Текст книги "Руслан и Людмила"

Автор книги: (ВП СССР) Внутренний Предиктор СССР

ПЕСHЬ ВТОРАЯ

Вторую песнь Пушкин начинает с трех кратких наставлений к соперникам, ведущим меж собой борьбу за право обладания и управления Людом Милым. Первое наставление касается соперников, ведущих вражду на уровне пятого-шестого приоритетов обобщенного оружия.

 
Соперники в искусстве брани,
Не знайте мира меж собой;
Hесите мрачной славе дани
И упивайтеся враждой!
Пусть мир пред вами цепенеет,
Дивяся грозным торжествам:
Hикто о вас не пожалеет,
Hикто не помешает вам.
 

Египетское жречество первым осознало низкую эффективность концентрации под своею властью производительных сил (а только ради этого ведутся любые войны) с использованием оружия в общепринятом понимании. Более трехсот лет фараоны двух династий вели изнурительные войны за город Кадеш, главный форпост Палестины, которая в те времена играла роль своеобразного информационного центра ближневосточного региона. На обочинах караванных путей, пересекавшихся в Палестине, творилась история. Отсюда – стремление обладать Палестиной и прежде всего её опорной цитаделью – Кадешем – входило в стратегические планы не только египетского, но и хеттского жречества, которое в те времена несло на себе полную функцию управления в своем национальном обществе. Для решительной победы в подобном противостоянии необходимо не количественное, а качественное превосходство над противником. Новое качество при равном знании появляется у той стороны, которая поднимается на более высокий уровень понимания хода глобального исторического процесса. Такой уровень понимания чаще приходит не благодаря победам на низших приоритетах обобщенных средств управления, а вопреки им. Нужна была решительная победа хеттов в битве при Кадеше в 1312 году до нашей эры, чтобы фараон Рамзес II, переосмыслив причины своего поражения и намерения на будущее, посчитал необходимым выбить на колоннах храма в Луксоре иероглифы, донесшие до наших дней уверенность египетского жречества в своей окончательной победе над любыми “хеттами” настоящего и будущего: «Три тысячи лет будут свидетельствовать о том, что я победил хеттов».

«История не учительница, а надзирательница: она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков», – писал В.О.Ключевский. Те, кто понимает это, но остаются при демоническом строе психики, поднимаются до узурпации ранга “строгих историков”. Для непонимающих все это:

 
Мечты поэта —
Историк строгий гонит вас!
Увы! его раздался глас, —
И где ж очарованье света!
 

(Герой, А.С.Пушкин)

Можно предположить, что после подобного урока у “строгих историков” Египта появилась объективная потребность в долговременной, глобальной концепции концентрации производительных сил под своей властью. Осознание такой потребности само по себе есть новое качество в процессе противоборства концептуальных центров управления. Однако новое качество при равной фактологии знания проявляется на той стороне, которая обладает более содержательной методологией. В Коране, сура 2, аят 5, сказано, что Моисею (по некоторым данным, племяннику Рамзеса II) дано было Писание и Различение. О “Священном писании” современная толпа наслышана много, о Различении, в том смысле этого слова, который оно несет в контексте Корана, она имеет самые смутные представления. У египетского жречества были основания скрыть, загерметизировать знания о Кораническом Различении, тем более что оно само было лишено Различения Свыше.

Необходимо понять первое наставление Пушкина, несущее предупреждение о том, что с появлением в обществе концепции управления, нацеленной на мировое господство, появился “некто” (или нечто), ставший невидимым для «соперников в искусстве брани». Этот “Никто” (“Как тебя зовут?” – спросил Полифем. – “Hикто!” – представился Одиссей Полифему для того, чтобы безнаказанно выколоть тому единственный глаз) не только не имел причин мешать горе-соперникам «не знать мира меж собой», но и никогда не жалеть о них, ибо Черномор освоил метод, при котором любая дань «сей мрачной славы» будет через могущество бороды – финансово-кредитной системы – “добровольно”, т. е. под давлением им созданных обстоятельств, принесена ему.

Много различных войн с тех пор вело Человечество на земле. В последней мировой войне между собой сражались уже почти все народы, но особенно жестоко дрались русские и немцы. Русский “конь” на этом этапе глобального исторического процесса оказался сильнее, и знамена “тысячелетнего рейха” (Глобальный Предиктор умеет шутить) упали к подножию черной пирамиды, построенной по указанию Hаины (оборотня-урода Апфельбаума-Зиновьева) на месте бывшего нужника на Красной площади. Однако, Черномор знает, что победы в этом соперничестве определяются не количеством знамен, падающих то к подножию мавзолея, то к подножию рейхстага, а количеством золота и эквивалентных ему других средств платежа, собирающихся в сейфах швейцарских банков – главной резиденции Черномора. Если золота и других ценностей, контролируемых международным еврейским капиталом, стало больше – Черномор выигрывал, его “могущество бородою прирастало”. “Строгие историки” свидетельствуют, что по крайней мере со времен битвы при Кадеше – какие бы соперники ни состязались в искусстве брани: персы с греками, или римляне с карфагенянами, готы с византийцами, или монголы с русичами, мусульмане с христианами или коммунисты с нацистами – борода карлы устойчиво росла, а сокрытая от глаз всех “красавиц” мира связь Hаины с Черномором – крепла. Можно сказать, что в такой ситуации Черномор был обречен на успех, поскольку по отношению к своим соперникам он выступал с использованием обобщенного средства управления (оружия) четвертого приоритета – экономического – в основе которого лежит институт кредита с ростовщическим ссудным процентом.

Второе наставление относится к «соперникам другого рода», выступающим с использованием обобщенных средств управления (оружия) третьего (идеологического) приоритета.

Они тоже не страшны Черномору, но, если первых он не жалеет, то вторых – в случае их неповиновения – всегда готов в глазах толпы выставить смешными. А это для них равносильно смерти. Знает Черномор, что «рыцари парнасских гор» нескромным шумом своих ссор по части толкования “священного писания”, которым глобальное знахарство предусмотрительно отгородилось от толпы, в здоровой части народа, лишенного трепетного жидовосхищения, вызывает только смех. Отсюда у Пушкина:

 
Вы, рыцари парнасских гор,
Старайтесь не смешить народа
Hескромным шумом ваших ссор;
Бранитесь – только осторожно.
 

Впоследствии Пушкин не раз обращался к теме второго наставления. В Болдинскую осень 1830 г. в острой полемике с “хрипунами” он отметит в предисловии к “Домику в Коломне” бессмысленность соперничества “рыцарей парнасских гор”.

 
Ведь нынче время споров, брани бурной;
Друг на друга словесники идут,
Друг друга режут и друг друга губят,
И хором про свои победы трубят!
 

Многие современные “рыцари парнасских гор”, изо всех сил стараясь насмешить толпу, развернулись вовсю. Но народу уже не до смеха.

Третье наставление – для тех, кто не только пылко любит Люд Милый, но и готов ради его счастья пойти прямым путем. Таких немного. Это те, кто способен осознать, что для освобождения Людмилы обоюдоострый меч Различения важнее шапки-невидимки “Священного писания”. Действительно, одевая на свою голову шапку с догматами веры, народ теряет свою национальную душу, поскольку истина, по мере того, как становится безрассудной верой, вводит в самообман. И тогда собственное видение мира (мировоззрение) утрачивается им до такой степени, что не только Черномор не может отличить его от других народов, но и сам народ перестает видеть себя ярко выраженной индивидуальностью. Такова технология похищения “красавиц”, благодаря которой любой народ становится невидимым, то есть превращается Черномором в часть толпы с библейской логикой социального поведения. Людмила убедилась в этом, как только примерила шапку Черномора.

Догадываясь о существовании подобного процесса, современник Пушкина, русский философ, поэт, публицист А.С.Хомяков в статье “Мнение русских об иностранцах” с горечью как-то заметил:

«То внутреннее сознание, которое гораздо шире логического и которое составляет личность всякого человека так же, как и всякого народа, – утрачено нами. Но и тесное логическое сознание нашей народной жизни недоступно нам по многим причинам: по нашему гордому презрению к этой жизни, по неспособности чисто рассудочной образованности понимать живые явления и даже по отсутствию данных, которые могли бы подвергнуться аналитическому разложению. Не говорю, чтобы этих данных не было, но они все таковы, что не могут быть поняты умом, воспитанным иноземной мыслию и закованным в иноземные системы, не имеющие ничего общего с началами нашей древней духовной жизни и нашего древнего просвещения.

(…)… формы, принятые извне, не могут служить выражением нашего духа, а всякая духовная личность народа может выразится в формах, созданных ею самой».

Пушкин выразил эту же мысль в “Домике в Коломне” кратко, опрятно и точно:

 
Что вся прочла Европа —
Нет нужды вновь беседовать о том!
 

Во все времена в России были люди, пылко и страстно любившие Люд Милый. Однако, любовь и страсть – это далеко не одно и то же, тем более если эти чувства проявляются в отношении народа. Страсть не только мешает любви, но может принести неисчислимые страдания и тому, кто любит, и самому предмету любви. Отсюда следовать страстям в деле любви – губительно, и Пушкин проводит эту мысль тонкой канвой через весь текст поэмы. Так, в Песне первой у Руслана еще не любовь к Людмиле, а «страстная влюбленность»:

 
Но, страстью пылкой утомленный,
Не ест, не пьет Руслан влюбленный
 

При этом на поверхности – одни «восторги», которые Руслан «чувствует заранее», а душа – мертва:

 
И замерла душа в Руслане…
 

Не лучше и соперники Руслана:

 
В душе несчастные таят
Любви и ненависти яд.
 

Если страсть принимается за любовь, то действительно от любви до ненависти один шаг.

Не мог отличить страсть от любви и Финн, пока не овладел предметами мудрости высокой. Поэтому, даже после десяти лет поисков «опасности и злата» ради того, чтобы… «заслужить вниманье гордое Hаины», любви нет по-прежнему, а значит, нет и понимания, но зато:

 
Сбылись давнишние мечты,
Сбылися пылкие желанья
 

Далее, как и должно, воздаяние по заслугам:

 
Пред нею, страстью упоенный,
Безмолвным роем окруженный
Её завистливых подруг,
Стоял я пленником послушным
 

Сорок лет потребовалось Финну не только для того, чтобы, овладев знаниями дивной науки, таившейся меж “пустынных рыбарей” его родины, подняться на уровень понимания жречества, но также и для того, чтобы осознать губительность страсти для настоящей любви. В первом издании “Руслана и Людмилы” 1820 г. после слов Hаины:

 
Герой, я не люблю тебя!
 

есть прямое предостережение Руслану на этот счет:

 
Руслан, не знаешь ты мученья
Любви, поверженной навек.
Увы! Ты не сносил презренья…
И что же, странный человек!
И ты ж тоскою сердце губишь.
Счастливец! ты любим, как любишь!
 

Страсть к биороботу, “гремевшему красотою”, никогда не могла вызвать ответной любви, но при подходе к этому делу с позиций высокой науки можно перепрограммировать биоробота на новую страсть. Только овладев технологией такой “любви”, Финн убедился, что имеет дело не с человеком, а с уродом-биороботом.

 
Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось, по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным (не живым. – Авт.) голосом урод
Бормочет (не говорит. – Авт.) мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
. . . . . . . .
Она сквозь кашель (какие-то сбои,
хрипы в системе: авт.) продолжала
Тяжелый страстный разговор
 

Далее идет программа, набор фарсовых, театральных, стандартных фраз, долженствующих свидетельствовать о любовных признаниях:

 
Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желаньями любви…
Приди в объятия мои…
О милый, милый! умираю…
 

Финн осознал губительность страстей, не позволивших ему подняться на дело, которое суждено исполнить Руслану. Почему же Руслану, а не Финну? Всякой истине – свое время. Принесший же истину заблаговременно в общество, чуждое стремлению к её познанию, может быть признан им безумным под влиянием страстей, которыми толпа руководствуется в своих оценках.

По поводу губительности страстей в Коране сказано (сура 23):

71 (69) Или они не признали своего посланника и стали его отрицать?

72 (70) Или они говорят: “У него безумие”, – да, приходил он к ним с истиной, но большинство их истину ненавидит.

73 (71) А если бы истина последовала за их страстями, тогда пришли бы в расстройство небо, и земля, и те, кто в них.

Только познав «закон времени» (второй, хронологический приоритет), Финн смог подняться на уровень первого (мировоззренческого, методологического) приоритета обобщенного информационного оружия и средств управления и овладел способностью предвидеть время встречи с Русланом, то есть вести прогнозную работу. Это время в поэме указано Пушкиным довольно точно – конец XX века:

 
Уж двадцать лет я здесь один
Во мраке старой жизни вяну
 

Со времен появления христианства – экспортной модификации иудаизма – прошло двадцать веков. Этот длительный период святорусское жречество вынуждено было пребывать в глухом подполье (пещере), чтобы сохранить и передать Руслану знания, необходимые для победы над Черномором, не понимающим «закона времени».

 
Но, наконец, дождался дня,
Давно предвиденного мною.
Мы вместе сведены судьбою;
Садись и выслушай меня.
 

Весь дальнейший рассказ Финна о своей судьбе – это урок Руслану, которому до встречи с Черномором еще предстояло пройти период соперничества с пылкими и страстными любовниками. Любили пылко и страстно Люд Милый (народ русский) многие: славянофилы, западники-либералы и монархисты, социалисты-утописты и коммунисты-марксисты. Также пылко и страстно клянутся сегодня в любви к народу демократические тоталитаристы. Но все они – лишь «соперники в любви», не способные понять «девичье сердце», воспринять и осознать то, что таится в глубинах души народной. Это под силу лишь тем, кто овладел всей полнотой знаний и кто способен помочь народу жить на основе Различения, даваемого Богом каждому непосредственно. Вот тогда народ и сам сможет сказать самую большую правду о самой большой лжи истории. И к таким людям третье наставление Пушкина:

 
Но вы, соперники в любви,
Живите дружно, если можно!
Поверьте мне, друзья мои:
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной
 

Пушкин предсказывает, что «девичье сердце» будет с теми, кто поднимется на самый высокий уровень понимания – уровень первого (мировоззренческого) и второго (хронологического) приоритетов обобщенных средств управления. А что же делать остальным, понимающим меньше? Пушкин не забыл и о них, дав читателю представление об их мере понимания в первом издании поэмы через предмет их утешений:

 
Сердиться глупо и грешно.
Ужели Бог нам дал одно
В подлунном мире наслажденье?
Нам остаются в утешенье
Война, и музы, и вино.
 

Война – шестой приоритет (обычное оружие) Вино – пятый приоритет (оружие алкогольного геноцида) Музы – третий приоритет (идеологический). О четвертом приоритете (мировые деньги – финансово-кредитная система) Пушкин умалчивает не случайно, ибо “борода” – финансово-кредитная система – давно приватизирована Черномором.

Рисуя образно встречу военной языческой элиты (Рогдая) с периферией самой древней мафии (Фарлафом), поэт показывает, чего можно достичь, руководствуясь страстями на пути безумного неукротимого соперничества в любви. Не владея методологией познания на основе Различения, Рогдай путает Руслана с Фарлафом, когда тот, трусливо удирая от погони:

 
Свалился тяжко в грязный ров,
Земли не взвидел с небесами
И смерть принять уж был готов.
Рогдай к оврагу подлетает;
Жестокий меч уж занесен;
“Погибни, трус! умри!” – вещает…
 

Но не тут-то было. Видимость гонимости еврейства всегда обезоруживала его противников. Поэтому грозные окрики Рогдая – это всего лишь эмоции, пустое кипение страстей.

Реакция языческой военной “элиты” после опознания (“свой” – “чужой”) в лице Фарлафа еврейской “элиты”, не отличима в подобных ситуациях от поведения нашей псевдопатриотической элиты.

 
Вдруг узнает Фарлафа он;
Глядит, и руки опустились;
Досада, изумленье, гнев
В его чертах изобразились;
Скрыпя зубами, онемев,
Герой, с поникшею главою
Скорей отъехав ото рва,
Бесился… но едва, едва
Сам не смеялся над собою.
 

Правда, есть и “прогресс”: в отличие от языческих рогдаев, современные к тому же ещё разрешают смеяться над собой райкиным, хазановым, жванецким, аркановым, т. е. наследникам древних фарлафов, хотя конечный результат и для тех, и для других – один:

 
Тогда он встретил под горой
Старушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север указала.
Ты там найдешь его, – сказала.
Рогдай весельем закипел
И к верной смерти полетел.
 

В эпизоде встречи Рогдая с Фарлафом и Hаиной проявились все черты социального идиотизма нашей как прошлой, так и современной либеральной “элиты”:

– верноподданность (бездумно полетел к верной смерти по указке генералитета еврейской мафии);

– жидовосхищение (только жидовосхищенный идиот может закипеть весельем от прямого указания бить своих);

– либерализм (национальный крикливый либерал, да еще “элитарный”, всегда немеет и скисает при столкновении с межнациональной, наднациональной “элитой”; при этом потеря дара речи может сопровождаться зубовным скрежетом);

– чистоплюйство (верноподданный, жидовосхищенный “элитарный” либерал никогда не опустится до разбирательства и установления связей между генералитетом мафии и её периферией; для него этих связей как бы не существует).

Культура мышления, в которой нет места методологии познания и осмысления реальности на основе Различения, превращает либеральную “элиту” в толпу и лишает ее перспектив самостоятельного избавления от социального идиотизма, к которому она подсознательно всегда привержена. В результате на уровне сознания из нее прет пятый вид социального идиотизма, который образно и проиллюстрирован в поэме поведением Рогдая:

 
Убью!.. преграды все разрушу…
Руслан!.. узнаешь ты меня…
Теперь-то девица поплачет…
 

Но это же – чистой воды нигилизм, от которого прежде всего страдает народ, а потом уже бездумно на верную смерть идут и “элитарные” рогдаи, и “элитарные” фарлафы. Так что история на уровне социального явления всегда справедлива. Хотя следует признать: в далеком прошлом фарлафы вели себя скромнее и из своего рва (черты оседлости) так нагло, как это все видят сегодня, никогда ранее не вылезали.

 
А наш Фарлаф? Во рву остался,
Дохнуть не смея; про себя
Он, лежа, думал: жив ли я?
Куда соперник злой девался?
 

Что касается генералитета мафии, раввината, то он службу нес всегда исправно: если обстановка позволяла – заботливо опекал еврейскую “элиту”, а когда ситуация требовала – посылал и на “мокрое” дело. Но всегда воля Наины была законом для фарлафов всех времен, независимо от того, где они находились – на глубине грязного рва или на вершине власти.

 
Вдруг слышит прямо над собой
Старухи голос гробовой:
“Встань, молодец, все тихо в поле;
Ты никого не встретишь боле;
Я привела тебе коня;
Вставай, послушайся меня”
 

Удивительно точно рисует поэт картину создания рва (черты оседлости), который сформировался как бы естественно, в результате рассеяния периферии мафии на местах “славного побега”. При этом черта оседлости была непонятной для окружающих привилегией еврейства и одновременно служила своеобразным укрытием для “элиты” главарей мафии. Ни одну национальную толпу нельзя было загнать в этот грязный ров. Бразды стальные закусив, конь с белой гривой (символ простого русского Люда), ров перескочил. И здесь проявляется очень тонкий момент: всадник оказался во рву не потому, что его сбросил «конь с белой гривой», а потому что был “робкий”. Конь же просто преодолевал естественное препятствие, возникшее на его пути в глобальном историческом процессе.

 
Фарлаф, узнавши глас Рогдая,
Со страха скорчась, обмирал
И, верной смерти, ожидая,
Коня еще быстрее гнал.
 

(Другими словами, бездумно пытался ускорить естественный ход развития событий, т. е. торопил их).

 
Так точно заяц торопливый
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, сквозь леса
Скачками мчится ото пса.
На месте славного побега
Весной растопленного снега
Потоки мутные текли
И рыли влажну грудь земли.
 

Так образно показаны мутные потоки лжи, всегда к сожалению сопровождающие процесс информационной поддержки при формировании мест “славного побега”, которые возникали как закономерный результат вероломных попыток пса-Черномора вломиться в объективные исторические процессы, идущие на земле в среде разных народов с различной скоростью.

 
Взмахнул хвостом и белой гривой,
Бразды стальные закусил
И через ров перескочил;
Но робкий всадник вверх ногами
Свалился тяжко в грязный ров.
 

В рамках глобального исторического процесса «ретивый конь», преодолевая таким образом препятствия, возникающие на пути своего развития, временами, при удачно складывающихся обстоятельствах, получал на какое-то время возможность избавляться от своего седока, но всегда раввинат, пользуясь монополией на средства массовой информации, приводил послушную толпу к трусливому Фарлафу. И в ХХ столетии, несмотря на то, что представители еврейства не раз сваливались (или их сбрасывали) в грязный ров, Hаине не составляло большого труда с помощью продажной прессы “привести к нему коня” через создание образа несчастного и гонимого Фарлафа в глазах толпы.

И до тех пор, пока от простого человека библейская концепция управления будет закрыта образом Фарлафа, Наина без труда сможет приводить к нему “ретивого коня” любой национальности.

 
“Поверь! – старуха продолжала, —
Людмилу мудрено сыскать;
Она далеко забежала;
Не нам с тобой её достать.
Опасно разъезжать по свету;
Ты, право, будешь сам не рад”.
 

Тут с Hаиной трудно не согласиться. “Славный путь” рассеяния еврейства по свету – это не печальный итог антисемитизма (ненависти всех народов к кадровой базе самой древней, самой богатой и самой культурной мафии), а способ управления Черномором в союзе с Hаиной и с помощью Фарлафа конским стадом – безнациональной толпой. С Людом Милым у Черномора и Hаины – и до и после переворота 1917 г., в котором Фарлаф в качестве седока принял горячее участие, – постоянно возникали трудности; и поэтому рекомендации раввината к линии поведения Фарлафа в поэме – поистине на все времена, пока в обществе действует библейская логика социального поведения:

 
“Последуй моему совету,
Ступай тихохонько назад.
Под Киевом, в уединенье,
В своем наследственном селенье
Останься лучше без забот:
От нас Людмила не уйдет”.
 

“Кони” России, в своем стремлении стать народом, а вместе с ними и Фарлаф, сильно забежали вперед по отношению ко всему стаду. Поэтому Hаина советует еврейской “элите” после уничтожения “элит” национальных начать тихохонько движение назад, то есть занимать освободившиеся места во всех институтах управления страной.

До революции богатая еврейская “элита”, скупая у разоряющихся дворян наследственные селения, прекрасно жила, не обращая внимания на закон о “черте оседлости” и при этом ещё деятельно вербовала из представителей российской либеральной интеллигенции вечных странников революционной перестройки.

В схватке свирепого всадника с Русланом Рогдай не назван по имени. В тексте есть лишь описание «сечи при свете трепетном луны». Вообще в поэме все темные дела свершаются ночью и непременно при лунном свете. И это не случайно. Иудейский календарь – лунный. Согласно этому календарю в году не двенадцать, а тринадцать месяцев. Почему-то число 13 на Руси всегда считалось несчастливым и даже получило название “чертова дюжина”.

Но возможна и другая трактовка этого числа: 13=12+1. Если число 12 означает полный цикл развития в пределах одного качества, то 12+1 – завершение цикла развития с выходом на новый уровень качества и тогда число 13 для тех, у кого оно в массовой статистике явлений реальной жизни синхронизируется с несчастными случаями, указует лишь на их неспособность в каких-то конкретных процессах развития выйти на новое качество, возможно вследствие того, что сами они остаются под властью той концепции, которая создана для их закабаления и ограничения в развитии.

Схватка на берегу реки описывается так, будто дерутся не столько всадники, сколько кони. Из истории древней Руси известно, что от междоусобиц военной языческой “элиты” больше всех страдал трудовой люд. “Элита” же, «переплетаясь членами» семейных уз, прежде всего обеспечивала свои узкокорыстные интересы.

 
Они схватились на конях;
Взрывая к небу черный прах,
Под ними борзы кони бьются;
Борцы, недвижно сплетены,
Друг друга стиснув, остаются,
Как бы к седлу пригвождены;
Их члены злобой сведены;
Переплелись и костенеют;
По жилам быстрый огнь бежит;
На вражьей груди грудь дрожит —
И вот колеблются, слабеют —
Кому-то пасть… вдруг витязь мой,
Вскипев, железною рукой
С седла наездника срывает,
Подъемлет, держит над собой
И в волны с берега бросает.
 

Так Пушкин образно рисует борьбу двух уровней понимания. Руслан не убивает своего соперника, а лишь грозно восклицает:

 
“Умри, завистник злобный мой!”
 

Да, реальный соперник, даже брошенный в воду с берега, совсем не обязательно должен погибнуть. Конечно, в поэме мы имеем описание лишь информационной гибели языческой военной “элиты”, лишившейся опоры в национальной среде. Но если внимательно анализировать историю мировоззренческого (информационного) противостояния в России вплоть до революции и гражданской войны начала ХХ века, то можно увидеть и “материализацию” этого процесса: белогвардейцы на всех фронтах, и особенно в Крыму, были сброшены буквально в воду, то есть в море. В какой-то мере это может служить доказательством верности угаданных нами образов. О том, что это образы, а не реальные исторические персонажи, Пушкин предупреждает читателя своим необычным предисловием, написанным им самим 12 февраля (по новому стилю 25 февраля) 1828 года. В нём он “странными вопросами” от имени г. NN сосредотачивает внимание читателя на ключевых образах поэмы. Есть среди них и такой:

«Каким образом Руслан бросил Рогдая, как ребенка, в воду, когда

 
Они схватились на конях;
. . . . . .
Их члены злобой сведены;
Объяты, молча, костенеют, – и проч.?
 

Не знаю, как Орловский[18]18
  Орловский Александр Осипович, живописец-баталист и жанрист (1777–1832), славился в обществе в начале века своими рисунками и карикатурами.


[Закрыть] нарисовал бы это».

Другими словами, Пушкин через “странные вопросы” г. NN поясняет, что никакой художник не способен отобразить в живописи борьбу двух уровней понимания. Этой схваткой символически показана победа того, кто лучше понял и яснее выразил мировоззрение простого Люда. Потерпевший поражение в этом информационном противостоянии уходит в небытие. Далее прямое обращение поэта связано надеждой на определенную меру понимания читателя:

 
Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:
То был кровавых битв искатель,
 

В последней строке слышится осуждение битв (в терминах достаточно общей теории управления) на уровне шестого приоритета обобщенного оружия.

 
Рогдай, надежда киевлян,
Людмилы мрачный обожатель.
Он вдоль днепровских берегов
Искал соперника следов;
Hашел, настиг, но прежня сила
Питомцу битвы изменила,
И Руси древний удалец
В пустыне свой нашел конец.
 

Далее о том, как долго пугали “пустынных рыбаков” – христиан призраком язычества.

 
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла.
И долго после, ночью темной
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.
 

“Пустынные рыбаки” – христианство.

Итак, судьба двоих соперников Руслана в какой-то мере определилась. Однако, основное внимание во второй песне уделяется встрече главного соперника Руслана, – Черномора – с Людмилой.

 
Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час;
О них опять я вспомню вскоре.
А то давно пора бы мне
Подумать о младой княжне
И об ужасном Черноморе.
 

Что же произошло с Людмилой после того, как волшебник страшный умчал её к своим горам высоким? Пушкин дает развернутый ответ на этот вопрос во второй песне:

 
Моей причудливой мечты
Наперсник иногда нескромный,
Я рассказал, как ночью темной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился как вихорь к облакам
Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам, —
Ты чувств и памяти лишилась
И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.
 

Ключевая строка этого фрагмента – “Ты чувств и памяти лишилась”. Ею же иносказательно показана главная причина всех бед русского народа. И получается, что тот, кто должен был сформировать концепцию развития Российской государственности в глобальном историческом процессе, альтернативную толпо-“элитарной”, библейской:

 
…Томился молчаливо,
И мысль, и память потеряв.
 

Те же, кто мог бы её осознанно воспринять и проводить в жизнь, – «и чувств, и памяти лишились». Но этим причинам соответствует не менее опасное следствие – утрата Различения. Прямо нигде об этом в поэме не говорится, но по умолчанию, можно сказать, – кричится. И чтобы пробудить в душе читателя потребность к восстановлению утраченного Различения, без которого не может осознанно восприниматься все происходящее в глобальном историческом процессе (включая и утраты народами концептуальной самостоятельности, образно представленной в поэме картиной похищения Людмилы), Пушкин для сравнения дает бытовую сценку из сельской жизни, сопровождаемую в упоминаемом выше предисловии вопросами:

«Справедливо ли сравнение, стр. 45, которое вы так хвалите? Случалось ли вам ЭТО видеть?»

 
С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой,
Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Приняв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно горестью своей
И хладным страхом пораженный,
Зовет любовницу петух…
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный.
 

Скорее всего современники поэта не обратили внимания на эти два отрывка, и если судить по реакции критиков того времени, все описанное воспринималось ими как плод необузданной фантазии молодого поэта. Пушкин же наоборот этому сравнению придавал, видимо, важное значение почему оно и отмечено им в предисловии. Но сами вопросы о справедливости сравнения и возможности видеть “это” без раскрытия иносказания образов поэмы повисают в воздухе. Ибо если под “это” понимать сцену воровства коршуном цыплят, то современникам поэта, дворянской элите, в большинстве своем проводящей лето в деревне, безусловно это видеть удавалось. Если же под “ЭТО” понимать ход глобального исторического процесса и причины трагизма исторических судеб многих народов, то такое видение возможно лишь с порога “хижины” Пушкина. И только поднявшись на этот “порог” можно увидеть сходственность поведения злодея-коршуна и злодея-Черномора, спесивого петуха и воспаленного страстью Руслана, бедной курицы и несчастной Людмилы. Перечитайте еще раз внимательно эти два отрывка и вы почувствуете, что речь действительно идет об “ЭТОМ”, после чего вы уже сможете ответить и на вопрос поэта: “Да, сравнения действительно справедливы”. Но в основе такого понимания происходящего и будет лежать Различение.