Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №11 за 1976 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Расспросы о жизни далекой Франции сильно занимали среднего сына короля Ангуна. Не без труда мне удалось объяснить ему, почему люди у нас проводят все свое время в тяжелом труде ради того, чтобы купить такие вещи, как самодвижущаяся телега, музыкальный ящик или стиральная машина. Последнее наиболее трудно поддавалось объяснению, ибо лоба почти никогда не стирают своих одежд. Я не стал ему рассказывать о войнах, которые дважды в этом столетии заливали кровью мою землю. Не упомянул и о трущобах, позорящих наши города.
Мы с Таши облазили все четыре этажа величественного строения, воздвигнутого на «Петушином гребне». Бесконечные коридоры, залы, тупики представляли подлинный лабиринт. Сейчас большинство окон в нижних этажах было замуровано – там устроили склады. В третьем этаже находился арсенал, где по стенам стояли длинные мечи, боевые секиры, луки и арбалеты, старые кольчуги и щиты из выдубленных ячьих шкур.
Среди всего этого оружия Таши обнаружил вдруг странный темно-коричневый предмет. Рассмотрев его, я отпрянул – то была высушенная человеческая рука, мрачное предостережение возможным ворам. За повторную кражу в стране Ло отрубают правую руку, и я видел здесь подобные «экспонаты».
(Кстати, в 1959 году, когда я был у подножия Эвереста в монастыре Пангбоче, мне такую же вещь выдавали за… руку «снежного человека». Явная ложь была приготовлена для европейских «исследователей», которые, не жалея денег и сил, лазили по горам в поисках мифического существа, рожденного воображением путешественников. Слух о нем еще не дошел до Мустанга, и лоба еще не научились извлекать выгоду из доверчивости любителей сенсаций.)
Время в Царанге промелькнуло быстро. Но вот лама упомянул в разговоре о возможно скором разливе Кали-Гандака, и я понял, что надо торопиться – в Мустанге нет мостов через эту реку.
Хозяин всеми силами пытался меня удержать, ему явно не хотелось возвращаться к обету одиночества. Он сказал, что хочет дать мне новое имя, с тем чтобы согласно тибетскому обычаю «наша дружба стала вечной».
«Крещение» представляет собой церемонию, которая длится целый день и – по словам царангского ламы – «лучшую часть ночи». Наутро лама вручил мне четвертушку бумаги, на которой было написано мое новое имя. В стране Ло, как я говорил, ребенок получает имя на третий день жизни – от ламы. Позже отец дает ему другое имя, которое обычно употребляют в семье. Когда ребенок вырастает, он может взять третье имя – скажем, своего отца. Святой монах может дать ему четвертое имя. Именно такое сейчас получил я. Его принято хранить в тайне: бумажку упрятывают в кожаную ладанку, которую носят на шее. Таким образом, это имя известно только ламе и мне. А когда настанет час смерти – прежде чем тело сгорит на погребальном костре, – лама, присутствующий при этой церемонии, откроет кожаный мешочек и громко объявит тайное имя, чтобы оно стало ведомо божествам, после чего бросит бумажку в костер. Таким образом, при жизни ни один демон не узнает, как меня зовут на самом деле, и я могу надеяться на счастливую судьбу в будущем перевоплощении.
Но я во всеуслышание объявляю, что отныне меня зовут Шелкакангри, что означает «Хрустальная гора». (Согласитесь, звучит куда поэтичней, нежели клички Длинноносый и Желтоглазый, которыми изводили меня озорные мустангские мальчишки.) Никогда еще я не чувствовал себя столь легко и свободно – душой и мыслями.
Увы, этого нельзя было сказать про тело: я исхудал настолько, что чуть не просвечивал насквозь. Два месяца, прожитые на высоте более четырех тысяч метров, изнурили организм. А до Покхары было еще добрых десять дней пути.
Мне посчастливилось. Я побывал там, где до меня никто не был. Я познал красоту неведомой земли и подружился с настоящими людьми…
Мишель Пессель
Перевел с французского М. Беленький
Шторм
Когда оставалось до Батуми полдня пути, море потеряло свою синеву и стало пепельно-серым. Вначале «Георгия Седова» лишь слегка раскачивало из стороны в сторону, потом берега исчезли за тучами, линия горизонта надломилась, и волны выросли настолько, что могли облизывать потемневшее небо. Шторм.
Старпому пришлось даже увести в кубрик салажонка Мамедова, которому от качки стало плохо, и там, громко ругаясь и проклиная всех новичков, влить ему в рот полкружки чачи. Мамедов сразу притих, видно, ему полегчало, а после и вовсе уснул.
Я спустился в кубрик вместе со сменившимся с вахты рулевым Васей Пальчугиным и подсел к старпому. Тот еще продолжал бурчать, глядя на неспокойно спящего мальчишку.
– Что это ты разошелся? – остановил я старпома. – Пускай спит парень. Что, тебя самого не выворачивало, когда первый раз штормовал? Надо было просто дать вина, смешанного с морской водой. Старики говорят – лучшее средство от морской болезни.
Старпом ничего не ответил, только махнул рукой.
В кубрике был полумрак. Наверху тускло горела желтая лампа в металлической сетке. Вокруг лампы носилась встревоженная бурей мошкара и какие-то невесть откуда взявшиеся мотыльки.
Молчание нарушил Пальчугин:
– Правильно салажонок делает – самое милое дело в штормягу по сну ударить, – и рулевой при этом потянулся так, что под выцветшей тельняшкой громко хрустнули кости. – Я, когда первый раз вышел в море, это было вскоре после войны, встал на вахту в такую же погодку. Мы рейсовали в то время между Измаилом и Бургасом. Ну и каша заварилась тогда, пришлось команде авралить весь день. К ночи валились с ног. Уснули все точно сурки; я остался один на один с морем. А посудина, скажу вам, старая-престарая была, и мне все чудилось – пройдет минута, другая – и она развалится. Волны перелетали через палубу и ударяли по стеклам штурвальной рубки. И я уже думал, настал конец, пойдем к чертовой матери на дно. Главное, было обидно, что ни один не проснулся. Поначалу хотел всех повытаскивать за шиворот, как поганых котят, и усадить в шлюпки. Но потом передумал. Во-первых, одну шлюпку уже сорвало волной и унесло в море, во-вторых, в такую погоду от них мало толку – быстрее утонем. Швыряло в ту ночь нас – дай боже. Вот я и решил – ежели ко дну идти, так уж лучше в сонном состоянии. Когда спишь, не так страшно.
– Ты боишься шторма?! – спросил я.
– Боюсь. Когда море бушует, у меня от страха аж покалывает в животе.
– Почему тогда не бросишь плавать?
– Пробовал. Не получается. Люблю я море, люблю и боюсь, и не могу долго без него. На берегу скучно, и даже ветер там не такой. Ты пробовал вкус берегового ветра? Он какой-то горький и сухой. А в море дело другое.
– Мы все любим и побаиваемся моря, хотя трусов среди нас нет, – поддержал Пальчугина старпом. – Совсем не боится его или дурак, или тот, кто ищет смерти. Васька прав…
Старпом неторопливо достал мятую пачку сигарет и протянул нам. Закурил.
– Я считаю, – продолжал он, глядя на кончик сигарету, – неважно, боишься ты или не боишься чего-то, главное, как ты сумеешь преодолеть в себе этот страх… – Он не успел договорить – в кубрик вбежал вахтенный матрос:
– Валентин Петрович! Кэп наверх просит! – обратился он к старпому.
– Чего там стряслось?
– Паршивы наши дела, турчак разошелся…
Мы поднялись на капитанский мостик. Судно полным ходом шло навстречу южному ветру, налетающему от берегов Турции.
Волны все сильнее бились о борт. С ночного неба обрушился ливень. По палубным надстройкам гулко забарабанили капли и расползались срывавшиеся с волн клочья пены. Море и небо слились в одну сплошную массу. Шторм тревожно гудел огромным колоколом, нависшим над нами.
Вместе с капитаном Вдовиным и старпомом я прошел в штурвальную рубку. Вахтенный рулевой, не обратив на нас никакого внимания, всматривался в кромешную ночь. И вдруг прямо по курсу в свете прожектора неожиданно появилось из темноты маленькое судно.
Штурвальные штыри быстро замелькали в руках рулевого. Сейнер круто свернул влево, чуть было не протаранив легкое суденышко.
Нас сильно швырнуло с борта на борт, но рулевой выровнял ход…
– Слышите, вроде человеческий голос? – резко подавшись вперед, спросил капитан.
– Точно, с этой посудины кричат, – немного помедлив, ответил старпом. – Вертать будем?
– Черт, вообще-то рискованно подставлять борт шторму, – проворчал Вдовин, – но надо спасать людей.
Рулевой до отказа переложил штурвал. «Седова» бросало теперь с такой силой, что нам пришлось уцепиться за поручни.
Казалось, буря вот-вот опрокинет судно. К счастью, сейнер выдержал и на этот раз.
Судно, терпящее бедствие, теперь было рядом.
– Турок! – определил старпом.
Вторым прожектором осветили мелькающий среди волн серый корпус турецкого суденышка.
– «Эр-джи-яс», – по слогам прочитал его название капитан.
«Эрджияс» была намного меньше нашего сейнера и еще хлестче нашего плясала под заунывную музыку шторма.
На палубе турка появился коренастый человек, и до нас долетел чуть слышный в штормовом реве крик: «Эе-е-ей!»
– Давай конец! – приказал капитан.
Брошенный сильной рукой Пальчугина канат взвился над волнами, но, немного не долетев до «Эрджияс», плюхнулся в море. Василий вытащил его из воды и бросил снова. На этот раз конец оказался на палубе турецкого судна и тут же был схвачен коренастым. Вытравили буксирный трос и закрепили его. На «Эрджияс» эту операцию проделал все тот же человек, мы были удивлены: где же команда?
Как только забуксировали турка, с Пальчугиным произошла беда. Сильная волна ударила Василию в спину, он потерял равновесие и упал. Волна поволокла Пальчугина по палубе и чуть было не слизнула за борт, но в последний момент Василий успел ухватиться руками за поручни. Двое матросов, еще возившихся с тросом, вовремя подхватили Пальчугина. При падении Василий сильно разбил колено, и его унесли в каюту.
Из-за двойной нагрузки сейнер сбавил скорость. Мешали бесконечно хлеставшие волны и шквальный ветер, а с кормы к тому же задерживала «Эрджияс». В довершение всех бед из машинного отделения сообщили, что появилась небольшая течь.
Долго так продержаться мы не сможем – это понимали все. Без «Эрджияс» еще можно было бы выкарабкаться из этой передряги. Но с турком на буксире «Георгий Седов» шел слишком медленно.
Всю ночь шла борьба со штормом. Ни капитан Вдовий, ни старпом не отходили от рулевого. Приходилось через каждые 10—20 минут на несколько градусов менять курс корабля. Маневрирование давало возможность продержаться хотя бы до рассвета. Барометр обещал к утру ясную погоду.
И действительно, часов около семи волны стали оседать – пошли книзу, ветер стих, и впереди показалась линия горизонта. Небо расчистилось от штормовых туч и заяснело синевой. Море тоже стало синим, и лишь у самого горизонта еще виднелась черная штормовая полоса.
Только теперь коренастый с «Эрджияс» мог перебраться на палубу сейнера.
Он был невысокого роста, плечист, с короткими, но сильными и цепкими руками. Лицо его обрамляла маленькая черная бородка.
В каюте Вдовина ему налили стакан горячего шоколада и принесли завтрак.
– Мидхат, капитан «Эрджияс», – представился моряк после того, как сделал несколько жадных глотков.
На ломаном английском языке Мидхат поблагодарил за спасение и снова принялся за шоколад.
После того как все представились, Вдовин предупредил:
– Я должен доставить вас в Батуми.
– Конечно, конечно, – закивал турок.
– Что произошло на «Эрджияс»?
– Оборвались штуртросы, и отказал руль. Корабль потерял управление.
– А куда же делась команда? – спросил я.
– Команда?.. – усмехнулся Мидхат. – Команда струсила и сбежала в шлюпке.
– Ну а вы решили навеки остаться с «Эрджияс»? – пошутил я.
– Нет. Просто меня бросили. Эти трусы очень торопились и забыли о своем капитане, – вновь усмехнулся Мидхат.
– Вот сволочи! – старпом даже ударил кулаком по столу.
Мидхат, поняв, очевидно, его возмущение, с улыбкой ответил:
– Очень жаль, что ко мне в команду попали такие. Но море не прощает трусам. Об этом поется в одной нашей старой песне…
– А что у вас в трюме? – перебил его Вдовин.
– Рыба.
– Рыба? Эх, пропадет ваш товар, пока довезете до места – протухнет. Сами-то откуда?
– Из Пазара. Там каждый житель знает капитана Мидхата. Четыре дня назад я вышел на «Эрджияс» рыбачить. Погода подвела, вот и оказался в ваших водах. Мои храбрецы тоже, наверное, далеко не ушли…
Когда входили в порт, я спустился в каюту к Пальчугину. Он лежал с открытыми глазами, натянув до подбородка одеяло.
– Ну как?
– Плохо. Фельдшер сделал два укола, кажется, морфия, и ни черта не помогает.
– Резать будут?
– Фельдшер темнит, говорит, ногу не отрежут, но в плаванье больше не возьмут. Спишут. Не думал я, что последний раз в плаванье. Если бы ты знал, как неохота на берег, на вечный прикол… Теперь мне амба.
– Брось хандрить, Вася. Нормально все будет. Мы еще походим с тобой вокруг шарика.
– Иди ты. Нечего меня успокаивать. Я не слабонервный какой-нибудь, плакать или пускать себе пулю не буду. Обидно просто. Столько лет плавал, и ничего, а тут на тебе. Обидно. – Пальчугин немного помолчал. – А как турок? Все нормально?
– С турком порядок. Жив, здоров. Его команда бросила… Струсили.
Раздался гудок. Судно застопорило ход.
– Ну, бывай, Вась. Я скоро заскочу к тебе в больницу. Навещу.
– Бывай!
За Пальчугиным с берега пришел катер. Когда его выносили из каюты, Мидхат спросил у капитана:
– Что с ним?
– Ногу повредило во время шторма, – хмуро ответил Вдовин.
– Это когда спасали меня?
– Да.
Мидхат молча поклонился Пальчугину.
Спустя несколько дней я прочитал в газете, что буря выбросила на берег, в нескольких километрах от Кобулети, двух мертвых матросов с «Эрджияс». Рядом с ними на побережье валялись обломки спасательной шлюпки. Наверное, погибли и остальные.
И я вспомнил слова Мидхата: «Море не прощает трусам».
В. Бурлак
Бродячие камни
Сообщение о том, что в Минске создается музей валунов, меня заинтересовало. Показалась любопытной идея собрать под открытым небом камни, обросшие легендами, камни, благодаря которым ученые многое узнали о ледниках и оледенении, о природных катаклизмах далекого прошлого.
Но прежде чем отправиться в Минск, поехал я в Гродненскую область, где, как слышал, есть необычный камень по имени «Богатырь». Говорили, будто через прорубленные в нем ворота проезжали когда-то на тройке…
В селе Горка решил найти проводника-старожила. Хотя каким бы древним старец ни был, он, конечно, не мог мне рассказать всю историю камня от начала: тот все равно был старше. И все же старожил – это старожил.
– Есть такой долгожитель, – обрадовали меня сельчане. – Дедуся Вася. Любит он этот камень как брата. Лучшего проводника не найти…
Проводили меня к хате. Большая и потемневшая, она одиноко стояла в глубине двора. Хозяин колол дрова. Это был человек небольшого роста, в солдатских галифе, подпоясанных узким потертым ремешком, в теплой байковой рубашке; на ногах – старые галоши.
Увидев нас, дровокол всадил топор в чурбан и выпрямился.
– Дедушка Вася, – представился хозяин. – А ежели уважительно, то Василий Степанович.
Сжимая протянутую руку, я почувствовал, что указательный палец поврежден.
– Это еще с тех времен, когда в гражданскую на белых ходил, – сказал дед.
– Сколько же вам, Василий Степанович?
– А я и не знаю, – признался он. – До девяноста годков считал, а потом махнул…
Дедушка Вася согласился быть моим проводником. Он, кажется, даже обрадовался этому.
– По коням! – скомандовал он, повеселев.
Ехали мы недолго. Камень оказался почти рядом с селением. Лежал на склоне лесистой горки. Она-то, наверное, и дала название селу. Старик хотел проехать на машине до самого камня. Но путь к нему преграждали деревья.
– Давай, давай газуй! – подстрекал проводник. – Проскочит как миленькая.
Вывший кавалерист никак не хотел спешиться. Но мы с водителем все же его уговорили. Он нехотя оставил машину и напрямик зашагал к камню. Я чувствовал себя виноватым, что заставил старика подниматься на горку. И всячески старался облегчить ему путь: отгибал перед ним ветки, в трудных местах брал под локоть. Но всякий раз дедушка отдергивал руку и ускорял шаг. И тогда я едва поспевал за ним. Помня его возраст, я разговаривал с ним громче обычного.
– Ты чего так орешь? – спросил он вдруг. – В лесу, может, рос? Или чтобы медведей пужать?
Легендарный камень с первого взгляда впечатления не произвел. Наверное, потому, что в горах я видывал и не такие. Там камни подпирали небо. Но те были свои, местного происхождения. А этот был пришелец из дальних стран, бродяга, нашедший приют у чужой горки… Теперь он врос боком в склон и состоял из нескольких кусков.
– Постарел уж, – с грустью сказал старик и нежно погладил мшистый бок камня. – А когда я был маленький, он был гораздо больше. Теперь, как и я, растет в землю…
– Правда ли, что в нем были прорублены ворота? – спросил я.
– Были, были ворота, – подтвердил старик. – Местный барин-лихач скакал через него на тройке. Но после этого камень опустился.
– Почему?
– Видать, оскорбился, – сказал Василий Степанович. – Камень-то ведь понимающий.
Я улыбнулся, а старик доказывал:
– Он и плакать может. Раз плачет, значит, чувствует. Коли чувствует, стало быть, и соображает. Бабы, которые боговерные, собирают эти каменные слезы и лечатся.
– Наверное, плачет из-за дождя? – предположил я.
– Нет, – сказал старик твердо. – Плачет он в вёдро.
Я знал о способности некоторых камней конденсировать влагу, но переубеждать старика не стал.
Он, может быть, и любил его за то, что тот умел и «чувствовать» и «плакать».
– А много здесь бывает народу?
– Много, – ответил дед. – Приходят люди к камню чтить память Георгия. Знаете, кто он был? Как же не знаете? Жил когда-то на земле змей-людоед. Съедал каждый день девушку. Люди даже устанавливали очередь, когда чью дочку отвозить ему. Когда очередь дошла до царевны, царь очень опечалился. А помочь дочке бессилен. И быть бы царевне съеденной змеем, если бы не объявился Георгий. Старослужащий он был. Тогда ведь двадцать пять годов тянули лямку солдаты. А он как раз последний год служил. Рубака был опытный. Он и взялся убить змея. А у того голов-то было много. Три, если не больше. Разрубил все. И освободил людей от печали.
– Что же, здесь он и рубил змея-злодея? – спросил я.
– Где он его прикончил, не знаю, – признался старик. – Может, и здесь…
Старик расписывал камень так, будто это была лошадь, которую он хотел мне продать. Когда он что-то доказывал, брался обеими руками за лацканы моего пиджака и энергично притрясывал. Это вызывало улыбку.
– Что, не веришь? – спрашивал он, принимая улыбку за ухмылку.
Долгое время на валуны, рассыпанные по земле, люди не обращали никакого внимания. А когда исследователи заинтересовались ими – удивились! Оказалось, это не местные камни. Местные были более молодые и более мягкие. А пришельцы – более древние и более твердые. Граниты, порфириты, кварциты… Крепкие, плотные, монолитные. Прошло не одно столетие, пока ученые установили, что камни эти не с Луны свалились во время извержения вулканов (была и такая гипотеза), а принесены ледником, некогда покрывавшим Северную Европу. Как вестники далекой эпохи оледенения, они продолжают интересовать ученых и сегодня…
В Минске я отыскал Институт геохимии и геофизики, при котором создается музей валунов. Хотел встретиться с его директором.
– Регина Викторовна Шемпель уехала вчера за камнями в Гродненскую область, – огорчили меня.
– А что, если за экспедицией поехать? – загорелся я.
– Искать цыган в поле? – остудили меня. – Они же не стоят на месте. И не заходят в села. У них машина, подъедут куда надо, постучат, покопаются, сделают анализы – и дальше. Но вы можете побеседовать о музее с Гаврилой Ивановичем Горецким.
– А он знает?
– Академик-то? – усмехнулись собеседники.
В комнате, где сидел академик, было несколько столов. Обычно стол начальника стоит у окна, но здесь у окна сидела девушка в белом халате. Телефон был там же. Справа у окна работала женщина посолиднее. А единственный мужчина, который находился в комнате, сидел почти у самой двери. И свет падал на его стол справа. Но это был он, Горецкий. Когда наши глаза встретились, он улыбнулся доброжелательно и пригласил сесть.
Я стал рассказывать, что видел и слышал у камня «Богатырь». Он слушал с улыбкой. Вдруг я поймал себя на том, что пришел-то к ученому, чтобы послушать его. И, прервав свой рассказ, попросил его продолжить.
– Может быть, не надо писать об этом, – сказал он, помедлив. – Уже сейчас нас забрасывают письмами. Одни упрекают нас в ребячестве: делать, мол, вам больше нечего, как создавать музей валунов. Другим, наоборот, не терпится его посмотреть. Хотят приехать ознакомиться. Первые просто недопонимают, а вторые… опять же недопонимают. Дело это не одного года. Пройдет еще лет десять, пока музей полностью будет готов. Ведь это не так: увидел валун – тащи. Музей будет создаваться на научной основе. А чтобы изучить валуны, нужно время.
– Где он будет расположен и как будет выглядеть?
– Разместится музей на территории нового академгородка и займет пять-шесть гектаров. И будет представлять ландшафт Белоруссии в миниатюре. Возвышенности такие-то и «руководящие валуны» с тех мест.
– Что значит «руководящие валуны»?
– Это такие камни, по которым можно определить, откуда и куда двигался ледник. Скажем, на Минской возвышенности взяли на изучение два валуна, пришедших с ледником из Скандинавии. Один из них имеет родственников на родине – ив одном районе, и в другом. Им нельзя руководствоваться при определении направления движения ледника. Другой же имеет родственников только в одном ограниченном районе. Это и будет «руководящий валун». Потому что только в этом случае мы можем сказать, что ледник двигался от точки А к точке Б.
– Откуда же пришли в Белоруссию эти валуны?
– В основном из Скандинавии. Есть и из Финляндии. Встречаются также балтийские, то есть выходцы со дна моря. А по составу: рапакиви-граниты, уралитовые порфириты, красные и бурые порфиры, песчаники, кварцевые порфиры…
– Когда же ледник доставил сюда эти валуны?
– Последнее оледенение на территории республики было семнадцать тысяч лет назад. Тогда и осели камни на наших землях.
– И долго они добирались сюда?
– Долго. Ледник двигался со скоростью один сантиметр в час. В общем, делал сто километров за тысячу лет.
– Как же, однако, он передвигался? Расскажите так, чтоб было понятно, – попросил я.
– Начнем с того, что лед – тело пластическое. Где-то в центре оледенения толщина его достигала двух-трех километров. Мы называем это мощностью льда. Под давлением собственной массы он начинает «растекаться»…
Ледники текут так же, как реки, – с верховья к низовью. Только медленнее. Где-то ход ускорялся; где-то замедлялся. Но не останавливался ледник ни перед чем. Опускался на дно моря, взбирался на гору. Или срезал ее и разносил по свету. Между землей и льдом создавалась положительная температура. И лед снизу немного подтаивал. Это облегчало движение ледника и уменьшало трение. Слизывал он языком все, что попадалось на пути. И, как гигантский бульдозер, толкал камни перед собой. Потом, встретившись с теплом, останавливался и, бросив груз, отступал назад, теряя вес. А там, откуда он начинал отступление, оставались возвышенности и валуны…
Из Минска я отправился в Полоцк, – посмотреть на «Борисовы камни». Путь был" довольно длинный, но камней этих я что-то не встречал. Валуны – они как грибы. Бывают там, где бывают. Неподалеку от Полоцка наконец появились, и в большом количестве. Издали они походили на мирно пасущиеся стада.
Но я смотрел на них уже глазами академика Горецкого и думал о том, что дает изучение подобных камней науке.
Они уже помогли ученым определить размеры и количество ледников, путь их, направление движения и время наступления. Для этого сначала изучались поверхностные валуны, потом валуны из разных горизонтов четвертичной толщи. По валунам составлялись карты того или иного центра оледенения.
По царапинам и вмятинам на скалах люди узнали, что ледники доходили даже до Индии и Бразилии. Скорее всего, это было во время пермо-каменноугольного оледенения, самого крупного в истории Земли. Выходит, что тепло и холод некогда ходили друг к другу в гости. Об этом говорят следы холода в тропиках и следы тепла на севере. Некогда на Аляске росли пальмы, а на островах Ледовитого океана шумели леса…
А как много может дать исследование валунов для изучения морского дна! Ведь среди бродячих камней есть выходцы со дна моря…
Большой «Борисов камень» я нашел в реке под Полоцком. Этот огромный валун, имеющий в окружности шестнадцать метров, был брошен туда в начале нашего тысячелетия по велению князя Бориса. На нем была выбита надпись: «Господи, помози рабу своему Борису». Одни говорят, что камень с такой «челобитной» князя был поставлен в этом месте потому, что здесь проходила граница его княжества: помоги, дескать, защититься от врагов… Другие утверждают, что в тот год стояла большая засуха и камень поставили в обмелевшую реку. Это была мольба о дожде. Скорее всего, так и было. Сейчас камня не было видно, лишь круги плясали над ним хороводом. Говорят, только в середине лета вылезает он из воды на полтора-два метра.
Я сфотографировал круги над ним и отправился искать другой камень-великан, что находится в Шумилинском районе Витебской области. «Большой камень» охранялся законом. Длина его достигала одиннадцати метров, ширина была боле» пяти с половиной, а высота – около трех. Он лежал за маленьким ручейком, на поляне, окруженной мелколесьем. Лежал, широко распластавшись, будто обнимал землю.
– Мы в детстве с этого камня прыгали, – рассказывает Петр Масько, местный житель. – Учились преодолевать страх высоты. Старики пугали нас чертями – камень, мол, чертов. «Почему «чертов»?» – спрашивали мы. «А какая же сила, – возражали они, – могла его приволочь сюда, если не нечистая?»
Это был самый большой валун в Белоруссии, но не в стране. В Эстонии, например, есть камень высотой с двухэтажный дом, который носит имя «Кабеликиви», что означает «Камень-гигант». И он не один.
Тысячетонные валуны тащил ледник на языке своем, тащил, сметая все на своем пути. И только единственная сила смогла остановить его: тепло. Раньше я взирал ,на эти камни как-то равнодушно. Что неизвестно, то и неинтересно…
Р. Саримов, наш спец. корр.
