Текст книги "Красные облака"

Автор книги: Вольт Суслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Суворов

Памятники в Ленинграде укрыли. И правильно сделали.

Каждый памятник – это ведь замечательное произведение искусства. Его надо беречь, а тут – война… Упадёт поблизости бомба– может испортить памятник.

Над Медным всадником выросла гора из мешков с песком.

Памятник Петру I у Инженерного замка тоже засыпали землёй и заколотили в деревянный футляр. Коней с Аничкова моста укрыли в саду Дворца пионеров. Никто даже и не знал, где они закопаны.

А памятник Суворову оставили. Он по-прежнему стоял на своём месте у Кировского моста. И бронзовая рука полководца всё так же твёрдо сжимала рукоятку меча.

Рвались бомбы, свистели и ухали снаряды, а он стоял и даже не прикрывался щитом, который держал в другой руке.

Нельзя! Как же так? Вдруг пройдёт мимо молодой солдат и увидит, что Суворов прячется.'' Позор!…

Нет, Суворов не дрогнет!

Идут мимо памятника на фронт отряды. Новобранцы. Шинели на них топорщатся. Железяки всякие побрякивают. Винтовки за спинами при каждом шаге подпрыгивают. Только Суворов на выправку не смотрит. Выправка что! Послужат – и научатся.

Он другое видит. Шинели сидят плохо, а в походке – твёрдость. Железки не пригнаны, а в глазах – решимость. У винтовки ремень слаб, а в сердце – мужество. Значит, чудо-богатыри!

Эти назад не попятятся. Города не сдадут. Значит, можно ему стоять спокойно.

А солдаты на памятник смотрят.

– Суворов с нами! – говорят.

И вроде легче им от этого в бой идти. Если Суворов с ними, то уже не так страшно. Суворов никогда, ни в каких сражениях не отступал. И даже враги говорили о нём: "Где Суворов – там победа!"

Уйдёт отряд – пусто на улице. И на мосту пусто. И на притихшей набережной.

Изредка пройдёт морской патруль. "Чудо-богатыри!" – говорит Суворов. Пролетит в небе тройка наших истребителей – "Чудо-богатыри!" А если не военные? Женщина через мост на работу спешит? Мальчишки на санках полено домой везут? Девочка какая-то с продуктовой сумкой плетётся?…

Всё равно чудо-богатыри!

Потому что весь город – фронт. Все ленинградцы– солдаты. Все с фашистами бьются. Каждый на своём посту.

И Суворов на своём. У Кировского моста.

Наше небо

Вовка объявил бунт. Против воздушных тревог.

– Всё, – сказал он, выходя однажды из бомбоубежища. – Больше я сюда не полезу. Ты как хочешь, а мне на крыше лучше.

И что с ним только ни делали, загнать Вовку в бомбоубежище никто не мог. Заберётся на крышу – и лови его. Сначала ругались, а потом, когда Вовка потушил зажигалку, успокоились, разрешили ему на крыше дежурить. Даже и мне потом, заодно уж, тоже разрешили.

Вовка любил небо. Он мечтал стать лётчиком. До войны мы с ним даже на "мёртвой петле" тренировались, в Таврический сад ездили. Далеко!… Через весь город.

Нигде больше такого аттракциона не было, только в Таврическом саду. Заберёшься высоко-высоко, сядешь в коляску и – полетел!

Сначала вниз, вниз, вниз! Потом – раз! – наверх поехал. По кольцу. Охнуть не успел, – уже висишь вниз головой.

– А-а-а! – несётся над садом. Это кто-то вывалиться собрался.

Пока собирался, уже и приехал.

Живым-здоровым.

Прямо из "мёртвой петли".

Не так уж и страшно. В третий раз и совсем ни капельки.

После "полётов" мы с Вовкой шли покупать мороженое. В саду недалеко от "мёртвой петли" был летний буфет. Маленький, голубенький домик. Взрослые там пили пиво, девчонки покупали леденцы, а мы мороженое.

Теперь, конечно, "петля" закрылась. А Таврического сада с нашей крыши и вообще было не видно. Да мы и не искали его. Мы в небо смотрели. Вовка учился узнавать фашистские самолёты по силуэту, по звуку.

– "Фокке-вульф-сто девяносто",– объявлял он, прислушиваясь. – "Юнкерс-восемьдесят восемь".

Словно специально для Вовки, тревоги стали всё чаще и чаще.

Фашистским гадам всё-таки удалось прорваться в небо нашего города.

Восьмого сентября они разбомбили зоосад.

Убили слониху Бетти.

Тридцать лет жила Бетти в нашем городе. Добрая такая слониха!… Головой кивала. Подбирала хоботом конфеты и пятаки. Конфеты отправляла в рот, а пятаки – в карман служителя слоновника. Он ей за это морковку давал. И всем было весело, всем радостно.

А тут её бомбой…

С крыши мы видели, как горели тогда "американские горы" в саду Госнардома.

Четвёртого ноября мы тоже сидели на крыше.

Сирены уже отгудели. По небу шарили белые щупальца прожекторов. Пересекались, расходились в разные стороны. Где-то внизу бабахали зенитки. Иногда осколки гулко шлёпались на крыши. Гудели фашистские самолёты.

Отличать их от наших все уже научились. Наш, когда летит, гудит ровно: "Уууууу…" А немецкий прерывисто: "Уу-уу-уу…" Сейчас они гудели многоголосо. С разных сторон.

– Гляди! – Вовка дёрнул меня за рукав. Он показывал куда-то в небо над Исаакиевским собором. Туда, словно сговорившись, направились все лучи прожекторов.

– Поймали! – Вовка радостно затопал по крыше.

В пучке лучей сверкало белое пятнышко. Вокруг вспыхивали искорки разрывов зенитных снарядов.

– Да ну же! Ну! – волновался Вовка.

На крышу поднялись дядя Никифор, Алла, ещё кто-то из дежурных.

– Эх, мазилы! – вторила Вовке Алла, досадуя на зенитчиков.

Но попасть в самолёт было не так-то просто. Фашист хитрил. Он то камнем бросался вниз, то резко уходил в сторону, снова свечой взмывал вверх…

– Опытный гад, – бурчал дядя Никифор. – Наверное, ас какой-нибудь.

Неожиданно зенитки прекратили стрельбу. И сразу же откуда-то из черноты неба замелькал красный глазок работающего пулемёта.

– "Чайка"! – завопил Вовка. – "И-сто пятьдесят третий"! Теперь не уйдёт!

И как раз в этот момент фашист, вырвавшись из лучей прожектора, удрал в темноту.

В луче сверкнул корпус нашего истребителя.

– Куда он? Ослепнет же!-закричал опять Вовка.

Но лучи сами тут же ушли в сторону от нашего истребителя и вскоре вновь отыскали "хейнкеля". Теперь уже было ясно видно, как "чайка" догоняла его. Догоняла и не стреляла.

– Что же он?… – протянула Алла. – Упустит…

И тут со всех соседних крыш закричали:

– Таранил! Таранил!

На следующее утро весь город говорил про этот бой.

Фашистский самолёт рухнул в Таврический сад. Прямо в тот летний буфет, где мы с Вовкой покупали мороженое. "Угостил" его наш лётчик-истребитель., Правда, ас этот на парашюте выбросился. Так его тут же на улице Маяковского и поймали.

И наш лётчик тоже на парашюте спустился.

Прямо во двор Невского машиностроительного завода.

Только скатился с крыши на кучуугля:

– Стой! Руки вверх!

– Попался!

Никак не ожидал лётчик такой встречи.

– Свой я, товарищи! – кричит. – Лётчик я! Алексей Севастьянов.

В ответ минутное молчание. Не "верят. Знаем, мол, какой ты свой – прикидываешься. Потом говорят:

– Ладно, пошли. Там разберёмся.

Идёт Севастьянов и думает: "Что это у меня правая нога мёрзнет?" Посмотрел – одной унты нет. Потерял в воздухе.

Дали ему какой-то валенок и отправили к генералу.

Там уже и немецкий ас сидит. Действительно опытнейшим фашистским лётчиком оказался. И над Францией он летал, и над Польшей, Лондон бомбил. Воздушный ас по фамилии Мюллер.

Сидит и никак не может поверить, что его сбил молодой, ещё не опытный в боях лётчик.

Увидел Севастьянова, вскочил, руку протягивает, лопочет что-то.

– Он говорит, что уважает храбрых асов, – вступил переводчик.

Алексей руки не подал.

– Поневоле уважать будешь, коли заставят, – говорит.– Скажите ему, – кивает на фашиста, – что уважать я его не уважаю. А встрече рад. Потому что не придётся ему больше бомбить Ленинград, не придётся летать в нашем небе.

Вовка вырезал из газет два портрета Алексея Севастьянова. Один повесил дома, а другой на чердаке, возле слухового окна. На чердаке-то в ту пору мы сидели, наверное, больше, чем дома.

Письмо

Света в городе не было. Запылившиеся лампочки уныло висели под абажурами и с завистью поглядывали на маленькие коптилки. У коптилок гордо торчал фитиль, было какое-то вонючее, потрескивающее масло, п главное – мерцал огонь! Маленький жёлтый огонёк с синенькими краями. У электрических лампочек не светилось ничего…

Я устраивался возле коптилки и писал письма.

К новому учебному году я приготовил целую гору тетрадей, но они не понадобились. Школа наша закрылась. В бомбоубежище заниматься тоже перестали. Тетрадки лежали без дела.

До тех пор, пока мама однажды не сообщила:

– А тебе письмо.

– Где?!

Раньше я писем никогда не получал. Ни от кого. Папа писал маме, бабушка – маме. А тут вдруг-мне! Я так удивился, что даже забыл стряхнуть с валенок снег, снять шапку… Как ввалился с улицы в комнату, так и стою. С конвертом. Только рукавицы сбросил.

Между двумя круглыми печатями сверху было написано: "Ленинград". И два раза подчёркнуто. Потом – "Васильевский остров". И тоже подчёркнуто. "14 линия…"

Письмо было не от папы. Папа всегда писал ещё: "п/о 50".

Внизу под жирной чертой стояли крупные буквы: "г. АРЫСЬ". И ещё такими же крупными буквами: "СТАЛЬБАУМУ К."

– Это от Кости! – закричал я. И побежал искать Вовку.

Читали мы вместе.

– Ого, куда его занесло! – Вовка даже присвистнул. Повертев в руках листочек, он вздохнул и не очень как-то хорошо сказал: – Помидорчики, значит, ест…

– Он же их собирает! – обиделся я за Костю. – Он же пишет, что всей школой в колхозе работают. Для фронта. Думаешь, помидоры бойцам не нужны?

– Нужны, – вздохнул Вовка. Он вложил листочек обратно и протянул мне конверт. – Привет ему напиши.

Дома я достал чистую тетрадку, вырвал из середины два листа и сел думать.

Мама уже в госпиталь ушла на дежурство. Воздушной тревоги ещё не объявляли, за шторами светомаскировки было тихо. Огонёк в коптилке вздрагивал, изгибался то в одну, то в другую сторону, и серый конверт ловил своими строчками прыгающие тени.

Как он добрался до Ленинграда? Через блокаду ведь! Его, наверное, сначала везли в эшелоне. На разных полустанках эшелон подолгу стоял, пропуская на фронт составы с войсками и танками. Потом он пережидал встречные поезда, которые везли раненых. На какой-то станции мешки с письмами выгрузили из вагонов и сложили в телегу. Грузовики все сейчас на фронте. Или на военных заводах. От вокзала до аэродрома и на телеге можно.

– Давай грузи! – сказали лётчики. – Доставим.

Лётчики – народ смелый! Их, может быть, даже обстреливали, на "мессершмидтах" догоняли, но они всё равно назад не повернули. И привезли Костино письмо в Ленинград. Прямо через линию фронта. И моё назад повезут. Снова через линию фронта.

В таком письме что попало не напишешь. Самое главное надо.

Самым главным было то, что фашистам – фигос под нос, а не Ленинград! Не пустили их сюда и не пустят!

Я так и написал. Сначала, конечно: "Здравствуй, Костя!", а потом про Ленинград.

А потом зачеркнул всё. Костя и без меня знает, что Ленинград не сдаётся. Про Ленинград во всех газетах пишут. И в Москве, и в Ташкенте, и в Костиной Арыси… (Название смешное! Не то "рысь", не то "брысь!", не то "арык" какой-то!…)

На новом листочке я опять написал: "Здравствуй, Костя!"

О чём ему писать?

Долго думать было нельзя: в квартире стояла такая хо– лодюга, что чернила на пёрышке замерзали. Я стал писать всё подряд.

"Дом наш стоит. – Вывел я вторую строчку. – В твоих окнах даже все стёкла целы. Хорошо мы их тогда заклеили! Ребят во дворе совсем мало осталось. Только я и Вовка. Он тебе привет шлёт".

…Коптилка потрескивала. Тени прыгали по конверту, скользили по столу, иногда попадали на бок закопчённой кастрюли.

«Вчера мы с мамой варили суп под названием „на рыбалке у реки“. Мама принесла из госпиталя целую ложку перловой каши. Мы вскипятили кастрюлю воды, бросили туда кашу, а потом вылавливали по крупинке. Так и питательнее, и интереснее. И ещё мы отыскали в папином ящике лимонную кислоту. Фотографией теперь всё равно заниматься некому, мы из этой кислоты наделали лимонаду и пили. Вовка тоже пил».

Чернила у меня сгустились. Я заткнул пузырёк пробкой и стал его трясти: от трения вещества нагреваются.

"Вчера прилетали "юнкерсы". Немножко бомбили. Попали в один энский корабль, о котором ты спорил с Вовкой, когда он говорил про "Аврору". Прямо в машинное отделение. Трубу даже на берег выбросило. И сейчас ещё лежит на набережной возле Шестнадцатой. Зажигалок опять накидали…"

Листок у меня кончился. Я взял другой и стал писать про зажигалки. Про них-то Костя наверняка ничего не знает.

Сначала я объяснил устройство зажигалки.

До войны мы часто жгли киноплёнку, делали из неё "дымовухи". Закатаем плёнку в бумагу, нитками закрутим, подожжём с одного конца – и полетела! Кружится! Шипит! Сзади огонь с дымом вырывается. Ну так вот: зажигалка – это почти то же самое. Очень похоже.

Потом написал, как с этими зажигалками бороться.

Тоже просто. Сначала немножко страшно было, а потом ничего. Главное успеть, пока она не разгорелась. Подцепить щипцами – и в бочку с водой. Песком тоже можно. Но лучше в бочку. Возни меньше и гаснет быстрее.

К зажигалкам уже все привыкли. Даже девчонки тушат.

Немцы, наверное, узнали про это и стали придумывать всякие хитрости. Раньше как было? Подходи к зажигалке и хватай! Теперь они новые изобрели. С виду совсем такие же. И горят вначале так же. А потом ка-ак стрельнут! Если подошёл к зажигалке сзади – прямо по ногам. И не сразу стреляют, а с выдержкой. Только ерунда все эти хитрости! Не обязательно ведь сзади подходить. Можно и сбоку. Вовка уже целых шесть штук потушил. Я-четыре. А дядя Никифор – восемнадцать!

Но всё-таки вредные эти зажигалки. На Большом проспекте за булочной больница была деревянная. Сгорела. От зажигалок. И в нашей школе от них пожар был.

"А ещё немцы придумали психические воздушные тревоги,– написал я, -Помнишь кино "Чапаев"? Там белые в психическую атаку шли, а немцы психические тревоги придумали. Пришлют самолёт, чтобы он просто летал, он и летает. Не бомбит, а летает. Где-то высоко-высоко. За облаками. Но в городе всё равно воздушная тревога. Кто же его, гада, знает: вдруг бросать начнёт. Люди в бомбоубежищах сидят. Час сидят, два… А он летает. На смену ему другой прилетит. Тоже летает. А нам в бомбоубежище сиди!… Поэтому никого туда и не загонишь теперь. Чего там сидеть?"

Письмо получилось длинным. Пальцы у меня здорово замёрзли. Но место на листке ещё оставалось. Я нарисовал на нём коптилку. И ещё фашистский самолёт. Он летит, а сзади чёрный дым валит. Внизу написал: "Помни, гад, Ленинград!"– а сверху: "И такие зажигалки у нас тоже падают".

В следующем письме я решил написать про одного жильца из нашего дома, учёного.

Драгоценные зёрна

Народу в нашем доме осталось мало. А мужчин и совсем раз-два – и обчёлся. Дядя Никифор, дворник, остался. И ещё какой-то учёный с четвёртой лестницы. Мы его совсем мало знали. До войны и вовсе не замечали. И дядя Никифор, наверное, не замечал. А тут, раз их всего двое мужчин осталось, они. конечно, подружились.

Идёт учёный с работы – дядя Никифор его уже у ворот поджидает.

– Добрый вечер! – говорит. – Что сегодня курим?

Учёный грустно улыбается и вздыхает:

– Берклен.

– А у меня БТЩ! – смеётся дядя Никифор и лезет в карман за кисетом. – Хотите попробовать?

Потом они меняются кисетами, сворачивают "козьи ножки", закуривают и начинают кашлять.

Кашляют они так, что можно подумать: начался обстрел. Или это зенитки грохочут. У обоих уже слёзы из глаз текут, а они всё курят и кашляют, курят и кашляют… Такой у них, значит, табачок хороший, забористый.

Дело в том, что табак в городе кончился. А курильщикам курить всё равно хочется. Вот они и выдумывают, изобретают разные табаки. "Берклен" – это значит "берёзово-кленовый". Из листьев этих деревьев. "БТЩ" – это "брёвна-тряпки-щепки". Были ещё "вырви глаз", "матрац моей бабушки" и всякие другие.

Накашляются дядя Никифор с учёным вдоволь и начинают обсуждать положение на фронте. Потом дядя Никифор спрашивает, как у учёного на работе дела.

– Ничего. Всё хорошо, – говорит учёный. – Только вот, знаете, очень холодно в институте. Боюсь, как бы это не повлияло на собранный материал. Температурный режим – это, знаете, очень важно…

И начинает рассказывать про разные удивительные растения из жарких стран, про экспедиции в Южную Америку и Австралию. Потом про зёрна, найденные во время раскопок у горы Арарат и которым уже чуть ли не пять тысяч лет. Или про пшеницу, что не боится никаких морозов. Или про другую пшеницу, которая может выдержать любую засуху.

– Вот только холодно у нас, – опять вспоминает он.

Дядя Никифор поддакивает и заверяет, что уж для института непременно должны выделить машину дров – есть решение горсовета разобрать пять тысяч деревянных домов, и на Охте уже разбирают. Так что дрова непременно будут.

Учёный говорит: "Возможно, возможно…" – и идёт в свою холодную квартиру.

Скоро пришла зима, и учёный с дядей Никифором перестали курить у ворот. Иногда по утрам мы видели, как учёный шагал через Неву куда-то на ту сторону, в свой институт. А иногда он не приходил ночевать. Дядя Никифор тогда волновался и даже в булочную ходил узнавать: выкупал он по карточкам хлеб или не выкупал?

Из-за этих расспросов и в булочной, и в соседних домах все узнали, что учёный настоящий герой. И другие в институте тоже герои.

– У него же всё есть! – рассказывал дядя Никифор.– И пшеница, и рожь. У них там в институте коллекции зёрен со всего мира собраны. Из семидесяти разных стран. И бобы есть, и соя. А они голодают! Потому что для науки сберечь надо. Вчера вон пошёл – еле ноги тащит. Говорит, надо коробки переставлять. Вот человек!

Ночью мне даже приснились эти коробки. Много-много коробок. В одной хлеб лежит, в другой – булки, в третьей – печенье. "Давай съедим", – говорит Вовка. "Что вы! Что вы! – машет на нас руками учёный. – Это же такая ценность!" А Вовка снова говорит:."Человек для нас ценнее всего! После войны можно поехать и снова набрать таких зёрен".– "Нет, – говорит учёный. – Таких уже не набрать. Их нужно непременно сохранить", – и торопливо закрывает все ящики.

Утром я Вовке про свой сон рассказал. Вовка ужасно обиделся.

– Дурацкие тебе сны снятся, – говорит. – Мне вот приснилось, как я фашистский бомбардировщик сшиб. Догнал его – и из пулемёта! Бомбардировщик носом вниз, и я в пике. Лечу, лечу, лечу – и проснулся.

Учёного мы не видели недели три. Потом он вдруг пришёл и прямо к дяде Никифору.

– Извините, – говорит. – Нет ли у вас мышеловки?

Дядя Никифор удивился, конечно. А учёный объясняет:

– Понимаете, какая неприятность… Крысы. Вчера снова растащили зерно.

– Как же так?! – ахнул дядя Никифор. – Оно же у вас в железных коробках? Им же не прогрызть?

– Разумеется, – говорит учёный. – И в коробках, и на полках. Так ведь они, проклятые, что придумали!… Забираются на полки и каким-то образом сталкивают. Коробки падают, раскрываются и – пир горой! Мы вчера связывали – связывали коробки… Пока ничего. А вдруг крысы додумаются перегрызть верёвки?…

Мышеловок мы насобирали штук двадцать. А дядя Никифор ещё всю неделю сокрушался:

– Подумать только! Крысы! Все на Ленинград! Фашисты, голод, холод, а тут ещё и крысы!

Однажды учёный пришёл домой и к дяде Никифору даже не заглянул. Дядя Никифор сам к нему поднялся. Дверцу от тумбочки принёс. Для печки.

– Что с вами? – спрашивает.

– Со мной? – переспросил учёный. – Со мной ничего. Хожу вот. Стерегу от крыс зерно. – Он помолчал. А потом подошёл к столу и как стукнет по нему кулаком. Стукнул и тихо-тихо сел в кресло. – Товарищ у нас погиб.

– Снарядом? – спросил дядя Никифор.

– Нет. От голода. Прямо в институте. Сегодня принимал его лабораторию: пуды отборнейшего зерна! Что я жене его напишу?…

Что писать, дядя Никифор не знал. И я не знал. Вовка сказал, что надо написать: "Пал смертью храбрых" – так обо всех солдатах пишут.

А утром мы снова увидели, как побрёл учёный через Неву.

До института ему идти два часа двадцать минут. Это он сам подсчитал. Раньше за полчаса доходил, а теперь вот за два двадцать. Ослаб.

После того дня он пропадал долго. До весны. Дядя Никифор уже и спрашивать устал.

А в мае смотрим – идёт. Прямо к дяде Никифору.

– Здравствуйте, – говорит. – Что сегодня курим?

И достаёт целую пачку "Казбека".

– Угощайтесь, – говорит. – На Первое мая выдали.

Дядя Никифор закурил да как закашляется!

– Кхе, кхе, – говорит. – Совсем отвык.

– Ничего, – улыбается учёный. – Скоро опять привыкнете.

– Скоро ли? – вытирает глаза дядя Никифор.

– Скоро. У нас решили табак высеять. Семена осенью, конечно, соберём, а листья посушим! Покурим! Знаете, какие это сорта? Для лучших сигар!

И он снова начал рассказывать про экспедиции в дальние страны, про удивительные растения, про семена, которые лежат в Институте растениеводства. Лежат в коробках. В целости и сохранности. И даже не знают, наверное, что где-то совсем рядом идёт война, что по Ладоге проложили Дорогу жизни, а под Москвой фашистам так дали, что ой-ё-ёй!

Даже о самом главном не знают, наверное. О том, что вчера ленинградцам опять увеличили хлебный паёк.