Текст книги "Красные облака"
Автор книги: Вольт Суслов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Коллекция
Об этом я Косте не писал. Специально для книжки рассказ сделал.
Узнал – и просто не смог удержаться, чтобы не рассказать вам об одной удивительной коллекции.
Некоторые люди считают коллекционеров чудаками. Может быть, это и так. Чего только они не собирают! У одних – толстенные альбомы марок. У других – открытки. У третьих – спичечные этикетки. Или монеты. В Америке, читал я, есть один чудак, который коллекционирует трамвайные вагоны. Но самая удивительная коллекция находится у нас, в Ленинграде. У профессора Горного института Александра Нисановича Ханукаева.
В музеях на экспонатах обычно пишут: "Руками не трогать". Ну а если и тронешь – ничего с тобой не случится. Экспонат попортиться может, а с тобой – ничего.
А вот уж коллекцию Александра Нисановича действительно лучше руками не трогать. Можно и без рук остаться.
У Александра Нисановича не что-нибудь собрано – взрыватели от бомб и снарядов! Целых двести штук!
Вот какая коллекция!
И это ещё не самое главное. Американец, который вагоны собирает, просто богатый буржуй. Деньги есть – он и покупает.
А Александр Нисанович каждый взрыватель вынул сам. Своими руками.
Знаете сколько на наш город было сброшено бомб? Сто семь тысяч.
И ещё выпущено сто пятьдесят тысяч тяжёлых артиллерийских снарядов.
Фашисты стояли близко. Всего в четырёх километрах от Кировского завода. От Дворцовой площади – в двенадцати.
У каждого командира фашистской бригады были карты: куда стрелять, что разрушать. Все наши дома назывались "объектами".
Прикажет фашистский офицер: "По объекту номер сто девяносто два десятью тяжёлыми снарядами огонь!" – они и бьют.
А "объект № 192" -это Дворец пионеров.
"Объект № 9" – Эрмитаж.
"Объект № 736" – школа на Бабурином переулке.
Иногда бомбы не взрывались. Иная прошьёт весь дом насквозь и притаится. Поди знай, что у неё там? То ли испортилась, пока летела, то ли специально такая – замедленного действия. С часовым механизмом. Лежит себе, а в брюхе у неё часы стучат. День может стучать, неделю целую, а потом как рванёт!
Когда падала такая бомба, жильцов из окружающих домов сразу же выселяли. Ставили оцепление.
К бомбе подходили сапёры. Сначала несколько. Обкапывали осторожно, осматривали. Потом лишние уходили.
И оставался один.
Один на один с бомбой.
Кто кого.
По-моему, это даже пострашнее, чем на фронте. Ведь никогда не знаешь: на сколько минут у неё часы рассчитаны? Да и других хитростей в бомбе полным-полно.
Осенью 1941 года, как раз в праздник Октябрьской революции, гитлеровцы устроили особенно сильный налёт. Много скинули бомб… Одна не разорвалась.
Приехали сапёры. Осмотрели бомбу. Прислушались. Тикает!…
Отсчитывает.
С немецкой точностью.
Словно издевается бомба над сапёрами:
"Бе-ги-те! Бе-ги-те! Се-кун-ды и-дут!"
Но бежать нельзя. Надо обезвредить бомбу. Какой-то новой, незнакомой конструкции.
И кто-то должен это сделать.
– Отойти всем в укрытие! – приказывает командир.
Сапёры уходят. Недалеко. Сидят. Ждут. Секунды в часы растягиваются. И высунуться нельзя, посмотреть – как там командир один на один с бомбой? Удастся ли ему вывинтить часовой механизм?
Удалось!
Над окопчиком, где сапёры сидят, два сапога вырастают. В глине все перепачканы. Кирпичной пылью полыхают.
Вот он – часовой механизм! Вывинтился!
– А детонатор где? – спрашивает кто-то.
Все на часы смотрят. Нету детонатора! Неужели в бомбе остался?
Надо немедленно назад к бомбе! Детонатор дывинчи– вать! А то ведь стоит бомбу чуть-чуть пошевелить – и взрыв.
Так оно и есть. Сидит детонатор в бомбе. Поблёскивает алюминиевым колпачком. А под ним взрывчатка. Сто тридцать килограммов. Тюкнет детонатор своим носиком по капсюлю – и все сто тридцать килограммов рванут.
Вывинчивать его немедленно!
Стоп! Вокруг детонатора по кольцу немецкие буквы вытиснены: "Противосъёмочное устройство".
Это значит – только тронь! Сразу взорвётся.
Так вот почему раньше все такие бомбы при обезвреживании обязательно взрывались!
Но как же быть?
И трогать нельзя, и не трогать нельзя.
– Парафин! – приказывает командир.
Парафин – это обыкновенная свечка. Растопили её, залили детонатор сверху. Чтобы ничего-ничего потревожить его не могло.
Бомбу верёвками обвязали. Потихонечку из ямы вытащили. Дно отвинтили. Подвели специальную установку и пустили струю горячего пара.
Есть! Закапало!
Взрывчатка плавиться начала.
Медленно плавится. Не хочется ей из бомбы вытекать. Собиралась разнести тут всё, а её саму потихонечку за хвост из бомбы вытаскивают.
Ну, а детонатор Александр Нисанович потом уже вывинтил.
Лежит он сейчас в его коллекции рядом с другими. Вот этот – с бомбы, пробившей дом № 105 на Невском проспекте. Этот – с Красной улицы. Этот – с Херсонской. Эти – от снарядов неразорвавшихся.
Двести штук! Коллекция!
Двести раз один на один со смертью сражался "коллекционер". Точнее – сапёр, инженер-капитан.
Это вам не трамваи покупать!
Есть такая пословица: "Сапёр ошибается только один раз".
Грозная пословица. Для сапёров справедливая: один раз ошибся – и нет тебя.
Александр Нисанович не ошибся ни разу.
Булочная
Раньше я думал, что дисциплина – значит выполнять все команды и все приказы. Быстро, чётко и без разговоров.
Правильно думал. Приказы выполнять надо. Но это ещё не самая главная дисциплина. По приказам-то просто… Всякий сумеет. А вот когда никаких приказов нет, а дисциплина есть!…
Пошёл я утром в булочную. Рано, темно ещё было. Очередь занять. Все ведь стараются пораньше приходить. Ещё до открытия, чтобы хватило хлеба.
Подхожу – что такое? Очередь не так стоит. Всегда вдоль стенки стояла, а теперь почему-то вокруг сугроба.
Ближе подхожу, вижу – воронка. Прямо у стены. Где раньше очередь стояла. В окнах ни одного стекла нет. И двери нет. На снегу валяется. Взрывной волной вырвало.
А хлеб на полках лежит. Не много, но есть. Со вчерашнего дня остался. Несколько кирпичиков на нижней полке и три на второй.
И продавщиц нет! Не знают, наверное, что тут приключилось. Снаряд-то ночью грохнул.
Очередь стоит. Никто в магазин не входит. Все ждут, когда придут продавщицы и выдадут хлеб по карточкам.
Я тоже очередь занял. За какой-то тётенькой в сером клетчатом платке.
Стою.
Холодно. Скучно. Никто ни о чём не говорит. Никто никаких новостей не рассказывает. Стоят, и всё.
А дверь от булочной на снегу лежит.
Тут ещё какой-то старичок пришёл. Посмотрел на окна булочной, на дверь…
– Ай-я-яй! – говорит. – Какое безобразие!…
Тётеньку впереди меня за платок дёргает:
– Скажите, пожалуйста, кто-нибудь уже пошёл в милицию?
– Не-а…– зевнула тётенька и потопталась на месте.– А зачем?
– То есть как "зачем"? – удивился старичок. – Вы что, не видите? Булочная-то настежь!
Другая тётенька повернулась, объясняет:
– Так ведь это немец её…
Старичок – к той:
– Я и сам понимаю, что немец. Всё равно непорядок. Там же хлеб! Понимаете – хлеб!!
– Хлеб… – вздохнула тётенька. – С вечера остался. Настасья Дмитриевна не расторговала.
Старичок посмотрел на неё как-то удивлённо и не ответил. Опять за мною в хвост встал.
Стоит и нервничает. Даже заметно, как нервничает. Бормочет про себя что-то, рукавицами по бокам хлопает. Нас ругает, наверное. За то, что мы никому не сообщили. "Вот люди, – думает. – Хлеб без присмотра, а им сходить лень! Место своё в очереди потерять боятся!…"
А кому идти? Одни старухи стоят. До булочной-то еле доплелись, а тут снова идти куда-то… Конечно, никто не пойдёт. Да и зачем? Придёт продавщица Настасья Дмитриевна – сама куда надо по телефону позвонит.
На улице – никого. Пусто. Те, что за хлебом шли, уже в очереди стоят. Кто дома остался, – лежат, ждут. А кто работает – так там прямо на заводе и живёт. Им туда хлеб привозят.
Стою жду.
Вдруг меня этот старичок в спину толкает:
– Беги, – говорит. – Милиционер вон, видишь?
Верно. Милиционер между сугробов идёт. В шубе. Шарфом замотан.
– Зачем бежать-то? – спрашиваю. – Он и сам идёт.
Старичок сердится:
– Слушай, что тебе взрослые.говорят. Он и мимо пройти может. Или свернуть куда-нибудь. Беги!
Это только сказать просто: "беги". Побежал я. Вернее пошёл. Ноги-то вроде и бегут, и сам я вроде стараюсь, а получается медленно-медленно.
К тому же дорога неважная. Вернее – нету никакой дороги. Когда-то была, машины ездили, а теперь – тропинка между сугробами. Узенькая!… Если кто-нибудь упадёт, то и не обойти. Дядя Никифор на днях оступился тут и встать не может: сил не хватает. Лежит, а над ним тётенька какая-то ворчит: зачем упал не на месте!… Всю дорогу загородил!… Перелезай тут через него!… Хорошо патруль шёл: подняли дядю Никифора, домой проводили.
Милиционер уже близко. Мимо идёт.
– Дяденька! – кричу.
Милиционер услышал, остановился.
– Дяденька, – говорю. – Меня к вам один товарищ послал. Там у булочной окна выбиты и дверь валяется.
Милиционер усы из-под шарфа вытащил:
– В какой булочной?
– На углу Большого. Хлеб там на полках. А дверей нету. И продавщиц нету. Очередь только.
– Что очередь? – насторожился милиционер.
– Ничего… – говорю. – Стоят все. Ждут, когда откроется.
Милиционер руку из варежки вытащил, потёр глаза, снова руку спрятал.
– Так мне-то зачем туда?
– Непорядок, – говорю. – Хлеб без присмотра лежит.
– А берут? – спрашивает милиционер.
– Нет. Никто не берёт.
– Значит, порядок.
– Какой же это порядок? – говорю я. – Двери настежь…
– Военная дисциплина, – отвечает. – Хоть там и гражданские лица стоят, а всё равно – военная дисциплина. Сознательная!! Понял?
Не понял я. Потом понял, а тогда мне просто обидно стало, что старик этот зря меня гонял. «Беги!» – говорит. Теперь ещё назад надо.
Очередь уже шевелится. Вдруг не пустят? Скажут: "Не стоял" – и не пустят.
От очереди сознательности жди!…
Пластинка
Все заводы, все фабрики Ленинграда работали на войну, на победу.
У знаменитого Кировского завода, который стоял почти на самой передовой, стены были снарядами прострелены, крыши бомбами пробиты, в цехах у станков снег лежал, – а завод всё-таки работал! Ремонтировал танки, орудия, миномёты.
А на другом конце Ленинграда, в Соляном городке, в том самом месте, где сразу после войны открылся Музей героической обороны и стояли захваченные в плен огромные злющие фашистские пушки, помещалась малюсенькая фабрика. Куда ей до Кировского завода! Даже и сравнивать нельзя. Но она тоже работала, и тоже сражалась с врагом эта экспериментальная фабрика грампластинок.
Улыбаетесь? Не верите? Думаете: ну что такое патефонная пластинка?! Песенки разные, краковяк, барыня-сударыня… Краковяками в фашистов стрелять, что ли? Разве могут пластинки воевать?
Могут. И даже очень хорошо.
Фашисты тогда днём и ночью обстреливали наш город. И по домам стреляли, и по кораблям, и по окопам, по танкам. Снаряды-то для их пушек чуть ли не вся Европа готовила – все покорённые Гитлером страны.
А наш Ленинград – в блокаде…
Вот и решили ленинградцы придумать что-нибудь такое, чтобы у фашистов снарядов поубавилось.
Однажды в 1942 году к директору маленькой фабрики грампластинок Владимиру Александровичу Заикину пришёл совершенно секретный военный пакет. Распечатал его Владимир Александрович, прочитал и сказал:
– Будет сделано.
Объяснил он своим товарищам задачу, забрали они всё необходимое и поехали. Не на передовую, а наоборот – подальше от фронта. Нужно было найти где-то тихое-тихое место.
Нашли. За городом. Сели возле дороги. Наладили звукозаписывающие аппараты. Доложили товарищам военным:
– Готово!
Военные дали команду, и по дороге поехали автомашины. Полуторки, трёхтонки… Едут, не спешат: то покряхтят старыми моторами, то порычат на подъёме, тормозами поскрипят, побуксуют немножко.
Владимир Александрович все эти рычания-ворчания записывает.
Потом танки загромыхали, залязгали гусеницами.
И они на пластинку попали!
Снова машины поехали. Снова танки…
А спустя несколько дней на одном из участков фронта, где позади наших окопов было лишь непролазное болото, появились связисты. С катушками проводов и репродукторами.
Один репродуктор на ёлке замаскировали. Другой – в километре от него – на берёзу повесили. Третий – чуть в сторонке – прямо на болотных кочках укрепили.
… Стреляют на фронте не всегда. Бывает и затишье. Плывёт над окопами ночь – тихая-тихая. Звёздочки в небе горят. Ветерок шелестит. Вроде и нет никакой войны. Спи да смотри мирные сны. Солдаты и спят.
Все, кроме наблюдателей.
Наш наблюдатель на фашистские окопы смотрит, прислушивается.
Фашистский – в нашу сторону глядит. Тоже уши навострил.
И слышит вдруг – вроде где-то потихоньку моторы урчат!… Вытащил ухо из-под пилотки – точно! Урчат! То покряхтят, то порычат на подъёме, тормозами скрипнут, побуксуют немножко…
Доложил офицеру.
Тот послушал – всё точно. И не только автомашины гудят, но и танки ещё гусеницами лязгают. Срочно по телефону в штаб докладывает:
– В квадрате А-двадцать четыре накаливаются войска противника. Отчётливо слышу приглушённый звук моторов танков и автомашин. Концентрация сил производится скрытно.
Обрадовались фашисты: не прозевали, мол! Разгадали хитрый замысел противника!
Загрохотали пушки. Бух! Бух! Бух! В болото…
Часа четыре подряд молотили. Все кочки перепахали. Снарядов выпустили – не сосчитать! А чего добились? Три репродуктора уничтожили. Ну и подумаешь!… Связисты их новыми заменили. И поставили возле другого болота.
Пусть стреляют фашисты, снаряды тратят! Болота не жалко.
Вот тебе и пластинка!…
Военная тайна
Вы думаете, на конвертах пишут только адреса? Как бы не так! Такого понапишут, что обхохочешься! Нам Алка показывала.
"Почтальон, шире шаг!" – это наверняка с фронта. Солдат пишет.
А если наоборот – с Большой земли солдату какому-нибудь, тогда: "Жду ответа, как соловей лета!" Или: "Лети с приветом – вернись с ответом!" Девчонка, – это уж точно.
Костя на своих конвертах писал: "Срочно!"
Каждое его письмо состояло из "здравствуй", "до свидания" и целой кучи вопросов. О себе он писал мало. Зато меня заставлял писать – на два вечера хватало. И прото ему расскажи, и про это, и про пятое, и про десятое…
Я писал. Старался ответить на все вопросы. Если мог, конечно.
Однажды он спрашивает:"Как там Смольный?"
Насчёт Смольного я Косте тогда не ответил ничего. Потому что это была военная тайна.
Теперь другое дело. Теперь – дело прошлое. Могу рассказать.
Смольный – это Смольный. Он в нашем городе всегда был самым главным. И в дни Октябрьской революции, и в блокаду. Штаб обороны Ленинграда!
Представляете, как хотелось фашистам его разбомбить?!
Не вышло.
Всю войну летали над Ленинградом, а Смольного так и не нашли.
Исчез Смольный. Спрятали его военные маскировщики.
Так же, как Адмиралтейскую иглу. Или как Исаакиевский собор.
На собор шапку-невидимку надели: закрасили в тёмнозелёный цвет. Военный цвет. Все солдаты, все командиры в зелёном защитном цвете. Пилотки – зелёные. Фуражки – зелёные. И шапка-невидимка у Исаакия тоже зелёная. Хоть и не армейской выкройки, а всё равно военного образца.
Со Смольным было сложнее. Под шапку-невидимку его не упрячешь. Маскировочным халатом, как Адмиралтейскую иглу, не прикроешь.
Если бы только само здание прятать, так раскрасил крышу зелёным, жёлтым, коричневым -и дело с концом. Но фашисты тоже не дураки – они бы сразу по соседним зданиям определили – вот он, Смольный, закрашенный только. Нет, тут надо было спрятать почти весь район! Чтобы с воздуха и по соседним домам не узнали, не догадались.
Значит, что же: все дома разрисовать? И асфальт? И дворы? И панели?
Тоже не годится. В солнечную погоду упадут от домов тени – и конец маскировке! Рассекречена.
Для военной тайны всегда нужна военная хитрость.
Вот тут-то её и применили.
Решили над Смольным и всеми домами вокруг, над скверами и аллейками натянуть огромную сетку. А на ней нарисовать деревья, кусты, аллейки, аттракционы, пруд – парк культуры.
Представляете – картина?! Я где-то читал, что самой большой картиной мира считается полотно итальянца Тинторетто "Рай". Так она всего двадцать два метра на семь. А тут!… Где такую сетку достать?
Весь город обыскали. Нашли. Гамаки. В универмаге "Дом ленинградской торговли". Заготовили их там к лету, а летом-то война пришла…
Отпутали гамаки от палок, сплели вместе, добавили другие сетки: рыболовные, волейбольные – какие только удалось отыскать, да ещё специально доплели, – и получилась всем сеткам сетка! Наклеили на неё сверху куски материи, прикрепили листы фанеры, разрисовали, натянули на крепких тросах – и исчез Смольный.
Лётчики наши прилетели, смотрят: зеленеют лужайки, петляют дорожки, какой-то пруд синевой отсвечивает – а Смольного нет!
Замечательная картина получилась! Пейзаж.
Только, если обычно картины один раз рисуют, то эту пришлось каждый год по четыре раза заново перерисовывать. Иначе было нельзя. На деревьях осенью листья желтеют, а тут – что же получается? Вечнозелёные липы! Новый сорт!
Приходилось спускать сетку, добавлять на картину осенние краски: жёлтые, оранжевые, красные. А зимой надо было покрывать всё снегом, застеклять пруд ледяной коркой.
Приходили весна и лето. Зеленели и опадали деревья. Шли дни и месяцы. А Смольный стоял цел и невредим. Не под толстой стальною бронёй, а под тоненькой сеточкой.
Пуще глаза берегли его от фашистских стервятников наши лётчики, наши зенитчики и наши художники.
Военные художники-маскировщики.
Потому что без воды
Незадолго перед войной в Ленинграде шёл фильм «Волга – Волга». Там весёлый водовоз играл на трубе и пел: «Потому что без воды – и ни туды, и ни сюды!…»
Зимой, когда я шёл на Неву к проруби, я часто его вспоминал. Ему-то что не петь! У него лошадь была с бочкой! А у нас только санки с чайником.
Хорошо ещё, от Невы до нашего дома рукой подать. Вовка даже сосчитал, сколько шагов. Получилось ровно 314.
Нам здорово повезло. Другим приходилось тащиться с Большого проспекта. Или даже со Среднего. Зима, сугробы, мороз гудит, а идти надо. С кувшинами, с вёдрами, с бидонами. Потому что без воды – ни туды и ни сюды…
Раньше я даже внимания не обращал: мытый я или не мытый. Мама мне об этом каждый день раз по сто напоминала. А тут, как не стало воды, непременно вдруг мыться захотелось. Каждый день.
И потом – пить надо.
И суп варить.
И тарелки мыть.
А водопровод не работает. Ни электричества нет, ни воды.
Вот мы с Вовкой и ходили на Неву. Санки мои, а чайник – Вовкин. Такого здоровенного чайника, наверное, во всём доме больше не было. Не чайник, а целая цистерна! Один раз съездишь – на два дня хватает. И очень удобный. Ведро к санкам как привяжешь? Если оно и не свалится, то всё равно расплескается. А чайник закрыл крышкой, в носик тряпочку засунул – и вези.
Вот только в прорубь его не запихнёшь!… Прорубь во льду маленькая, а чайник огромный.
Да с вёдрами никто в прорубь и не лазал. Пустое опустить туда можно, а назад как? С водой-то оно тяжёлое!… Хоть всей очередью тащи! Кое-кто пробовал по глупости – так их вёдра и сейчас на дне лежат. На том самом месте, где прорубь была.
Наливать приходилось кружкой. Вовка стоит на коленях и рукой в прорубь ныряет. Я чайник держу. А за нами – очередь. Последние тихо стоят, помалкивают. А те, кто поближе, – ворчат:
– Долго вы там ковыряться будете? Хватит вам уже!
Эти уже замёрзли, вот и ворчат.
Тут ещё обстрел обязательно.
"Движение по улицам прекратить! Населению укрыться!"
Как бы не так! Потом снова в очереди мёрзнуть? Никто от проруби не отходит.
Обстрел – это не диковинка. Привыкли уже.
Вовка чайник до краёв налил. Теперь задача номер два. Самая главная. Как этот чайник на берег вытащить? Ступенек-то никаких нет. На тех, что были когда-то, – теперь горка ледяная. Можно на четвереньках карабкаться. Можно ползком ползти. Всё равно назад съезжаешь.
Вовка санки вперёд тащит, а они – назад. Вовка скользит, вот-вот сам свалится. Я снизу санки подталкиваю. Называется только "подталкиваю". Ноги-то у меня тоже назад, вниз скользят. Мне бы уцепиться за этот чайник, чтобы наверх вылезть, а я его подталкивать должен.
Всё равно кто-нибудь из нас двоих обязательно шлёпнется. Если я – это ещё не страшно. Чайник цел будет. А если Вовка – тогда плохо. Он же назад полетит, прямо на чайник!… Значит – снова становись в хвост.
Однажды позади нас в очереди какой-то дяденька стоял. В длинной такой шубе!… Шапка на самые глаза налезла. Воротник поднят. А всё равно холодно ему, дрожит. Потому что голодный. Когда ничего не ел – никакие шубы от холода не помогают.
Стоит он и тоже, конечно, ворчит:
– Безобразие… Не могли несколько дырок проковырять, стой тут…
– Вот он щас те даст снарядом, – говорит тётенька в тулупе, поглядывая на небо, – и получишь дырку.
– Насос можно было приспособить, – опять гудит дяденька. Из воротника белый пар идет.
– Насосы все на хлебозавод взяли, – откликается Вовка.
Дяденька не знает, что ответить, и начинает ворчать на очередь:
– Скоро они там?! Надо же понимать – мороз сегодня! Минус двадцать восемь.
… Вот на этого дяденьку мы и шлёпнулись.
Санки у нас тогда раза два скатывались. Но чайник я оба раза спас, поймал. Лезем в третий раз.
Тем временем и дяденька свой кувшин набрал. Пыхтит сзади, карабкается.
Я, когда лезу, вперёд не смотрю. Мне вниз смотреть надо: куда ноги ставить. И он, наверное, не смотрел. Как ткнёт меня головой! Я, конечно, не ожидал, поскользнулся и, совсем уже ничего не соображая, вцепился в санки. Как дёрну их! И Вовку свалил.
Вовка на чайник летит.
Санки – на меня.
Я на этого дяденьку с кувшином.
А кувшин сам первым вниз скачет.
Главное – это почему-то весь наш чайник на дяденьку вылился. На меня – ни капли, а у дяденьки в бороде сразу стали сосульки расти.
Вовка лежит в снегу и на меня кричит: зачем санки дёрнул!
Я тоже лежу и объясняю, что меня дяденька толкнул.
А Вовка про дяденьку и слышать не хочет.
– Дистрофик ты! – ругается.
– Сам ты дистрофик!-обижаюсь я.
Дистрофиками в Ленинграде называли тех, кто уже совсем от голода ослаб и даже ходить не может. Обидно, конечно, быть дистрофиком.
Вовка услышал, что я его дистрофиком обозвал, – вскочил. Я тоже встал.
Смотрим, а дяденька наш в снегу лежит и плачет. Тихонечко так всхлипывает. Мы перепугались.
– Чего вы? – нагнулся к нему Вовка. – Ушиблись?
Молчит. Всхлипывает.
Вовка его кувшин поднял. А тот, оказывается, и не пролился вовсе. Хорошо закрыт был.
– Смотрите, – говорит Вовка, – у вас и кувшин с водой. Всё в порядке. В очереди больше стоять не надо.
Дяденька посмотрел на Вовку и еле слышно:
– Не встать мне, – говорит. – Конец…
– Как это не встать? – насупился Вовка. – Мы поможем.
Я взял дяденьку за руку, Вовка за воротник шубы. Не поднимается.
Те, кто с водой уже, тоже нам помогать стали. Всё равно никак не получается. Тяжело. А люди все слабые.
– Погодите, я сейчас, – говорит тётенька в тулупе. Поставила она ведро и прямо по льду – к тральщику. Тральщик уже целый месяц стоял приткнувшись к стенке. Тётенька покричала-покричала – моряк вышел. Потом ещё другого позвал.
Тётенька к нам назад по льду потопала. А моряки – по набережной.
– Эй! – кричат. – Держи конец!
На меня сверху верёвка – хлоп!
– Привязывай, – кричит, – к санкам.
Тётенька их верёвку к нашей привязала. Положила санки набок. Прямо к дяденькиной спине.
– Давай! – говорит.
Все навалились и перевернули дяденьку на санки.
Так и вытащили.
Моряки сверху тянули, а мы снизу подталкивали.
Домой пришли, когда уже начало темнеть. Вовка всю дорогу молчал, а потом говорит:
– Вот что значит военная смекалка! Верёвку нам длинную надо. Понял?
С длинной верёвкой здорово получаться стало. Вдвое быстрее дело пошло.
Наберём воды, поставим санки внизу, а сами – на гору. Раз, два – и там. А потом за верёвку потянем -и санки наверху.
По два раза в день успевали на Неву сходить. Много нам надо было воды. Мне домой. Вовке домой. Ещё этому дяденьке. Он художником оказался. Дома у него такие картины! Во всю стену.
Потом ещё тёте Вере Смычковой по две кружки давали. Профессору Колловскому. Дяде Никифору. Бабушке Пыпиной. Ананьевым.
На всю лестницу.
У них ребят-то нет. Кто своих на Большую землю отправил, у кого выросли и на фронт ушли…
А воду всем надо.
Потому что без воды – ни туды и ни сюды.
