Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №11 за 1976 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Бидри из Бедара
Это было в один из первых дней моего пребывания в Индии. В дверь номера гостиницы робко постучали.
– Войдите! – крикнул я недовольно, потому что снаружи был вывешен пластмассовый кружок, на котором красным по белому было написано: «Не беспокоить!»
Дверь широко распахнулась, и на пороге появился щеголеватого вида молодой человек. На лице его играла белозубая улыбка, которую он явно приготовил еще за дверью. Из-за его спины выглядывал пожилой мужчина в грязном дхоти. На голове мужчина держал чемодан, огромный, обшарпанный, перехваченный в двух местах бечевкой.
– Доброе утро, сэр! – улыбка стала еще ярче. – Извините, сэр. – Молодой человек двинулся к моей кровати, протягивая мне визитную карточку. – Я представитель самого большого в Дели магазина художественных изделий. На нас работают лучшие мастера Индии…
Еще не совсем понимая, что происходит, я хотел сказать, что мне ничего не нужно, но предприимчивый торговец, буркнув что-то на хинди своему спутнику, пылко заговорил:
– Только не говорите «нет», сэр. Пусть вы ничего не купите у нас, но вы должны посмотреть. Я уверен, что вы не останетесь равнодушны. Прекрасная ручная работа. Лучшие мастера. В этих замечательных произведениях вы почувствуете душу народа, они помогут вам узнать его историю, благодаря им вы проникнетесь любовью и уважением к мастерству и трудолюбию этих скромных умельцев, жизнь которых в данный момент зависит и от вас… Ведь если никто не покупает того, что они делают… Вы понимаете, сэр… Вы только взгляните!..
Он отступил в сторону, и я понял, что сопротивление бесполезно. На полу, скрестив ноги, сидел возле уже пустого чемодана старый носильщик и невинно улыбался. Перед ним было разложено все содержимое чемодана. Здесь были гребешки, браслеты, броши, пуговицы, изображения богов, ожерелья, миниатюрные шахматы; причудливые фигурки, табакерки, украшения из слоновой кости, подставки для карандашей и настольных календарей, вырезанные из сандалового дерева; божки из бронзы под старину» и современные подсвечники, носящие явный налет абстракционизма; отдельной стопкой лежали шали из бенаресского шелка, яркие, вручную вышитые золотом и серебром. Мое внимание привлекли, однако, изделия из какого-то черного металла. В них чувствовались одновременно массивность и холодный блеск, присущие металлу, и мягкость линий, ажурность, которые можно найти только у изделий из дерева.
Я взял в руки одну из фигурок, сделанную по мотивам известных фресок пещерных храмов Аджанты. Фигурка оказалась довольно тяжелой. На черной блестящей поверхности резко выделялась белая гравировка, изображающая одежду и украшения. Увидев, что я заинтересовался, молодой человек подошел ко мне.
– Это «бидри», – сказал он. – Родина этого искусства – город Бидар…
Спустя год мне довелось побывать в Бидаре, городке на северо-востоке штата Карнатак, где когда-то четыре месяца провел Афанасий Никитин. В своем «Хождении» он оставил следующую запись: «…К Бидару, большому их городу, шли месяц… В Бидаре происходит торг на коней и на товар… можно купить также черных людей… Город Бидар стережет по ночам тысяча человек, поставленных градоначальником, и ездят все на конях, в доспехах и с факелами… В Бидаре же по улицам ползают змеи длиною в две сажени… Тут познакомился со многими индийцами… Они не стали от меня таиться ни в чем: ни в еде, ни в торговле, ни в молитве, ни в иных вещах…»
Сегодняшний Бидар ничем не отличается от большинства небольших индийских городов: узкие улицы, низкорослые – редко выше двух этажей – домишки из самодельного кирпича. В этих домах люди только спят, и то лишь в сезон дождей да в прохладные месяцы. Все остальное время горожане проводят на улице, занимаясь домашним хозяйством, торгуя или просто болтая с соседом за стаканом чая. Поэтому идти приходится посредине улицы, чтобы кого-нибудь не толкнуть, не наступить на чью-нибудь руку или не перевернуть одиноко стоящую на таганке почти на проезжей части улицы неизвестно кому принадлежащую кастрюлю, из которой вместе с паром поднимается невообразимо резкий запах, вызывающий страстное желание чихнуть.
С носящимися в воздухе запахами соединяется уличный шум, источник которого установить невозможно. Все, что находится на улице, кричит, шипит, визжит, скрежещет, напевает, мычит, булькает, льется, свистит, щелкает, хлопает, хохочет. Обратись к самому себе вслух, и то не услышишь. Прямо к городу подступает Новый Форт. Крепость была построена в XIV веке, но до сих пор хранит она следы былого расцвета, былой славы Бидара, который много веков назад был одним из крупнейших городов Декана, столицей государства Бахмани. Несколько поясов высоких зубчатых стен охватывают обширную вершину крутого холма, от подножия которого вдаль простираются ярко-зеленые квадратики полей, деревушки, темно-зеленые рощицы манговых деревьев, теряющиеся в дымке знойного дня.
В центре крепости на специальном возвышении сиротливо лежит ствол огромной пушки. Сейчас внутрь ствола бесстрашно забираются голоногие мальчишки. А некогда эта пушка наводила ужас на осаждавших крепость. Рядом со стволом небольшое углубление, напоминающее бассейн. Здесь и правда была раньше налита вода, но предназначалась она не для купания. Канонир зажигал фитиль, а затем сломя голову бежал к этому бассейну и нырял – чтобы не оглохнуть. Бидарцы шутят: во время осады, когда в крепости берегли каждую каплю воды, канонир – единственный среди осажденных – никогда не испытывал жажды и был всегда чист.
…Я шел по затихающей, но отнюдь не пустынной улице. Люди допивали вечерний чай; другие сидели, скрестив ноги, у двери своего дома и тихо беседовали; третьи укладывались спать, разворачивая на тротуаре нехитрые постели: циновки, видавшие виды одеяла или просто дырявые полотенца. Почти все магазины были закрыты или закрывались. Владельцы их деловито опускали ужасно скрежещущие металлические ребристые жалюзи, вешали увесистые, фантастических форм замки.
Ночью никто не торгует – кому придет в голову что-либо покупать в такое время? Но в маленьких мастерских зажигались газовые лампы и не умолкал стук молоточков, похожий на нежный перезвон серебряных колокольчиков.
– Салям, сааб! – услышал я звонкий мальчишеский голос.
Свет от лампы ярко освещал кусок улицы, выхватывая кое-где из темноты обмотанные полотенцем головы, руки или ноги, спящих. Я подошел ближе и остановился у входа в мастерскую. Небольшая комната в двухэтажном здании с высоким фундаментом. Только три стены; четвертая появляется тогда, когда мастерскую закрывают. Рядом в этом же здании магазин.
– Салям, сааб! – повторил мальчик еще радостнее, довольный, по-видимому, тем, что, появился повод отвлечься, сделать перерыв в работе.
Старик мастер в круглой шапочке, из-под которой выбивались седые волосы, сидел чуть в глубине мастерской. Посмотрел на меня поверх очков и, кивнув в ответ на приветствие, продолжал равномерно стучать. Мальчику было лет десять-двенадцать: густые черные волосы, не знакомые с расческой, огромные черные глаза с чистыми белками, длинные ресницы.
Старик еще раз взглянул на меня, затем перевел взгляд на мальчика и что-то ему сказал. Ребенок быстро вскочил, схватил стоявшую в дальнем углу мастерской маленькую табуретку, подул на нее и, обтерев тряпкой, предложил мне сесть.
Кроме старика и мальчика, в мастерской был еще один мастер, средних лет, в черной выгоревшей куртке «ширвани». Он сидел за столиком, и я не сразу его заметил. Рядом с ним лежали сваленные в кучу черные фигурки «бидри». Они не имели обычного металлического блеска и казались обуглившимися деревянными чурками. Мастер неторопливо брал одну из них, укладывал ее в специальное углубление в стоявшей перед ним трехногой табуретке и острым, напоминающим шило инструментом аккуратно вырезывал, поминутно сдувая черную вьющуюся стружку, нанесенный на фигурку рисунок. Затем он долго тер ее шкуркой, отчего она начинала блестеть, и осторожно укладывал в рядок таких же фигурок у ног старика. Старик, одной рукой ловко вставляя в выгравированный узор тонкую серебряную нить, другой точными короткими ударами молоточка закреплял ее в пазах. Мальчик распутывал и подавал старику нить, укладывая готовые изделия на полку.
Некоторое время мы все молчали. Старик передал мальчику оконченную фигурку и, отряхнув руки над небольшой жестяной банкой, в которой лежали серебряные нити и фольга, вытер их фартуком.
– Чай пийё, – сказал он громко и бросил мальчику несколько монет.
Схватив деньги, мальчик побежал на другую сторону улицы и вскоре вернулся с небольшим металлическим подносом, на котором стояли четыре стакана чая с молоком.
Я взял в руки фигурку и вопросительно посмотрел на старика. Шумно отхлебывая ароматный чай, он старательно подыскивал английские слова; когда не находил нужного слова, поглядывал на своего товарища, и тот охотно подсказывал.
– Давно это было. Никто не знает точно, когда и как родилось это искусство. О первом мастере мы знаем только, что жил он бедно и, чтобы как-то кормить семью, уходил в джунгли и там из дерева вырезывал фигурки святых. Но этим занимались почти все в округе, и много заработать не /давалось. Однажды, высекая заготовку для фигуры, он отрубил себе руку и стал кататься по земле, горько плакать и причитать, что теперь его семья умрет с голоду. Вдруг он услышал чей-то голос. Перед ним стоял садху – святой. «Не убивайся так. Я тебе помогу. Я открою тебе секрет одного материала, из которого ты сможешь делать необычные вещи. Но помни, что ремесло твое должно быть бескорыстным искусство свое ты не должен превращать в средство обогащения. Ты будешь жить в достатке, но не помышляй о роскоши. Род ваш будет владеть сим секретом, передавая его от отца к сыну, до тех пор, пока вы будете соблюдать это условие, пока ваша работа будет приносить людям лишь радость».
Старик многозначительно вздохнул, словно подчеркивая значение сказанного и в наши дни, допил остатки остывшего чая, поставил стакан на пол, снял очки в круглой простой металлической оправе и начал их легонько протирать носовым платком.
– С тех пор на базаре, возле того места, где торговал мастер, всегда было много народу. Покупатели с восторгом рассматривали фигурки людей, животных, украшения. Все они были сделаны из черного металла, которого до того здесь никто не видел. Фигурок было немного, но они были настолько красивы и изящны, что многие приходили лишь посмотреть на них и оставляли деньги – кто сколько мог, просто так. Иногда однорукий мастер продавал кое-что из своих произведений, но за очень умеренную плату.
…Мимо мастерской по улице два вола, понуро мотая головами с огромными, загнутыми книзу рогами, протащили громоздкую арбу, в которой под ворохом каких-то одежд угадывалось тело спящего возницы. Когда цоканье копыт, оглушающий скрип огромных колес несколько затихли, снова раздался ровный, чуть хрипловатый голос старика мастера:
– Так продолжалось много веков. Ведь уже тысяча лет прошло с тех пор, как появились первые изделия «бидри». Обычно старшему сыну по наследству передавался секрет изготовления необычного материала, и никто другой из членов семьи его не знал. Как-то один мастер, у которого было пять сыновей, сказал им: «Я хочу, чтобы мы стали самыми богатыми людьми в городе. Надоело мне тратить по нескольку дней на одну фигурку, я открою вам секрет материала, и мы все вместе сможем изготавливать столько изделий, что через месяц-два о нас будут говорить не только в городе, но и за его пределами. И очень скоро мы разбогатеем». Работа закипела. Отец целыми днями торговал на базаре, а сыновей заставлял с утра до вечера сидеть в мастерской. Старший сын обычно относил готовые изделия на базар. Не раз приходилось ему видеть, как люди равнодушно перебирали то, что было сделано им и его братьями, слышать, как они возмущались той ценой, которую назначал отец. Через некоторое время четверо младших братьев умерли. Отец после этого забросил свое ремесло, подолгу сидел или лежал и думал о чем-то своем, уставившись в одну точку. Когда же пришла за ним смерть, позвал он единственного оставшегося сына и рассказал ему о завете, который был нарушен. «Боги покарали меня, отняв у меня твоих братьев. Ты должен искупить мою вину», – просил он сына со слезами на глазах.
После смерти отца сын приходил с восходом солнца в мастерскую и уходил ночью. Он все делал сам, и его фигурки снова стали поражать людей. Его творения точно передавали напряженность тела притаившегося тигра, грацию движений танцовщицы, чистоту и невинность цветка лотоса. Продавал он теперь ровно столько, сколько нужно было, чтобы прокормить себя и свою жену, все остальное раздавал друзьям, знакомым и незнакомым людям. Своим мастерством и упорным трудом он вернул добрую славу ремеслу «бидри». Но боги так и не послали ему сына, и перед смертью он раскрыл секрет всем. С тех пор и распространилось оно по всей Индии, но само название – «бидри» – свидетельствует о том, что родина этого искусства – Бидар.
Старик умолк, взял с пола фигурку и молоточек.
– А в чем же секрет? – спросил я.
– Сейчас это уже не секрет, – заговорил мастер помоложе. – Материал – сплав цинка и меди. На шестнадцать граммов цинка берется один грамм меди. Медь добавляют для того, чтобы изделие легче и лучше полировалось. Полируют и натирают бидарской землей. Именно бидарской – в ней есть примеси селитры. Поэтому-то в других местах «бидри» так не получается, как в Бидаре.
Мастер застучал своим молоточком, а я, поблагодарив, поднялся и спрыгнул на тротуар.
– Салям, сааб!—крикнул мне вслед мальчик. Я помахал ему рукой и направился к гостинице.
В. Будай
Изба на пустынном берегу
Всему виною было солнце. После долгих пасмурных дней оно наконец-то прорвало облака, растопило их, и над нами раскрылось синее небо. Доски флюгеров на метеоплощадке, вот уже несколько дней застыв отвесно, показывали полный штиль. Тишина стояла такая, что от нее звенело в ушах. А солнце все кружило и кружило по небосводу, не собираясь исчезать, и смотреть на это было невыносимо.
От мыса Челюскин до Малого птичьего базара было, как говорили знатоки, километров двадцать – двадцать пять. Еще с зимы задумал я сходить туда, поснимать непуганых птиц, но после того, как мы остались на пеленгаторе втроем, об этом и думать забыл.
Навигация приближалась, людей на радиостанции, как всегда, не хватало, полярники разъехались в отпуска, и надеяться на то, что пришлют замену, было напрасно. Двенадцатичасовые вахты в эфире изматывали нас так, что после дежурства ни о чем и думать не хотелось, кроме сна. В воздухе постоянно висели самолеты ледовой разведки, выходили на связь суда, целая, россыпь автоматических станций дрейфовала во льдах, и напряжение в эфире не утихало. Дни были сломаны, время летело. Жизнь наша, казалось, замкнулась между пеленгатором, кают-компанией и двухэтажным домом, где мы отсыпались. Разве мыслимо, казалось мне, при таком распорядке вырвать время на столь дальнюю дорогу – туда и обратно пятьдесят километров! Но так думалось лишь до той поры, пока не засветило солнце и не стал. прямо-таки на глазах проседать »и съеживаться снег.
«А почему бы и нет?» – задал я себе традиционный вопрос людей, перестающих слушаться здравого смысла, когда однажды, выйдя на крыльцо подышать, услышал звук журчавшего под снегом ручья. Над льдами пролива в колышущемся мареве угадывались заснеженные горы Северной Земли. До них было не менее девяноста километров. Любуясь редкостным зрелищем, я вспомнил, как в курилке кто-то рассказывал, что однажды оттуда пришли на лыжах полярники из бухты Солнечной. Пришли, передохнули и ушли обратно. Пришли просто так. И тут я отчетливо понял, что дороги на птичий базар мне уже не избежать. План похода родился в тот же миг, словно был давно готов.
Малый базар находился на другой стороне мыса Щербина, видневшегося с восточной стороны. Но как отыскать его, как пройти к нему, толком никто объяснить не мог.
Бывавшие там люди добирались к базару на вездеходе и предупреждали, что речку Каньонку вброд не перейти. Случалось, что в эту пору, поднявшись от талых вод, она утаскивала под лед и людей и вездеходы. Даже Леха-сейсмолог, единственный, кто хаживал когда-то к базару пешком, почесав смущенно затылок, признался, что показать дорогу он бы показал, но вот как объяснить…
Тундра не город: ни улицы, ни дома не назовешь. Чтобы не плутать и не связываться со своенравной рекой, я решил пересечь бухту на лыжах, по льду. Припай стоял еще прочно. По нему я предполагал выйти на самую северную оконечность мыса Щербина, а затем по берегу спуститься на юг. Где-то в этом месте и должен быть базар. Рассчитывая идти налегке, без лишней одежды и вещей, я собирался часов через шесть быть у базара, там передохнуть в избе, подкрепиться свежими яйцами и сразу же отправиться в обратный путь. В тот момент светило солнце, и все казалось легко выполнимым. Однообразная жизнь на полярной станции до чертиков надоела, и отправиться в дорогу, двигаться, путешествовать казалось просто необходимым, будто в этом и была цель моей жизни.
Помнится, я отдежурил ночную смену, выспался, отобедал и, не говоря никому ни слова, взял лыжи. В это время из-за угла дома выскочил Вадька, мой сосед по квартире. «Ты куда?» – начал он с традиционного вопроса. «За кудыкины горы», – зло ответил я, хотя и не особенно верил в приметы. «Я с тобой, ладно?»
Я растерялся. С Вадькой мы были хорошие друзья, не раз ходили вместе на лыжах, но незадолго до этого поссорились из-за пустяка. Мириться было необходимо, и вот теперь, когда он попросил взять его с собой, я не смог отказать. Вадька тут же помчался доставать бутерброды на дорогу и ружье. Я позвонил на пеленгатор: у меня закралось сомнение, что за сутки мы не обернемся, и договорился, чтобы в случае чего отдежурили за меня смену. На пеленгаторе были согласны.
У берега снег был мягкий, мокрый, лыжи шли плохо. Но дальше, по зернистому насту бежалось как по накатанной весенней лыжне.
Подумать только – стоял конец июня, а мы шли на лыжах, обегали оплывшие, почти синие торосы… Затем стали попадаться лужи пресной воды, оставшиеся от снега. Вначале мы их обходили стороной, но постепенно воды становилось все больше и больше, и мы пошли напрямую, по лужам.
Лужи смыкались в озерца, и, наконец, мы оказались среди моря воды. Она уже доходила до щиколоток, во время ходьбы лыжи скрывались под водой, и за ними тянулись буруны. Должно быть, со стороны зрелище было фантастическим: два человека, отталкиваясь палками, бежали по водной глади. Но мне, по правде, порой становилось жутковато. Всякий раз, когда впереди возникала чернота и я чувствовал, что не успею затормозить, сердце со страхом сжималось. Солнце светило в лицо, слепило, вода искрилась, и я боялся, что не смогу разглядеть промоину, окажись она впереди. Но темный лед оказывался таким же прочным, как и голубой, и это успокаивало, хотя вода подобралась уже к коленям.
Идти стало трудно. Мы сбавили темп. Приходилось все время балансировать, чтобы не упасть. Передохнуть, посидеть, не говоря уж о том, чтобы обсушиться, нечего было и думать. Прямо наводнение какое-то! То ли вскрывшаяся Каньонка сливала талые воды в эту часть бухты, то ли не мог прорваться в трещины растаявший снег. До сих пор с удивлением вспоминаю, отчего ноги не чувствовали холода. Вода-то была ледяная, а шли мы уже часа два-три. Вероятно, размокшая кожа сапог больше не пропускала воду.
Мыс Челюскин уже едва виднелся, гористые берега темнели вдали, а до оконечности мыса Щербина, казалось, идти и идти. За это время мы едва ли прошли и половину пути. Вода доконала нас, мы решили сократить маршрут и пошли к середине мыса Щербина.
Мыс оказался мрачным, пустынным, скалистым. Забравшись наверх, мы и там не заметили каких-либо признаков жизни. Даже пуночек нигде не было видно. Солнце меж тем склонилось к горизонту, пожелтело. Вода в лужах подернулась по краям тонким ледком. Шерсть наших свитеров смерзлась, и они потрескивали всякий раз, стоило пошевелить плечами.
Вадька оказался более предусмотрительным человеком: бутерброды очень пригодились. Разделив поровну, мы съели сразу весь запас. Обернувшись назад, я смотрел на ставший далеким родной мыс Челюскин и подумывал, не повернуть ли назад. Сейчас там, окончив ужин, расставляли стулья в кают-компании, рассаживались по своим местам, готовясь который раз смотреть все тот же фильм, гремели бильярдными шарами игроки…
– Вперед или вернемся? – спросил я Вадьку. Он посерел от усталости. Стряхивая крошки хлеба с ладоней, молча посмотрел в сторону станции, и я понял, что думает он о том же – очень не хотелось идти снова через это море воды.
– Ты точно знаешь, что изба там есть? – спросил он, не отвечая.
Я верил, что она есть, и кивнул в ответ.
– Тогда вперед, – сказал он, вставая. – Там наверняка должна быть печка.
Мыс Щербина оказался неожиданно широким. Понадобилось еще несколько часов, чтобы выйти на противоположный берег. Перебираясь через овраг, занесенный снегом, мы по пояс влетели в скрытый ручей. Вода больно ожгла уставшие мышцы, и прошло несколько минут, прежде чем нам удалось выбраться из ручья. С этой минуты я все чаще думал об избе.
Впервые мне рассказал о ней Гена Лебедев. Радист, которого знали по всей Арктике: он славился умением корректно и оперативно проводить связь с любым корреспондентом. Был он не молод, лыс и к тому времени успел отзимовать на мысе Челюскин лет десять. Многие из нас, молодых, пытались ему подражать. Я не только перенимал его манеру работать в эфире, но вскоре и шубу стал носить, как он: оторвал все пуговицы и запахивался на любую сторону в зависимости от направления ветра. Лебедев часто приходил на пеленгатор не в свое дежурство и, устроившись, на диванчике, позади кресла оператора, заводил нескончаемый разговор. Историй он знал множество, и однажды я услышал о том, что недалеко от мыса Челюскин есть пещера, доверху заплавленная льдом. В яркую солнечную погоду сквозь лед там можно было разглядеть лежащую фигуру человека, вероятно, путешественника очень давних времен. Гена эту фигуру видел… Усмехнувшись, когда я спросил его, отчего же он не попытался раздолбить лед, Гена предложил мне попробовать сделать это самому и указал исходные ориентиры: надо выйти к Папанинской избе (он так и сказал – «Папанинской»), а затем идти берегом до Большого птичьего базара.
Вначале я загорелся, решив во что бы то ни стало добраться до пещеры, надеясь раскрыть тайну гибели неизвестного путешественника, но… Никто из старожилов ничего об этом не знал. Это меня расхолодило, я все больше сомневался, думая, что Геннадию тот человек просто пригрезился. Постепенно я оставил затею отыскать пещеру, но ориентир – стоящая неподалеку от птичьего базара Папанинская изба – врезался в память.
На восточный берег мыса Щербина мы вышли к полуночи. Солнце застыло над горизонтом, и теперь на него можно было смотреть без защитных очков. Вадька шел впереди, на спине его застыл иней. Дышалось тяжело, вода чавкала в сапогах. И по-прежнему кругом не было ни одной живой души.
Впереди мы увидели взметнувшийся скалою мыс. Он был темный, шапка снега лежала на его верху. Там вполне мог быть птичий базар. Н такой же мыс виднелся и к северу. Мы растерялись, не зная, в какую сторону идти. Увидев вдали, на снегу, что-то темное, обошли ближайший мысок, но обнаружили лишь бочку.
– А ты уверен, что изба есть? – обреченно спросил Вадька.
– Ну а как же, – успокоил я его. – Обязательно есть!
Вспомнилась девушка-географ, которая несколько лет назад работала в наших краях. У нее было странное имя – Донара. Говорили, что она не боялась уходить далеко и нередко неделями жила в Папанинской избе у птичьего базара. Говорили еще, что со времен Папанина в избе был журнал, в котором «отметились» все, кто там побывал. И Донара увезла тот журнал с собой, положив вместо него чистый…
Вадька, выслушав меня, молча поплелся вперед. Я надеялся, что, может, удастся увидеть где-нибудь птиц. Услышать их, наконец. Но, кроме журчания воды, ничего не было слышно.
– Нет ее, избы, нет! – вдруг закричал Вадька. – Вранье все.
Он бросил палки, снял ружье с плеч и швырнул его на мокрую землю. Уселся на лыжи, обхватив колени руками.
Я растерялся, понимая, что дело принимает серьезный оборот. Конечно, передохнуть необходимо, но сидеть долго нельзя. Замерзнешь. Вадька, как я догадывался, решил составить мне компанию не только ради того, чтобы помириться, но и беспокоясь, чтобы со мной чего-либо в одиночестве не произошло, и вот теперь сам «сломался»: слишком тяжелой оказалась дорога. «Вставай, вставай, – поднимал я его как можно спокойней. – Есть изба, никуда она не денется».
Солнечное ослепление, повлекшее меня в странствие, давно прошло, теперь я способен был рассуждать трезво, но придумать в этой ситуации что-либо дельное не мог.
Идти на берег, попытаться разыскать плавник посуше, разжечь костерок, обогреться, дождаться, когда начнет пригревать солнце? Криво усмехнувшись, Вадька выбросил на снег промокший спичечный коробок. Он был у него в кармане брюк, когда мы провалились в ручей. Под глазами у Вадьки появилась синева, лицо было бледное, усталое. Стало чертовски холодно, мы замерзали, а он продолжал сидеть и мычал уже что-то невнятное.
…Скорее интуитивно, чем осознанно, я вскинул голову. Мозг, очевидно, сам отыскивал варианты спасения. В небе высоко-высоко летели две белые чайки. Они летели деловито, строго выдерживая направление, как самолет по трассе, в сторону Северной Земли.
Вдали было видно еще несколько птиц, летевших в том же направлении, потом еще. «Кормиться летят», – осенило меня. Я слышал, что птицы летают кормиться к полыньям, которые находятся порой за десятки километров от гнездовья. Значит, место, откуда они летели, и было птичьим базаром, и мы еще не прошли его. От радости я так заорал, что Вадька с опаской поглядел в мою сторону. Когда я растолковал ему, в чем дело, он встал. Откуда только силы взялись!
Почти бегом мы прошли километра два, но потом сбавили шаг. Сомнения опять начали закрадываться в душу. Ведь птицы могли лететь не с Малого, а с Большого базара, до которого было еще не меньше двадцати километров. Вадька шагал как сомнамбула, с полнейшим безразличием, два раза падал, словно спал на ходу. Лицо его было вымазано в грязи. И ему и мне каждый шаг давался с трудом, но вид приятеля заставлял меня держаться, словно чувство ответственности прибавляло сил.
Вдруг мы увидели светлую, как песчаные дюны, гору. Казалось, что около нее можно будет обогреться: место было неожиданно сухое. Мы медленно приближались к ней, не в силах ускорить шаги. На каменистом мысочке увидели реперный знак из тонких жердей, а затем что-то похожее на жилище. Подумалось, что это опять бочка, но чем ближе мы подходили, тем больше появлялось уверенности, что это действительно изба. Небольшая, с двускатной крышей, похожая на баньку, какие рубят где-нибудь на Северной Двине. Дверь была заботливо прикрыта палкой. Мы отворили ее и поняли, что спасены. В углу у входа стояла печь. Сухие дрова лежали в ней, приготовленные для растопки.
В избе было сухо, прибрано, будто хозяева покинули ее совсем недавно. Умело поставленная на каменистом бугре, за эти солнечные дни она, видимо, успела просохнуть. Маняще блестели нары из струганых досок, их укрывала оленья шкура. У окна был приделан стол, обитый фанерой.
Вадька нашел мешок с лапшой, соль, пачку чая. Сковорода, чайник и кастрюля – все было в избе. Нашлись и спички. Каждая находка вызывала немой восторг. Мы, по правде говоря, не ожидали такого приема, а когда отыскали банку свиной тушенки, даже растерялись от неожиданности.
Глотая слюнки, принялись разглядывать ее. Банка была обернута промасленной бумагой. Приглядевшись, увидели на банке много росписей. Побывавшие в избе люди расписались на ней, как на реликвии. Как ни голодны мы были, как ни устали, тушенку трогать постеснялись.
Пришлось отправиться на базар, поискать яиц, но их там не оказалось. Чайки утаптывали мох в гнездах, нестись еще не начинали. Мы вернулись в избу, затопили печку, подумали-подумали и… открыли банку. Трудно сказать, сколько лет было этой тушенке. Может, она пролежала здесь годков тридцать, но могу заверить, что ничего вкуснее я в жизни не пробовал.
Когда мы ее прикончили и сидели, блаженствуя, перед жарко пылавшей печкой, за окном, совсем близко от избы, опустились две белые куропатки. Это было так неожиданно, что мы застыли, будто увидели ожившую на наших глазах картину, и сидели, боясь пошевелиться.
В этом году я впервые видел птиц так близко. У курочки уже появились зеркальца на крыльях, она готовилась садиться на гнездо, а петушок был все еще белым. Он, подпрыгивая, пританцовывал вокруг подруги. Я засмотрелся на них и не заметил, что Вадька тихо вышел. Куропатка упала как подкошенная одновременно с грохотом выстрела, а куропач, окровавленный, взлетел, но, опустившись неподалеку, побежал обратно к лежащей подруге. Второй выстрел уложил и его. Сгоряча я было набросился на Вадьку, стал корить его, но, подумав, согласился – без такого подарка судьбы возвращаться нам было бы тяжело. Жаль стало, что прилетели куропатки поздновато. Явись они пораньше, не пришлось бы трогать реликвию. Было неспокойно на душе и оттого, что теперь мы оставались без единого патрона. Приди медведь, нечем будет и пугануть его.
Ощипав птиц, развесив сушиться сапоги и портянки, сморенные теплом, мы уснули на нарах. Шкура оленя досталась Вадьке, а мне то и дело приходилось вставать, подбрасывать дрова в печку – изба быстро выстывала. Просыпаясь, с сожалением вспомнил то время, когда, по рассказам Гены Лебедева, изба была вся обита оленьими шкурами. Куда они подевались? Затем я приноровился закрывать печную трубу, как только дрова прогорят, и хорошенько под конец вздремнул.
Утром меня разбудило солнце. В камнях щебетали пуночки, неподалеку журчал ручей. На берегу валялось много плавника – серебристых бревен, вымытых морем. Чайки-моевки бегали по зеленому мху, выдирали его и уносили в клювах к гнездовью. На льду, неподалеку от берега, устроились несколько нерп. Тюлени лоснились на солнце, переворачивались с боку на бок и, подняв голову, настороженно озирались.
Птичий базар оказался небольшим, сотни полторы птиц. Разместился он на отвесном, невысоком обрыве, находящемся с восточной стороны небольшого мыска, – не мудрено, что мы не увидели его издали. Да и птицы, очевидно, в полночь вели себя потише. Сейчас же они сновали вдоль скалы, взмывали вверх, кружили. Отовсюду раздавались их пронзительные голоса. Чайки то кудахтали, как куры, то кричали визгливо и истошно, ссорились, мирились, целовались, работали и бесцельно фланировали по базару. Картины менялись мгновенно. Увлекшись съемкою, я позабыл о времени и, лишь когда на скале появилась человеческая фигура, вспомнил, что пора бы и позавтракать.
