Текст книги "Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945"

Автор книги: Вольфганг Отт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Дора дала ему кучу счетов, и Тайхман подсчитал их. Сумма составила четырехзначное число.

– О боже, как тебе это удалось?

– Что?

– Так быстро все сложить. У меня бы на это ушло минут пятнадцать.

Она выписала чек и дала шоферу и его помощнику приличные чаевые.

– Спасибо, госпожа, – подняли они свои фуражки.

В эту минуту в кафе вошли Штолленберг, Хейне, Бюлов, Фёгеле и сигнальщик Майзель. Фёгеле тут же удалился со своей единственной любовью.

– Мальчики, вам сегодня придется обойтись без меня, – заявила Дора, – у меня куча дел.

– Так я и знал, – усмехнулся Хейне. – Думаю, наш малыш намерен наверстать упущенное.

– Какой ты умный! – парировала Дора. – Только это не твоего ума дело!

И в первый раз в жизни Тайхман увидел, как Хейне краснеет. Дора в сопровождении Тайхмана удалилась в свои апартаменты.

– Понимаешь, малыш, я и вправду должна заняться делами. Это займет не больше часа.

– Я могу тебе помочь?

– Нет, побудь здесь, пока я не вернусь. Это мой личный бар. Бери все, что захочешь. Только смотри, не напивайся, хорошо? У меня большие планы на эту ночь.

Он пододвинул табурет к бару с намерением попробовать все. Он наливал себе из всех бутылок по очереди – сначала выпил «Штайнегера», потом пропустил по стаканчику «Реми Мартина», «Хеннесси», кальвадоса и арманьяка, «Якоби», «Мартелла», «Дужардена». После этого оставалась еще бутылка шотландского виски, и в довершение ко всему он обнаружил ямайский ром с отличным букетом. Ром был густой и похожий на сироп, поэтому он сделал только один глоточек…

– Ваше здоровье, сударь.

Мужчина, неожиданно появившийся в комнате, был среднего роста и когда-то, по-видимому, отличался мощным телосложением. Он был совершенно лыс и имел толстые, как у негра, губы, все в морщинах и шрамах, и на удивление красивые зубы – слишком красивые, чтобы быть настоящими. Он был одет в хорошо отутюженный костюм, самого модного покроя, с кричащим галстуком и цветком в петлице. Третья сверху пуговица на его ширинке была расстегнута. Темные очки скрывали глаза. Прожигатель жизни, подумал Тайхман и решил, что мужчине за шестьдесят. И может быть, потому, что он не видел глаз мужчины, взгляд его остановился на расстегнутой ширинке.

– Не хочу вам мешать, – сказал мужчина. – Я всегда радуюсь, когда молодых людей впечатляет наш маленький бар. Знаете, ведь это я подбирал напитки. Это помогает мне чувствовать, что и я вношу посильный вклад – понимаете, о чем я говорю? Что и я еще на что-то гожусь, ха-ха-ха. Хороший вкус тоже что-нибудь значит. Если хотите сделать мне приятное, похвалите мой бар в разговоре с моей женой. И мой совет вам – попробуйте персиковый бренди, это что-то необыкновенное; вон он там, в уголке, я ставлю его туда, чтобы люди не сразу замечали, ха-ха-ха. Но не буду вас больше задерживать. Моя жена скоро придет. Желаю вам приятно провести вечерок в моем доме, хе-хе-хе.

С этими словами незастегнутая ширинка ушла. Тайхману показалось, что ему это приснилось или что он уже напился.

Он начал опрокидывать рюмку с более краткими промежутками, наливая ее всякий раз до краев. Персиковый бренди он так и не попробовал. С обеда он ничего не ел и вскоре почувствовал в животе уютное тепло. Неожиданно он заметил, что одна бутылка уже пуста, и спустился на ковер, чтобы посмотреть, не пролилось ли на него ее содержимое.

– Что ты там ползаешь? Да ты пьян, черт возьми, пьян…

– Тебя так долго не было…

– Ерунда. Я обернулась гораздо быстрее, чем ожидала. А ты вот взял и напился. Это ужасно! Я так ждала этого вечера!

– Не обращай внимания. Вкус у меня не изменился. Я оценю твой обед.

– Нет, ты пьян. И не улыбайся так, и не хвастайся – ты просто пьян. Фу! Надо тебя отшлепать.

– Говори тише. Разбудишь своего пенсионера.

– Кого?

– Твоего мужа-пенсионера, который, как ты сказала, спит.

– Он что, заходил сюда?

– Да, уж так получилось, что заходил.

– Он к тебе не приставал, нет?

– Нет-нет. Даже посоветовал попробовать свой любимый бренди.

– Да, он очень гордится своим баром.

– Я думал, что это твой бар.

– Конечно, и мой тоже.

– Тоже – это хорошо.

– Какой же ты еще ребенок, Ганс.

Она закрыла бар. Тайхман продолжал сидеть на табуреточке. Очень осторожно, словно боясь обжечь пальцы, Дора положила ему на голову руку.

– Осторожно, не испачкайся в помаде.

Она взяла его голову и прижала к бедру.

– На твоем платье останутся пятна.

Она наклонилась и, взяв его лицо в ладони, улыбнулась доброй, понимающей улыбкой, от которой ее лицо сделалось красивым. Так осенний пейзаж озаряется вдруг случайным солнечным лучом и преображается. Для Тайхмана все это было внове – ему вдруг стало не по себе, и он отвернулся. Дора поцеловала его, и он покорился ей.

– А теперь давай поедим. Ты очень милый мальчик, даже…

– Ради бога, забудь о еде. После этого мне ничего не хочется.

– Я знаю почему. После этого все мужчины такие. Как странно. Нам, женщинам, этого не понять…

– Ах, значит, все мужчины такие? Все, без исключения? Ну, тебе лучше знать.

– Не обижайся. Все не так плохо.

– За что же ты выделила меня? Чего тебе еще не хватало в твоей коллекции?

– Не ревнуй.

– Я ревную? Делать мне больше нечего.

– Не говори так. Я знаю, ты ревнуешь. Ты мне нравишься, и ты это знаешь.

– Неужели ты думаешь, мне приятно ходить туда, где до меня были сотни мужчин? Это…

– Ну, что это? Давай лучше закончим этот разговор.

– Не важно что. Не говоря уж о том, что я могу подцепить что-нибудь.

– Но ты ведь пьешь пиво из стакана, из которого пили другие люди, правда? А если очень хочется пить, то не будешь даже рассматривать, чист он или нет. Порой приходится пить и из грязных стаканов.

– Но стаканы все-таки иногда моют.

– А я что, не моюсь? Тебя это волнует, да?

– У некоторых людей есть свой собственный стакан.

– Для тех, кто может себе это позволить или кто может найти подходящий стакан.

Тайхман лег на спину и стал глядеть в потолок. Он знал, что Дора права.

– Я очень рада, что ты так заботишься о своем здоровье – и о моем тоже. А теперь давай поедим. Я хочу, чтобы ты получил что-то от этого вечера.

И тогда он побил ее. Дора не защищалась и не кричала. Она только сказала:

– Зачем ты это делаешь? Ты ведь бьешь самого себя.

Эти слова привели его в ярость. Он бил ее от отчаяния и гнева. В ее лице он бил всех женщин, которые ему не достанутся, а может, только одну, которой у него никогда не будет. Наконец, Дора начала кричать; она плакала и вскрикивала. Потом, когда он одевался, она только вскрикивала. Он выпил персикового бренди, прямо из бутылки. Он выпил бы всю ее до конца, если бы в дверь не постучали. Распахнув ее, он увидел старшего сержанта и двух военных полицейских; сержант положил ему на плечо руку и сказал:

– Вы арестованы. При попытке к бегству – стреляю.

Солдаты встали с обеих сторон и увели Тайхмана.

Его отвезли в помещение патрульной службы и заперли в одиночной камере. По соседству с ней располагалось караульное помещение; он слышал разговоры солдат, игравших в карты. Один из них, выигравший большой шлем, вел себя вызывающе. Тайхман задремал. «Я пьян, всемогущий Боже, я еще ни разу так не надирался». Он знал, что снова обманывает самого себя, но продолжал бормотать эти слова. Впрочем, один раз в жизни надо напиться до такого состояния. Это совершенно необходимо. Это неизбежно…

Вдруг он проснулся. В соседней комнате была Дора – он узнал ее голос, но не мог до конца разобрать слов. Потом он услыхал, как она сказала:

– Этот человек не виновен. Он не сделал ничего плохого. Поверьте мне, прошу вас. Я полицию не вызывала.

– Но ведь вы звали на помощь?

– Нет, я этого не помню.

– Но ведь он вас бил.

– Это мое дело. Я не просила никого помогать мне.

Тайхман услыхал, как один солдат сказал другому:

– Я знаю таких женщин. Они от этого балдеют.

– Мне безразлично, что вы обо мне думаете. Но вы должны его выпустить. Он ни в чем не виноват.

– Вы хотите, чтобы он вернулся к вам?

– Нет. Он пойдет прямо на свой корабль. Я за него ручаюсь.

– Ваше поручительство для нас ничего не значит.

Кто-то отодвинул стул, и Тайхман не уловил, что ответила Дора. Потом он услышал, как кто-то разговаривает по телефону. Чуть позже дверь открылась, ему в лицо ударил свет фонаря.

– Эй, просыпайся.

Его отвели в караулку. Солдаты отдали ему расчетную книжку, и один из них посоветовал держаться подальше от женщин такого сорта.

Он выбежал из участка и понесся по улице. Она не могла за такое короткое время уйти далеко. Но он не догнал Дору – ее поглотила земля. Может быть, она прячется где-нибудь в темной подворотне и смотрит, как он бегает туда-сюда…

В порт он вернулся самой короткой дорогой.

Глава 6

Флотилия отправилась на траление. И в одну из следующих ночей им довелось узнать – всему экипажу «Альбатроса», и даже тем, кто был ранен или убит, – что смерть – это ничто по сравнению с тем, что доведется испытать перед нею.

Они обнаружили, что сама смерть во время войны легка и незаметна. Главное – как ты умрешь, в каком виде явится к тебе смерть и, что самое важное, – заберет ли она свою жертву сразу же или подвергнет ее мучительным пыткам и только потом смилостивится и унесет. Они поняли, что у смерти садистские наклонности.

Тральщик номер 4 подорвался на мине. Это случилось в сумерках, когда видимость составляла всего шестьдесят метров. «Альбатрос», шедший слева от него, сразу же остановился. Взрывная волна оказалась не очень сильной – корабль ощутил только короткий, тяжелый, сухой толчок. Номер 4 поднял черный шар в знак того, что потерял способность к передвижению. Тайхмана поразила обыденность, с которой был подан сигнал бедствия. Он слышал, как командир подорвавшегося тральщика спокойным голосом, неторопливо выкрикивал команды.

Пару раз, правда, до его уха донеслись крики, но Тайхман решил, что это командир повысил голос, чтобы привести в чувство потерявших самообладание. Командир наблюдал, как моряки отвязывают спасательные плоты и бросают их в воду, потом велел команде покинуть корабль. К тому времени крики были слышны уже совершенно отчетливо.

– Помощь нужна? – крикнул Паули.

Ответа не последовало.

– Надо спустить спасательные шлюпки, – услыхал Тайхман голос старпома; он говорил спокойно, но настойчиво. – Тральщик номер 4 затонул.

Тайхман, стоявший вахту вместе со Штюве, взял у него бинокль. Он поднес его к глазам и ничего не увидел. От тральщика номер 4 ничего не осталось.

– Они спустили плоты, – сказал Штюве, – и эти плоты забиты до отказа.

– Но они ведь совсем небольшие.

– Ну да, а механиков и кочегаров, должно быть, убило взрывом мины. Они, бедняги, всегда погибают самыми первыми.

– Если, конечно, в корабль не попадет авиабомба.

– Ты прав.

«Альбатрос» медленно приближался к плотам.

– Чего это они так кричат? Мы же их видим.

– Черт его знает.

На мостике загорелся прожектор и осветил два плота – его луч попеременно переходил от одного к другому. И каждый раз, когда уцелевшие моряки попадали в свет прожектора, они, казалось, начинали кричать громче. «Может быть, их ослепляет свет», – подумал Тайхман. Плоты со всех сторон окружали головы тех, кому не хватило места, отчего создавалось впечатление, что за столом взрослых сидят маленькие дети, чьи головы с трудом достают до его края; когда же через плот перекатывались волны, казалось, что стол у них забрали.

Теперь уже не могло быть сомнений: люди, оказавшиеся в воде, вопили от боли. Не все, но большинство. Сначала Тайхману показалось, что они кричат друг на друга. Но потом он увидел, что им было отчего вопить.

Кричащих моряков уложили на палубу, но они не могли лежать спокойно. Они метались из стороны в сторону, били кулаками по палубе или по своим товарищам; они лупили друг друга или бились головой о палубу, и пустые штанины их брюк мотались по ней справа налево и слева направо, словно швабры, оставлявшие мокрые полосы.

Это были кровавые полосы. При этом раненые все время кричали. Они испускали истошные вопли, от которых кровь стыла в жилах. Каждый вопль звучал так, будто это был самый последний крик, как будто на него ушло последнее, отчаянное, угасающее усилие. Но на самом деле он не был последним – раненые все кричали и кричали. Они не могли охрипнуть, голоса их не срывались. В этих воплях было что-то чудовищное; трудно было поверить, что человек может кричать так громко, не порвав голосовых связок.

Матросы «Альбатроса» собрались вокруг спасенных. Старшина, прошедший ускоренные медицинские курсы, стал оказывать им первую помощь. Несколько матросов принялись ему помогать.

Но изувеченным морякам уже ничто не могло помочь. Когда старшина разрезал штанины их брюк, все увидели, что у этих кричащих мужчин, которых с трудом могли удержать на месте два матроса, есть ноги, но они стали в два раза короче. Их ступни располагались там, где должны были быть колени. Взрывной волной нижняя часть ноги была вдвинута в верхнюю, и берцовая кость оказалась рядом с бедренной.

Моряки с «Альбатроса» стояли вокруг и смотрели. Они видели, как матрос и младший лейтенант – единственный офицер среди кричащих – вцепились друг другу в лицо зубами, когда корабль накренился на левый борт, а когда он покатился вправо, их зубы вырвали куски плоти, и они снова закричали. Они видели, как матрос вдавил большой палец в глаз другого матроса – палец вошел в глазницу, и глаз вытек. Они видели, как один из матросов изо всей силы ударился головой о палубу, но продолжал кричать, ибо смерть не пришла. Другой матрос ползал по кругу, его левая нога выпала из штанины и осталась лежать на палубе, он продолжал ползать и, добравшись до места, где валялась его нога, отшвырнул ее, словно кусок дерева, загородивший ему путь. Еще один матрос, совсем молоденький парнишка, бедренные кости которого вышли из суставов и вонзились в кишки, сжимал руками голову, словно боясь, что она разорвется.

Волны на море становились все выше и выше. Качка усиливалась, и раненых моряков швыряло из стороны в сторону. Волны захлестывали борта, и морская вода, проникая через шпигаты, разливалась по палубе, отчего соль разъедала раны.

В танце сошедших с ума людей с обрубками вместо ног было что-то нереальное, дикое и непристойное, и матросы, сохранившие свои ноги, вели себя как дети, увидевшие то, чего еще никогда не видели и не слышали. Они, словно завороженные, стояли и смотрели, и в горле у них застрял вопль ужаса, жалости и отвращения.

В конце концов все, у кого еще были ноги, постарались куда-нибудь уйти. Те же, кто остались на месте, сделали это вовсе не из-за желания насладиться зрелищем чужих мучений. От криков раненых скрыться было некуда, зачем тогда убегать? Они были слышны повсюду. Если ты забирался куда-нибудь подальше, то все равно слышал их, хотя и приглушеннее. Штолленберг стоял на корме, прислонившись к распорке, к которой крепились тросы параванов, судорожно вцепившись в нее руками. Он наклонился вперед, всматриваясь в кильватерную струю, словно сдерживая рвоту.

Тайхман не отходил от кричащих моряков. Зрелище было ужасным, но он почему-то не чувствовал ужаса или сумел подавить его в себе или просто забыл о нем. Он испытывал только одно чувство – изумление с примесью легкого любопытства. Сам он не понимал, что делает. Зато Хейне все хорошо видел.

Хейне отошел и, присоединившись к Штолленбергу, стал глядеть на Тайхмана. Он видел, что руки у того дрожат, а лицо дергается, будто от разрядов тока. Но Тайхман стоял неподвижно и не сводил глаз с несчастных. Он только изредка поворачивал голову вслед за движением моряков и один раз чуть-чуть наклонился, словно хотел получше рассмотреть.

Хейне ненавидел его, невинного и бесстрашного, как будто сама мысль о том, что можно убежать от этого ужаса, никогда не приходила Тайхману в голову. Он излучал силу, природную, дикую силу, которую несколько ядовитых капель разума сделали демонической. Да, в силе Тайхмана было что-то дьявольское, что-то патологическое, решил про себя Хейне, надеясь этим придать себе мужества. Душу его раздирала зависть к жизнестойкости друга – зависть и горечь.

– Животное! Самое настоящее животное! – пробормотал он и взглянул на Тайхмана так, словно тот был пришельцем из иного мира, для него недоступного.

Раненые кричали два часа, сто двадцать минут. Потом стали затихать, один за другим. Их голосовые связки отказались работать. К полуночи они уже только стонали и хныкали. Время от времени кто-нибудь из них вскрикивал: «Помогите!» или «О боже!», а кто-нибудь другой испускал хриплый, пронзительный вопль.

– Ганс! – произнес кто-то за спиной Тайхмана. Это не был голос Штолленберга или Хейне, а никто другой не звал его по имени. – Старпом дал добро. Держи фонарь.

Позже, гораздо позже, Тайхман вспоминал эту ночь со стыдом; когда бы ни приходило воспоминание, пусть даже в эту минуту рядом с ним никого не было, он чувствовал, как его щеки заливала краска, и они начинали гореть, поскольку он оказался плохим товарищем для тех, кто медленно умирал на палубе. Он смог помочь лишь немногим, для большинства было уже слишком поздно.

Они по очереди наклонялись над каждым раненым. Тайхман держал фонарь. Они обвязали его носовым платком и освещали тусклым светом головы. Они видели искаженные, сведенные судорогой лица. Эти лица были грязными, исцарапанными и разорванными, губы – искусанными, а вокруг рта виднелась слизистая пена. Некоторые моряки были уже мертвы, но их глаза смотрели прямо перед собой, словно вглядывались в вечность; глаза тех, кто был еще жив, вылезли из орбит и налились кровью. Это были огромные, холодные глаза, которые не двигались и уже ничего не видели. Бережно, даже нежно, словно боясь причинить боль, старший квартирмейстер брал голову моряка, кричавшего громче всех, и, повернув ее набок, медленно опускал на палубу, пока щека не касалась ее. Тайхман светил ему. Левой рукой старший держал голову и делал два быстрых выстрела – второй на дюйм ниже первого.

Они переходили от одного моряка к другому, наклонялись, клали его голову набок, ждали, когда схлынет вода и корабль выровняется. Потом старший квартирмейстер стрелял.

Когда они подошли к четвертому моряку, магазин опустел, и квартирмейстеру пришлось перезаряжать его. В мерцании фонарика раненый все видел. Он смотрел, как квартирмейстер передернул затвор, вытащил пустую обойму, продул ствол, в то время как затворная рама скользнула вперед, взял с палубы свободной рукой полную обойму, вставил ее, а пустую засунул в карман. Раненый посмотрел на главного квартирмейстера и взглядом поблагодарил его за избавление от мук.

С той минуты Тайхману стало легче. Прежде чем закончить, они дважды перезаряжали пистолет.

С затонувшего тральщика было спасено двадцать три человека. Одиннадцать из них умерло на палубе «Альбатроса». У трех были сломаны ноги, но их можно было вылечить. Девять человек были целы и невредимы. Командир, два офицера, двое старшин и двенадцать матросов утонули.

Ближе к утру ветер немного утих. Флотилия изменила курс; волны били теперь в корму, и палуба оставалась сухой. Звезды погасли; только одинокая белая луна светила в лица погибшим. Тела их были покрыты солью, отчего казалось, что вместо лиц у них гипсовые маски. Руки их были неестественно вывернуты и из-за отсутствия ног казались непропорционально длинными. Все было тихо.

Тайхман сидел на ступеньке трапа, ведущего на мостик. Рядом с ним примостился Хейне, куривший одну сигарету за другой. Штолленберг стоял вахту.

– Чертова луна, – сказал Хейне.

Они долго молчали.

– Она круглая и желтая, как тесто. Смотреть противно. Меня тошнит от одного ее вида, так и тянет блевать.

– А мне она кажется белой с прозеленью, – медленно произнес Тайхман, как будто каждое слово имело особое значение. – Впрочем, она так далеко от нас.

– Да, но вид у нее гнусный. Мне по пьяни никогда так не хотелось блевать, как сегодня, – заметил Хейне. Вдруг он вскрикнул: – Ай! – и бросил недокуренную сигарету за борт, но ветер подхватил ее и швырнул ему обратно в лицо.

Из радиорубки вышел вахтенный радист. Увидев мертвецов, он вскричал:

– Иисус, Мария и Ио… – Некоторое время он стоял, застыв на месте, а потом вдруг разразился рыданиями.

Тайхман и Хейне расхохотались.

– Они мертвые и ничего тебе не сделают, – крикнул Хейне, корчась от смеха. – Погляди-ка на эту плаксу, Ганс, погляди. Беги скорее домой, к мамочке, ха-ха-ха.

– Ради бога, закройте их чем-нибудь, – всхлипывал радист. – Закройте их, прошу вас.

– Закроем, если дашь нам свой носовой платок.

Утром мертвецов зашили в холсты. На это ушел целый час. Потом их положили в ряд – короткие, неуклюжие мешки, не длиннее мешков с мукой, приготовленных для погрузки на корабль. Оторванные руки и ноги были выброшены за борт.

«Альбатрос» остановился и приспустил боевой флаг до середины мачты. Свободные от вахты выстроились на палубе, ожидая командира. Старпом отправился на корму доложить, что все готово. Моряки стояли, глядя поверх мешков на воду, и сгибали в коленках ноги, чтобы не упасть, когда корабль заваливался на бок. Дул холодный порывистый ветер.

Паули все не появлялся. Старпом снова пошел за ним. Матросы ждали. Заложив руки за спины, сгибая колени в такт движению корабля, они стояли, словно живая стена, и не знали, сколько им еще придется ждать.

Когда, наконец, появился Паули, все увидели, что он пьян. Старпом скомандовал: «Смирно!»

Паули ничего не сказал. Моряки ждали, но он не выдавил из себя ни слова. Он совсем растерялся. Моряки смотрели на него, и их взгляды стали жесткими. Паули стоял перед стеной ненависти и презрения; он глядел на сапоги матросов и молчал. Вдруг он рыгнул, и тогда вперед вышел старпом. Он сказал несколько слов. Ему было трудно говорить – он мучительно подбирал слова. Большую часть из того, что он произнес, матросы не расслышали из-за завывания ветра. Он стоял, расставив ноги, чтобы удержать равновесие. Когда корабль нырял в волну, он хватался за леер, и, хотя его слова уносили порывы ветра, голос старпома звучал твердо:

– …и освободить нас от зла… и сила и слава… навеки. Его слова терялись в морском просторе, не находя в нем отклика. Море было холодным и равнодушным, как и клочья облаков, которые гнал по небу ветер, но в ответ на слова молодого старпома матросы сняли бескозырки.

Несколько минут спустя все было кончено. Тела погибших поглотила пучина, палуба была убрана, а коки отправились на камбуз за завтраком.

На «Альбатросе» утонул сигнальщик Майзель. У него была температура 39,4 градуса – вероятно, он заболел воспалением легких, но Паули велел ему отправиться с матросами на шлюпке, чтобы выяснить, что за предмет плавает на воде, и просемафорить об этом на корабль. Оказалось, что это нераскрывшийся немецкий парашют. Стоя на передней банке, Майзель попытался сообщить об этом, но потерял равновесие и упал за борт. Он умер сразу же от разрыва сердца, не иначе.

В середине мая флотилия прибыла в Бремерхафен и находилась там две недели.

Поступил приказ 8 июня в 5:30 приготовиться к выходу. Ночью 6 июня экипаж в последний раз получил разрешение сойти на берег. «Альбатрос» был дежурным кораблем.

В полночь Тайхман сменил Штолленберга, несшего вахту у сходней.

– Паули снова привел к себе в каюту женщину.

– Значит, мне скучать не придется.

– Она совсем еще ребенок. Из девчоночьей организации скаутов, я думаю, пьяная в дымину. Она, наверное, до этого вообще еще ни разу не пила.

– С каких это пор ты стал членом общества защиты девчонок?

– Сначала все было тихо. Потом она стала кричать.

– Иногда они кричат.

– Да, но эта вопила уж очень громко. Ганс, а ведь Паули сказал, что они только выпьют по чашечке кофе.

– Это все?

– Для меня вполне достаточно. Удачной вахты.

– А тебе – спокойного сна.

После полуночи из города вернулась первая группа моряков. Хейне, Бюлов и Фёгеле были относительно трезвыми.

Вскоре, после часа ночи, подъехал грузовик портовых властей. Двое старшин из берегового патруля стали выгружать из него пьяных моряков, словно это были мешки с углем. Тайхман разбудил Штюве, и они принялись заносить упившихся товарищей на борт корабля. Это была тяжелая работа – некоторые из них решили, что поднимутся по трапу сами, только на четвереньках. И на полпути часть из них начинала громко разглагольствовать о том, как прекрасно они провели время на берегу.

В 1:30, когда старпом Пашен, дежурный офицер, проверял вахту, Тайхман и Штюве тащили на борт последнего пьяницу. Не хватало только главного.

В 3:00 из своей каюты вышел Паули и велел Тайхману сходить к лейтенанту Лёве и попросить его прийти на «Альбатрос».

Лёве спал в офицерской казарме. Тайхман не сразу отыскал его комнату. Она оказалась пустой. Тогда он стал переходить из одной комнаты в другую, освещая фонариком койки. Большая часть из них пустовала; наконец, ему удалось найти лейтенанта, который спал не один.

– Эй, что тебе здесь надо?

– Мне надо поговорить с лейтенантом Лёве.

– Но он крепко спит.

– Очень жаль, но я должен с ним поговорить.

– Не смей будить его. Я сама разбужу.

И она зажала лейтенанту ноздри. Он тут же проснулся.

– Овечка моя, тут тебя спрашивают.

По пути на корабль Тайхман встретил главного механика. Он услышал его, а потом уж увидел.

– Я пьян в доску, Тайхман. Иначе не мог. Сегодня исполняется ровно десять лет, Ганс, с тех пор, как я… Впрочем, ты еще совсем ребенок, и тебе меня не понять.

Тайхман попытался втащить его по трапу.

– Меня она ни капли не любила, ха-ха-ха, – пропел главный. – Знаешь, откуда это, юный нахал?

– Да, – ответил Тайхман. – Случайно знаю. Это ария короля Филиппа из оперы «Дон Карлос».

– Идиот, – сказал главный механик и поднялся по трапу сам, держась прямо, словно и не пил ни капли.

В 4:00 Тайхмана сменил Штюве.

Утром Тайхман, Штолленберг и Штюве отправились в грузовике на склад боеприпасов за новыми стеллажами для глубинных бомб. Штюве дал шоферу пачку сигарет и попросил его завернуть в квартал красных фонарей и на минутку остановиться у «Красного лебедя»; он забежит туда и тут же назад, так что задержатся они ненадолго. Шофер никак не соглашался на это, но после того, как Штюве рассказал ему трогательную историю о том, что они неделями не видят берега, а вахты выматывают из них все силы, он не мог придумать повода для отказа и только заметил, что сам – женатый человек.

– Ну вот видишь, – сказал Штюве, – значит, ты можешь меня понять.

– Но больше десяти минут я ждать не буду.

– Мне хватит и десяти.

Шофер остановил машину метров за сто до «Красного лебедя».

– Что это ты здесь встал?

– Я – женатый человек. Не дай бог, когда я буду идти по улице с женой, какая-нибудь из девиц узнает меня, так жена меня просто съест.

– Не будь дураком. Ни одна девица этого не сделает.

Но шофер так и не подъехал ближе.

– У тебя, наверное, не жена, а дракон какой-то, – усмехнулся Штюве и убежал.

Прошло двадцать минут, но он не показывался. Тайхман предложил подъехать поближе и посигналить. Но шофер не двинулся с места.

Когда же истекло полчаса, он согласился подъехать к «Красному лебедю». Тайхман большим пальцем нажал на гудок.

– Ради бога, парень, – взмолился шофер, – потише.

Почти сразу же в доме открылось несколько окон, оттуда высунулись полуодетые девицы и так обложили шофера, что его щеки запылали.

– Какая гадость, – произнес шофер, вжимаясь в кресло от смущения.

– Ничего, переживешь. Но Штюве уже давно должен был появиться.

Наконец, из дома вышел Штюве.

– Я вам не скорый поезд, – закричал он, на бегу застегивая брюки.

Вернувшись на «Альбатрос», они застали там большой переполох. Командир флотилии объехал все корабли, спрашивая, кто ночью приводил на борт девочку. Но никто не признался.

– Это Паули ее привел, – сказал Штолленберг. – Это случилось во время моей вахты.

– И отправили восвояси во время моей, – заявил Штюве. – Теперь я все понял.

Он вспомнил, что Лёве зачем-то услал его проверить лини. Уже тогда это показалось ему странным.

– Надо было записать все, что произошло ночью, в судовой журнал, – заявил Штолленберг.

– Ага, и загреметь на неделю под арест, как Тайхман.

После обеда командир флотилии собрал команды всех кораблей на пирсе. Рядом с ним стоял человек в форме районного руководителя национал-социалистической партии. Он разговаривал с мужчиной в штатском, который был бел как мел и держал за руку девочку, которой с виду было не больше пятнадцати. Позади них стоял лейтенант Лёве. Вся эта пятерка медленно прошла вдоль строя моряков. Три раза.

Когда они осмотрели первый ряд, командир флотилии скомандовал ему сделать восемь шагов вперед. Также переместился после осмотра второй ряд на пять шагов вперед, после чего группа мужчин с девочкой принялась изучать лица моряков в третьем ряду. Девочка выглядела так, как будто собиралась с минуты на минуту упасть в обморок. Рядом с ней шагал командир флотилии; его лицо было бледным, а скулы выдавались вперед сильнее, чем обычно. Он был похож на хищную птицу, высматривающую добычу.

Лейтенант Лёве доложил, что осмотрены экипажи всех кораблей. Младший лейтенант Пашен обратил его внимание на то, что среди них не было командира «Альбатроса».

– Я знаю. Он болен и лежит в постели.

– Для меня это новость, господин лейтенант.

– Прошу вас, Пашен. Разве можно подозревать в таком деле офицера? Вы ведь и сам офицер!

– Не вижу никакой связи между моей профессией и профессией господина Паули.

– Прошу вас, Пашен, здесь не место для упражнений в диалектике.

Штолленберг сказал, что хочет сделать заявление.

– Лучше помолчи, – посоветовал ему Тайхман. – Не будем позорить флотилию. Это дело можно уладить самим.

– Мы накажем эту свинью получше, чем военно-морской суд, – сказал Мекель.

В строю разговаривать запрещено, но на этот раз офицеры сделали вид, что не слышат. Всем было стыдно.

На следующее утро в шесть часов флотилия вышла в море. С запада-юго-запада дул свежий ветер. Черно-зеленые волны были покрыты барашками, которые, словно злые псы, бросались на форштевень и, разбиваясь о него, превращались в пену. Над мачтами кораблей кружились чайки, издавая резкие крики. Тучи громоздились фиолетовыми горами, а там, где их не было, небо напоминало молоко. На западе у горизонта виднелась тонкая желтая полоска.

Ветер крепчал и начал завывать; он поднимал высокие волны и с силой бросал на корабли. И вдруг разразился шторм.

За Вангерооге флотилия повернула на запад. Теперь волны поднимались прямо по курсу корабля – они подминали под себя его нос, ударяли в хлипкий щит переднего боевого поста и разбивались о надстройки корабля. Но тральщики выдерживали напор и продирались сквозь водяную массу. Поднятые огромной волной, они какое-то мгновение плясали на ее вершине, а потом обрушивались вниз и погружались в ложбину. Затем они поднимались снова, стряхивали с себя воду, словно мокрые собаки, и взбирались на следующую водяную гору, чтобы через минуту снова ринуться вниз.