Текст книги "Всемирный следопыт 1929 № 09"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

XII. Заставный капитан.

В поселке Якутат на мысу св. Ильи Черные Ноги зафрахтовал небольшую гафель-шхуну с трехугольным парусом и двумя парами весел. Неуклюжее, но крепкое судно это напомнило ему плоскодонные «кунгасы» амурских рыбаков.

Владелец, он же шкипер шхуны, приторно вежливый китаец обещал высадить пассажиров в поселке Дьи, к северу от Кросс залива. Дальнейшее путешествие между островами архипелага Александра до острова Баранова, на котором расположен Новоархангельск, траппер предполагал проделать на каком-нибудь местном гребном судне.

Очутившись на судне, индейцы забились в темную, без окон, каюту и не выходили из нее до конца плавания. Они суеверно боялись моря.

На восходе солнца шкипер отдал концы, и шхуна пошла в открытое море. Трапперу казалось, что они стоят на месте, а назад плывет, удаляясь, вершина св. Ильи, переливавшаяся на солнце фиолетовыми, оранжевыми и голубыми огнями. Тревожные мысли роились в его голове.

Удастся ли ему из-под носа у янки вывезти оружие для индейцев? А если он будет пойман с поличным, что ждет его? Быть может выдача русским властям?.. Нет, что угодно, только не равелины Петропавловской крепости и не сибирские рудники!..

* * *

В шестидесятых годах прошлого столетия в этих водах собиралось до пятисот китоловных судов. То-и-дело встречались коренастые китобойные бриги и их разведочные лодки. Нередко горизонт обрызгивали фонтаны китов. На траверзе вершины Хорошей Погоды шхуну обогнал русский крейсер «Самоед», охранявший китобойные и зверобойные промыслы Российско-Американской компании.

В конце четвертых суток шхуна бросила якорь в крохотной бухточке поселка Дьи, у подошвы знаменитого глетчера Мюира, далеко выдающегося мысом в море.

Поселок Дьи, становище Русско-Американской компании, в эту пору бывал мертв и безлюден. Население его уходило на зверобойный промысел. На берегу – старинная часовня, около нее четыре покосившихся креста – могила давно умерших ее строителей, дальше десяток бревенчатых изб – зимовка индейцев племени дьи. На опушке леса большой, обитый тесом дом – компанейская фактория. А за лесом угрюмой грядой встал Чилькутский хребет – береговая горная цепь, отделяющая русскую Аляску от Британской Колумбии.

Высадившись на берег, траппер в сопровождении Айвики, Громовой Стрелы и Хрипуна направился к фактории. Фактор – бывший кавказский офицер, затем, последовательно: заставный капитан[7]7
  Заставный капитан – шлагбаумный надзиратель, взимавший с проезжих плату за проезд по дороге.


[Закрыть], рядовой сибирского понтонного батальона, дезертир, аляскинский зверобой, каюрщик (погонщик собак) и наконец служащий компании, – был старым другом и учителем траппера. С его помощью Черные Ноги надеялся нанять лодку до Новоархангельска.

Заставный капитан, к счастью, оказался дома. Встреча была радостной и бурной. Сухонький старичок, коротко – по-солдатски – остриженный, кривой на левый глаз, от восторга кипел как щелок.

– Филипп Федорыч, милейший мой! – ревел он «фрунтовым» басом. – И каким только ветром занесло тебя, оглобля с суком? Вот радости-то старику!

– По делу, Македон Иваныч, по важному делу, – отвечал траппер. – Помогите и научите.

– Да ты разоблачайся. А вы куда, чумазые, прете? – загрохотал вдруг заставный капитан на Айвику и Громовую Стрелу, робко перешагнувших через порог.

Индейцы молча повернулись и пошли к дверям.

– Стойте, Македон Иваныч, – твердо сказал траппер. – Эти краснокожие мои самые лучшие друзья.

– Хо-хо-хо! – закатился заставный капитан смехом, похожим на пушечные залпы. – Вот насмешил-то, оглобля с суком! Да ведь из-за тебя их и гнал-то. Думал, побрезгуешь. А у меня этих «индюков» каждую неделю невпроворот гостит. Ну, ты, божья коровка, – хлопнул он по спине оробевшею Айвику, – снимай хламиду-то свою!

Индейцы cняли кукланки[8]8
  Кукланка – верхняя меховая одежда.


[Закрыть] и уселись в углу на корточках.

– Так дело у тебя, говоришь! – обратился к трапперу заставный капитан. – Ну, дело после, а сейчас угощаться будем. Соня! – крикнул он своей шестнадцатилетней дочке. – Волоки на стол все, что в избе есть. Кашу давай, щи, из сеней оленью лопатку принеси. Самовар я сам поставлю.

Старик, крепкий и чистенький как ошелушенное зернышко ореха, подвижной как ртуть, смерчем крутился по комнате: гремел самоварной трубой, пилил мерзлую оленину.

А траппер, любуясь старым учителем, руководившим первыми его шагами в этой суровой стране, твердо решил рассказать ему о своем плане и попросить совета этого аляскинского старожила.

Заставный капитан впервые вступил на вечно мерзлую почву русской колонии в Новом Свете двадцать пять лет назад.

Македон Иваныч Сукачев в далеком уже теперь прошлом был офицером русской армии. Добровольно отправившись на кавказскую линию, он вошел во вкус «малой» партизанской войны. выказывая чудеса храбрости. С ротой лихих пластунов брал он в день по пятку и более черкесских завалов[9]9
  Импровизированное укрепление – вроде горной баррикады.


[Закрыть]. В одной из таких стычек Македону Иванычу, тогда уже штабс-капитану, чеченцы выкололи кинжалом левый глаз. Сукачева это ничуть не опечалило. «Спасибо бритолобым, – говорил он, – теперь по крайней мере прищуриваться не надо. Прямо вскидывай винтовку да пали!» – и в подтверждение своих слов всаживал пулю со ста шагов в копейку.

– Филипп Федорыч, милейший мой! – ревел капитан «фрунтовым» басом…

Но иначе отнеслось к этому случаю начальство. Сукачев был до мозга костей партизаном. Он сначала говорил, а потом уже думал, сначала стрелял, а потом разговаривал. Солдаты Македона Иваныча, как говорится, на руках носили, а начальство считало его вредным и беспокойным элементом. То прицепится к полковнику – куда де девались экономические полковые суммы, то облает какого-нибудь интендантского майора, зачем тухлую свинину в котел пластунам положил. А раз, когда после неудачной и бессмысленной атаки укрепленного аула легла почти вся рота Македона Иваныча, он командующему отрядом генералу прислал такой рапорт:

«Доношу, что от моей шестой победоносной роты остались в живых я да барабанщик. Аул Гухты не взят и никогда не будет взят, если войсками будут командовать мокрые курицы вроде вашего превосходительства. Штабс-капитан Македон Сукачев».

Генерал рапорту огласки не дал, боясь насмешек, но злобу на лихого партизана затаил. И вот, придравшись к ранению Сукачева, военно-медицинская комиссия признала его не годным к строю. Ему дали следующий, капитанский, чин и послали в один из уездных городов на должность заставного офицера.

Кипучему, деятельному и крайне самолюбивому Сукачеву унизительной показалась должность заставного капитана. С виду он смирился, но на сердце открытой раной горела обида. И как-то раз оскорбленное самолюбие вырвалось наружу.

Проезжавшему по шоссе важному генералу заспавшиеся инвалиды надзирательской команды долго не открывали шлагбаума. Персона взбеленилась и вызвала на расправу заставного офицера.

– Почему долго «подвысь» не командовал? – орал генерал на побледневшего Сукачева. – Как фамилия?

– Капитан Сукачев, ваше превосходительство.

– Не капитан Сукачев ты, а сукин сын! – крикнул в злобе генерал.

Оскорбление это было каплей, переполнившей чашу терпения. Македон Иваныч размахнулся и съездил персону по физиономии.

Судили. Разжаловали. Послали в сибирский понтонный батальон рядовым, но с правом выслуги в офицеры. Сукачев, лишь только немного огляделся, дезертировал. Добрался до Камчатки. Поймали, как лишенного сословных привилегий, отодрали на барабане шпицрутенами и снова отослали в батальон, теперь уже без права выслуги. Тяни до гроба солдатскую лямку! Но волю и энергию Сукачева ничто не могло сломить. Македон Иваныч погостил в понтонном батальоне всего несколько месяцев и снова дезертировал. На этот раз он махнул в Аляску. Высадился он на американский материк в 1842 году уже зрелым, тридцатипятилетним человеком.

За двадцать пять лет аляскинской жизни Сукачев переменил немало профессий. Дебри этой страны пришлись по сердцу кавказскому партизану. Сначала он взялся за ремесло траппера, затем, когда надоела Аляска, ушел в Канаду на службу Компании Гудзонова Залива каюрщиком-почтальоном. Увозя письма из глухих факторий, фортов, миссий, Македон Иваныч увез попутно себе жену. Двадцатилетняя дочь американского пастора без ума влюбилась в годившегося ей в отцы сорокадвухлетнего Сукачева. Македон Иваныч с треском, с шумом, с револьверной пальбой умчал на вихревом потяге из канадского форта Нельсон свою невесту. Перебравшись через Чилькутский перевал, заставный капитан в пылу бегства не заметил, как опять влетел на территорию русской Аляски. Путь в Канаду был теперь для него навсегда отрезан. Да и новое семейное положение обязывало к спокойной оседлой жизни.

Заставный капитан предложил свои услуги другой компании – Российско-Американской. Заправилы-компанейщики, обрадовавшись русскому, а тем более грамотному человеку, назначили Сукачева заведующим факторией в Дьи. Здесь и поселился Македон Иваныч с молодой женой. Строгая пуританка и сумбурный партизан не чаяли души друг в друге.

Но прожили они вместе недолго. Вскоре белокурая Мимми начала покашливать тем характерным сухим кашлем, который вызывается омертвением легких, когда-то сожженных морозом. Это сказалась переправа через Чилькут при шестидесятиградусном морозе. А на втором году замужества мистрисс Сукачева умерла, не перенеся трудных родов. Заставный капитан поседел за одну страшную ночь смерти жены. Он зарядил уже волчьей картечью верный штуцер, решив прощальный салют над могилой жены послать не в небо, а себе в рот. Но остановила мысль о родившейся дочери. Ради нее остался жить. И вот со смертью жены он безвыездно проживал в глухом Дьи, пестуя свою единственную радость, дочку Софью…

«Стальная пружина! – думал траппер, поглядывая на суетившегося заставного капитана. – Столько незаслуженных ударов судьбы перенес, а свеж и бодр как юноша. Согнуть его на время можно, а сломать – шалишь!»

– Ну-с, милейший мой, – прервал мысли траппера заставный капитан, – прошу к столу закусить да пропустить куфель-другой спиртного.

Через минуту траппер сидел за столом. Какими вкусными показались ему гречневая каша, щи, а в особенности хорошо пропеченный пушистый хлеб после надоевшей мерзлой рыбы и пресных, без дрожжей, лепешек. Но главнее удовольствие он оставил на дессерт. Это была газета, правда, двухмесячной давности, но все-таки настоящие московские «Русские Ведомости». Траппер наслаждался уже одним прикосновением к ее шероховатой бумаге. А слабый, чуть сохранившийся запах типографской краски доставлял ему тонкую и глубокую радость.

Ужин кончился поздно. Соня тотчас же раскинула постель для траппера, индейцы ушли спать в капитанские нарты, на двор. В комнате им показалось неимоверно жарко, а кроме того, как только зажгли лампу, краснокожие забеспокоились. Оказывается они приняли ярко горящую лампу за Киолью – «духа» северного сияния.

Заставный капитан прошелся по комнате, попыхивая из коротенькой глиняной трубки крепким российским вагштафом. И вдруг остановился против траппера:

– Ну-с, милейший мой Филипп Федорович, выкладывайте ваше дело. Чую, что-то серьезное затеваете.

Траппер рассказал о своем шестимесячном пребывании у независимых тэнанкучинов. Подробно передал рассказы Красного Облака о притеснениях и хищнических налетах «огненных людей». Ему хотелось этими рассказами разбудить в сердце заставного капитана ненависть к белым грабителям и сострадание к краснокожим, чтобы найти в лице Сукачева помощника в своем опасном предприятии. В заключение он сообщил о задуманной покупке оружия в Новоархангельске, а если это не удастся, то в каком-нибудь канадском или американском порту.

Лишь об одном умолчал траппер, повинуясь какому-то глухому предостерегающему инстинкту – о скелетах, о пещере Злой Земли, набитой золотом. Он ограничился лишь вскользь брошенной фразой:

– Деньги на покупку оружия имеются в достаточном количестве. Краснокожие набрали. Охотничий сезон был крайне удачен.

Заставный капитан выслушал траппера внимательно, ни разу не перебив. Но волнение его сказывалось в характерном подергивании обвислых, как у загримированного театрального китайца, усов. А когда траппер кончил, Македон Иваныч вдруг расхохотался:

– Ловко, оглобля с суком! Значит и нарезные ружья и пушку? Да что вы, милейший мой, в военные министры к индюкам определились?

И подойдя к трапперу, ласково похлопал его по спине:

– Хороший вы человек, милейший мой! Помните, я первый научил вас, как говорят здесь, «подвязывать мокассины»? Опираясь на мои плечи, фигурально выражаясь, начали вы топтать аляскинские сугробы. Я ведь знал, что делал, знал, кого в люди вывожу. Ну, вот и не ошибся. Хоть вы и нигилист и еще там что-то, а в своих революционных утопиях не утонули.

– Помилуйте, Македон Иваныч, – засмеялся траппер, – во-первых, учение Оуэна или Прудона[10]10
  Прудон – французский утопист-анархист, выставивший в середине XIX века теорию «самоорганизации» труда, отрицающую необходимость организации рабочих и завоевания ими государственной власти. Оуэн – английский экономист, проповедывавший радикальное улучшение положения рабочих при капиталистическом строе путем постройки домов для рабочих, сокращения рабочих часов и т. п. Оуэн пытался в 1825 г. создать подобие кооперативно-коммунистической общины, но не достиг цели и потерял свое состояние.


[Закрыть] не утопия, а во-вторых…

– Да я вовсе не хаю вашей веры, – отмахнулся заставный капитан. – Я, может быть, очень уважаю этого, как его, Пру… Пру… Ну, да ладно! Я хотел сказать, что не засушили вы сердца своего. Человеком, настоящим человеком остались, милейший мой!

Он поймал руку траппера и пожал ее с грубоватой нежностью. И вдруг снова захохотал, даже присел, хлопая ладонями по коленкам.

– А здорово вы это надумали, оглобля с суком! Значит, хотите янкам свинью положить? Да не простую свинью, а порохом да пулями начиненную! Ой, помру!..

– Ну, а вы-то, Македон Иваныч, – нетерпеливо спросил траппер, – согласитесь мне помочь?

– А как же иначе? – вскинул удивленно голову заставный капитан. – Ну-с, шутки в сторону. Теперь, милейший мой, я стану свои «во-первых» да «во-вторых» высыпать. Слушайте. Во-первых, Соне уже шестнадцать лет, пора ей в школу. Во-вторых, не каждый день целую страну, что березовую рощу, продают. На это посмотреть стоит. В-третьих, надо мне компании сдать последнюю ее дань. – Он махнул рукой в угол, где лежали до потолка тючками связанные шкурки.

Поймав недоумевающий взгляд траппера, заставный капитан торжественно закончил:

– Так как и первое, и второе, и третье можно сделать только в Новоархангельске, то я еду с вами. А четвертым моим делом там будет помощь вам. Да разве можно вас одного пустить! – всплеснул он руками. – Вы и дело-то все провалите и сами на виселице очутитесь, оглобля с суком! Ваше дело против царей бунтовать, а уж насчет ружьишек я, как бывший военный, постараюсь. Понятно? Ну-с, а теперь спать, и быстро, аллюр два креста! Честь имею пожелать спокойной ночи, – отсалютовал воображаемой шашкой заставный капитан и скрылся за перегородкой.

Македон Иваныч размахнулся и съездил персону по физиономии…

Траппер, благодарно и счастливо улыбаясь, направился было к постели, но увидел на столе нечитанную еще газету. Жадно схватил ее и, сев поближе к лампе, торопливо развернул бумажную простынь.

С полуистертых газетных строчек глянула на него совсем иная жизнь: Россия, университет, революционный шум столицы, театры, выставки, музеи. Все это было когда-то и его жизнью, но каким далеким, каким фантастическим казался ему теперь этот мир.

XIII. Бегущие от цивилизации.

Траппер забыл уже, как спят под одеялом с подушкой под головою, поэтому сон его был крепок и жаден. А проснувшись, он долго еще лежал в постели, довольно жмурясь и поеживаясь от ласковых прикосновений мягкого теплого одеяла.

Заставный капитан, неслышно ступая ногами, обутыми в мягкие мокассины, увязывал вымененные меха. Он, видимо, готовился к поездке. Шкурки, запакованные в пачки обратной стороной, похожи были на связки грязных досок. Лишь в Петербурге из экипажей, из театральных лож засверкают эти аляскинские «пушистые бриллианты». Впрочем о красоте мехов можно было судить по десятку шкурок, сушившихся под потолком. Это были искрящиеся меха лисиц: серых, серебристых, чернобурых, белорозовых и аристократок – голубых и белых.

Следя из-под полуоткрытых век за сухонькой фигуркой Македона Иваныча, траппер пытался разобраться в причинах, по которым он вчера не рассказал заставному капитану о золотой пещере Злой Земли. Подозревать Македона Иваныча, этого бессребренника, в корыстолюбии было бы просто смешно. Траппер даже покраснел от этой мысли. Но тогда что же заставило его умолчать о золоте тэнанкучинов?

И траппер наконец понял. Он побоялся взрыва неуместного патриотизма со стороны заставного капитана. Ведь Аляску на-днях передадут американцам за несчастные семь миллионов долларов. И русское правительство, само того не подозревая, отдаст Америке золотой клад, во много раз превышающий плату за всю Аляску. Не найдет ли заставный капитан, недолюбливающий к тому же «янков», такой поступок изменническим? А попробуй втолковать Македону Иванычу, что золота этого и не понюхает русский народ, что клад схапает Российско-Американская компания, а следовательно и царская фамилия, так как с 1802 года в число пайщиков компании вступили и высочайшие особы.

«Нет, лучше ничего не говорить капитану, – твердо решил траппер, – а то чего доброго он побежит к русскому губернатору Аляски и расскажет о тайне Злой Земли».

Хриповатый, похожий на скрип неподмазанной телеги смех заставного капитана был ответом на мысли траппера.

– Ну, и обманщик же вы, милейший мой!

Траппер испуганно привскочил: «Откуда капитан узнал о золоте? Неужели индейцы проболтались?»

– Я-то думаю, что он спит, на цыпочках хожу, а он со мной в прятки играет: отвернусь – откроет глаза, погляжу на него – закроет. Ну-с, довольно валяться, вставайте!

Облегченно вздохнув, траппер сбросил с кровати ноги.

– Когда едем?

– Сегодня-то во всяком случае не уедем.

– Почему?

Заставный капитан молча указал на окна. Подбежав к ним, траппер не увидел ничего, кроме бешеных снежных вихрей, крутившихся за стеклами. Буран чудовищными белыми языками со свистом и воем лизал стены фактории, заставляя их испуганно вздрагивать.

«А пожалуй и неплохо еще денек отдохнуть, – думал траппер, уже сидя за столом. – У меня впереди еще пятьдесят… зарубок. – Он улыбнулся, вспомнив о шесте. – А ведь как хорошо после долгих бродяжеств сидеть вот так под шарообразной морской лампой, глядеть на родной тульский самовар и слушать звон гитарных струн!»

Гитарные струны звенели под корявыми, в мозолях и заусенцах, пальцами Македона Иваныча. Заставный капитан под рокот их тихонечко напевал свою любимую кавказскую:

 
Плачьте, красавицы, в горных аулах,
Правьте поминки по нас…
 

– Ну-с, милейший мой, чего призадумались? Выпьем-ка по маленькой. – Македон Иваныч поднял объемистый куфель с «аляскинским бенэдыктыном», как называл он водку, настоенную на морошке.

– Только вот за что пить будем? А?

– Выпьем за новых хозяев Аляски, американцев, – невесело улыбаясь, предложил траппер. – Может быть они дадут ей покой и счастье.

– А ну их к ляху! – отмахнулся заставный капитан. – Неизвестно еще, что будет, когда эта страна перейдет под сень Старой Славы[11]11
  Так северо-американцы называют свое звездное знамя.


[Закрыть], которая далеко не стара и отнюдь не славна. Выпьем просто за Аляску, нашу вторую родину!

Опрокинув куфель и крякнув традиционно, заставный капитан продолжал:

– Не люблю я янков. Без крику, без драки, а прямо в икры цоп! Вредная нация. Все стараются не штыком, не пулей, как мы дураки-русаки, а долларом. Торгаши всесветные.

Капитан отложил в сторону гитару.

– В шестьдесят пятом еще году приплыли они сюда, в Дьи, на своих паровых судах. Тычут мне бумагу из Петербурга. Служащие телеграфной компании будут проволоку тянуть через Берингово море, чтобы соединить телеграфом Америку с Сибирью и Европами, оказывать им-де всякую помощь. Ну, ладно, снарядил я для них обоз на собаках, переправил через Чилькут в Канаду. Мнение имею, что шпионы были, вынюхали почем здесь сотня гребешков и ушли.

– «Пришли, понюхали и ушли», – улыбнулся траппер. – Помните, как Гоголь-то сказал?

– Какой Гоголь? – оживился капитан. – Стрелковый или интендантский?

– Ни тот, ни другой, – фыркнул траппер. – Писатель Гоголь.

– Такого не знавал, – не смутился Македон Иваныч. – А вот Гоголь стрелковый у меня в роте субалтерном службу начал. Храбрый был офицер. Ну-с, а вы, милейший мой, вот что мне скажите. На кой чорт продаем мы Аляску?

– Насколько я понял из статьи в «Русских Ведомостях», продажа Аляски объясняется желанием России, соперницы Англии, доказать свои симпатии Соединенным Штатам и подготовить в будущем столкновение между этими двумя государствами.

– Стравить хотят двоюродных братцев, – кивнул понимающе заставный капитан. – Это англичанке за пятидесятые годы отместка. В пятьдесят четвертом и пятом годах они порядком-таки нашкодили здесь, у Аляскинских берегов[12]12
  В 1854—55 гг., во время крымской войны, английский военный флот, посланный в североамериканские воды, бомбардировал русские поселения в Аляске.


[Закрыть]. Стреляли по безоружным, по женщинам да детям. Сунулись красномундирники было и сюда, в Дьи. Да я им насыпал горячего в штаны!

– Насыпали? – заинтересовался траппер. – А ну-ка, расскажите как было дело.

– Заметил я, – самодовольно поглаживая усы, начал заставный капитан, – что близ нашего поселка, в море болтается небольшой аглицкий фрегат с одной закрытой батареей. Три дня болтался, все не мог в бухту войти, на море неспокойно было. Созвал я краснокожих, насыпал на мысочке, где теперь часовня, вал, поставил на нем «барыню», – это мы на Кавказе так пушки звали. Компания прислала мне ее сюда на всякий случай. А рядом с «барыней» положили мы бревна. Издали – ну, прямо брешь-батарея! И только я управился, на море стихло. А утречком гляжу, фрегат-то к нам, значит, ползет. Втянулся он на рейд да и выслал большой вельбот. Не то за пресной водой шли, не то просто пошарить на берегу, соболями разживиться. Ах ты, думаю, оглобля с суком! Покажу я вам сейчас, каковы на вкус русские соболя! Дал я красномундирникам подойти поближе, да как дуну из «барыни» картечью! Аж в горах стоном застонало. Знай наших, кавказских! Вельбот сейчас же руль на борт да обратно к фрегату. Подошел; слышу, галдят красномундирники. Ну, думаю, плюнет сейчас по мне бортом фрегат. А сам тоже фитилем машу: отвечу, мол, в случае чего. Ну-с, погалдели, погалдели англичане, и что же вы думаете, милейший мой? Поставили паруса да и ушли. Видно, они мои бревна и вправду за пушки приняли. То-то, чай, после удивлялись – откуда-де у русских в такой дыре целая батарея появилась? Вот дело-то как было.

– Фрегат этот наверное натравила на вас Компания Гудзонова Залива, – сказал траппер.

– Может быть. Гудзоновцы-то и тогда здорово на нашу Компанию злились за то, что мы у них из-под носа соболей, лисиц да горностаев перехватываем. Не раз дело до драки доходило. То наши охотники их траппера подстрелят, а то наоборот. Всяко бывало. У меня самого под кожей аглицкая пуля катается. Гудзоновец угостил. Я только что черного песца заполевал. Слышали о такой прелести? Они теперь на вес золота. Черные песцы-то здесь в семнадцатом веке богато водились, когда в Аляске русскими и не пахло. Говорили мне, что о черных песцах как о редкости даже в древних еще летописях писали. А мне вот подвезло на тот раз. Ну, гудзоновец-то расстроился да и трах в меня из карабина! Только не выгорело у него это дело. Я-то, видите, цел, а он…

Капитан многозначительно махнул рукой.

Траппер с горечью думал о вековой вражде двух компаний. Российско-Американская компания получила от русских царей жалованную грамоту на все аляскинские промыслы, рыбные и зверовые, на поверхности и недра страны, на право возводить поселки, посты, вести торговлю и даже распространять православие. Но вскоре она нашла соперника в лице Компании Гудзонова Залива, основанной еще в 1669 году, получившей от английских королей коронные права на Канаду, Нью-Фаундленд, Полярный архипелаг и владевшей всеми пушными промыслами этих земель. Интересы Петербурга и Лондона столкнулись на снежных равнинах Севера. И начались убийства из-за угла, Трапперы обеих компаний, добывавшие себе кусок хлеба каторжным трудом, в каком-то кровавом ослеплении стреляли из-за засады в спину друг другу, радуя сердца господ компанейщиков, которые подсчитывали барыши в конторах лондонского Сити и в петербургском доме на Мойке.

– Вот мы-то, – заговорил снова заставный капитан, – батареи из бревен воздвигали, а янки по-другому здесь орудовать хотят. Слышал я, что в разных пунктах побережья хотят строить они военные форты.

– Об этом тоже в газете есть, – сказал траппер, – а объясняется постройка фортов тем, что индейцы и эскимосы обнаруживают неудовольствие по поводу перехода Аляски в другие руки. Ждут волнений.

– Врут газеты! Здесь в другом дело, – хитро прищурился заставный капитан. – В золоте дело, милейший мой!

– В золоте? – испуганно прошептал траппер. – В каком золоте?

– Да слухи есть, что якобы янки где-то в Аляске золото открыли. Вторая-де Калифорния здесь будет. Вот и строят заранее новые редуты, чтобы чужих сюда не пускать. Да только, думается мне, брехня все это.

– Конечно брехня, – поторопился согласиться траппер. – Какое здесь золото? Американцы рассчитывают купить попугая, а им петуха подсовывают.

– Ну, с этим-то я не соглашусь! – возмущенно стукнул по столу Македон Иваныч – Аляска страна добрая.

– Да я и не хаю ее, – начал защищаться траппер. – Я только хотел сказать, что янки ошибаются, считая Аляску курицей, которая будет нести золотые яйца. Нет, Аляска не золотом хороша. К ней с другого бока подходить надо.

– Ну, то-то же, – успокоился заставный капитан. – Труд здесь всегда прокормит, только по-хорошему, по-человечески работай, а не так, как сейчас: компании деньги загребают, а индейцы да и белые трапперы тоже с голоду дохнут. Не-ет, раньше лучше было.

«Дал я красномундирникам подойти поближе, да как дуну из „барыни“»…

Заставный капитан помолчал, рассеянно дергая мандаринские свои усы.

– Как оглянешься на прошлое, – продолжал он, – на сердце светлее становится. Чище, раньше мы жили, честнее, милейший мой. Когда прибыл я сюда, белых на всю центральную Аляску не более двадцати-тридцати человек было. Помню, раз в форту святого Михаила поймал я русского при воровстве с поличным. И сейчас его, раба божьего, вытурил из поселка в тундру без кремня, трута, без золотника пищи. А в другой раз вора, тоже белого, зашили в медвежью шкуру и выпустили на него псов. Загрызли конечно. Морщитесь? Жестоко-де? Да как же иначе-то, оглобля с суком? Нужно же было показать краснокожим, каковы мы, белые. Ведь они нас за богов считали.

– Ну, а как с индейцами ладили? – спросил траппер. – Здорово их притесняли?

– Всяко бывало. Сами знаете, милейший мой, что для нас, трапперов, «индюк» первый человек. С ним охотишься, с ним в одном зимовье спишь, с ним же иной раз последним куском делишься. И после этого станет он для тебя вроде брата родимого, только окраски другой. А их благородия зверствовали, надо уж правду говорить. Когда я в Аляску прибыл, как раз восстали индейцы. Соединились все юконские племена и племена южного побережья под главенством Хромого Волка. Этот краснокожий Наполеон не раз и не два по всем правилам тактики и стратегии расколотил наших вояк. Обозлился губернатор и сформировал «налетные отряды». Пошла в эти отряды всякая дрянь каторжная. Окружили тысячи две краснокожих на среднем течении Кускоквима и что же, черти огалтелые, сделали! Бить не били, но и не выпускали никуда из маленькой долинки. Подконец краснокожие обезумели от голода, начали бросаться друг на друга с ножами, а потом взяли да и сожгли сами себя на кострах. Тут пошли трубить – победа! «Веселися, храбрый росс»! А мы, трапперы, после этого не могли на пять верст от поста отойти. Индейцы в отместку нас ловили и на кострах жгли. А губернаторским-то воякам что? Нашкодили, да и испарились.

– Действительно, испакостили наши власти Аляску, – сказал траппер. – Что она теперь? Мешанина какая-то. Первобытные, живущие еще в каменном веке индейцы плюс манжеты чиновников и шпоры жандармов. Краснокожий-отец боится бога Клуша, а сын – полицейского урядника. Оба же вместе больше всего боятся колокольчика на потяге сборщика ясака. Вот и все следы культуры. И это после стодвадцатипятилетнего хозяйничания просвещенной русской нации. Ну, если и всюду такими путями пойдет цивилизация, то…

– А ну вас к лешему с вашей цивилизацией! – выругался заставный капитан. – Знаете, что такое эта хваленая цивилизация? – Здешняя весенняя мошкара, что забирается под кожу и объедает у людей ногти, ресницы и уши у собак. Вот что! Да вы сами судите.

– Здесь виновата не цивилизация, – тоскливо сказал траппер, – а те, кто ее принес сюда на мушках карабинов и в водочных бутылках. Это – изнанка цивилизации.

– Ну, вы ведь начетчик, вам и книги в руки, – досадливо отмахнулся капитан. – А я попросту сужу. Прожил я здесь без малого четверть века. За это время немало перевидал и многое передумал. И ясно мне, как день, что вконец запакостили мы эту страну. А ведь страна-то какая свежая! Затягивает она как-то, привораживает. Как снегурочка-красавица. Полюбишь – не оставишь.

– Вы правы, – кивнул головой траппер.

– Ну, а что нам, беднягам, делать, когда сюда янки придут? – спросил капитан. – Ведь они такого цивилизованного туману напустят – не передохнешь. А ну их к дьяволу!

– Так за чем же дело стало? – лукаво улыбнулся траппер. – Вместе и побежим от цивилизации. Найдутся еще у нас на Великом Севере такие уголки, где и не пахнет этой самой цивилизацией. Махнем хотя бы на Великого Раба[13]13
  Озеро Большое Невольничье, в Канаде.


[Закрыть] или на Крысью реку[14]14
  Река Паркюпайн, правый приток Юкона.


[Закрыть]. По рукам, что ли, а?

– Нет уж, без меня придется вам итти, – уныло сказал заставный капитан. – Куда мне с вами, только свяжу вас по рукам и ногам. Вы-то уйдете, верю. Вы крупный человек, аляскинских наших дрожжей. А я стар стал, у меня кавказские ревматизмы в костях мозжат.

(Продолжение в следующем номере.)