Текст книги "Только всем миром"

Автор книги: Вольф Долгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

–      Опишите, пожалуйста, человека, который, как вы считаете, был за рулем машины «47—47».

–      Высокий парень. Лет двадцати. Красивый, я бы сказал. Не худой, не толстый – все в меру. Волосы? Светлые. Нет, без головного убора он был, точно. Темная куртка. Наверно, нейлоновая. Шарф? Не заметил. Что меня удивило – в правой руке снятые перчатки. Я еще подумал: во пижон, водить не умеет, а туда же, перчатки.

–      Если встретите его – узнаете?

–      Еще бы. На всю жизнь запомнил!

–      В права, которые он отдал вам, не заглянули?

–      Нет. Вроде ни к чему показалось.

–      Может, случайно, фамилию спросили, имя?

–      Нет. Если бы я сомневался – тогда б...

–      Не показалось ли вам что-нибудь в его поведении странным, подозрительным?

–      Н-нет.

–      Был он спокоен, взволнован? Суетился, заискивал? Что говорил?

–      Все больше молчал. Только то и сказал, что – новенький. И права молча мне отдал, не пререкался.

–      Это вас не удивило: что без пререканий? Вроде так и надо.

–      Нет, не удивило. А что? Я бы тоже слова поперек не сказал. Виноват – на права, получай. Такой порядок, чего ж на рожон лезть?

–      Какой порядок? – поинтересовался Чекалин; в общем-то ничего худого он не имел в виду, единственно был движим искренним желанием уточнить непонятное. Но этот такой простой, к тому же и сугубо попутный вопрос отчего-то угнетающе вдруг подействовал на Соловьева.

–      Вопрос понял, – хмуро откликнулся он.

И, наперекор логике (понял вопрос – так отвечай, чего ж проще?), сразу замкнулся, от недавней бойкой словоохотливости– – ни следа. Чекалин уже и пожалел, что так некстати нарушил плавное течение допроса. Тем более что и секундной этой паузы было достаточно, чтобы догадаться, чем вызвано замешательство. Сам того не желая, своим опрометчиво вырвавшимся замечанием Соловьев невольно выдал тот прочно установившийся в таксопарке скверный порядок, при котором водители такси в случае дорожно-транспортного происшествия стараются всеми правдами и неправдами обходиться без ГАИ. Второй раз уж нынче Чекалин сталкивается с этой проблемой...

–      Вопрос понял! – как бы перешагнув незримый порог, решительно повторил теперь Соловьев. – В суматохе я как-то забыл про ГАИ. Так что тут, конечно, я виноват...

Ну еще бы не виноват, усмехнулся в душе Чекалин. Разве мог «отличник соревнования» Соловьев (не для такого ли, кстати, случая и аттестовал себя так Соловьев давеча?) бросить тень на свою «фирму» – лучше уж собою на минутку пожертвовать. Однако заострять на этом вопрос Чекалин сейчас не стал.

–      Я так понял из вашего рассказа, – вновь взял допрос в свои руки Еланцев, – что водительские права он вынес вам из машины. Где они там находились, не заметили?

–      Понятие не имею. Как-то не задумался даже. Да, вы спрашивали, я тогда не ответил, отвлекся. Он спокойно вел себя, очень спокойно. Не суетился, не лебезил. Я бы даже сказал – с достоинством вел себя.

–      Вы, вероятно, знаете уже, – сказал Еланцев, – что Щербанев, водитель такси «47—47», убит.

–      Да. Иначе зачем бы мне здесь быть?

–      Скажите, вам не приходило в голову, что этот парень, блондин, возможно, убийца Щербанева?

–      Конечно, приходило.

–      Моя мысль вот какая, – сказал Еланцев. – В момент аварии вы еще не знали, что совершено убийство.

–      Понятия не имел.

–      Но теперь, спустя время, уже зная, кем, быть может, является Блондин, – можете ли вы и теперь утверждать, что в его поведении не было ничего подозрительного, странного, что могло бы привлечь к себе внимание? Подумайте, не спешите с ответом. Это очень важно.

Соловьев думал довольно долго, со всей добросовестностью, на какую, видимо, был способен. Тем убедительнее прозвучал его ответ:

–      Нет, он вел себя совершенно естественно. Он, парень этот, сделал одну вещь. Если б не это, я, может, чего и заподозрил бы. Понимаете, он не только права мне отдал – еще водку, две бутылки.

–      Ну? – явно не понял его мысль Еланцев.

–      Так мог поступить только таксист. Я хочу сказать – случайный человек, не таксист, так не поступил бы. Поэтому у меня и в мыслях не ворохнулось, что тут что-то не так. Я вижу, вы меня не понимаете?

–      Признаться, не очень, – сказал Еланцев. – Какая, простите, связь между водкой и таксистом?

–      Таксисты, когда работают поздно вечером или ночью, частенько возят с собой водку.

–      Зачем?

Соловьев пожал плечами, после паузы объяснил нехотя:

–      Зачем! Для продажи, ясно же... Магазины уже не торгуют водкой. В рестораны не пробьешься, да после ноля и они на замке. Ну, стало быть, одна у выпивох

надежда – на таксистов. – Принужденно рассмеялся: – Двойные деньги – и все дела!

–      То есть вы хотите сказать, – педантично подвел черту Еланцев, – что Блондин повел себя в данном эпизоде так, как мог бы повести себя лишь бывалый таксист.

–      Да, бывалый.

–      Вот видите. А он был новичком. Как увязать одно с другим?

–      Да очень просто. – Соловьев заговорил даже с какой-то горячностью: – Новичок не новичок – это сейчас можно на весах качать. Особенно когда уже знаешь, что к чему. А тогда для меня главное было – хоть на личность и незнаком, а свой брат-таксист.

–      Что ж, логично, – согласился с ним наконец Еланцев. И тотчас принялся исследовать новый, ранее не фигурировавший в деле факт, – с водкой. – Откуда, по вашему мнению, у него могли бы взяться эти две бутылки? Свои?..

–      Точно я, конечно, не знаю. Но мне кажется, в машине они были. У Щербанева, значит.

–      Где обычно держат водку?

–      Обычно? – Соловьев неожиданно усмехнулся: – Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса слишком велика... – Прибавил жестко, с некоторым вызовом: – Лично я, если интересно, держу в хозяйственной сумке под своим сиденьем! – И не отвел глаз, спокойно выдержал пристальный удивленный взгляд Еланцева.

Ай да Соловьев, недурен мужик, себя ведь, шофе– рюга-«отличник», не пожалел ради истины! Чекалин с живым интересом, даже и симпатией, смотрел на него. Право, не хотелось сейчас стыдить да совестить его...

Итак, возникло новое обстоятельство – водка. Две бутылки, которые Блондин отдал Соловьеву: для задабривания ли пострадавшего, как аванс, что ли, в счет компенсации за нанесенный ущерб, или же просто как дань определенной традиции, шут его знает. Вслух об этом не говорили даже после того, как Соловьев покинул уже кабинет, но Чекалин почти не сомневался, что не у него одного заняла свое место мысль о том, чья это водка – убитого Щербанева или, напротив, того, кто убил его; наверняка Еланцев и Исаев тоже отложили это у себя в сознании. Хотя и неизвестно, имеет ли этот факт значение для следствия, возможно, просто сторонний пустяк, копейки не стоит, но ведь в равной степени не исключено, что именно водка (скажем, стремление Блондина любой ценой завладеть ею) сыграла свою зловещую роль в случившемся. Чекалин надеялся, что таксисты (их предстояло допросить сейчас) помогут разобраться во всем этом.

7

Исаев, на правах хозяина кабинета, вызывал из приемной одного таксиста за другим. Всего их было шесть, включая Соловьева. Подумать лишь: шесть очевидцев – пусть не самого преступления (такое вообще едва ли возможно было бы в данном случае), пусть очевидцы только аварии, последовавшей, видимо, вскоре после убийства, но и это «только» поистине дорогого стоило: шесть человек, которые видели подозреваемого в убийстве, разговаривали с ним, и не мимолетно видели, а на протяжении, по крайней мере, четверти часа. Право, Чекалину трудно было припомнить другой такой случай, когда везло бы так неправдоподобно. Удивительно было даже вспомнить сейчас, как ярился он какой-нибудь час назад на гаишника Силкова, видевшего Блондина, но умудрившегося ничего не разглядеть. А тут – нежданно-негаданно – вон сколько свидетелей разом!

У юристов в ходу присловье: «Лжет, как свидетель». Чекалину всегда претила эта лихая формула, хотя в основе ее лежала вроде бы и верная посылка. Да, действительно: каждый видит по-своему. Можно даже прибавить: каждый и помнит по-своему. Ну и что с того? Разве это вранье? Не вернее ли здесь говорить об ограниченности человеческого восприятия? Или – еще точнее – об особенности, индивидуальности восприятия? Тут все дело в том (уж это-то истина несомненна), что один человек, как бы ни старался, едва ли в состоянии верно воссоздать всю картину происходившего на его глазах. Но если несколько очевидцев свидетельствуют об одном и том же – тут уже появляется реальная возможность приблизиться к истинной картине.

Строго говоря, таксисты рассказывали все же не об одном и том же. Они не одновременно съехались к месту, где столкнулись машины, – откуда быть совершен

но схожим показаниям? Но это, пожалуй, и хорошо было – довольно четко прослеживалось развитие событий... Официальный протокол допроса вел, разумеется, Еланцев, – такова уж следовательская планида. Чекалин же в это время делал для памяти пометки у себя в блокноте, отмечая, главным образом, новые подробности...

–      ...Можно сказать, на моих глазах все и случилось! Иду на своей «лайбе» встречным курсом. Вдруг слышу: на другой стороне – бах-тарарах! Ну, понятное дело, прижимаюсь к тротуару, по тормозам – к ним бегу через дорогу. Век такого чуда не видел! «47—47» следом ведь за Соловьевым шла, следом. Ну ладно бы в бампер ему врезалась, в багажник – обычное дело. Но чтобы левую переднюю дверцу достать... Специально если стараться – и то не получится. А у этого – у Блондина, значит, – очень даже хорошо вышло! Когда я подбежал, оба рядом уже стоят – Соловьев и Блондин. Понятное дело, разговаривают крупно.

–      Я вас попрошу, свидетель Зуйков, пожалуйста, поподробнее, – попросил Еланцев. – Кто говорил, что говорил.

–      Ну что в таких случаях говорят! Соловьев криком кричит: ослеп, что ли, или зенки залил? А тот, Блондин, молчит. Стоит белый как мел – и молчит. Мне даже немного жалко его стало. Эх ты, говорю ему, небось первый день выехал? Кивает головой: первый, мол, точно. Мне понравилось тогда, как он ведет себя. Культурно. Другой бы кто – хоть и виноват, а все равно орал бы, что не он правила нарушил...

–      Внешность Блондина. Может, что-нибудь особенное бросилось в глаза?

–      Нет.

–      Опознать сумеете?

–      Это – да! Хоть днем, хоть ночью!

–      Поздний час ведь был.

–      Вы что – вокзальную площадь не знаете? Светло, как днем. Крептоновые, что ли, лампы...

–      ...У нас, таксистов, так: у кого что случится – все равно как собственная твоя беда. Без разницы. Потому и остановился. Да разве я только? Ни один не

проскочил, кто там был. Так? Братство, как, доложу вам, на фронте.

–      Об аварийщике, свидетель Путко, что скажете?

–      Подлец он распоследний – вот что я скажу!

–      Пожалуйста, опишите его. Рост, внешность, одежда.

–      Моего роста. 180 сантиметров, чуть больше, чуть меньше. Волосы белые. И сам – белолицый. Худой. Нет, худощавый, так правильней. На подбородке ямочка.

–      Красивый?

–      Шут их, нынешних, знает. Не понимаю ни шиша в ихней красоте – что у хлопцев, что у девчат. По мне, так мозгляк он, сморчок – больше никто.

–      Расскажите, Путко, что вы увидели на месте аварии?

–      Ну что! Аварию, значит, и увидел. Перво-наперво удивился: как это догоняючи можно в бок врезаться? Спрашиваю у артиста этого: ты что – с нового набора? Да, кивает головой, с нового.

–      Простите, Путко, я хочу уточнить. Вы уверены, что именно вы спросили у него насчет того, не новенький ли он, а не кто-нибудь другой? Водитель Зуйков, например.

–      Нет, Зуйкова я вообще не видел там. Но может, просто не заметил. А спросил я – тут вы не сомневайтесь, товарищи.

–      И еще. Он кивком подтвердил, что с нового набора? Или – сказал это?

–      Одну минутку... Ага, так. И кивнул, и сказал. То и другое, значит.

–      Голос. Не привлек ли он чем-нибудь вашего внимания?

–      Нет, не усек. Да и то: одно только слово, считай, он и сказал...

–      ...Соловьев говорит ему... ну, этому... давай, говорит, права. Сейчас, отвечает. И полез к себе в машину. Я еще подумал: ну, салага, нет чтобы при себе документы носить!

–      Скажите, свидетель Арсеньев, он дверцу закрыл за собой, когда в машину влез?

–      Не обратил внимания.

–      Он скоро вышел из машины?

– В том-то и дело, что нет! Тогда я... Стоп! Дверца была не захлопнута, а только прикрыта! Я приоткрыл ее, вижу – там пассажир у него на правом сиденье впереди, так он у него, у пассажира, показалось, за пазухой шарит. Ты что, говорю, совсем от страха опупел? По чужим карманам шаришь? А он: да кореш это мой, в доску пьян! Водка у него должна быть. Я ему, с подковыркой такой: свою, герой, надо иметь! Он вроде как со смешком: добавок не помешает! Ну я и отстал. А в мыслях: хоть и салага, а дело говорит, тут и правда больша-а-я поллитра нужна, чтобы по-мирному ему с Соловьевым разойтись. Когда он вышел, в руках у него права были и две бутылки с водкой. Все это он и отдал Соловьеву. Соловьев отнес водку к себе в машину, потом вернулся, сказал тому парню: завтра с утра чтоб как штык в парке был, подобьем бабки. Потом влез в машину – через правую дверку, левую, видно, заклинило. Движок сразу у него заработал, но Соловьев кричит мне: скорости не включаются, отжимной подшипник, видать, заело. Ну, я его взял на буксир, оттаранил в таксопарк.

–      ...Я спрашиваю у парня: чего это он, пассажир твой, не шевелится? Посмотри – жив ли? А то, может, черепушку расколол от удара... Не скажу, правда, чтобы очень уж серьезно говорил все это. Так, треп без никакого такого умысла. Знаете, как это бывает? Болтаешь, лишь бы болтать. Если бы действительно что заподозрил – разве бы заговорил об этом вслух. Я почему, товарищи, так подробно на этом останавливаюсь? Чтобы у вас не сложилось превратное представление, будто я с самого начала обо всем догадался. Поэтому когда он сказал мне, тоже с улыбочкой (нет, насчет улыбочки мне могло и показаться), – ерунда, дескать, я его и взял чуть живого, на ногах не стоял, пьянь несчастная, – когда он сказал мне это, я сразу к нему сочувствием проникся. Даже и симпатией, чего греха таить. Подумал еще: славный малый, не жлоб какой. Сказал ему: не дрейфь, парень, дальше таксопарка дело не пойдет. Рублей в сто тебе обойдется, всего и де– лов...

–      А в связи с чем, свидетель Данилин, разговор у

вас такой был? Насчет того – жив ли пассажир? Какой повод? Вы что, видели пассажира?

–      Видел.

–      Каким образом?

–      Блондин – после того, как Соловьева на буксире поволокли – сел в свою машину, а она не заводится. Тогда я ему говорю: капот открой, я гляну, что там с карбюратором. Жду – не отскакивает крышка капота. Что такое? Ты что, спрашиваю. Молчит. Я так понял – в шоке он, память отшибло. Сунулся внутрь, дернул за крючок. Тут как раз пассажир мне на глаза попался. После этого разговор и зашел о нем. О черепушке и прочем.

–      Какие-нибудь особенности Блондина. Что-нибудь такое, что обращало бы на себя внимание.

–      Улыбка! Очень обаятельная улыбка. Я бы так сказал – сдержанная улыбка умного человека. Как водится в подобных случаях, немного застенчивая. Я не знаю – понятно ли я изъясняюсь? И – нужно ли вам то, о чем я говорю?

–      Нужно, – заверил его Еланцев, – очень нужно. Продолжайте, пожалуйста. Итак, он производит впечатление интеллигентного человека? Вы это хотели сказать?

–      Что же, пожалуй. Если под интеллигентностью понимать не просто и не только высокий уровень образованности, как это иногда у нас бывает. Но главное не это. Я, кажется, лишь сейчас нащупал, что здесь главное. Знаете, теперь на многих лицах – я парней имею в виду – эдакий налет не то вульгарности, не то бывалости. Цинизм как первейшая добродетель. Иногда это существо человека, чаще – поза. Так вот у Блондина ничего этого нет. Даже и теперь, в общем-то понимая, что он такое в действительности, я не могу сказать иное...

–      А что с машиной было? Почему не заводилась?

–      Тяга карбюратора высокочила из гнезда. От удара, я думаю. Ну, втолкнул проволоку в гнездо, затянул болтик потуже – клапаночки сразу и зацокали.

–      В котором часу все это произошло?

–      Авария? Не знаю. Я позже подъехал.

–      Когда?

–      После ноля.

–      Поточнее бы.

–      До половины первого, конечно. Потому как я все время в голове держал – к московскому пассажирскому поспеть бы. Не опоздал. А он в ноль тридцать прибывает...

–      ...Движения у него какие-то странные были... скованные, что ли. Замедленные как бы. Очень-очень старательные. Такое бывает у крепко пьяного человека, когда он хочет казаться трезвым.

–      Вы полагаете, свидетель Вершинин, он был пьяный?

–      Не обязательно. Может быть, просто сильно взволнован был.

–      Взволнован?..

–      А что? Волнение ведь по-разному проявляется. Одни чуть не в истерику впадают. Другие, наоборот, сжимаются, стараются вида не показать.

–      Да, возможно, вы правы.

–      Все же пьяный, пожалуй...

–      С ума сойти – дважды, дважды его могли ведь задержать! – Это Исаев. Это его так долго сдерживаемая эмоциональность прорвалась наконец. – Просто невероятное какое-то везение. Уж не заколдован ли он?

–      Можно и по-другому повернуть, – поумерил несколько его пыл Чекалин. – Я бы не сказал, что ему очень уж везло. И впрямь, дважды могли задержать! По меньшей мере, дважды. Часто ли такое случается?

–      Да, – в задумчивости заключил Еланцев. – С какого бока тут ни посмотри – загадочная история. Столько, кажется, знаем о нем, закрою глаза – прямо как живого вижу, а что проку? При такой массе сведений мы ведь даже отдаленно не представляем себе ни мотивов преступления, ни того, где оно совершено, ни личности убийцы. Как тут выйдешь на след? Страшно даже представить себе, какой гигантский невод предстоит забросить.

–      Прибавь: и с какой, вдобавок, мелкой ячеей! – вклинился в его невеселую тираду Исаев, придав своей безусловно справедливой реплике нескрываемый иронический оттенок. – Знаешь, Павел Петрович, какой девиз я выбрал бы для угрозыска? Глаза страшатся, а

руки – делают. В иных случаях, приступая к розыску, мы и вовсе ничего не знаем.

–      Стоп, – сказал Чекалин. – Вы еще, друзья, объясните друг дружке, что наказание – неотвратимо, а преступность, как таковая, является наследием проклятого прошлого. Очень плодотворная дискуссия! Приступим к делу... Возможные версии?

–      Я тут набросал, – сказал Исаев и протянул листок с отпечатанным на машинке текстом.

Чекалин прочитал эти несколько строк вслух. Все то самое, что и Чекалину давеча приходило на ум. То, что, вероятно, придумал бы любой здравомыслящий человек. Собственно, так всегда и бывает, когда мало что известно: множество версий, среди которых, может быть, нет ни одной истинной. В качестве мотивов преступления у Исаева фигурировали угон машины, ограбление таксиста, драка. Чекалин добавил:

–      Еще месть.

–      Годится, – согласился Исаев.

Далее следовала разработка возможных субъектов преступления. Тут тоже практически было полное совпадение с тем, что наметил Чекалин: кто-либо из знакомых убитого, хулиганье, психический больной. Метод оперативно-розыскной деятельности, собственно, вытекал из этих наметок: подготовить ориентировку со словесным портретом подозреваемого, изготовить его рисованный композиционный портрет, то и другое широко распространить среди работников милиции и, по мере необходимости, среди населения; установить круг родных и знакомых убитого; проверить лиц, осужденных сего числа на 15 суток за мелкое хулиганство; установить, не было ли случаев побега больных из психиатрической клиники.

Эти и другие такого же рода мероприятия, слов нет, были совершенно необходимы; при всей их элементарности и очевидности именно их неукоснительное выполнение чаще, всего приводит к успеху, но одновременно никак нельзя обойтись и без «конкретики» – всего того, что непосредственно связано с данным делом. Вот почему Чекалин очень порадовался, когда увидел в плане такой пункт: «Выявить таксистов, которые встречали на линии в ночь преступления машину «47-47», составить примерную схему передвижения этой машины по городу». Да, подумал Чекалин, что чрезвычайно важно, ибо, в случае удачи, поможет установить, пусть грубо, район, где совершено убийство. Чекалин предложил еще вписать в план поручение установить, где Блондин сошел с троллейбуса, возможно, он живет где-то поблизости от этого места. Если учесть, что сел он на конечной остановке и в такое время (около 6.30 утра), когда пассажиров немного, не исключено, что кто-нибудь и заметил его – водитель троллейбуса, пассажиры. Допечатав этот пункт на машинке, Исаев сказал, что водителя троллейбуса он поищет сам, а что до пассажиров, то он предлагает ежедневно выделять трехчетырех человек для обследования всех троллейбусов, отходящих от поста ГАИ в промежутке от шести до семи часов утра; наша жизнь посменная – скороее всего, в это время едут одни и те же люди.

–      Начать надо завтра же, – сказал Чекалин.

–      Я распоряжусь, – пообещал Исаев.

–      По домам? – предложил Еланцев.

Чекалин взглянул на часы: было начало второго ночи.

–      Да уж пора!

8

Как ни рано пришел Чекалин в райотдел (еще и восьми утра не было), а Исаев уже сидел в кабинете за своим столом. Сразу радостную весть сообщил:

–      Все-таки нашел я водителя того троллейбуса! Самохин его фамилия. Так вот, засек он нашего Блондина...

–      Наш ли?

–      Наш, наш! Очень похожее описание дает: рост, куртка, непокрытая голова. Пассажиров было мало, человек пять, говорит. Отправление от поста ГАИ, кстати, было в 6.35 утра... Человек пять. А этот, говорит, очень уж выделялся. Дрожал как цуцик. Руками плечи даже обхватил. По его, водителя Самохина, понятиям, так можно промерзнуть, только если очень долго быть на холоде. Самохин еще подумал: не из дому ведь парень, где его, дьявола, носило?

–      Да, – сказал Чекалин. – Это уже похоже на дело.

–      А вот главного – где сошел Блондин, – этого он не заметил.

–      Даже приблизительно?

–      Нет, тут глухо. Через пару остановок, объясняет, полным-нолна коробочка стала. Не до того, мол, чтобы следить, кто заходит да выходит.

–      А что пассажиры? Их удалось выявить?

–      Нет. И что странно – ни один из сегодняшних пассажиров вчера не уезжал на троллейбусе в промежутке от шести до семи часов утра.

–      Действительно, непонятно. Послушай, Исаев, а как же быть с посменной нашей жизнью? Отменяется?

–      Нимало. Я и на завтра выделю людей для проверки троллейбуса. И на послезавтра. До тех пор, пока...

В дверь постучали.

–      Можно! – крикнул Исаев.

В кабинет вошел рыхлый пожилой человек, стеснительно сказал:

–      Я, собственно, по объявлению... В таксопарке висело... Насчет убийства Щербанева... Мне дежурный сказал – сюда надо...

–      Присаживайтесь, – сказал Исаев. – Мы вас слушаем. Только сперва, пожалуйста, назовитесь.

–      Да, конечно, – еще более смущаясь, сказал пожилой человек. – Простите... Пономарев Василий Васильевич, водитель такси.

Чекалин с немалым удивлением смотрел на посетителя. Своим поведением, равно как и всем видом, тот словно опровергал укоренившееся в народе мнение, что таксистов, всех до единого, отличает особая пробой– ность натуры. Все, да не все, выходит...

–      Вам что-нибудь известно об этом убийстве? – сразу к главному приступил Исаев.

–      Я точно не знаю. – Пономарев совсем полинял голосом. – Но со мною вчера странная история была. Я подумал – возможно, она имеет отношение к этому страшному делу...

История была такая. Вчера днем попался Пономареву один пассажир – молодой мужчина лет двадцати пяти. Остановил машину на центральной площади, велел везти его на далекую окраину города. Рейс, что говорить, не из самых желанных – назад порожняком

будешь ехать, но Пономарев беспрекословно повез его. Пассажир был крепко пьян и всю дорогу нес всякую чушь. Среди прочего было и вот что: «Счастлив твой бог, шеф! Я тут ночью одного таксера уже пришил – тебе б тоже не жить, если бы кочевряжиться стал, не повез...»

–      Знаете, – сказал Пономарев, – всякого за день наслушаешься. Я такие вещи обычно мимо ушей. А тут как узнал, что Щербанева убили, – сам не свой. Чем черт не шутит, может, мой пассажир не просто болтал спьяну...

–      В котором часу это было? – спросил Исаев.

–      Днем. От двенадцати до часу.

–      Не позже?

–      Нет. В час с минутами я уже обедал в кафе «Огонек».

Исаев обменялся с Чекалиным вопросительным взглядом. Они явно об одном думали: пьяный пассажир говорил об убийстве раньше, чем об этом стало известно в милиции. Что за этим – просто кабацкий кураж пьяного дурака, пустая выдумка, так затейливо совпавшая с правдой, или же точное знание им того, о чем говорил?

Чекалин спросил:

–      Каков он из себя, этот «пришивальщик»?

–      Плотный. Физиономия – наглая, бандитская.

–      Какое-нибудь оружие видели у него – холодное, огнестрельное?

–      Нет.

–      Высокий?

–      Среднего роста.

–      Брюнет, блондин, шатен?

–      Темной масти. Пожалуй, это «шатен» называется.

–      Простите, Василий Васильевич, – сказал Исаев, – мне все-таки непонятно, с чего это он вдруг стращать вас стал? Может, вы отказывались его везти?

–      Нет, ни слова ему поперек не сказал. Да и не стращал он – скорее хвастал.

–      Вы помните место, куда его отвезли?

–      Да. Липовая аллея, около магазина двухэтажный серый дом. Мне показалось, что он там живет. Шел, как к себе домой.

–      Скажите, а как он расплатился с вами? Я имею в виду – не хотел ли улизнуть, не рассчитавшись?

–      Нет. Как сказал: «Стоп, шеф!», так сразу и отдал мне трояк.

Столько накрутило?

–      Чуть меньше. Копеек на тридцать.

–      Что-нибудь сказал напоследок?

–      Нет, – покачал головой таксист. – Захлопнул дверцу и пошагал к дому. – Затем сказал, словно бы извинялся: – Наверно, зря я вас побеспокоил...

–      Нет, что вы, – заверил его Исаев. – То, что вы рассказали, может оказаться очень полезным. У вас есть время?

–      Я сегодня выходной.

–      Вот вам бумага. Запишите, пожалуйста, в приемной свой рассказ. Самый факт: когда и что пассажир сказал вам.

Когда таксист вышел, Чекалин сказал Исаеву:

–      Поручи участковому – пусть осторожно разведает.

–      Полагаешь, не тот?

–      Типичный горлопан. Если б что знал, а уж тем более если бы его рук было дело – можешь не сомневаться, помалкивал бы, тише воды сидел.

–      А если поправку на пьяное состояние сделать? Что у трезвого на уме, то у пьяного...

–      М-м, сомнительно...

–      Послушай, Чекалин, а если бы это Блондин был, – интересно, ты так же спокойно вел бы себя?

–      Ловко! Под седьмое ребро!.. Ты прав, старик, в нашем положении ничем пренебрегать нельзя. И уж тем наипаче – упираться лбом в одну-единственную версию. Так что, будь друг...

–      Можешь не договаривать! Предложил на свою голову!..

Чекалин, будто ничего такого не заметил, сказал деловито:

–      Да, пожалуйста, съезди-ка на Липовую. И Пономарева прихвати, благо у него выходной сегодня.

–      Художник вызван на двенадцать, Николаев, – напомнил Исаев и стал надевать пальто.

–      Я займусь им, – сказал Чекалин. Тут же спросил бегло: – Пистолет при себе?

– Да, – закрывая за собой дверь, так же без нажима ответил Исаев.

Чекалин был доволен тем, что вызван именно Николаев. Руку этого художника он хорошо знал, не раз приходилось прибегать к его помощи. Чекалина неизменно приводило в изумление, как это Николаеву удается, не зная человека в лицо, достигать столь поразительного сходства. Точно с натуры рисовал! Куда там фотороботу, просто никакого сравнения...

С помощью фоторобота усилиями очевидцев устанавливается, с большим или меньшим приближением, тип лица человека, особенности его внешности: нос, уши, лоб, все прочее – на любой манер, выбирай только. Конечно, и это уже немало. Но и не слишком много. Вся беда в том, что фоторобот не схватывает индивидуальные, только этому лицу присущие черты. Такое, как показал опыт, под силу лишь художнику. Основываясь на фотороботе, но и учитывая одновременно подсказки свидетелей, он превращает усредненное, как бы безличное изображение, в живое и, главное, совершенно определенное лицо. Созданный художником композиционный портрет такого рода немного облегчает поиск преступника. Потому-то, кстати, и Еланцев, верный своему правилу лично участвовать в главнейших розыскных действиях, подъехал как раз к двенадцати.

Чекалин тотчас позвонил дежурному, велел всех/кто явился или явится для составления композиционного портрета, проводить в красный уголок, а когда придет художник, дать знать сюда, в кабинет Исаева. Имелось в виду, что оба они, Чекалин с Еланцевым, будут присутствовать при составлении портрета. Им и в голову не могло прийти, что очень скоро, через несколько минут, их планы круто переменятся, что от этого важного, в их делах, дела их отвлечет дело еще более важное...

9

Когда этот худощавый, средних лет человек, переступив порог кабинета, сказал, что он таксист, ч,то его фамилия Зарубин и что он видел машину «47—47», Чекалин почему-то решил, что речь идет об аварии на привокзальной площади. Собственно, так оно поначалу и вышло: именно об этом с ходу и принялся рае-

Сказывать Зарубин, хотя, как выяснилось в ту же минуту, самой аварии он не видел, приехал уже, так сказать, к шапочному разбору. К сожалению, ничего нового – по сравнению с показаниями остальных шоферов -г– сообщено им не было...

Как вдруг, когда уже казалось, что круг сведений, касающихся машины и происшествия на привокзальной площади, которыми располагал Зарубин, полностью исчерпан им, да чуть ли не в тот самый момент, когда Чекалин собрался было поблагодарить его за помощь и попрощаться с ним, тут-то Зарубин возьми и обмолвись об этом; просто упомянул – вскользь, как о чем-то едва ли заслуживающем внимания, словно заранее извинялся за то, что отнимает время всякими пустяками. Тем не менее это-то сейчас и было главное – оказывается, Зарубин еще до аварии, примерно минут за двадцать, встретил на линии машину «47—47»... страх подумать, но вполне могло и так повернуться, что он так бы и ушел, даже не упомянув о самом главном...

Позвонил дежурный, сообщил, что художник и свидетели уже собрались в красном уголке. Чекалин тут же перезвонил Сычеву, молодому оперативнику, попросил его поруководить составлением композиционного портрета.