Текст книги "Всемирный следопыт 1929 № 09"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Изгнанник джунглей.
Рассказ А. Демезона.

I. Вырванный из джунглей.

Уппа был измучен и смертельно голоден. Он стоял на опушке тех самых джунглей, которые искони были владением его предков. На всем пространстве от озера Чад до берегов Атлантического океана вольно и гордо расхаживал его отец. Под его тяжелой пятой ломились деревца и кусты, и звери почтительно уступали дорогу владыке джунглей. Достигнув излучин Салаги и Нионга и почуяв острый соленый запах моря, он поворачивал в сторону восходящего солнца. На ходу он вырывал с корнем молодые деревья, обдирал кору со стволов, таких же толстых, как его туловище, и с наслаждением поедал высокие стебли жесткой колючей травы сисонго.

Уппа, смешной лопоухий слоненок, следовал за матерью, путаясь у нее между ног и время от времени получая звонкий шлепок хоботом.

Однажды утром они с матерью паслись на глухой полянке. В припадке веселости Уппа катался по влажной траве, неуклюже гонялся за пестрыми огоньками колибри, подбегал к матери и шаловливо дергал ее за хвост.

Внезапно в кустах что-то зашелестело. Потом – сухой оглушительный треск, змейка огня. Мать пошатнулась и рухнула на землю, зарывшись головой в траву. Ее серые заскорузлые бока порывисто вздрагивали. Уппа удивленно на нее глядел.

Ему захотелось пососать мать, и он ткнулся хоботом ей под брюхо. Но она судорожно била ногами по воздуху, словно мчалась галопом от невидимого врага. Получив удар по уху, слоненок отскочил. Что с матерью? Она никогда не отказывала ему в молоке. Он зашел с другой стороны и заглянул ей в глаза. Они были налиты кровью и полузакрыты. Между глазом и ухом, в височной впадине чернела дыра, оттуда стекала красная струйка…

Раздались дикие пронзительные крики, и отряд чернокожих выскочил на поляну. Они набросились на слоненка, схватили его за ноги и начали связывать. Уппа разъярился. Размахивая хоботом, он наносил тяжелые удары направо и налево. Испуганные негры бросили было свою добычу, но тут появились двое белых охотников. Они накинули Уппе на шею аркан и ловко опутали его веревками. Слоненок сделал еще несколько отчаянных попыток освободиться, но веревки не поддавались. Подняв хобот, он издал трубный клич, призывая на помощь отца и сородичей. Но только смутное эхо джунглей и злобный хохот негров были ему ответом…

С этого дня Уппа больше не слышал слоновьего трубного клича, львиного рыканья и хищного плача гиен. В негритянской деревне, где он прожил некоторое время, в уши его назойливо забивался гортанный говор туземцев и трескучая речь немецких охотников. Черномазые ребятишки изводили Уппу, дергали его за уши, тыкали палками в глаза, забирались на спину и отплясывали победные танцы. Связанный Уппа хрипел от ярости, отряхивался, но не мог избавиться от своих мучителей.

Смешной лопоухий слоненок следовал за матерью…

Потом белые люди новели его по глухим тропам, через топи, долины и реки. Запуганный, забитый слоненок покорно брел за охотниками, с тоской глядя на мелькавшие по сторонам джунгли…

На третий день пути они очутились в большом шумном городе. С изумлением глазел Уппа на высокие дома. Он принимал их за каких-то исполинских зверей, перед которыми чувствовал себя маленьким и беспомощным. Пугливо озирался он по сторонам, ожидая, что гиганты вот-вот начнут двигаться и раздавят его, Уппу, как бывало отец топтал наглых гиен…

Они шли прямыми аллеями, обсаженными пальмами. Проходили мимо базаров, где кишела разноязычная пестрая толпа. В глаза его ударяло горячее солнце. Грохот повозок, гул голосов, мельканье незнакомых образов. Уппа был оглушен и окончательно сбит с толку. Он испытывал страстную тоску по молоку. Жажда палила его внутренности.

Наконец его привели в просторный сарай и поставили перед ним ящик с литровыми банками сгущенного молока. Осушив одну за другой двадцать банок, Уппа почувствовал блаженство. Он разлегся на мягком, устланном соломой полу и погрузился в сладкий сон, словно в нагретую солнцем коричневую топь. Он так любил барахтаться и кувыркаться в грязи болота рядом с дремавшей матерью. Слоны залезают в болота, чтобы покрыться слоем грязи, предохраняющим их от укусов насекомых.

* * *

Время шло. Уппе было уже около двенадцати лет. Он достигал двух метров в вышину. Ноги были несколько хилые, кожа дряблая. Он привык к жизни в неволе, и воспоминания о джунглях, о матери и отце постепенно гасли в его сознании, словно пламя костра, оставленное охотниками на сырой лесной поляне. Развитие его приблизительно соответствовало развитию четырехлетнего ребенка. Он был кроток, покорен и ленив, как почти все животные – рабы человека.

Аппетит слоненка возрастал непомерно. Он истреблял несметное количество ящиков сгущенного молока, подсчет которым приходилось вести на страницах правительственной приходо-расходной книги под рубрикой «разные расходы». Но пища эта была однообразна, да и выдавалась она ему не всегда аккуратно, случалось Уппе и голодать. Поэтому он увеличивался в росте и объеме не быстрее, чем ствол черного дерева в стенах оранжереи.

Его первый хозяин, молодой охотник, сын резидента германской колонии, уделял ему много времени и внимания. Когда обнаружилось, что кормление слоненка отзывается на государственном бюджете, он задался целью отучить Уппу от молока. Это оказалось нелегкой задачей. Слоненка перевели из сарая в козий загон, чтобы приучить питаться свежей травой и сеном. Но вскоре пришлось его оттуда убрать, так как он пробовал выдаивать хоботом обезумевших от страха коз и переломил хребет двум-трем козлятам, которые оказались его соперниками. Уппу перевели в отдельный загон неподалеку от дома его хозяина. Кадка с водой и охапка сена – вот его ежедневное меню. Лежа на солнце, Уппа предавался сладостным воспоминаниям о круглых банках из светлой жести, заменявших ему материнское вымя.

II. Уппа ищет хозяина.

Однажды утром Уппа напрасно поджидал своего хозяина. Молодой человек поспешно уехал в глубь Африки вместе со своим отцом-резидентом и немецкими чиновниками. Корпус франко-английских колониальных войск высадился на побережье, а известно, что когда десант разворачивает свои действия в какой-нибудь области, подданные враждебной державы спешат убраться прочь, увозя деньги, счетные книги, ценности и кое-какие письма, но никак не ручных слонов. Уппа в числе прочих трофеев перешел в ведение французской администрации, сменившей немецкого резидента.

Солдаты колониальных войск, принадлежавшие к племени, у которого был развит культ слонов, приносили Уппе охапки свежего сена, и он продолжал жить в своем загоне в стороне от превратностей мировой политики.

Пожилой французский чиновник, проживавший в городе, вдали от семьи, оставленной им в Париже, привязался к слону. Каждый день он навещал Уппу, приносил банки сгущенного молока, которые слон с жадностью опустошал. Он нанял негра, чтобы тот чистил Уппу, менял ему воду и задавал корм. Тоскующий по семье папаша находил некоторое утешение в общении с молодым слоном, который заменял ему его далеких детей. Он долго и нежно говорил с Уппой, называл его уменьшительными именами своих сыновей, почесывал ему шею и уши, давал сахару, хлеба и бананов, и порою грустные умные глаза животного встречались с беспокойным усталым взглядом человека.

Но вот исчез и второй хозяин. Здоровью чиновника сильно повредил африканский климат, и он был отозван во Францию. Вернувшись в Париж, он часто рассказывал ребятам о своем приемном сынишке, о его тяжеловесных прыжках, умном взгляде и истребительном аппетите.

Между тем военные действия закончились. Колония окончательно перешла к Франции. Войска были выведены из города. Начались злоключения Уппы. Некому было приносить ему охапки сена. Новый губернатор области был экономный практичный француз. Он не пожелал тратить государственные средства на содержание слона и решил отделаться от Уппы. Но никто из чиновников, которым губернатор предлагал Уппу, не захотел взять его: прокорм обходился слишком дорого. Слона выпустили на свободу.

Однако Уппа не направился в джунгли, синей стеной встававшие на горизонте. Неуклюжий поджарый малый грузно шлепал по улицам, с любопытством всматриваясь в окружающий мир. Он зорко наблюдал за всеми действиями людей, казалось даже вслушивался в их беседы.

На площадях и бульварах Уппа чувствовал себя как дома. Распустив по ветру широкие уши словно гигантские веера, тяжелой рысцой он трусил по аллее, направляясь к лавкам за утренней поживой. Иногда он стоял, неподвижный как изваяние древне-индусского храма, величественно подняв хобот, втягивая ароматный вечерний воздух, или грузно топтался на месте, раскачиваясь всем телом, исполняя древнюю пляску слонов, или терся о каменную ограду, чтобы очистить растрескавшуюся кожу от колючек и свирепых слепней. В эти минуты он был похож на своих сородичей, которые с незапамятных времен топчут дикую почву Африки.

Уппа старался найти себе нового хозяина, но это ему не удавалось. Всякий был рад позабавиться с ручным слоном, подразнить его, сунуть ему в хобот булку, пряник или плод, но никто не хотел сделать его членом своей семьи.

Негры относились к слону с затаенной враждой: сородичи Уппы немало досаждали им, вытаптывая поля, ломая заборы и расшатывая хижины. Глядя на Уппу, они мысленно подсчитывали, сколько могло в нем оказаться мяса: негры – охотники до нежного мяса молодых слонов. Но конечно ни один из них не дерзнул бы покуситься на жизнь правительственного питомца: французские власти уже успели внушить туземцам ужас.

Но правительство и не думало заботиться о своем питомце. Вероятно оно полагало, что он достаточно вырос, чтобы самому себя прокормить. Оно великодушно предоставило в его распоряжение загон в городском парке. Загон этот был всегда открыт, и Уппа мог входить и выходить оттуда когда пожелает.

Слоненок пробовал выдаивать хоботом обезумевших коз…

Парк был расположен на краю города, и с его холмов открывался широкий чисто африканский вид. Крытые соломой хижины негритянских поселков подступали к городу. Далее расстилались желтовато-бурой пеленой ямсовые и просяные поля. На горизонте под шатром серобирюзового неба вставали джунгли, мрачные и таинственные.

* * *

Как-то раз Уппа, выйдя из загона, остановился на одном из холмов и начал пристально всматриваться в сторону леса. Внезапно его охватило странное томление. Он почувствовал словно зуд в голове. Уппа почесал голову об ограду, которая чуть не повалилась от его прикосновения. Лесные дали притягивали его. Приподняв хобот, он жадно понюхал ветер, приносивший ему вести о родных джунглях. Его маленькие глазки влажно заблестели. Он расставил уши, как это делала его мать в моменты приближения опасности, и устремился в сторону джунглей.

Но порыв его быстро прошел. Выбежав за ограду парка, Уппа остановился, в нерешительности потоптался на месте. Потом уши его опустились, вялые как тряпки, хобот понуро поник, глазки потухли. Слон угрюмо поплелся к центру города.

Итак, Уппа выбрал город. Правда, вряд ли он найдет себе там нового хозяина, но лавки и ларьки целый день открыты, и всегда можно ожидать сладкой поживы. Слабость Уппы к сахару была хорошо известна всем в городе. Обывателей забавляло, когда длинный серый хобот просовывался сквозь решотку веранды и осторожно брал лакомые куски. Слон засовывал их в пасть и долго ритмично пережевывал.

Голова Уппы появлялась в дверях магазина, хобот просительно протягивался в сторону прилавка. Хозяин поднимал от счетов потное усатое лицо:

– Ах ты, старый лакомка! Опять пришел клянчить. А ну-ка, Пьер, угости его.

Мальчишка-приказчик отламывал добрую половину сахарной головы и давал слону. Уппа брал сахар и немедленно отправлял в рот. Его глазки сияли от наслаждения.

На туземные базары Уппа обычно не ходил. Там ничего не было кроме рыбы, мяса и бананов, и все это за прочной деревянной решоткой. Туземцы недолюбливали Уппу. Губастые жирные негритянки-торговки отгоняли слона-попрошайку ударами палки. Поэтому симпатии Уппы были решительно на стороне белых.

III. Уппа празднует взятие Бастилии.

Однажды – это было 14 июля – Уппа, выйдя на очередную прогулку по городу, нашел все лавки и ларьки закрытыми. Напрасно тыкался он хоботом в ставни – он ударялся о засовы и замки. Над всеми домами плясали по ветру трехцветные флаги. По улицам двигалась праздная расфранченная толпа. Слышались бравурные взлеты марсельезы.

В этот день ни одна рука не протянулась, чтобы дать голодному слону хоть кусочек сладкого белого камня или печенье. Уппа угрюмо брел назад в загон, где на худой конец можно было пощипать жесткой высохшей травы. Когда он проходил мимо кафэ «Паризьен», пьяные крики, несшиеся оттуда, заставили его остановиться. Не будет ли здесь какой поживы? Слон повернул голову и стал приглядываться к публике, сидевшей на веранде.

Уппа вылил жидкость в пасть…

Кафэ было переполнено. За столиками сгрудились чиновники, торговые агенты, приказчики и офицеры оккупационного корпуса. Они праздновали падение Бастилии, отмечая этот великий день обильными возлияниями. Публика сидела в кафэ с одиннадцати часов утра и была сильно навеселе. Уже много раз пропели марсельезу, выпили и за Фоша, и за Пуанкарэ, и за победоносную французскую армию, и за дорогих союзников и даже… за падение Советов. Хриплые тосты словно петарды[15]15
  Петарды – разрывные снаряды, которые кладутся на рельсы и производят взрыв от давления колес локомотива. Служат сигналом опасности.


[Закрыть] взрываются в потной духоте. Их никто уже не слушает. Все косноязычны. Тыча друг в друга тупыми щупалами осоловелых глаз, военные вспоминают свои заслуги перед родиной. Густая мутная скука, словно прокисшая опара из разбитой миски, расползается по кафэ.

Туземные игры – бакэ, бег в мешках – на время развлекли подпивших патриотов. Победитель был награжден бутылкой шампанского, стофранковым билетом и шелковым цилиндром с лысой обалделой головы директора банка. Но под конец наскучило и бакэ. Красные, как бордосское вино, лица никли над бокалами. Никого больше не забавляли охотничьи рассказы, соленые и пахучие, как лимбургский сыр, городские сплетни и события из торговой и административной жизни.

Неожиданно над перилами веранды появилась тяжелая голова слона.

– Уппа! Уппа!.. – многоголосо рявкнуло кафэ.

– Милый крошка, он тоже пришел чествовать республику! – захлебываясь, вопил начальник полиции, у которого усы слиплись от вина и плачевно повисли над свинцовыми губами.

– Браво, слон-патриот!

– Сознательный гражданин республики!

– У этого животного французская душа!

– За здоровье мудрейшего из слонов!..

Всеобщее оживление. Слизняки улыбок ползут по лицам. Руки тянутся к слону. Словно из рога изобилия сыплются конфеты, фрукты, бриоши, печенье. Черный бой, стоя у стены, ворчит себе под нос:

– С ума посходили господа. Мыслимо ли все эти вкусные вещи стравить лесному негодяю, который вытаптывает наши поля и нагоняет страх на деревни!..

Уппа без разбору хватает все лакомства, они живо исчезают в его голодной пасти.

– Дайте Уппе бокал шампанского, и пусть он тоже выпьет за здоровье республики! – пронзительным голосом крикнул молодой лейтенант колониальных войск. У него щемило на сердце: он не получил с последней почтой письма от очаровательной мадемуазель Франсины, которая цвела добродетелью в маленьком городке провинции Сены и Уазы, в то время как он завоевывал Африку.

Уппе протянули бокал, но он был слишком мал для его хобота. Тогда молодой лейтенант схватил ведро, где замораживалось шампанское, вытряхнул лед и влил туда бутылку редерера. Уппа повел хоботом, нерешительно втянул несколько капель и шумно чихнул.

Дружный хохот. Сиплые крики:

– Надо подсластить. Без сахару не выпьет.

– Он разборчив, длинноносый лакомка!

К ведру протянулись бутылки с сиропами, ликерами, шампанским, лимонадом. Когда все это размешали и поднесли Уппе, он скосил глаза, приподнял уши, осторожно опустил хобот в ведро, втянул жидкость и вылил ее в пасть. Через мгновение он прижал уши к голове и вопросительно поднял хобот над опустевшим ведром.

Этот чудовищный глоток вызвал новую бурю хохота:

– Браво, браво, Уппа! Чисто сработано!

– Это я понимаю – осушил ведро и глазом не моргнет!

– Как помпой выкачал!

– Этакая махина пожалуй и сорокаведерную бочку выхлещет!

Лейтенант позабыл о коварных золотистых глазках Франсины, начальник полиции – о грызущей ноги подагре и грызущей нервы сварливой жене, интендант – о грозящей ревизии, гарнизонный хирург – о зарезанном накануне больном… Тяжелая туша Уппы серой стеной загородила весь мир от пьяных гуляк.

Глядя на эту оргию, чернокожие слуги хмуро качали головой:

– Чего только не выдумают белые господа для своей забавы! Теперь он очумеет от хмеля и пойдет крушить направо и налево.

Хохот наконец утих. Французы стали расходиться по домам. Слону не хотелось расставаться с людьми, угостившими его сладкой шипучей водой. Группа офицеров вышла на улицу. Они брели, покачиваясь и перекидываясь шутками и смешками. Уппа направился было за ними, но отяжелевшие ноги отказывались слушаться. Через силу сделал он несколько шагов, хотел прислониться к забору, но потерял равновесие и тяжело рухнул на землю, едва не задавив полусонного негра, искавшего прохлады в подзаборной тени…

Когда же он проснулся, ему показалось, что он наглотался камней – таким тяжелым стало его тело. Дыхание спирало, голова кружилась, в глазах расплывались красные и зеленые пятна. С трудом поднялся Уппа на ноги и медленными, заплетающимися шагами побрел к своему загону. Хвост болтался, как мокрая веревка, уши свисали тряпками, хобот уныло опустился до земли…

IV. Слон-алкоголик.

На другой день после праздника, в котором он невольно принял участие, Уппу неудержимо потянуло к кафэ. Он еще не вполне протрезвился после вчерашней выпивки. Странная жажда сжигала его глотку. В надежде снова полакомиться сладкой водой, он побрел в город.

Но ожидания его не оправдались. Днем в кафэ почти не было посетителей. Два-три увесистых буржуа, прокисших от жары, клевали носом над парижскими газетами. Никто и не подумал поднести ему хотя бы стаканчик вина, а черный бой свирепо запустил в него табуреткой, Уппа шарахнулся от кафэ.

С горя он забрел на рынок. Но и тут не было поживы. Голодному гиганту не перепало ни банана, ни кусочка зелени. Торговки овощами и фруктами голосили при его приближении, отмахивались палками, охраняя свои сокровища.

Торговки отгоняли слона палками.

В мясном ряду люди в окровавленных фартуках, потрошившие бычьи туши, встречали его злыми шутками:

– Вон какая гора мяса привалила!

– Жаль только говядина у тебя жестковата!

– Давай-ка, приятель, отхвачу тебе хоботище!

Мясники шумно точили ножи и угрожающе потрясали ими, когда слон проходил мимо. Уппа протягивал к ним хобот со смиренным видом нищего, молящего о подаянии, но уже готового к отказу. Вместо подачки он получал по хоботу удар узловатым кулаком и благоразумно удалялся.

* * *

Настали дни бесчестья. Потомок славных предков, властителей джунглей, окончательно превратился в жалкого попрошайку. Целый день таскался он по городу, часами простаивал перед кафэ, клубом и ресторанами. На какие штуки он только не пускался, чтобы привлечь внимание находящихся там людей! Он высоко поднимал хобот, печально трубил на разные лады, громко хлопал исполинскими веерами ушей, долго ритмично кланялся, словно китайский болванчик – и все это для того, чтобы выклянчить волшебную воду, которая приятно щипала язык и вливала в мозг и во все его тело пьянящую радость.

Когда он видел у кого-нибудь в руках бутылку джина, то пытался даже приплясывать. Грузно переминался он с ноги на ногу, вскидывая в такт лопухами ушей и поматывая хвостом. Он напоминал опустившегося аристократа, который, проиграв на скачках и рулетке состояние, честь и здоровье, таскается из кабака в кабак и под истошные визги скрипки дребезжит дряблым голосом игривые шансонетки.

В те дни, когда Уппе не удавалось поживиться спиртным, он чувствовал себя глубоко несчастным. Люди, деревья, дома казались ему врагами. Он пугливо озирался по сторонам. Иногда в жажде опохмелиться он доходил почти до безумия. Метался по загону, натыкаясь на забор, выдирая кусты и подымая тучи пыли. Однажды он растоптал попавшуюся под ноги собаку и долго плясал над кровавым месивом, хрипло трубя…

– Пьяница! Старый пьянчуга! Опять нализался! – галдели мальчишки, оравой увиваясь за ним по пятам. Они швыряли в слона камнями, пригоршнями песку, но он равнодушно отряхивался словно от назойливых мух и плелся дальше.

Уппа редко оставался без угощения. Слон-алкоголик развлекал обывателей, дохнувших от скуки в африканской глуши. Когда Уппа приближался, торговцы выбегали из своих магазинов, радуясь случаю позабавиться. Охотно подносили они ему хмельные напитки. В благодарность слон каждый раз проделывал свои фокусы.

Ему тащили джин и вермут, клико, ром, коньяк и лимонад. Напившись, он, к великому удовольствию купцов и приказчиков, сваливался в канаву.

Однако никому не приходило в голову покормить голодного бродягу. Все словно позабыли, что у слона есть жадный объемистый желудок. Уппа исхудал. Кожа стала дряблой, покрылась трещинами, ссохлась. И когда он ложился, сморщенные и обвисшие бока так западали, что в их углубленье свободно могла поместиться крупная собака с щенятами.

Когда голод особенно его терзал, в нем просыпалось инстинктивное влечение к родным джунглям, синевшим на горизонте. Чаще всего это бывало по вечерам, когда лавки запирались и белые покидали клуб и кафэ, отправляясь домой ужинать. Лес призывал молодого слона дыханьем влажного ароматного ветра, нежно обвевавшего его разгоряченную голову. Он звал его не выдуманным людьми именем «Уппа», а безъименными властными зовами. Приподняв хобот, широко раскрыв глаза, Уппа долго и жадно вглядывался в горизонт.

Иногда опьянение сменялось тяжелой меланхолией. Часами неподвижно стоял он с опущенной головой, ничего не замечая кругом и словно прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу, который должен был указать ему выход из мрачного тупика. Но проходил день, проходила ночь. Утро следующего дня приносило острые схватки голода, и в определенный час неумолимо заявляло о себе желание напиться допьяна. Подчиняясь ему, Уппа покидал загон и тащился в пеструю сутолоку города.

Он проходил через сады, срывал цветок и тут же бросал его, разрушал по дороге изгородь, вырывал у подзаборного куста какой-нибудь корешок и, найдя его несъедобным, выплевывал. Во время прежних прогулок он уже истребил все попадавшиеся ему на пути растения, которые природа разрешила есть слонам.

Сворачивая с улицы на улицу, Уппа добирался до пристани. Здесь им сразу овладевало инстинктивное желание окунуться в медленные темные воды реки. Но всегда на водной глади колыхались черные исполинские чудовища, каждое с тремя хоботами, дерзко задранными к небу. Чудовища ревели, пыхтели, плевались – вся вода была ими заплевана и стала мутной, жирной и тяжелой. По спине их сновали темные юркие фигуры, напоминавшие Уппе обезьян…

Эти жуткие гиганты-купальщики и не думали уходить. Казалось, они выкрикивали на неведомом языке угрозы и ругательства. И осторожный слон подавлял свое влечение к воде. Кто их знает, еще нападут…

Иногда, пересилив страх, он все-таки спускался к реке, чтобы утолить жажду, но вода была так грязна, и от нее тянуло таким смрадом, что он ни разу не решился напиться.

Тут он соображал, что ничего другого ему не оставалось, как направить свои стопы к обладателям спиртных напитков. Уныло поднимался он на мостовую среди беспорядочно нагроможденных тюков с товарами. Медленно шел, ударяя хоботом по ящикам, переворачивая и сбрасывая на ходу мешки, пока не улавливал острого дыхания спирта или сладкого запаха патоки. Возле таких ящиков он останавливался подолгу, как очарованный вдыхая их испарения.

Однажды он перевернул груду ящиков с джином – все бутылки перебились. Чернокожие грузчики в бешенстве принялись что есть мочи колотить его по хоботу палками и прогнали Уппу, не дав ему подышать спиртными парами. С тех пор они уже не подпускали его к товарной пристани.

Изнемогая от голода и жажды, слон плелся в город с видом бродяги, который хочет показать, что у него нет никаких подозрительных намерений. Проблуждав некоторое время по лабиринту улиц, он меланхолично направлялся по широкой пальмовой аллее к своему загону. Время от времени он останавливался и терся о стволы кокосовых пальм. Тяжелые орехи срывались с ветвей и с грохотом сыпались ему на голову и спину словно капли каменного дождя…

Подняв хобот, Уппа грузно топтался на месте…

Густел вечер. Из влажной сини джунглей долетали волнующие дымные зовы. Уппа начинал тревожно кружить по загону или носиться прыткой рысью по аллеям парка. В такие часы он был совсем не похож на того смиренного, пришибленного и голодного пьянчугу, который в течение дня забавлял клянчаньем и ужимками городских обывателей.