Текст книги "Красные облака"
Автор книги: Вольт Суслов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Часы
Ходите вы по улицам Ленинграда и, наверное, даже не замечаете, сколько в городе электрических часов. А их очень много.
Может быть, потому, что самые первые в России электрические часы появились именно здесь. Они и сейчас висят возле арки Главного Штаба со стороны улицы Герцена. И установил их тут великий русский учёный Дмитрий Иванович Менделеев.
А может быть, и потому, что в нашем городе есть специальный "Завод электрических часов".
Висят часы над гастрономами, над парикмахерскими, над входами в кинотеатры. Возле школы, где я учился, тоже висели часы. Строгие-строгие! Если опаздываешь на урок, то они так сердито на тебя свои стрелки-усы растопорщат, словно сейчас же за родителями назад пошлют.
В войну школа закрылась. И часы тоже встали.
Вообще во всём городе, на всех электрических часах стрелки замерли. Круглые стёкла повылетали от взрывов бомб. В часах у нашей школы возле цифры "9" чёрная дырка появилась – осколочное ранение.
Это фашисты задумали остановить время. Чтобы застыло оно в холод и стужу. Чтобы кончились для защитников города часы и минуты. Чтобы никогда больше не было впереди у ленинградцев светлых и радостных дней.
Конечно, вроде бы и не до часов было ленинградцам. Война. Бомбы на улицах рвутся. Снаряды свистят. Но всё– таки скучно как-то без часов в городе. Никто не поторапливает. Никто не отсчитывает: "Минутой к победе ближе! Минутой к победе ближе!" И все, конечно, мечтали о том времени, когда снова пойдут трамваи, зажгутся на улицах фонари, а на часах стрелки отправятся в свой бесконечный путь.
И вдруг говорят:
– На Большом проспекте, угол Девятой линии, часы идут! Точные-точные! Ни на минуту не отстают.
Побежал я туда. Где часы? Ни на одном углу нет.
Потом гляжу: на краю газона столбик вкопан. К столбику на самый верх дощечка прибита. Вроде как маленький столик. А на нём тоненькая палочка прямо в небо нацелена. На дощечке цифры по кругу: 1, 2, 3, 4, 5 – до 12.
Солнечные часы! Плывёт солнце в небе над Ленинградом, посылает свои лучи защитникам города. А от тоненькой палочки тень на дощечку падает. Солнце плывёт, а тень по кругу бежит, по цифрам. Как стрелка.
Уже потом, после войны, узнал я, что эти солнечные часы поставил на Большом проспекте один ленинградский учёный – Василий Иосифович Прянишников. Изобретать их не требовалось: они уже давно изобретены. Ещё в Древнем Египте. А вот построить их оказалось трудно: столбика нигде не достать было. И дощечку не достать. И палочку. В холодную-то зиму всё-всё деревянное сожгли.
Но он достал. Привёз по тающему снегу на саночках. Целый день работал. И снова пустил время вперёд. К победе!
Пошли! Поехали!
Признайтесь честно: вы ведь тоже, наверное, подгоняли весну!
В марте или в апреле. Когда зима здорово уже надоест и так хочется, чтобы скорее! Скорее! И солнце ярче светило, и трава быстрее между булыжниками проклюнулась, одуванчики у заборов расцвели!
В школу я ходил по Иностранному переулку. Есть такой на Васильевском острове. Вот в нём-то и старался вовсю – весну подгонял! Переулок этот тихий, пустынный, прохожих почти нет, никто тебя не видит…
Прежде всего я помогал ручьям. Идёшь по широким квадратным плитам панели, а рядом ручей журчит. Бежит, торопится в люк нырнуть. Вдруг – делся куда-то!… Ага! Под ледяную, корку нырнул. Зиму снизу подтачивает. Как же тут утерпеть, по этой корке ногой не трахнуть?
Бац! – и нету над ручьём ледяной крыши. Дальше бежит– сугроб подпиливает.
Трах по сугробу! Плыви, снежный ком! В Неву прямиком!
Ещё в водосточных трубах зима прячется. Стукнешь по ней ботинком – и сразу: ду-ду-ду-ду! – загремели внутри ледышки. От самой крыши гремят. Внизу целым градом поперёк панели вылетают.
Здорово! Будто ото всех этих "бац", "трах", "ду-ду-ду" и вправду весна скорее придёт.
Бывало с вами такое?
Конечно, всё это игра. Сказки, которые мы сами себе придумываем.
Дядя Никифор фантазировал по-своемуг
– И чего летят, куда не надо, – говорил он о немецких снарядах. – Дал бы один в эту гору – и дело с концом.
– А другой бы ещё вон в ту, возле церкви, – поддакивал Вовка.
Я был полностью с ними согласен.
Горы громоздились одна на другую. Вдоль всей набережной Лейтенанта Шмидта. Серые снежные горы. Они занимали мостовую, отходили отрогами вдоль Четырнадцатой, Пятнадцатой и других линий, заползали хребтами во дворы. Лишь изредка, на перекрёстках, их перерезали глубокие ущелья пешеходных тропинок.
Я и не знал, что снег бывает таким твёрдым. Прямо каменным! Тюкаешь, тюкаешь ломом, а ему хоть бы что!…
– И верно, снарядом бы сюда, – вздохнула, разгибаясь, какая-то тётенька.
– Кликай, кликай, сейчас прилетит, – заворчали снизу.
Вдоль всей набережной – от Горного института до самого моста Лейтенанта Шмидта – на серых кучах копошились люди. Расковыривали горные вершины, соскребали склоны, отламывали глыбы, грузили их на фанерные листы и тащили к Неве.
– Муравейник! – сказала, улыбаясь, тётенька.
И тут только я сообразил, что это очень даже здорово. Вон нас сколько осталось! Зимой можно было всю набережную из конца в конец пройти и никого не встретить, а тут – вон сколько! Муравейник!
Потому что солнце над Ленинградом щурится. Потому что весна идёт.
Было, конечно, кое-что и тревожное. В обращениях и приказах, расклеенных на стенах домов, рядом с уже знакомым словом "мобилизация" появилось новое, такое же суровое слово – "эпидемия".
О ней говорили по радио, писали в "Ленинградской правде", рассказывали по квартирам агитаторы. Ведь всю зиму город не убирали. Ни водопроводы не работали, ни канализация. Представляете, сколько в этих "горах" всяких вредных бактерий накопилось! Чего уж тут агитировать? Раз надо – значит надо. Приказ есть приказ.
"Объявить мобилизованным всё трудоспособное население г. Ленинграда…
Мобилизации подлежат мужчины в возрасте от 15 до 60 лет и женщины от 15 до 55 лет…"
Долбим вместе с дядей Никифором вершину. Втроём поднимаем лом. Тяжёлый-тяжёлый!
Поднимаем, поднимаем, потом – тук! Кусочек горы летит вниз. Малюсенький такой кусочек.
Когда лом идёт вверх, дядя Никифор задаёт вопросы:
– Немцев мы остановили?
– Остановили, – говорю.
Тук! (Лом ударяется в гору.)
– Бомбёжек не испугались?
– Не испугались.
Тук!
– К обстрелам привыкли?
– Привыкли.
Тук!
– Голод перетерпели?
– Перетерпели.
Тук!
– Теперь, значит, эпидемия?
– Фиг ей! – говорит Вовка.
Тук!
– Шабаш! – командует дядя Никифор.
После пяти ударов у нас остановка.
К вечеру так устали – еле домой добрели. А гора стоит себе и стоит. Нисколько не убавилась.
На следующий день дядя Никифор стал долбить вместе с тётенькой. Нам велел фанерину таскать. Навалим на неё кусков – и волочим к Неве.
Рядом какой-то мальчишка на санках возит. Легче, конечно, но много ли на санки положишь? Нагрузил четыре комочка да ещё один по дороге потерял.
– Эй ты! – закричал Вовка. – Стой!
Мальчишка остановился.
– Чего теряешь? – Мы подошли к нему вплотную.– Убирать ещё за тобой?
Мальчишка поправил сползавшую на лоб огромную ушанку и уставился на нас.
В больших его глазах мелькнуло что-то знакомое. Где-то я их видел. Раньше. До войны ещё. И нос тоже видел – тонюсенький-тонюсенький!…
Вовка тоже, наверное, видел. Потому что замолчал. Вспомнить старается. Нос морщит – значит, думает о чём-то важном.
И вообще странно: если он тут копает, значит, и живёт где-то рядом. Должны мы его знать! Или он всю зиму на улицу не выходил? Или из разбомблённых домов переехал?… Но тогда почему же глаза знакомые?
А мальчишка бросил вдруг свою верёвку, захлопал рукавицами да как закричит девчоночьим голосом:
– Мальчики, это вы?! Не уехали! Как хорошо-то!
Мы совсем растерялись.
А мальчишка прыгает перед нами, смеётся, в ладоши хлопает здоровенными рукавицами.
– Не узнали? – спрашивает. И завязки на ушанке распутывает. – Я же с вами в одной школе училась. Вы из седьмого "б", правда?
– Правда.
А она из какого? Я на Вовку смотрю, Вовка – на меня.
– Да Лика, Лика я! – тараторит она. – Лика Ерёмина! Пончик! Вспомнили? Из седьмого "а". Вы ещё, помните, – ткнула в меня пальцем, – в "Форуме" от мальчишек со Среднего меня спасали! Помните?… Я ещё убежала тогда.
Теперь Вовка смотрел только на меня.
Лика Ерёмина?… Да, вроде бы, была такая. Толстая. Пончик. С тонюсеньким носом.
Я снова посмотрел на неё. На пончик не похожа, а нос точно – её. И как с мальчишками в "Форуме" подрался, тоже вспомнил.
Был у нас такой неписаный закон: не давать своих в обиду. Даже если это девчонка. В школе всякое бывало: и за косы дёргали, и ножки в коридоре подставляли, в учебниках страницы склеивали… Но на улице!… Тут уж если к нашим девчонкам кто-нибудь приставал – заступались немедленно, не раздумывая. Из твоего ли класса, из другого – всё равно своя.
Из-за чего она тогда подралась, я и не знал. Вижу, к нашей девчонке пристают, ну и полез. Схватил одного за шиворот. Переключил их на себя. Девчонки этот приём тоже знали: растаяла.
В школе, правда, меня нашла.
– Тебе здорово попало? – спрашивает.
Глупый вопрос. На него же ответить нельзя.
А теперь вон где встретились.
– Что же вы молчите? – растерялась она вдруг.
Пришлось выкручиваться.
– Я не знал, как тебя зовут, – оправдываюсь.
– Лика! Лика! – опять затараторила она.
– А это мой друг Вовка, – говорю.
Вовка смутился. Кивнул как-то неуверенно.
– Сам фанерину дотянешь? – спрашивает. – Я домой на минутку. – И удрал.
Лика подхватила мою верёвку.
– Давай, – говорит, – вместе. Ого! Тяжёлая.
Поползли. С Вовкой мы молчком таскали, а с этой!…
– Помнишь Анну Семёновну? Умерла она. И я дома всю зиму просидела. Дистрофия была. А Николая Егоровича помнишь? На фронте. И физичка наша – молодая такая, помнишь? Тоже на фронте. Связисткой. Честное слово. А ты совсем не изменился. Даже не вырос.
Здравствуйте, я ваша тётя! Обрадовала, называется…
– Мой папа тоже на фронте, – тараторит.-А мама на фабрике Урицкого. Они там мины делают. Что, не веришь? Думаешь, на Урицкого – так одни папиросы? Вот и нет! Ну и нагрузили же вы! Не стащить. А ты по алгебре чего-нибудь помнишь? Я всё забыла. Ой, как хорошо, что мы встретились! Где этот Вовка?
Вовка пришёл. Принёс молоток и гвозди.
– Кладите фанеру на санки, – говорит. Сам на Лику смотрит: санки-то её. А та рада-радёхонька!
– Ой, как здорово! – подпрыгивает. – Быстро, легко и много сразу! Мальчики, вы будете таскать, а я нагружать. Ладно?
– Ладно, – колотит молотком Вовка.
Таскали эту гору мы целых пять дней. Внизу снег оказался не таким каменным. Лика сыпала нам его прямо лопатой. Сама копала и сама сыпала. И дядя Никифор сыпал, и другие. Всем хотелось поскорее убрать эту нудную длинную зиму. Убрать – и забыть про холод, про голод, про эпидемию. Все старались. Копали молча, грузили молча, возили молча. Одна только Лика не умела молчать. Всё время чего-нибудь кричала, и даже складно:
Ура! Ура!
Поехала гора!
В Неву ей пора!
Копателям – ура!
Нас она звала «тачанкой-ростовчанкой». Чапаевской. Только кто из нас был кем, кто Чапаевым, а кто Петькой, оставалось неясным.
Гора действительно помаленьку переезжала в Неву. Оставалось уже совсем чуть-чуть.
Не знаю, чья первая лопата звякнула о мостовую, но это была музыка!
А потом Лика сделала открытие.
– Смотрите! Смотрите, что я нашла! – закричала она.
Мы подошли. Дядя Никифор уже расширял лопатой дырку, пробитую Ликой.
Внизу под последними сантиметрами снега поблёскивал рельс. Обыкновенный трамвайный рельс. Даже не заржавевший.
– Ура! – кричала Лика. – Я трамвай нашла!
Дядя Никифор воткнул лопату:
– Теперь дело за небольшим. Только вагоны поставить – и кати!
– Надо ещё билеты отпечатать, – подсказал я.
– Кому билеты, нам? – удивилась Лика. – Нас вообще без билетов катать должны. Мы рельсы откопали. Нам в вагонах специальные места отведут.
– На "колбасе", – подсказал Вовка.
Все вокруг засмеялись и вновь застучали лопатами. Теперь уже по булыжной мостовой, по камешкам, по рельсам!
А 15 апреля трамваи действительно пошли. Первой об этом узнала Лика.
Она прилетела к нам во двор:
– Мальчики, трамваи пошли! По Восьмой линии "семёрка" ходит. Поехали кататься?
Вовка покопался в карманах, нашёл пятнадцать копеек. Я тоже нашёл.
– У меня на всех есть! – сияла, как солнышко, Лика.– Вот – сорок пять копеек. Как раз на три билета.
А потом она бежала чуть впереди нас до самой остановки и, всё так же подпрыгивая, напевала:
Трамваи пошли! Мы поехали!
Трамваи пошли! Мы поехали!
И мы поехали.
Не обижайте акацию
Вот какую услышал я однажды сказку.
В том месте, где привольные кубанские степи начинают холмиться первыми отрогами Кавказских гор, жил-был крестьянин. Построил он себе дом. Хороший дом: с черепичной крышей, с резным крылечком. Вот только стоял он в чистом поле, всем ветрам открыт. Ни кустика вокруг, ни деревца.
Поехал тогда крестьянин в лес. За деревьями. Вернулся – каких только ни привёз! Тополь, ясень, молодой дубок выкопал, иву плакучую. И ещё акацию. Просто так захватил, случайно. Ковырнул лопатой – и в арбу.
Стал сажать деревья вокруг дома. Все посадил, а акация не даётся! Только её в руки возьмёшь – колется. За рубашку цепляется. Царапается. И дерево не дерево – прутик всего!… А с шипами!
– Да пропади ты пропадом! – рассердился крестьянин. – Тоже мне – роза выискалась! Злючка-колючка! – Взял и выкинул акацию в сторону.
Что ей делать? Назад в лес идти? Далеко. Да и жарко. Солнце нещадно палит. По дороге засохнуть можно…
Взяла она да и пустила корни прямо там, где упала. Зацепилась за землю. Выпрямилась.
Посмотрел на неё крестьянин – рукой махнул. Пускай, мол. За садом не жалко. Разрастётся погуще, так ещё надёжнее всякого забора будет.
Так с тех пор и привыкли сажать акацию вдоль заборов. Пускай, мол, дома охраняет, злючка-колючка.
Дослушал я сказку до конца, и стало мне за акацию обидно. Ну какая же она злючка-колючка?! Вовсе нет. Я ведь акацию тоже знаю. Она у нас в Ленинграде растёт. Правда, немножко не такая. На юге она белыми гроздьями цветёт, а у нас маленькими жёлтыми цветочками. По весне как высыплют они на кусты – словно цыплята на зелёную лужайку выбежали. Красиво! Я даже специально смотреть на этих "цыплят" езжу. В город Пушкин. Или в Петродворец, в Гатчину. Акации у нас много. Везде её весёлые цветы семафорят: "Внимание! Внимание! Мы уже распустились!"
И только на Большом проспекте Васильевского острова акации не цветут. До войны цвели, а с весны сорок второго года – всё. Не цветут больше.
Раньше эти кусты были высокими. Стеной стояли вдоль всего проспекта. Идёшь – словно в саду гуляешь.
Посадили их тут сто лет назад. Когда ещё ни асфальта, ни машин не было. Телеги по булыжнику грохотали. Пыль столбом! Вот акация и защищала дома от пыли. И каждый год цвела.
До той самой весны. Тысяча девятьсот сорок второго года.
Зима тогда была – всем зимам зима! Холоднющая! И ещё называют её "голодной".
Фашистам в наш город ворваться не удалось. А вот голод – тоже враг не менее лютый – вошёл. Выстроил длинные очереди у булочных. Пробрался в холодные, нетопленые квартиры.
Фашисты смотрели на город в подзорные трубы и ухмылялись. "Теперь-то, – думали, – эти русские сдадутся! От танков они в окопы закопались, от бомб в убежища укрылись, а уж от голода никуда не спрячешься! Везде он достанет".
Только не вышло. Просчитались фашисты. Не удалось им сломить ленинградцев. Выстояли они голодную зиму.
А весною сошёл снег. Травка из-под земли проклюнулась. Сначала просто травка как травка. Потом за нею разные полезные и вкусные растения появились: лебеда, крапива. Кушайте, поправляйтесь!
На самом большом нашем гастрономе – Елисеевском магазине– даже рецепты вывешивали: что можно из крапивы приготовить, в какие блюда идёт лебеда…
Дядя Никифор тоже к воротам, к солнышку выполз. Сидит на круглой тумбе, щурится.
А ребята – с лопатами. Давай все газоны на Большом проспекте перекапывать! Грядки делать.
Лопаты тяжеленные! Два раза копнёшь – и устал. И есть хочется.
А на акациях такие весёлые жёлтые "цыплята" сидят! Кто-то сорвал одного – и в рот. Вкуснотища! Лучше всяких конфет.
Второй подбежал. Третий. Взрослые начали подходить.
А ей не жалко – всех угощает. И ребят, и взрослых. Все ведь – свои. Вместе голодную зиму зимовали. Вместе отстояли Ленинград.
Все-все цветы свои роздала. До последнего цветочка.
С тех пор и не цветёт. Может быть, ей опыления не хватает, может быть, ещё чего-нибудь – я не специалист, не знаю.
Но только, если бы деревьям давали правительственные награды, я бы эту акацию непременно наградил медалью "За оборону Ленинграда". За то, что она все холода переборола, выстояла и отдала все свои цветы людям. До последнего цветочка.
Девочка с нашего острова
Жила на Васильевском острове девочка.
На Второй линии, в доме №3. Я её не знал.
Потому что от нашего дома это не близко. Где-то рядом с Соловьёвским садом. Да и училась она не с нами, а в 21-й школе.
А потом узнал.
Потом её узнали все. Весь город. Весь фронт.
Стали присылать ей письма. Много-много!
И началось всё тоже с письма. Только то – самое первое – написала она сама – Варта Чарухчан.
…Семья у неё была – поищешь такую!
Папа, мама, дяди, тёти!… Одних дядей – семь! Как соберутся вместе – шумно, весело!
Если бы не война…
На фронт ушли все. Папа и семь дядей.
Встали на защиту Ленинграда.
Редко кто теперь стучался в двери квартиры № 11. Разве что почтальон. Сначала его встречали радостно. А потом… Мама глубже запахивалась в платок и долго не решалась оторвать краешек конверта. Что поделать – когда кругом война, почтальон не всегда приносит хорошие вести.
…Тот конверт был надписан незнакомой рукой. Конверт о папе. С самыми печальными строчками на свете: "Пал смертью храбрых…"
Следом пришло сообщение о дяде: "Пал смертью храбрых…"
Затем о другом дяде… О третьем… "Пал смертью храбрых…"
Мама уже не плакала. Просто у неё не осталось слёз.
Вот тогда Варта и написала письмо. В Смольный. В областной комитет партии. На обыкновенном тетрадном листочке, большими буквами, какими пишут все школьники, когда им только десять лет:
«Мой папочка и шесть моих дядей погибли, защищая нашу любимую Родину. Сейчас на фронте у меня дядя – моряк-автоматчик. Прошу вас на мои триста рублей, которые мне оставил папочка, уходя на фронт, купить винтовку или автомат и передать смелому моряку – дяде Сане. Пусть он отомстит за наше горе проклятому фашистскому зверю – за папочку, за дядей, за мамины слёзы».
А через несколько дней к дому № 3 на Второй линии подъехала военная машина. Моряк в чёрной командирской шинели поднялся по лестнице и постучался в одиннадцатую квартиру.
– Вы Лидия Александровна Чарухчан? – спросил он.
– Да.
– Тогда одевайте потеплее Варту – поедем.
– Куда?
– На фронт. Полевая почта тысяча девятьсот восемьдесят, часть четыреста восемьдесят один. Пусть Варта сама вручит своему дяде автомат.
Когда выехали, был уже вечер. А когда проехали маленькую речушку Северную Самарку, стало совсем темно. Только на фоне неба чёрной гребёнкой вырисовывались макушки ёлок. Иногда где-то совсем близко взлетали ракеты, слышались винтовочные выстрелы. Фронт был совсем рядом. Тот самый фронт, на который ушёл папа и семь дядей…
Варта почти не смотрела в окно. На коленях у неё лежал автомат. Тяжёлый. И совсем новенький. Варта гладила варежкой его чёрный ствол с дырочками в кожухе, гладкий приклад, диск…
Машина остановилась. Варта вышла и сначала совсем ничего не увидела. Постепенно глаза стали привыкать к темноте. Она разглядела снег, опушку леса…
Командир помог маме выйти из машины и куда-то в темноту совсем негромко скомандовал:
– Смирно!
Тут только Варта разглядела строй моряков. Их чёрные бушлаты совсем слились с темнотой.
– Товарищи краснофлотцы, – сказал командир. – Сегодня у нас праздник. Даже три праздника сразу. Сегодня годовщина нашей Красной Армии. Сегодня к нам приехала юная патриотка-ленинградка Варта Чарухчан. И сегодня мы пойдём в наступление на врага. – Он немного помолчал. – Сержант Нератисец, выйти из строя!
Высокий широкоплечий моряк сделал шаг вперёд,
И Варта тоже сделала шаг вперёд.
– Дорогой дядя Саня, – сказала она. – Возьми этот автомат и убей из него всех фашистов.
В темноте трудно было разглядеть дядю Саню, но она почувствовала, как сильные руки взяли у нее тяжёлый автомат.
– Спасибо, Варта! Я постараюсь сделать это. Будь уверена: твой автомат не будет знать пощады к врагу.
Из темноты вынырнула ещё одна фигура: моряк подошёл к командиру и что-то сказал ему.
– Встать в строй, – так же тихо приказал командир. И сержант Александр Нератисец вновь занял свое место. – На-пра-во! Шагом марш!
Строй качнулся и пошёл. Неторопливо и уверенно. Навстречу отдалённой перестрелке. На фронт. В наступление.
…Когда машина тронулась в обратный путь, выстрелы звучали уже чаще и громче. Морской батальон пошёл в атаку.
А потом о Варте написала "Ленинградская правда". И вскоре все ребята в Ленинграде, даже малыши дошколята, стали собирать деньги на винтовки и автоматы для Красной Армии. Во Фрунзенском районе собрали десять тысяч рублей.
Мы с Вовкой и Ликой тоже отнесли тридцать пять рублей в василеостровское районное жилищное управление.
И я тоже написал письмо. Написал Косте. В Арысь. Пусть и они собирают деньги на автоматы. Потому, что уж очень хотелось, чтобы война поскорее закончилась.
