал отцу Ту-юн шан: – я устал и капуста не идет на силки, когда ты бормочешь. Скажи лучше, еще раз скажи – сколько нужно работать, чтоб уйти домой? Чтобы дома был рис, черная чени из бобов, и не ходили с палками круглоголовые солдаты…
Хе-ми отвечал:
– Ты, как трава – только радуешься. Вот я нюхаю воду и говорю – идет беда. Или ветер под морем несет на берега тайфун. Прибежит, вырвет капусту со дна бухты, унесет в море.
– Откуда тебе знать?
– Тогда умрем.
– Почему ты не скажешь, болит у меня спина или перестала? У круглоголового палка толстая. Он меня сегодня палкой по костям…
Отрубал Хе-ми корни капусты – уаханга. С заклинаньями опускал в воду. На другой идущий год, от корня опять отрастет капуста. Сказал:
– Сердце привыкло к морю. Сердце – чайка или рыба, одно.
– Круглоголовые ждут фуне. Они сидят в палатке и боятся. Я не хочу, чтоб они боялись, тогда они будут меньше драться. Я не хочу, чтоб у меня визжало на сердце, когда они идут мимо… Ты скажи, Хе ми, ты знаешь.
– Я знаю. Я говорю – будет беда. Может быть тучи огненными палками будут колотить горы, а по пути разобьют наши фанзы… А может придет наводнение с гор. Я знаю – будет беда.
– Ты говоришь много. Я хочу уйти домой. Там много народу – больше, чем у этих гор. Я хочу петь, Хе ми.
Потому, – ушло солнце, – варили на берегу рис.
Мимо фанз и костров прошли японские солдаты. Махая палочкой, считали рабочих. Уйдя к себе, круглоголовые пили в синей палатке рисовую водку и забавлялись – хлопая хлопушкой.
Ночью в разопрелую, фиолетовую темь фанзы Хе-ми прибежал одноглазый, босоногий каули и протянул испуганно:
– Святой Хе-ми, ты всезнающий. Созывай стариков, говори им, чтоб сказали радость всем ловцам уаханга: идет сюда русский. От залива Кой Лиу послали меня, мо! Был там два русский, один увел с собой каули, убил круглоголовых, – другой идет сюда, мо!
Надел Хе-ми белый халат, закрывающий ногти ног. Сказал строго:
– Зажгу огонь, чтоб видно было горы. Говори правду перед огнем.
Сел на корточки посланный.
– Жду. Жги.
Собрались старейшие каули в фанзе Хе-ми. Закрывая рот ладонью, глядели на могучее пламя, освещающее горы. Слушали посланного.
– Mo! – кричал пронзительно одноглазый. – Идет русский на лошади с тонким брюхом. Говорит всем: «Уходи к нам. Убивай круглоголовых». На груди, к сердцу, у него амулет с пятихвостами, медный.
– Мо-о!..
– Амулет у него из великого города… дал ему самый большой русский – Ле-и-но… Ты, Хе-ми, все знаешь: скажи – он говорит много – не поймешь. Почему?
Сказал Хе-ми:
– У большого амулета говорить много надо. Я таких длинных молитв не знаю, оттого у меня нет амулета. Чтоб убить круглоголовых тут… Говорит много – хорошо.
– Эго хорошо, – подтвердили каули хором.
– Людей, говорит, круглоголовых людей с островов в Корее не будет. Будут люди с широких земель, с широкими, как у медведя сердцами. Всех круглоголовых с островов можно убить.
– Очень хорошо всех убить, – сказали каули хором.
Как старый китайский лан лицо у посланного. Как древняя монета кругло и желто.
Спросил Хе-ми:
– Придет ли сюда русский, говорящий много? Будет ли говорить много и непонятно? О людях с островов и о белых людях с широких земель и об амулете великого города? Будет ли?
Отвечал посланный:
– Бегу берегом моря, как изюбрь со стрелой в боку. Далеко бежать, больно и опасно. Вижу костер горит у фанзы Хе-ми, вижу хребет Сихоте-Алинь, – говорю правду: идет сюда русский седьмой день… идет берегом.
– Мо-о!.. – сказали каули: – Совсем хорошо.
Поспешил дальше посланный. Точно белый цветок повисла на кустах его кофта. Исчезла.
Еще гуще разжег Хе-ми костер. Сидели вокруг костра каули, дальше – жены, не имеющие имени, и еще дальше – дети.
Встал лицом на запад Хе-ми. Разровнял по телу белый балахон, разгладил по груди белую бороду. Глядел на молодые теплые горы – Сихоте Алинь, спрашивал Ту-юн-шана:
– Сколько, Ту-юн-шан, сожгли круглоголовые люди с островов фанз каули?
– Много… Как пены много, – отвечал Ту-юн-шан.
Посмотрел строго Хе-ми на каули. Ответили они хором торопливо:
– Много… как морской капусты – много.
Спросил Хе-ми сына Ту-юн-шана:
– Сколько народу убили?
– Много… Будто камбалу, били народ. Много.
Подтвердили каули:
– Совсем много. Язык надо, как у обезьяны, чтоб сказать сколько.
Спросил Хе-ми:
– Бьют ли круглоголовые нас палками?
– Бьют, много бьют…
– Заставляют ли доставать много капусты, а спать мало?..
– Спать… мало спать…
– Рука у круглоголового, как топор, пуля у него со смертью… Палки у него, как деревья… Мо-о!..
Прошел по тропе, ощупал твердые осенние травы. Понюхал рыжую, пахнущую солью землю. Впустил Хе-ми тощие и сухие пальцы в землю, прислонил лоо – слушал.
Уши у каули, как сердце. Глаза, как радость.
Поднялся и сказал:
– Будет человек с амулетом через четыре дня. Через четыре дня будем убивать круглоголовых.
Отвечали каули:
– Мо-о!..
Ушли спать.
2. Круглоголовые
Каждые двенадцать дней в бухту приплывала шхуна. В первый приход она привезла каули, а потом отвозила вылавливаемую капусту.
Работает на японских промыслах по южному берегу корейцев много. Здесь в бухте караулить каули оставляли двух солдат. Каули, хотя словно капуста, но плети у солдат были из морского вереска. Солдат двое, без плетей, как быть?
В день прибега одноглазого, уходу шхуны был второй день.
Виднелись на берегу двое круглоголовых с синими плетями. Хлестали плетями по козлам, по длинным сушившимся стеблям морской капусты.
А уаханга, как волна, сама сегодня шла на вилы. Легко и весело развешивалась по козлам сушиться. Как тонкая белая вилка среди козел – Ту-юн-шан. Говорил:
– Зачем ловить и развешивать, если идет русский? Ты, Хе-ми, сильно слышал его шаги?
– Тебе, Ту-юн-шан, не надо русского?
– Я хочу домой. Я не люблю убивать и у меня здоровая жена, здесь в фанзе. Ты, Хе-ми, один, тебе бормотать можно… У меня здесь сын. Мне надо домой – это я знаю. А русский, может русский уведет нас на другие промыслы?..
– Круглоголовые будут здесь держать, пока мы не умрем. Я сказал: надо умирать в других местах, не здесь…
Увидал в воде круглоголовых Ту-юн-шан, сказал громко:
– Я построю дома фанзу из камня, на крышу под окном прибью кедровую ветвь… Сколько надо сбросить таких, чтоб море стало красное, и я ушел домой?
– Много, – ответил Хе-ми.
Не так, как всегда, молчали, – больше обычного говорили между собой каули.
(Нельзя мычать и реветь зверю. Про зверя надо узнать, что он думает). Тогда:
Подошел японец и опрокинул козлы с развешанной капустой. Рос злобно и крепко у него – крутой подбородок. Узки тяжелые глаза.
Ту-юн-шан поднял покорно козлы, развесил капусту снова.
Подошел второй японец. Опрокинул.
– Мо-о, – сказал нетерпеливо Ту-юн-шан, поднимая козлы.
Махнул плетью круглоголовый. Сапогом опрокинул опять.
С хрипотой, взвизгнув, выругался Ту-юн-шан.
– Цхау-о!
Японцы поспешно ушли к палатке.
Потом в проходящего мимо каули Ляны из палатки разрядилось ружье. У корейца разорвало плечо.
Каули покинули капусту. С бухты к берегу подходили лодки. Люди в белых одеждах, с широкими, подвязанными под бородами шляпами сбирались к фанзе Хе-ми.
Круглоголовый, выглядывая из палатки, сказал тревожно:
– Раскупори патроны. Они ходят быстро и машут руками. Так раньше не было… До шхуны девять дней.
– Девять.
– Я говорил – не нужно их бить, а ты любишь стрелять…
– Нас поставили и дали плетья и ружья… Я солдат, а не каули.
Вечером они не пили рисовой водки. Огонь в палатке горел тихий, маленький.
После третьего дня пробега одноглазого, сказал Хе-ми:
– Слышу – идет русский. Копыто его по листьям – шпы… шпы..
Понюхал ветер, выставив вперед твердую, шуршащую бороду. Сказал Туюн-шану:
– Позови всех каули. Надо сказать в ихнее сердце.
Опять зажгли костры до гор. Голосом длинным и тощим, как сухие водоросли, сказал:
– Надо мыть до бела рубахи и шаровары, чтоб, как молоко белы и мягки. Надо всем богам молиться, чтоб не проехал мимо…
Хором отозвались каули:
– Мо-о… Вымоем. Еще что?
Белый к синим горам шел Хе-ми. Оранжевое пламя за ним, на его спине. Кустам сказал он разве?
– Пойдут каули домой… Я поведу или русский… Будем бить круглоголовых, потом много дома будет рисовых лепешек и гаолян будет густой, как море…
Так повторили кусты.
Так в синей палатке тихо, что складки шелестели, словно ржали лошади. В плетеной сумке плескались нераскупоренные бутылки рисовой водки. Круглоголовый солдат Bo-Ди пощупал бутылку горячей рукой.
– Мне нужно пить, провалиться бы этому берегу вместе с промыслами. Если не пить, я приеду домой в лихорадке и злости.
– Сейчас пить нельзя.
– Ломит мозг целый день следить за собакой, которая хочет случиться. От фанзы к фанзе хвосты моют! Буду стрелять по ним, пока есть патроны. Почему мне не дают отдыхать, разве я выдумал эти паршивые промыслы. Мне нужна эта капуста, тьфу!
– Нельзя все время воевать. Надо солдату отдохнуть.
– То же говорю и я. Я-яй! Дьяволы!
Такая тишина была в палатке и за палаткой, что второй солдат пошевелил губами, словно кинул кто сапоги.
Подполз Bo-Ди на животе к входу, посмотрел зорко в тишину.
– Скоро приплывет двухмачтовая фуне. Что мы доносить будем, если кули убегут. Не следили, скажем. Празднуй, скажем, каули. Я-яй.
Натянул ремни гетр щелкнул ногтем по стволу. Встал.
– Я пойду. Я буду позади каули. Я не знаю разве?..
И второй круглоголовый послушно пошел за Bo-Ди в оранжевую тишину. Оранжевую, потому что – было утро.
3. Славословие травам и водам
«Цепкие руки вод на моих плечах. Клегчут губы трав на сердце.
Ты видишь, жмурятся за багровевшие волны? Захлебываются водой скалы?.. То волосы мои, насыщенные жутким жаром моря. То – зубы моей радости замедлились над хилым ветром…
Ты думаешь, ютится вода в желтых, жирных рифах. Нет, желтым, хитрым зверем – лисицей – бежит она в тундры и к студеному морю А может быть не лисицей, – изюбрем плещется в сильных коленях тайги… Может быть да.
Слушайте:
Явились воды на моих губах – и пена, и волна, и вал.
– Радостно целую вас и их!..
В травах ясный круг моего лица и обтирает радость – не глаза, мокрые губы.
– Обнимаю вас и их!
Я хочу.
Я буду.
Я повторяю любовь мою, как море, как волны, как земля травы, повторяю и славлю.
Цепкие, теплые пальцы вод на моих щеках. Ютится в сердце клекот губ ваших!
Земля, земля! Повторяю цветы твои, повторяю!»
4. Когда рождается солнце
Вымыли каули белые одежды.
В длинном балахоне, широкополой шляпе, стянутой лентами к подбородку, повел Хе-ми на скалу встречать русского.
Жирное, рождающееся солнце тлело на скважистых вершинах сосен. Розовое и желтое.
Расставил на скале каули длинным рядом. Сказал весело и хлопотливо:
– Надо быть радостным. Вот так, надо смеяться!
И растянул по лицу беззубый коричневый рот. Над ртом, как усы, глаза в оранжевой полосе.
Попробовали каули растянуть рты, – а кожа, как береста, – не слушается.
Сказал Хе-ми:
– Плохо. Гостей встречать не умеете. Русский любит смеяться, я русского знаю – как рис.
Отодвинулся, оглядел каули.
Сказал Ту-юн-шан, ощупывая лицо:
– Много.
– Пущай много. Кабы у меня столько пальцев на руках было… я бы целую фуне в день капустой нагрузил.
– Много!
Переглянулись весело каули, повторили:
– Много… Мо-о!!
От скалы, замирая сердцем – тонкая, как годовалый изюбрь, спотыкаясь через камни, лежит тропа. В долине, дальше, оранжевый туман. Деревья из гунана, как перья.
На краю скалы срывал Ту-юн-шан кедровые ветви и кидал их в туман. Подвинулся к нему Хе-ми.
– Встань с другими. Жди.
Оправляя волосяной колпачок на голове, спросил тот:
– У тебя, отец, сердце веселое, – верит?
Строго спросил Хе-ми:
– Жди. Кому я буду не верить?
– Который идет берегом. Если это не русский?
Махнул кедровой лапой Хе-ми, – разогнал нехорошие слова. Закрываясь ветвью от каули, сказал:
– Так не думай. Ты не собака.
Опустился Ту-юн-шан на землю. Сказал, что на земле встретит русского, потому что земля ихняя, старая каули.
Забормотал Хе-ми в ветку ругательства на сына.
Пристально глядя в туман просоленными морскими глазами, неподвижно ждали каули.
Сказал Ту-юн-шан:
– Русский если украл амулет Шо-Гуанг-Го?.. Возьмет и поведет нас на новые промыслы. Где тяжелее будет?..
Двумя ветвями закрылся Хе-ми от нечестивых речей – священная хвоя кедра задерживает хулу.
Трепал Ту-юн-шан свои лохмотья:
– Не даст даром никто холста на шаровары и курму. Зачем русскому давать мне шаровары и землю для риса. Разве у него мало братьев-русских без шаровар и без риса. Эго хитрый купец идет, больше никто!..
Махая веткой, отошел Хе-ми. Лежала ветвь на балахоне, как на снегу.
– Разве я рыба, чтобы меня гнало волной. Пущай не умирает от круглоголовых жена…
Посмотрел на каули, – стоят в ряд, как японские солдаты. Лица кривят – смеяться учатся. Повел Ту-юм-шан рукой по тощему животу.
– Вот рыба, даже шкуру начистила – помыла. Ждет. А русский, как медведь жадный – всех слопает. Мо-о!.. Я – Ту-юн-шан! Буря будь, деревья ломай огонь рви – все почему знать хочу. Mo-о! Я, Ту-юн-шан, отца отговаривать не буду, сам себя отговаривать хочу!
Раз рвало здесь туман, со свистом закрутило его кольцом и хлопнуло в горы. А в открывшейся долине по тропе подвигаются к скале четверо.
Увидали их каули, завыли.
– Мо-о!.. Русский с амулетом. Мо-о!
Лошади у путников корейские, низенькие, ростом с тигра. Уши и хвост, как порванный парус под вихрем. – Комар жрет мясо.
Впереди идет кореец, а за ним второй, весь, как осенняя трава, рыжий. Русский. Лицо под комариной сеткой, а легкие ноги, как лодки, плывут по травам.
На край скалы подвинулся Ту-юн-шан. Смотрит в долину.
К скале идут четверо, не торопятся, – утром кто лошадь гонит?
И только сравнялись с тремя соснами, совсем недалеко у скалы, вдруг снизу из-под сосен, чакнул выстрел. Чакнул, прыгнул в сопки и осел.
Дрыгнула ногой лошадь русского, мордой ткнулась в землю, пала.
Спрыгнул тот. Ружье с плеча было…
Опять – выстрел. И еще раз за разом – два. Скользнули трое корейцев с лошадей на землю, повалились в травы, прячутся.
Русский плечо рукой жмет, через сетку кричит непонятное.
Разорвали здесь каули ряды и со скалы в долину. Камни в руках, жерди. Впереди Хе-ми.
– Яяй-я-й!.. О-о-я ояй!..
Вытащил русский револьвер и обернулся к соснам. А из-под сосен, из-под трав, двое круглоголовых с винтовками.
Крикнули:
– Тюа! – Стой!
Трясется револьвер. Трясущимся, чакающим звуком выстрелил.
Приняли травы одного круглоголового.
Повернулся русский, побежал. Револьвер в ладонях перекидывает, как горячий уголь. Цепляясь винтовкой за кустарники, догонял его круглоголовый, а позади них с жердями, с камнями, бежали каули.
– Я-о-яй!..
Вся рука русского – кровь. Хотел за сосну спрятаться! Должно быть, завернулся только, не успел – ударил тут круглоголовый его прикладом в шею. Соскочил приклад, размозжил темя.
Повернулся круглоголовый к корейцам, спиной уперся в дерево, винтовку к коленку, слова, как пули.
– Пошел. Убью. Пошел на работу, ну!
И подбородком, словно торопя ружье, дернул, выстрелил. Упал один каули, забороздил пальцами травы, а другой – руками за штык. Оттолкнул штык руку и, раздирая белую кофту, всунулся в грудь. Повисли здесь на японца. Один потянул от зубов губу…
– Мо-о!.. – крикнул Хе-ми. – Надо его целым. Свяжи!
Перевернул Хе-ми русского – нет у того лба. Нос и рот. И рот яркий, большой, словно морская рыба. Опустил Хе-ми седую бороду, откинул ветку.
– Ничего не скажешь. Зачем пришел?
Дотронулся до груди русского, а поверх суконной одежды прицеплен медный пятихвостый амулет. Отогнул тугие, спрятавшиеся в сукне застежки, приложил амулет к своему сердцу спросил:
– Зачем приехал – говори? Устал? Спишь? Мо-о!..
И понесли русского к морю, к фанзам. Впереди связанный ремнями круглоголовый.
Шел Ту-юн-шан позади Хе-ми и говорил:
– Не надо было на скалу идти. Придут через пять или восемь дней круглоголовые… убьют. И жену, и тебя, и меня…
– Убьют. Живой русский увел бы, мертвый куда поведет. Мертвый поведет к мертвым.
– А куда повел другой русский каули с берега, от залива Кой-Лиу?
– Не знаю…
Подозвали корейцев, провожавших русского. Отвечали те:
– Давал русский бумажки, уходил с бумажками.
– Мертвый ничего не даст, – сказал Хе-ми.
И ныли сердца, как расщепленные бурею кедры. Слова, как смола слипали травы – тяжело было идти.
У фанз подле воды кинули связанного японца. Наклонился Хе-ми, двумя пальцами упираясь в глаза, царапнул по векам. Обрызгивая слюной руку Хе-ми, вскрикнул японец.
– Молчи, – сказал Хе ми, – молчи. Что тебе сделать, собаке, пожравшей человека?
Отвечали каули:
– Убить. Так говори.
Подняли японца. На веках от тощих бровей засыхали две петельки крови: след ногтей Хе-ми.
Японец Во-ди должен молчать. Японец солдат кричит только.
– На работу пошел… к лодкам!..
Но нет у Во-ди плети.
Отнял и машет кореец, машет перед лицом и бьет по тонкому носу. Какая крепкая плеть – как лепесток разорвала нос, а боль по всей голове багровым колесом.
Веревками синей палатки привязали японца к дереву, у ног его положили русского. Пахло от русского сырой и тухлой кровью. Рот у русского, как рыба.
Гвозди вбили в плечи круглоголового. Чтобы кровь его – кровь мести облила русского – от плеча до пят. Тогда будет радостен русский.
– О-я-о-яй!..
Каули вокруг дерева – круг. Небо – голубой круг. Розовое кружится солнце.
Не увидит круглоголовый родины. Истечет кровью на русского. Истечет и красный волк на скалах. Сихоте-Алинь сожрет его бледное мясо.
Так сказал Хе-ми с цветущей снегом бородой.
5. Путь Ту-юн-шана
Ту-юн-шан не мог спать. Душен и тепел кан – словно каленые камни его доски. У жены – плач.
– Зачем пришел белый? Я бы работал в лодке, таскал капусту, – круглоголовые за это давали бы рис?..
Скрипя досками, подполз Хе-ми. Пощупал ноги сына, протянул рисовую лепешку.
– Ешь.
– Сам ешь, я не звал на скалу.
– Русские!.. Мо-о! Ты, Ту-юн-шан, не знаешь русских. А великий город, пославший человека с амулетом… сладкий город. Целые горы люди перенесли и живут в горах. Большой человек Шо-Гуанг-Го сказал: «Иди к Сихоте-Алинь, там есть Ту-юн-шан, его жена, ребенок и еще старый дурак Хе-ми. Приведи их сюда и возьми этот амулет». Я послал…
– Мне не надо амулета.
– Ты слушай, – о чем он дальше сказал. Ешь лепешку… и слушай. Ты, говорит, Хе-ми, стар и еще успеешь умереть на родине, – но круглоголовые уже не будут хватать корейцев и везти их на промыслы… Разве мне нужна капуста… Я ему сказал: «Шо-Гуанг-Го»…
– Ты не лги… Где ты говорил с ним?
– Разве можно спорить с отцом? Ты отцу верь… Вот, видишь, я уже забыл, что сказал ему. Я русских хвалю, я тебя, Ту-юн-шал, хвалю, – ноги у тебя как у медведя. Ты далеко можешь уйти. Может быть дальше великого города уйдешь…
Старик долго бормотал и во сне звал и уговаривал кого-то… Ту-юн-шан тихонько сполз с кана и вышел из фанзы.
Метался, путаясь в соснах, сырой ветер с моря. Ревели в соснах слепые духи.
Русский лежал на козлах, где сушили капусту. Пахло дерево морем, ветер шевелил скинувшиеся с козел руки русского.
На цыпочках подошел Ту-юн-шан к русскому. Нащупал высоко вздувшийся живот, маленькую дырку над сердцем, где лежал амулет. Прислонился ухом к сердцу русскою и тихонько сказал:
– Ты не торопись!..
Чмокнул и вздохнул.
– Я знаю – тебе некогда было живому рассказать, – куда нам идти… Я ничего, я на тебя не сержусь. Ты не торопись и рассказывай. Слышишь – я у самого сердца, амулет не загораживает. Амулет теперь у Хе-ми, я не знаю, что он про меня думает, а я не хочу умирать. Круглоголовые стреляют к смерти… Я слушаю твое сердце. Ты думаешь – я тебе не верю, я тебя считаю купцом. Мо-о!.. Ты сам из Великого Города, ты знаешь все, – как тебя может обмануть каули, Ту-юн-шан!
Русский молчал.
Ту-юн-шан потрогал его разломанную голову, шевельнул плечо:
– Ты мне скажи хоть половину. У тебя сердце, как у медведя, – ты шел и никого не боялся. А почему у меня на сердце тайфун, сердце у меня кто-то режет, оно болит, болит, русский?.. Мо-о!.. Ты мне скажи немного, от сердца к сердцу… Хочешь, лягу – из груди в грудь…
Русский молчал.
Ту-юн-шан помедлил и пошел на берег к лодкам. Здесь на одной из лодок он просидел до утра.
Перегущенный, сырой ветер плясал между лодок, хлопая мокрыми полами халата в борт. Вис в снастях свист. В страстном страхе выкатывались, ревели в желтых и фиолетовых волнах – рифы.
Рано утром в фанзу Хе-ми собрались старики. Сблизив бороды, шептались долго и расстроенно.
Прибежала к фанзе женщина и, сминая белую кофту, гнулась в крике:
– Фуне!.. Фуне идет!
Марево двухмачтовой шхуны стонало высоко над бухтой в сердоликовом небе. Корейцы махали руками и брызгали водой. Солнце брызгалось в искрах…
Хе-ми сказал:
– Она далеко, но она будет в бухте. Придут круглоголовые – палатки нет. Нужно будет умирать Хе-ми и другим.
– Нужно, – отвечали каули.
Перебирали руками каули тоскливо. Тоска, как в ветер листья, металась по щекам, бородам.
Подвинулся по кану Хе-ми. Овладелым голосом сказал:
– Амулет у меня. Русские свой амулет знают. Нужно идти одному из нас и одному из приведших русского. Догнать русского и сказать: «Вот амулет. Тот, другой – умер. Круглоголовый, убивший его, залил его всего кровью от груди до пят»…
– Мо-о!.. Русские будут довольны.
– Я, Хе-ми, знаю. Говорю: «Бери амулет, ты, другой русский, иди». Так ему скажет Ту-юн-шан.
– Я не хочу умирать, – сказал Ту-юн-шан, – у меня в фанзе жена. Ребенка моего зовут Ки-Мо. Я хочу домой. Я уйду с ребенком в тайгу и буду убивать медведей и изюбров, буду искать женьшень.
Хе-ми сказал:
– Не хорошо.
– Плохо!
Ту-юн-шан отошел в угол и визгливо крикнул:
– Я тоже говорю – плохо… Я не хочу умирать. Мне надо домой. Русский мне ничего не сказал, а сердце у меня в груди гниет. Я не пойду на ту сторону гор. Разве я вас посылал на скалы?
Долго глядел в окно фанзы Хе-ми. В окно на море. Терпеливое лежало море, переглядывались волны. Желтые, голубые, фиолетовые.
– Ты, Ту-юн-шан, пойдешь. Ноги у тебя, как у медведя, ты можешь дойти до самого великого города. Иди.
– Я не хочу умирать.
– Жена твоя здесь, рядом – за перегородкой из циновок. Ее возьмем и сожжем на костре, где сгорел круглоголовый…
Хором сказали каули;
– Сожжем…
Сказал Хе-ми:
– И ребенок твой рядом…
Подвязал шляпу Ту-юн-шан, подвязал туфли.
– Давай амулет!
Падями узкими, как дверь фанзы – шли Ту-юн-шан и Пинь-янь, кореец, приведший русского. Камень сырой и темный теснил плечи. Днем из падей видно звезды.
Пинь-янь сказал:
– Через горы к русскому ближе. Русский идет по берегу.
– Ближе, – кричал визгливо Ту-юн-шан. – Пойдем ближе.
Ослизлыми, зеленовато-черными лишайниками двигался камень. Оглохли ноги в ходьбе, камень бежал и прыгал в небо.
Палкой бил по камню Ту-юн-шан.
– Скоро!..
– Выйдем в снега, фанза зверолова-охотника в снегах. Отдохнем и льдами близко к берегу.
Тропа под пятой – как пояс. Пропасть под тропой – виснет и глохнет крик. Солнце мелеет на камне.
Машет палкой Ту-юн-шан, торопит.
– Скорее. Мне ждать некогда, скорее!
Развязал воротник кофты. Шляпа обвисла от пота, как собачьи уши. Дышать сыро, тесно. Говорить надо много, иначе камень свиреп – сгложет труса.
– Я самого Шо-Гуанг-Го могу увидеть, – кричит Ту-юн-шан. Здесь у мена на груди амулет Города… Может для меня одного везли амулет, а я сказал: «Мне одному не надо идти… я хочу, чтобы все каули шли, чтобы не надо круглоголовых»… Кто будет самый большой человек в Корее? Кто будет, когда прогонят японцев? Разве старый Хе-ми, который умеет пугать только женщин… Мо-о!..
Камень расступается, разбегается. Камень прячется в снега. Тропа холодеет и с тропы ветер, как зимой.
Кричит Пинь-янь:
– Скорее!..
– Мо-о!.. Бегу, как козел, слышишь рога звенят. Эго я, Ту-юн-шан! Амулет я прицепил на сердце, я ничего не боюсь. Мне умирающий русский так сказал: «Ты, Ту-юн-шан, один каули. Лучше тебя нет». Это правда. У меня в день три лодки с капустой. Капуста у меня длиной с сосну и толстая, как плаха!..
– Скорее!..
Пади раздавлены скалами. Крутизны по скалам – зверь человеку завидует. Сердце у зверя робкое.
Карабкается по тропе Ту-юн-шан. Кустарники в крови от его рук. Лишаи на потной шее. Гудит, падает камень – пропасти… у пропастей вырвали сердце.
– Скорее!..
– Ползу, ползу, Пинь-янь, видишь! Не торопи, может соскочить с моей груди амулет, зачем мне тогда русский? Кто мне поверит, слова мои, как молоко, их все пьют с радостью. Я над тобой смеюсь, Пинь-янь!..
Опять пади. На тропах слизкие орлиные пометы. Орел летит над падью, закрывает небо. Теплое перо у орла. Сильные когти.
– Скорее!..
– Иду, Пинь-янь, иду!
Лес напугался, не идет к снегам. Сосна, как медведь, ничего не боится. Одна подступает…
Медведь ничего не боится. Лежит на тропе, пыхтит. Ту-юн-шан молод. Язык у него легкий. Вышел на тропу, сказал:
– Отец. Стрелять мы тебя не будем, нет у нас ни пороха, ни ружей. Ты всех сильнее, ты всех ласковее, отец – пропусти. Я сын Хе-ми, старика святого, его ты пугай, а меня зачем…
До заката лежал на тропе медведь, а потом хрюкнул и вернулся в скалы. От медведя на тропе кусочек шерсти. Всунул шерсть в ухо Ту-юн-шан.
– Скорее!..
Камень уткнулся в снега. Снега побороли камень. Снега взрываются, разгребают небо. Небо, как снеговая глыба.
– Мо-о!.. Оттуда по льдам к берегу… Мо-о, Хе-ми!..
Снегами идут двое. До фанзы зверолова четыре часа. От фанзы льдами к лесам, лесами к берегу.
До фанзы зверолова четыре часа.
Пургу выпустили камни. Закрутили ее в свистящих лапах. Белыми кофтами завертела пурга. Вгрызлась в ноги, слопала-сожрала тропу. Гоготом-хохотом прыгнула под небо.
– Скорее!..
Ту-юн-шану говорить нельзя – весь рот забило снегом. Захолодел рот, захолодело сердце.
Протянул Пинь-янь пояс, черная коротенькая ленточка перед глазом. Снег липнет на ленточку. Ноги липнут к снегу. Ноги, как душа – холодные.
Сказал Ту-юн-шан:
– Я не умею так ходить…
– Иди… иди… Скорее!
Кофта укрыта овчиной, а не снегом. Кожа на теле, как сосновая кора – за это разве любит жена. Устал Ту-юн-шан.
На третьем часу у фанзы зверолова, поскользнулся Пинь-янь и с глыбой снега скатился в пропасть.
Пурга спадала.
Взглянул в пропасть Ту-юн-шан: снег. Маленькое пятно мелькнуло, а может не мелькнуло… Нет Пинь-яня, вместе с ремнем упал.
Снег продавил синее небо. Медведь снеговой гложет тучи. За снегами льды. Иди, Ту-юн-шан, иди.
Oт фанзы зверолова льды. От неба до неба льды. Звенят льды, поют.
Пуста фанза, даже дымом не пахнет.
Огня у Ту-юн-шана нет. Съел рисовую лепешку, пошел.
Льды все идут вниз. Он путь знает. Ту-юн-шан не заблудится – для него дорога, как свой рот.
Твердое, гладкое под туфлей. Солнце другое, чем на море. Вода твердая – льды. Рыбы по льдам – камни. Тяжело.
Потрогал Ту-юн-шан концами пальцев амулет.
– Ты видал много, для тебя все дороги знакомы – укажи путь. Ты охраняешь мой язык – разве я тебе буду лгать… укажи! Душа моя, как сломанные руки, – куда она… Вот нога на льдах, как тигр в море, укажи!
Ледяным словом молчит амулет. Пять хвостов у него, как пять рыб – плывут они в разные стороны. Что еще скажет Ту-юн-шан:
– Русский от широких земель, ты, оставивший амулет и ушедший под травы… Мо-о!.. Видишь, я несу его туда, где ты взял свои сапоги и лошадь. Укажи дорогу! Для смерти ты прибежал разве? Амулет согрелся под рукой, – он бьется как сердце. А может сердце молчит, слушает, как он стучит. Что я знаю.
Льды выходят с гор, как тучные, синие коровы. Прут широкими животами в скалы – поет жалуется камень. А Ту-юн-шан на льдах, как пыль. Низко кланяется, скользит, поклоняется Ту-юн-шан. Палка у него, как мышь под котом.
– Я молчу, великие льды… губы у меня, как лоскутья. Здесь у меня амулет Великого Города, он просит – пропустите меня… Мо-о… Утонул в снегах Пинь-янь… как корень капусты в бухте, нету!..
Амулет города ничем не грозит, – они будут вечны, льды. Молчит амулет, пять хвостов у него, как рыбы, как волки…
Подвигается по льдам Ту-юн-шан. Со скал он словно маленькая, черная галка. Щупает палкой трещины. Поют гулами густые льды. Трещины звенят, как птицы.
– О-о-ох!..
Забренчали бубнами, бубенцами скалы. На синие льды выпустили пургу. Оставляя позади себя белую пену, клубом прыгнула она на льды и покатилась.
А за пургой – лохматый и вечный тайфун. С моря перепрыгнул через горы, подогнул под себя скалы и на льды – желтый тигр. Вонзился зубом седым в тощую шею пурги и поволок ее с гоготом по льдам.
Льды ему, как море. Скалы ему, как волны, – треплет, гнет и бросает. В пропасти скалы; в трещины загибает пургу – с визгом ползет она. Так ей и надо, так ей и надо… Паро-то-то-га-га-а… Хо.
И человек попал тут как-то на льды. Человек без лодки, с палкой. Руку жмет к боку…
Хо.
Загнуть этого человека в кольцо, подхватить под полы и по льдам. Звенят льды, поют. Звенят скалы, поют.
