Текст книги "Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945"

Автор книги: Вольфганг Отт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Эти стойкие рыболовные суденышки способны были держаться на волне сколько угодно; единственная опасность заключалась в том, что они могли потерять друг друга из виду.

На флагмане были подняты флаги «Т» и «G»; флотилия выстроилась строем фронта, сократив расстояние между кораблями, а мателоты [2]2
  Мателот – соседний корабль в строю.


[Закрыть]заняли позиции бок о бок. Но даже так было трудно сохранять связь. Когда два корабля одновременно скатывались с гребня волны в пучину, видны были только верхушки их мачт.

Шторм не утихал. Флотилия подошла к берегу и два дня простояла в устье Эмса.

Когда они снова вышли в море, волнение еще не улеглось. Добрая половина моряков с «Альбатроса» три дня не обедала и довольствовалась только корочкой хлеба. Тайхман, Штолленберг и Хейне чувствовали себя отлично; морская болезнь их больше не беспокоила. Зато Бюлов, Фёгеле, а среди старых матросов – Питт, Штюве и Лауэр сильно страдали от нее. Два новичка – Шиндлер и Глатцель, заменивший погибшего Майзеля, – впали в безысходную тоску. Они лежали на койках, убежденные, что жизнь для них закончилась. Старпому пришлось самому читать сообщения с флагмана и семафорить ответы. Матросы, которых не брала морская болезнь, блаженствовали – они съедали не только свои порции мяса и сосисок, но и порции укачавшихся товарищей. Тайхман ухитрился однажды слопать восемь свиных отбивных за раз. Шмуцлер получил по голове летающим предметом, а это, в свою очередь, стало одной из причин гибели Хинша.

Шмуцлер был весьма своеобразным типом. Хрупкий и болезненный с виду, он имел глаза навыкате и большой рот, что делало его похожим на лягушку, с той лишь разницей, что у лягушек не бывает синяков под глазами.

В один из штормовых дней Тайхман попросил Хейне одолжить ему карандаш с ластиком на конце. Когда Хейне понес на корму кастрюлю с картошкой, Тайхман велел ему сделать так, чтобы кок несколько минут не мог покинуть камбуз. Хейне поставил кастрюлю в дверях и остановился поболтать со Шмуцлером. Шмуцлер был благодарен всем тем, кто перекидывался с ним хоть словечком; он любил слушать звук своей речи и рассказывал истории, якобы случавшиеся с ним на берегу, от которых волосы вставали дыбом.

Пока они болтали, Тайхман занялся книгой приказов, хранившейся в стеклянном ящике, который висел на стене коридора, соединявшего каюту командира и камбуз. Книга лежала открытой, чтобы каждый мог прочитать приказы на день. Ящик не был заперт, поскольку до этого никому не приходило в голову записывать там что-нибудь. Это мог делать только главный старшина.

Шмуцлер открывал банки с горошком, когда Тайхман уронил у его ног кастрюлю.

– О боже, как ты меня напугал. Я сегодня какой-то взвинченный.

– Ты всегда взвинченный, если тебе не удалось провести ночь на берегу.

– Нет, совсем не поэтому. Просто из-за этого чертова шторма я шесть дней ничего не ел.

– И конечно же в том, что ты перепутал дни, виноват тоже шторм.

– О чем это ты?

– С каких это пор мы по воскресеньям стали получать обед из одного блюда?

– Побойся бога, сегодня суббота.

– Что? Посмотри-ка сюда! Глаза у тебя как у бегемота, а книгу приказов прочитать не можешь.

– Могу поклясться чем угодно, что сегодня суббота, – сказал Шмуцлер и подошел к стеклянному ящику. – Что это? Почему…

– Эх ты, олух!

В кубрике Тайхман рассказал всем, кто пожелал его слушать, что при одной только мысли о свиных отбивных и фасоли – традиционном воскресном блюде на военном флоте – его рот всегда наполняется слюной. Потом он переговорил с теми, кто страдал от морской болезни, столь живо описав им, как капает жир со свиных отбивных, что их чуть было не вырвало, и они отказались от своих порций в его пользу. Положив себе на тарелку восемь отбивных, он сообщил Хейне и Штолленбергу, что выторговал две отбивных и для них, при условии, что Хейне не будет пока требовать назад свой карандаш.

Ночью он стер неверную дату в книге приказов и вписал правильную. Вся эта операция была проделана потому, что в субботу утром он заглянул в радиорубку, чтобы узнать прогноз погоды, и выяснил, что ветер в течение ночи значительно ослабеет.

Что и случилось на самом деле. В воскресенье к полудню весь экипаж был на ногах и занимался подготовкой к походу. Моряки, которые все эти дни из-за морской болезни постились, с нетерпением ожидали обеда. Они первыми прибежали в кубрик, и что же они увидели на столах? Субботний обед из одного блюда! Вернер, главный старшина, заявил коку, что на неделе не может быть двух воскресений.

Разразился грандиозный скандал. Моряки были вне себя от ярости, увидев тарелки со скудной едой, состоявшей из моркови, картофеля, гороха и совершенно безвкусного синтетического соуса, которыми их потчевали изо дня в день. Особую ярость вызвали овощи – на каждую горошину приходилось по десять морковок.

– Такое угощение в Святую субботу – просто издевательство, – заявил Питт, который был главным старшиной корабельной полиции и потому считал себя вправе кричать громче всех.

Весь экипаж поддержал его.

– Ты выразил мои мысли, – заявил Тайхман.

Питт был одним из тех, кто вчера отдал ему свою отбивную.

Тайхмана послали на корму за коком. Но Шмуцлер понимал, что в кубрик ему лучше не заходить, и остановился у двери.

– А ну, иди сюда, свинья, мы сделаем из тебя отбивную, – проревел Питт.

– Я изрублю его в капусту, – закричал Лёбберман.

Но Шмуцлер не двигался.

– Я перепутал дни, – сказал он, – я думал, что сегодня суббота.

Лауэр возразил, что это наглая ложь – ведь еще утром он сам отпускал шуточки по поводу гимнов, исполняемых по радио.

– Теперь их исполняют и в будние дни, – отбивался Шмуцлер.

– Врешь! – заорал Питт.

– Нет, не вру, – упорствовал Шмуцлер. – С начала войны гимны стали звучать по радио и по будням, я в этом уверен.

– Что это за соус? – спросил Мекель. – Уж не твоя ли блевотина?

– Нет, – запротестовал Шмуцлер. – Я никогда не блюю в пищу, которую готовлю, я не такая свинья, просто сегодня я готовил соус в спешке. Сейчас посмотрю на консервной банке, как он называется.

– А почему так мало гороха? – заорал Лёбберман. – Все горошины можно пересчитать по пальцам одной руки.

Он разложил горошины рядом с тарелкой и прижал большим пальцем, чтобы они не катались по столу.

– У офицеров их, конечно, побольше, – сказал он и пригрозил, что покажет свой горох главному старшине.

Другие тоже принялись искать горошины в своих тарелках и кричали «Ура!», когда находили. Шмуцлер, по-прежнему стоящий у двери, принял это за добрый знак и подумал, что гнев матросов остыл. Решив задобрить их, он крикнул перед уходом:

– Можете приходить за добавкой.

Но не успел он удалиться, как в голову ему полетела миска.

– Хороший бросок, парень, – сказал Остербур, клацнув зубами в знак одобрения.

С мостика Паули увидел, как Шмуцлер неожиданно упал, но тут же вскочил на ноги и убежал, опасаясь, что кто-нибудь из матросов поднимется на палубу, чтобы добить его.

Паули спустился в кубрик.

– Кто бросил миску?

Хинш признался, что это сделал он.

– Как только вернемся в порт, я посажу тебя под арест. Вот тогда и посмеетесь.

Во второй половине дня море успокоилось настолько, что можно было развернуть параваны. Хинш лучше всех умел устанавливать взрывоопасный резак троса. Это был самый опасный этап работы, а Хинш поднаторел в этом. Но сегодня Паули показалось, что матросы слишком долго возятся с параванами, и он обвинил в этом Хинша.

– Что ты ползаешь, как сонная муха? – заорал он на Хинша. – Я тебя живо разбужу. Ты только одно умеешь – бросать миски в чужие головы. Возьми резак и обойди с ним всю палубу. Может, по пути вспомнишь, как надо обращаться с этими штуками.

На баке Хинш споткнулся о швартовочную тумбу. Падая, он поднял механизм над головой, чтобы тот не ударился о палубу.

– Еще один круг – это научит тебя смотреть куда надо и не спотыкаться обо что ни попадя. Только на этот раз вывинти предохранитель.

Главный старшина побежал в кают-компанию за старпомом, который был сейчас свободен. Но прежде чем Вернер успел произнести хоть слово, раздался взрыв. Позже никто не мог объяснить, как все случилось. Хинш осторожно нес активированный резак прямо перед собой. Он не бежал, а очень медленно шел. Никаких видимых причин для взрыва не было. Матросы, возившиеся на корме с параванами, услышали только звук взрыва. Кроме кабестана, на баке не было ничего, обо что мог бы споткнуться Хинш; швартовочные тумбы располагались по бокам, а Хинш был в средней части судна, когда раздался взрыв.

На флагман было передано сообщение:

«От К – С: при подготовке снаряжения погиб матрос».

С флагмана поступил приказ:

«От С – К: пришлите подробный доклад».

– Я сам его напишу, – заявил старпом, поднявшись на мостик. Они вместе с Паули отправились в капитанскую каюту.

От ног Хинша почти ничего не осталось. На его лице и верхней половине тела заметных повреждений не было, но, когда моряки присмотрелись, они заметили бесчисленное множество маленьких дырочек, проделанных свинцом от резака. И когда его положили на плот, из этих отверстий полилась кровь, словно вода из губки.

Снова поднялся ветер, и вечером параваны пришлось убрать. Потом состоялись похороны Хинша.

Несколько дней после этого флотилия занималась тралением у островов Тершеллинг и Амеланд. Потом снова подул штормовой ветер, параваны подняли на палубу, а ночью разразилась сильная буря.

Тайхман и Хейне в полночь встали на вахту у кормового 20-миллиметрового зенитного автомата. Питт составил новое расписание вахт, и матросы принялись потихоньку выполнять его.

В два часа Тайхман покинул свой пост. Несколько минут спустя он вернулся, как будто никуда и не уходил. Через некоторое время на корме кто-то спросил:

– Готовы?

– Все спокойно, – прозвучал голос Питта.

– Тогда опускайте потихоньку.

И они услыхали, как где-то травят трос.

– Не так быстро. Иначе не зацепим за винт.

Тайхман и Хейне услыхали, как трется о леер линь, который тянули руки матросов.

– Еще не зацепился.

– Привяжи к нему груз.

– У нас их почти не осталось.

– Опускай по новой.

И тут Тайхман и Хейне увидели старшего квартирмейстера, который шел на корму. Они заметили его слишком поздно и не смогли предупредить матросов, опускавших трос.

– А ну-ка, вытащите трос. – Это был голос квартирмейстера.

Молчание.

– Тащите его, говорю!

– Но, господин старший квартирмейстер…

– Тащите трос, да побыстрее.

Тайхман и Хейне снова услыхали трение линя о леер. Он поднимался очень медленно.

– Господин…

– Сколько вы будете его тащить?

Снова послышалось трение. Вскоре трос был вытащен.

– Наконец-то. А теперь опускайте с правого борта, прямо вниз – тогда его затянет винтом. Он ведь вращается в правую сторону. Пора бы уже знать это, болваны.

Тайхман и Хейне услыхали всплеск – матросы начали травить линь.

Молчание.

– Зацепился.

– Оглядись.

– Никого нет.

– Руби.

Раздался удар топора.

– Надеюсь, он не всплывет.

– Не бойся, его никто не узнает.

Спрятавшись за трубу, Тайхман закурил.

– Мне редко приходилось встречать более гнусного человека, чем Паули, – сказал Хейне. – Я часто думал – есть ли у него вообще сердце? Не замечал никаких признаков его наличия.

Помолчав немного, он снова заговорил:

– Меня утешает только одна мысль. Если есть такие глубоко порочные люди, значит, должны быть и такие, кого можно назвать образцами добродетели. Я имею в виду, у кого столько же достоинств, сколько…

– Умолкни, бога ради!

Целый час они молчали.

– Сигаретки у тебя не найдется?

– Нет.

– Тогда сделай мне самокрутку, пожалуйста. Вот тебе коробка с табаком.

Хейне еще не научился скручивать сигареты, хотя пальцы у него были тоньше, чем у Тайхмана.

– Что ты нервничаешь?

– У меня липкие пальцы, и я не могу быстро скрутить сигарету.

– А отчего это у тебя липкие пальцы? Ты что, вспотел?

– Нет.

– Да и с чего бы? Ночь ведь совсем не жаркая.

– Но кровь была теплой, и теперь пальцы у меня липнут.

– Хорошенькая будет сигаретка на вкус! Так что и мне кое-что достанется. Жаль, что мне не пришлось им помочь. Это гораздо лучше, чем торчать здесь и слушать, не подойдет ли кто. Стоять на стреме гораздо страшнее, чем самому участвовать.

– Может, ты и прав.

В четыре часа их сменили Мекель и Хальбернагель. Хальбернагель сказал, что ему надо кое-что убрать с палубы – могут ли его подождать? Он взял ветошь, которой вытирали снаряды перед тем, как зарядить пушку, повесил ее на руку, словно официант салфетку, и спустился на палубу.

– Ну, – сказал Мекель, – все в порядке, ребята. Мы зарезали эту свинью.

– Где? – спросил Хейне.

– В его логове, – ответил Мекель.

– Что-то криков не было слышно, – произнес Хейне.

– А мы ему вогнали зубы в горло, он и пикнуть не успел. К сожалению, пролилось немного крови.

Хальбернагель пришел, чтобы взять еще ветоши.

За завтраком Питт рассказал, что ночью во время шторма Паули смыло за борт; ничем иным объяснить его отсутствие было нельзя.

На «Альбатросе» подняли вымпел командующего флотилией. Он стал флагманским кораблем 52-й флотилии тральщиков. Командирскую каюту занимал теперь капитан третьего ранга Вегенер. Командиром «Альбатроса» он назначил младшего лейтенанта Пашена, который к тому же должен был исполнять обязанности старшего помощника до прибытия нового. На какое-то время командующий флотилией стал и командиром «Альбатроса».

Внешне Вегенер не очень сильно изменился по сравнению с тем, каким был в Денхольме. Теперь он носил оборванный пиджак с кожаными заплатами на локтях. Фуражка, потерявшая свой белый цвет, была слегка сдвинута направо; золотого канта на козырьке уже не было; он носил знаки различия штабного офицера, сделанные из штампованной жести и выкрашенные в желтый цвет. Но они сильно проржавели, и было трудно понять, что они означают. Помимо трубки, которую он не вынимал изо рта даже тогда, когда она не дымилась, единственным предметом, оставшимся со времен Денхольма, были золотые часы на руке. Это были дорогие часы, которые совсем не соответствовали его внешнему виду, и он их очень берег. Моряки говорили, что именно поэтому он всегда держал левую руку в кармане.

Не прошло и суток с тех пор, как на борт «Альбатроса» поднялся Вегенер, когда появился Паули. Тайхман, несший утреннюю вахту, рассказал об этом за завтраком.

Он говорил спокойным тоном, чтобы никого не напугать.

– Ты спятил, – сказал Питт. Его глаза расширились, а взгляд стал мерцающим.

– Он там, на палубе, можешь пойти и убедиться сам, – сказал Тайхман.

Питт вскочил, громко фыркнул, сделал какой-то непонятный дикий жест руками и полез вверх по трапу.

Подобрала Паули эскадра торпедных катеров. Его выловили из воды, и, получив по радио сообщение командующего о пропаже Паули, один из катеров подошел к борту «Альбатроса», – впрочем, из-за волнения на море он остановился в трех с половиной метрах от него, – и с криком «раз-два, дружно!» катерники перебросили тело прямо на палубу тральщика. После этого катера умчались прочь. Тайхман рассказал, какое впечатление произвели на него новые, только что спущенные на воду торпедные катера. Приближаясь на большой скорости и поднимая высокий бурун, они походили на Санта-Клауса, мчавшегося в санях по снегу.

– Кажется, твои Санта-Клаусы подсунули нам большую свинью, – заметил Хейне, а остальные разразились страшными проклятиями в адрес Паули, кляня его недостойное и постыдное поведение.

Теперь он лежал на палубе. Его привязали к поручню правого борта за левую ногу, чтобы не смыло за борт.

– У него нет лица, – сообщил Питт, вернувшись в кубрик.

Матросы возобновили завтрак. Во всем этом было что-то сверхъестественное. И дело на этом не закончилось.

В последующие дни поднялся ветер и разразился шторм, превративший поверхность моря в ведьминский котел. Когда пришло время ночной вахты, Паули опять исчез.

Его не было всю ночь. На следующее утро в кубрик зашел главный старшина и сказал:

– Мне нужно три человека.

Вызвались Тайхман, Штолленберг и Фёгеле. Под руководством главного старшины они подняли Паули на палубу. Его все-таки смыло за борт, и он всю ночь провел в воде. Матросы втащили его за веревку, которой он был привязан, – нелегкая работенка на пустой желудок.

Сообщение о том, что Паули опять на борту, было встречено мрачным молчанием. Затем Штюве произнес:

– Свинья!

Они ненавидели Паули мертвого еще больше, чем живого. Они ненавидели его за то, что он вернулся, ибо им казалось, что он мстит им и исподтишка насмехается над ними. Когда они возвращались на вахту, им пришлось пройти мимо этого куска раздувшегося мяса, словно наживка привязанного к линю и лишенного лица. Остались только затылок и переносица. Переносица была перебита и приобрела белый оттенок, она ухмылялась из раздувшейся плоти, словно издеваясь над матросами. Его брюки были порваны и наполовину стянуты, обнажая нижнее белье, которое приобрело желто-зеленый оттенок. Одна нога завернулась назад, словно он пытался почесать пяткой спину. Он лежал там, как будто в нем еще теплилась жизнь, шевелясь в такт покачиванию корабля, и матросы решили снова выбросить его ночью за борт – на этот раз навсегда.

Весь день корабль с трудом продвигался по взбесившемуся морю. На «Альбатросе» слышались странные, непривычные звуки. И хотя машина работала на малых оборотах, винт издавал ужасный шум, показываясь из воды на гребне волны и ввинчиваясь в воздух, как штопор. Под палубами раздавался скрежет и грохот, поскольку все, что не было закреплено, начало жить собственной жизнью. В кубрике хлопали дверцы посудного шкафчика, тарелки с лязганьем и клацаньем сыпались на пол, столы и лавки ползали по полу, и постоянно раздавался глухой стук матросских ботинок. Содержимое кладовки перемещалось из стороны в сторону, и в кубрике это воспринималось так, как будто десяток стариков шаркали шлепанцами по палубе. Но над всеми звуками этого рокового оркестра довлел голос моря, когда оно с ревом бросалось на «Альбатрос» и с грохотом ружейного выстрела разбивалось о противоосколочный щиток из листовой стали на носовом боевом посту, а потом с грохотом прокатывалось через мостик и обрушивалось на палубу в кормовой части корабля.

Но теперь большинство матросов держались на ногах и не теряли аппетита. Дежурным по столовой приходилось носить пищу из камбуза в кубрик. Для этого вдоль палубы был протянут трос, за который можно было хвататься свободной рукой, хотя обычно заняты были обе руки. В тот день, получив ужин, они дожидались под прикрытием мостика, пока с палубы схлынет вода, а потом пускались бежать. Фёгеле ухитрился пронести свой поднос с матросскими порциями масла, яиц и ветчины, ничего не уронив, от камбуза до самого мостика. Здесь он остановился и подождал, пока море позволит ему сделать рывок через палубу. Оно оказало ему эту услугу, но, когда он добрался до кубрика, его поднос был пуст.

– Все слопал Паули, – сказал Фёгеле и сел за стол, на котором не было ничего, кроме чая и сухого хлеба.

Голодные матросы чуть не взвыли от огорчения. Фёгеле спасло то, что его все любили, – в противном случае его отлупили бы, невзирая на то что он не был ни в чем виноват. А он и вправду был невиновен – когда он бежал по палубе, море швырнуло прямо ему под ноги тело Паули, отчего он споткнулся, упал и едва успел спастись вместе с подносом от следующей волны, обрушившейся на корабль.

– Кто на вахте?

– Старший квартирмейстер.

– Тогда пошли.

Через минуту Паули сгинул навсегда.

В течение нескольких следующих дней флотилия уничтожила тридцать семь мин. Корабль номер 5 наткнулся на мину и затонул. Экипаж был спасен; погибли только командир, старший помощник и кочегары. Потом нехватка угля заставила флотилию зайти в Ден-Хельдер.

До голландского порта было двадцать миль. Сначала корабли шли полным ходом, но потом скорость пришлось резко сбавить. Бюлов, несший вахту на мостике, рассказал за обедом, что старший механик предупредил командира, что угля при такой скорости хватит только на пять часов.

Командующий флотилией ответил, что в четырех милях от Ден-Хельдера немецкий разведывательный самолет обнаружил субмарину и что он собирается утопить ее, даже если придется сжечь для этого весь уголь.

В 20:00 Тайхман и Хейне заступили на вахту. Смеркалось. Облака висели низко – густые, тяжелые дождевые облака. Только на западе оставалась оранжево-розовая полоска, позолоченная заходящим солнцем, лучи которого пробивались сквозь разрывы в тучах.

После 22:00 начался дождь. Стало очень темно. Горизонт больше не просматривался, море и небо были одинаково черными. Море, похожее на сироп, лениво колыхалось. Вдруг в ночное небо взмыли три красные ракеты. Одновременно зазвенел колокол громкого боя, а по системе связи трижды передали азбукой Морзе кодовый сигнал об обнаружении подлодки. Погоня началась.

Через короткие промежутки тральщики останавливались, чтобы акустики могли прослушать море. Воцарялась призрачная тишина, словно в большой, всеми покинутой церкви, – невыносимая тишина, действующая людям на нервы. Моряки чувствовали, что боевые действия превратились в чисто технический процесс, и от людей теперь мало что зависит. Все зависело от акустического прибора. Люди могли только ждать и быть наготове.

Сразу же после 23:00 – в это время корабли лежали в дрейфе и тишину нарушали только шум дождя и плеск небольших волн о борт – Тайхман и Хейне услышали, как на мостике три раза подряд переложили взад и вперед ручку машинного телеграфа. Они знали, что это означает одно: «полный вперед на предельной скорости». Должно быть, подлодка обнаружена.

– Подготовить глубинные бомбы! – приказал командир флотилии с мостика. На всех кораблях зажглись прожекторы. «Альбатрос» резко повернул вправо.

– Глубинные бомбы готовы! – доложил главный старшина.

Младший лейтенант Пашен прибежал на корму, на шее у него висел секундомер. Он приказал сбросить одну за другой две бомбы, установленные на глубину двадцать семь метров; а затем – третью, установленную на тридцать шесть метров. Морская пучина разверзлась с оглушительным ревом. Один за другим прозвучали три взрыва, и три белых фонтана взметнулись в ночное небо.

Тральщики вновь застопорили ход. Гидроакустики стали слушать. Прожектора обшаривали поверхность моря, но, кроме дохлой рыбы, ничего не было видно.

– Мне такая война не нравится, а тебе?

– И мне тоже, – прошептал Хейне. Он весь дрожал. Когда Тайхман зажег сигарету и в его сложенных чашечкой ладонях сверкнул огонек, Хейне произнес взволнованно и горько: – Гаси скорее!

– Эх ты, трусишка.

Каждое слово, сказанное на мостике, было слышно на кормовом боевом посту, но слова, словно проходя через занавес, звучали приглушенно, как будто все на борту разговаривали шепотом. Звонок машинного телеграфа раздавался в ушах оглушительно громко.

– Чего это они так притихли? Субмарины не могут…

Машинный телеграф прозвенел еще три раза. Заработал двигатель корабля. «Альбатрос», казалось, прыгнул вперед. Затем он резко накренился и повернул на пятьдесят градусов влево. На корме появился командующий флотилией. Там работала группа сброса глубинных бомб. Он отдал Пашену какой-то приказ, который Тайхман не расслышал, поскольку идущий за ними тральщик сбрасывал глубинные бомбы в охват движения субмарины. Командующий вернулся на мостик. Пашен приказал матросам устанавливать взрыватель на тридцать шесть метров. На мостике дали светосигнал, и за борт полетели четыре глубинные бомбы.

После взрывов корабли застопорили ход. Прожекторы пробивали лучами дождь, обшаривая поверхность моря. Дохлая рыба отсвечивала фосфором, и среди нее плавал какой-то предмет. Со всех сторон к нему, словно спицы, сходящиеся на ступице, устремились лучи прожекторов. Предмет оказался человеком, а рядом с ним из воды неожиданно возник кусок стали, который пять, шесть, семь секунд торчал над водой, словно угрожающий перст, а потом затонул. Вместе с ним пошел ко дну и человек, будто палец великана утащил его за собой. На поверхности появилось нефтяное, пятно, переливающееся в лучах прожекторов.

В течение пяти минут ничего не происходило. Только на поверхность воды выливалась нефть. Затем из глубины вынырнул человек и остался лежать неподвижно, похожий в своем надувном спасательном жилете на бесформенный предмет. За ним появились еще трое; они выпрыгивали из воды, словно форели из стремнины.

Спасательная шлюпка доставила их на борт. Из их ртов струилась кровь, легкие были разорваны, а все остальное доделала нефть.

До 6:00 флотилия оставалась на месте гибели подлодки. Затем корабли зашли в Ден-Хельдер, где британские моряки были похоронены с воинскими почестями.

На берег никого не отпускали. Слишком много работы накопилось на борту. Загружали провизию и боеприпасы, и в ту же ночь несколько кораблей приняли на борт уголь.

«Альбатрос» пришвартовался к угольному пирсу на следующее утро, но погрузка началась только к вечеру.

В 3:00 она была завершена. Черные от угля матросы сидели на палубе и пили пиво, когда подошел Хальбернагель и рассказал об обстановке в Хельдере и округе. После смерти Паули он стал вестовым командующего флотилией; его должность официально называлась «посыльный командующего», но ему нравилось, когда его звали «вестовой командующего». В этой должности он использовал любой предлог, чтобы найти себе занятие на берегу. Штаб флотилии выделил ему велосипед и постоянный пропуск. Он проводил время в переездах с места на место, осматриваясь и называя это «дежурством на берегу». Он сообщил, что обнаружил ресторан, где за один гульден можно заказать первоклассный бифштекс с блинчиками и салатом. У хозяйки две дочери, которые в течение недели работают в Хаарлеме, а в Хельдер приезжают только на выходные, но если дочки мыслят так же, как и их мамочка, а она делала кое-какие намеки в этом плане, то что-нибудь может получиться. Для срочных случаев он отыскал даму, которая, так сказать, несколько постарше, но она дороговато стоит. Любой, кого интересуют подробности, может обращаться к нему; борделя же здесь нет вовсе.

– И какие же комиссионные хочет получить этот прыщ?

– Так-то вы меня благодарите? Я просто стараюсь держать вас в курсе.

Опечаленный и обиженный, Хальбернагель ушел, катя рядом с собой велосипед. Мекель бросил ему вслед пустую банку из-под пива, после чего Хальбернагель вскочил в седло и нажал на педали. Моряки рассмеялись, но каждый подумал, что с удовольствием поменялся бы с ним местами.

Перед тем как они вышли в море, на борт поднялся новый старший помощник, младший лейтенант Роуфф, который сгорал от нетерпения сразиться с врагом. Роуфф уже имел боевой опыт.

«Альбатрос» остался лидером флотилии и прошел Ла-Манш во главе ее. Противника не было и следа; англичане после Дюнкерка поджали хвосты. Но над белыми утесами Дувра висели несколько заградительных аэростатов, единственное, что напоминало о войне. Флотилия остановилась у Гавра, затем направилась в Сен-Мало. Между мысом Аг и островом Олдерни к ним приблизились восемь самолетов. Они помигали сигналами опознавания, но на мостике все равно объявили тревогу, и «Альбатрос» открыл огонь. Самолеты тоже начали стрелять и сбросили бомбы. Это были английские самолеты. Два из них были сбиты, а третий поврежден. Бомбы в корабли не попали. От пулеметного огня флотилия потеряла девять человек убитыми и шесть ранеными. На «Альбатросе» погибли Бекер, помощник боцмана, матрос первого класса Лауэр и сигнальщик, помощник судового плотника Глатцель. Второй сигнальщик был ранен.

Английские летчики применили новый прием. Они издалека просигналили опознавательными огнями, чтобы на кораблях их приняли за своих. Опознавательными сигналами немцев в тот день были четыре зеленые и две красные ракеты. Самолеты же дали три зеленые и три красные.

Комбинацию выбрали наугад, чтобы сбить с толку экипажи кораблей. Наблюдатели на мостике «Альбатроса» сначала было поддались обману, но Штолленберг почти сразу доложил, что опознавательный сигнал неверен. И тогда командующий флотилией дал приказ открыть огонь.

Штолленберга поощрили шестинедельным отпуском. Он ехал домой через Берлин, и командующий флотилией попросил его отвезти жене посылку. Хальбернагель проводил его до поезда.

В ту ночь на корабле прозвучал сигнал тревоги. Матросы вскочили с коек, всунули ноги в ботинки и бросились занимать места по боевому расписанию.

Тревога оказалась ложной. Они стояли на постах пятнадцать минут, но самолеты так и не появились. После команды «покинуть боевые посты» загрохотали зенитки, охранявшие гавань. К счастью, попаданий не было. Шесть «Мессершмитов-110» прилетели со стороны моря и на бреющем полете пронеслись над гаванью, страшные, с нарисованными на носах акульими головами. Они дали опознавательный сигнал только тогда, когда миновали гавань.

Удрученные матросы вернулись вниз и принялись вытряхивать из ботинок раздавленных тараканов. Большинство тараканов погибло на пути к боевым постам. Те, у кого были узкие ботинки, загоняли их в мысы, хотя потом приходилось выковыривать оттуда их трупы. Те же, у кого ботинки были широкие, давали разминку пальцам ног. Дольше всех жили тараканы, укрывшиеся под сводом стопы, если, конечно, владелец ботинок не страдал плоскостопием; в этом случае все гибли сразу. Избавиться от них было невозможно, для этого следовало уничтожить все их гнезда. Поэтому, куда бы ни шел «Альбатрос», с ним шли и его тараканы.

Поутру корабли получили приказ выйти в море. В заливе Сен-Мало плавали несколько летчиков со сбитых английских самолетов, и флотилию послали их выловить. Погода была штормовой, и матросы ругались.

Сразу после выхода из бухты началась качка. Обычно море у Сен-Мало было зеленовато-голубым, но сейчас стало серо-белым. Белые буруны венчали крупные ядовито-зеленые валы – это напоминало тусклый налет на серебре. Впечатляющее зрелище, если под ногами у тебя твердая земля. Но «Альбатрос» скрипел и стонал каждым своим швом, и все, что осталось незакрепленным, было смыто за борт. На палубу обрушивались чудовищные волны; они вдавливали нос корабля под воду, он с трудом выныривал – но только для того, чтобы тут же уйти вниз. Словно живучие маленькие мышки, корабли упорно прокладывали себе путь сквозь бурлящее море. Оно дыбилось и выгибалось, и волны напоминали больших змей, извивающихся в муках, прыгающих, обвивающих и сдавливающих корабли, как будто пытаясь их раздавить. Но тральщики бесстрашно прорезали тела этих змей стальными форштевнями.

И именно в эту погоду Шмуцлеру пришло в голову пройтись по палубе. От лебедки до переборки кубрика был протянут линь. Хватаясь за него, кок шел по палубе с батоном хлеба под мышкой. Волна накрыла палубу, и Шмуцлер оказался верхом на ее пенном гребне, прижимая свой батон и глядя на мостик уже сверху вниз. Он не кричал и даже не казался испуганным, его лицо выражало лишь безграничное удивление. Волна, отхлынув, унесла его в море. Кока не было видно в течение нескольких секунд; затем он появился в сотне метров от корабля и через мгновение исчез навеки.