Текст книги "Журнал "Вокруг Света" №5 за 1995 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
30 марта. Живем по установившемуся режиму. В 4.30 встают дежурные, готовят завтрак и через час поднимают остальных. Около часа-полутора на утренние сборы. До обеда нужно сделать четыре перехода по 60-70 минут с 10-15 минутными перерывами для отдыха.
Во время коротких «пятиминуток» обязательная подкормка: орехи, курага, шоколад, изюм, конфеты и т.п. Со временем «технику» подкормки усовершенствовали: стали раздавать причитающиеся на день «восточные сладости» по утрам, чтобы избавить тех, для кого эти продукты еще и просто груз, заниматься дележкой на морозе. Это несомненный плюс для одних, но одновременно и невероятное искушение для других.
Обед, как правило, занимает около 2,5-3 часов. Быстро устанавливаем палатку, выстилаем коврики, и при желании можно даже выкроить часок для сна. Безусловное лидерство в этом деле захватил Иван Федорович. Порой не успеваем поудобнее расположиться в кружок и вытянуть гудящие от усталости ноги, а из дальнего угла уже доносится мерное сопение – Иван Федорович «восстанавливается».
После обеда вновь четыре перехода общей продолжительностью от 4 до 4,5 часов и остановка на ночлег. В 21.00 связь с «базой», ужин и около 22-23 – отбой.
Коррективы в этот распорядок дня вносят только ремонты, которых, кстати, стало меньше, и серьезные препятствия в виде разводьев, зон торошения и т.п., о чем сказать, что их стало меньше, нельзя.
3 апреля. Утром, примерно в километре от лагеря, увидели огромный айсберг словно далекий остров с горными вершинами и долинами рек. Картина фантастическая, но тяжелейшая дорога быстро поглощает наше внимание. Труднопроходимые торосы и глубокий снег, кажется, вцепились в нас мертвой хваткой.
К концу первого перехода появились широкие, до 200 метров, разводья. Обходим восточнее. Только часа через два картина с полыньей стала меняться. Она как бы раздваивается, образуя небольшой ледовый остров. На этот остров можно перебраться по хлипкому ледовому мостику, а вот от противоположного берега его отделяет другая, постепенно сужающаяся трещина, покрытая тонким ледком.
Если не попытать счастья здесь, то говорить о каких-либо перспективах на сегодня нет никаких оснований. Разводья простираются к востоку до самого горизонта, и что там нас может ждать, знает один лишь Господь Бог.
Перебираемся на остров и встаем на обед часа на два раньше времени. Есть надежда, что за это время трещина сузится и лед уплотнится. Кроме того, и мороз в 35 градусов должен помочь.
Обед позади, но наши надежды не оправдались. Подвижки совершенно прекратились, и ждать чего-то бесполезно. Голова трещит от напряжения пытаюсь изобрести реальный и по возможности безопасный способ перебраться через трещину, покрытую льдом не толще 3-3,5 см.
Пока ребята в палатке, выбираю место предстоящей переправы. С нашей стороны у ледового берега находится низкая, вполне надежная льдина, которая может служить началом переправы. Сразу за ней идет тот самый тонкий лед, который легко протыкается штычком лыжной палки, а следовательно, не может долго выдерживать большого веса. Общая длина этого участка около 10 метров, но и ширина тоже ограничена, не более 15 метров. Слева пускает солнечные зайчики легкая рябь открытой воды. Справа цвет льда значительно темнее, а это значит, что толщина его ничтожна.
Осторожно ступаю на лед, оставив позади припайную льдину. Пытаюсь распределить вес на лыжи и на палки как можно более равномерно, пошире расставить лыжи, нагрузить палки. Один скользящий шаг, второй, третий. Лед прогибается, но пока держит. Без малейшей паузы, пятясь, начинаю двигаться по своему же следу в обратном направлении.
Несколько тягучих мгновений, и я на надежной льдине, а впереди меня след лыж, доходящий до середины этого коварного места. Теперь, если не начнутся подвижки, есть надежда перебраться.
Срочно снимаем лагерь, разгружаем единственные уцелевшие санки, которые тянет Виктор Русский. Достаем длинные концы репшнура и парашютных строп.
Теперь главная задача ложится на Василия Васильевича. Его 50 килограммов живого веса – это не мои 92, и лед должен выдержать наверняка.
Короткий инструктаж, напутствие, и Вася выходит на лед. Даже под его далеко не богатырским весом лед прогибается так, что смотреть на это жутко – ведь под ним около 4 километров воды, это больше, чем два наших часовых перехода...
Но глаза боятся, а руки, вернее ноги, делают. Через минуту Вася уже на противоположном берегу! Теперь дело техники. Перекидываем ему удлиненную репшнуром носовую веревку первых санок, другую веревку, прикрепленную к их корме, оставляем у себя. Первые санки медленно поползли к Васе.
Переправа заняла около полутора часов. Лед проламывался трижды. Вначале под Виктором Владимировичем, которого отправили на подмогу к Василию на разгруженных санях, потом под моими санями, окованными лопатами, которые просто прорезали эластичный лед, а напоследок и подо мной. Но это уже был последний рейс, и то, что по еле меня вместо мостика осталось месиво из мелко раскрошенного льда, нас уже не могло беспокоить.
Это была напряженная и красивая работа, где все действовали отлично.
До вечера успели сделать еще два перехода. Сидя в палатке, разгоряченные порцией глинтвейна, мы делились впечатлениями об этой необычной переправе до самого отбоя.
5 апреля. Вчера не дотянули до 83-го градуса всего 54 секунды. А сегодня Арктика преподнесла нам редкий сюрприз: ночью с дрейфом мы пересекли 83-ю параллель и теперь находимся на широте 83° 00' 16".
Ребята, кажется, осваиваются с тропежкой. Попробовал Андреич, немного потоптал снег Иван Федорович, но его мы быстро прогнали в хвост колонны. Подвиги и победы, даже над собой, здесь не нужны. От него с его травмой сейчас требуется совсем не это. Все должно быть рационально, грамотно и без надрыва.
Вчера немного потеплело, до минус 30 С, а сегодня вновь 37. Движение затрудняет глубокий рыхлый снег. Тропежка очень тяжелая. На последнем переходе, чтобы избежать необходимости барахтаться в глубоком снегу среди ледовых джунглей, воспользовались узкой «речкой» недавней трещиной, которая шла почти строго по нашему курсу.
Около часа все шло действительно просто замечательно, и мы без особого труда, боясь сглазить, шли по ровной поверхности молодого льда, сквозь невообразимый хаос, который окружал нас.
Словно по расписанию, ко времени остановки на ночевку, трещина сузилась и сомкнулась. Мы выбрались из нее на последнюю ровную площадку и ужаснулись тому, что предстояло нам преодолеть завтра...
Окончание следует
Владимир Чуков | Фото Виктора Русского
50 лет Победы: Каждый рейс – последний
Пятидесятый год мы празднуем нашу Победу в Великой Отечественной войне. Не одно поколение выросло за это время, и каждому последующему поколению суждено было знать о ней немного меньше, чем предыдущему.
Но, как бы годы не отдаляли нас от конца войны, какие бы перемены ни происходили на нашей земле, какие бы катаклизмы ни переживали мы, этот день 9 Мая оставался святым для нас, это – день вернувшейся с войны страны; день благодарения тех, кто добыл нашу победу, день поминовения тех, кто навечно остался на полях битвы.
Необычные приключения моряка торгового флота
Как и все мальчишки, в детстве я бредил морем. И вот одна история не выдуманная – просто потрясла меня. Она была напечатана в журнале «Вокруг света». Этот затрепанный двенадцатый номер за 1946 год я храню и по сей день. В нем я прочитал о приключениях молодого штурмана Евгения Лепке, который оказался в океане один, на обломке танкера, потерпевшего бедствие в Тихом океане.
С тех пор прошло много лет. Эта история то забывалась, то снова вспоминалась. Жив ли он? Если жив, то как сложилась его судьба? Не отвернуло ли его от моря плавание на обломке судна...
Будучи уже кинодокументалистом, снимая фильмы о моряках и парусниках, я пытался напасть на след той давней трагедии. «Евгений Лепке? – переспрашивали в отделах кадров различных пароходств. Нет, у нас не плавает...»
Как-то на Дальнем Востоке удалось, наконец, разыскать моряков, плававших с Лепке. «Лепке? В арктических конвоях мы с ним ходили. Веселый был парень, здоровый...» «Лепке? Ну да, помню, Женя Лепке. Мы с ним на «Ветлуге» из Штатов шли. Тяжелый был человек, неразговорчивый».
Спрашивал я о Лепке и в Керчи, и в Мурманске, и в Одессе. Один слышал, что Евгений Лепке погиб где-то в Атлантике, другой говорил, что Лепке утонул со всем экипажем возле самой Америки...
А потом произошло вот что. Снимали мы фильм о моряках торгового флота, плававших в войну в арктических конвоях, и в Калининграде, в пароходстве мне сказали:
– Да их почти не осталось, тех моряков, что в конвоях ходили. Но вам, кажется, повезло. Только что к причалу «Сормовский» подошел. Там капитаном – Евгений Николаевич Лепке. И в войну плавал, и тонул не раз. Правда, он не очень-то любит рассказывать об этом.
Услышав это имя, я не поверил своим ушам...
«Сормовский» стоял у причала. Капитан был на берегу.
– Посидите в кают-кампании, подождите, сказал вахтенный штурман.
Минут через пятнадцать дверь отворилась, и в кают-кампанию вошел капитан.
Невысокий, крепкий, стремительный – взгляд и фигура опытного боксера. Он крепко пожал руку, спросил, зачем мы здесь. Он чем-то был озабочен и, по-видимому, не склонен к длинному разговору.
– А-а... Конвои? Ну, это очень просто. Капитан все думал о чем-то своем. – В море все ясно и понятно. И нет там того, что не может быть неясно и непонятно. А вот после долгого пребывания в море человек попадает в такую обстановку на берегу, что не только рассказать, понять-то невозможно.
Вдруг капитан рассмеялся, и что-то удивительно знакомое появилось в его лице. Что? Это я понял потом.
– А, ладно... Правда, из меня плохой рассказчик... И нападения на конвой были настолько скоротечны, что, оказавшись в воде, не очень-то жаркой, почувствовал – вся память куда-то девалась. И не удивительно, что многие после таких происшествий попадали в психиатрическую больницу, ничего не помня о прошлом. Да и выглядели мы, когда нас вытаскивали из воды, прямо скажем, не как герои. И никто не спрашивал, хочешь ты или не хочешь идти потом в море. Просто направляли в отдел кадров – и кончено. И все тут. А в море размышлять некогда. Сутки заполнены вахтами, тревогами, наблюдением за воздухом, за горизонтом. А возникает опасность – бежишь к своему расчету, привязываешься к «эрликону» ремнями и все такое... И некогда думать, опасно или нет и не будет ли для тебя этот рейс последним. Вот, кажется, и все про конвои. А подробнее – заходите, вот адрес. – И он протянул визитку. – Недолго я буду на берегу. А вы в Москве разыщите Чудова Вадима Владимировича. Вот кто может рассказать. Замечательный парусный капитан. В войну ходил на торпедных катерах в тыл врага. У него и английские, и американские ордена, «Золотой Орел» за храбрость. Я был как-то в Москве, но не разыскал его. Времени было мало...
Капитана закружили береговые дела, стоянка оказалась короче, чем предполагалась, «Сормовский» ушел в рейс, и встреча наша отложилась.
Но за это время мне удалось разыскать капитана Чудова, командира торпедного катера, совершавшего невероятные по дерзости нападения на фашистские корабли. С его помощью я смог просмотреть и архивные материалы – рейсовые донесения, вахтенные журналы, приказы, распоряжения тех лет... 1942 год. И Тихий океан, и штормовая Атлантика, Карское и Баренцово моря, Карибское и Охотское воспринимались в документах одним Военным океаном..
Арктический конвой. Как романтично, мужественно, прямо по-джеклондонски звучит. Но только им, морякам торгового флота и кораблям охранения, предстояло узнать, что скрывается за этим.
А как сказочно назовут свои боевые действия немцы – операция «Вундерланд» – «Страна Чудес».
Арктический конвой в «Стране Чудес»... А это значит – по приказу немецкого командования «Днем, ночью, в шторм, в туман, во льдах, среди открытого океана, с неба, из-под воды, на воде – «Топить их всех!» А тех, кто спасается на шлюпке, на плоту, на обломке, – расстреливать в упор, подходить и не брать в плен никого, снижаться и расстреливать на бреющем полете. Топить их всех!
И теряли суда конвои. Из девятнадцати транспортов «PQ-13» погибло пять: из двадцати пяти судов «PQ-15» три ушли на дно. Конвой «PQ-16» атаковало сто восемь бомбардировщиков и торпедоносцев, и к исходу первого дня, 27 мая 1942 года, было потоплено шесть судов. В июле сорок второго произошло самое трагическое, самое мрачное конвойное сражение, «один из самых печальных эпизодов последней войны», по определению Уинстона Черчилля, – разгром каравана «PQ-17». 22 торговых судна из тридцати трех были потоплены. Две трети нужного для фронта груза пошло на дно – 123 тысячи тонн. Трагическим это сражение было еще и потому, что караван охраняло такое количество кораблей, какого никогда не было у конвоев, следовавших в Россию. Союзники уклонились от встречи с «Тирпицем» и «Адмиралом Шеером» – конвою был дан приказ отойти на запад, а каравану судов рассредоточиться и самостоятельно следовать в порты. Пароходы и люди стали беспомощными жертвами подводных лодок и торпедоносцев.
«Мама! Я проклинаю тот день, когда ты меня родила!» – кричал моряк с «Христофора Ньюпорта», прыгая в ледяную воду.
Больше трех недель наши военные корабли подбирали моряков с погибших судов в самых различных местах Баренцева моря...
«Конвои в Россию превращаются в привязанный у нас на шее камень!» и Черчилль заявил Сталину о намерении прекратить отправку конвоев в северные порты России.
Шел июль сорок второго, события на фронте решали все. И все теперь зависело от того, будут ли идти суда с военными грузами. Фронт не мог ждать! И Наркомату Морского флота был дан приказ – отправлять суда в одиночное плавание. И шли пароходы, падали в океан по «капле»... Шли старенькие, допотопные, тихоходные – с высокими трубами, коптившими небо, с побитыми бортами, замазанными суриком и шарового цвета краской – цвета войны, – шли трудяги-пароходы. Шли из Скапа-Флоу, из Рейкьявика и Акурейри, из Нью-Йорка, Сан-Франциско, Сиднея в Мурманск, в Архангельск, во Владивосток. Шли, чтобы разгрузить в порту трюмы и снова уйти, снова идти с востока на запад, с запада на восток.
Шли без огней, выбирали самые сложные пути – лед, шторм, туман.
Шли молча – весь океан стал теперь «зоной молчания». В эфир радист мог выйти только один раз – если тебя, твое судно топила вражеская лодка или топил вражеский самолет. Только один раз мог дать в эфир радист координаты своего судна: «В такой-то точке вражеская подводная лодка». Или: «Даю координаты действия авиации противника. Они потопили нас. Все, кто меня слышит, уходите из этого района. Здесь враг».
Им не могли, не имели права, не должны были приходить на помощь друзья – торговые моряки. И они знали об этом, и не помощи они просили помогали друзьям, погибая. Помочь им могли только военные моряки – эсминцы, сторожевики, торпедные катера, корветы охранения. Хорошо, если близко был берег, а в открытом океане?..
«Зона молчания» поразила океан. Гнетущим молчание было на суше. Ничего не известно о судьбе моряка, порой всю войну. Они были торговые моряки, на них не приходили воинские похоронки. Получают родные довольствие в пароходстве, – значит – ты живой! Им не присваивали воинских званий, и в военных билетах тех, кто вернулся домой, долго еще будет стоять: «в войне не участвовал».
Больше нет пароходов, возивших военные грузы. Мало осталось и моряков, ходивших в арктических конвоях и одиночных «капельных» рейсах. И самой первой «каплей» был старый пароход «Фридрих Энгельс». И рулевым на нем – двадцатидвухлетний Евгений Лепке.
С капитаном Лепке снова мы увиделись в Калининграде лишь пять лет спустя. Теперь он больше не плавал, работал где-то на берегу, а где, так и не сказал. Позвонив ему прямо из аэропорта, я сразу же поехал к нему домой.
– Сейчас я разыщу фотографии «Веги», – кричит капитан Лепке из другой комнаты, – тут сам черт ногу сломит, неразбериха такая...
Дом у капитана удивительный. На полках карты, морские книги, каравеллы. Все двери в квартире он сам разрисовал летящими клипперами, высокими фрегатами, штормовыми волнами и парящими в облаках альбатросами... Он сам и рисует, и мастерит. И кинолюбитель, и записывает на магнитофон пиратские песни...
На стене – огромный портрет Джека Лондона работы юного Женьки Лепке. Глядя на портрет и на хозяина дома, я поражался их сходству. Так вот почему лицо капитана показалось мне при первой встрече знакомым...
С него все и началось, – смеется капитан и удобно усаживается в кресло с альбомами в руках. Джек Лондон виноват во всех моих приключениях... В детстве я был страшно упрямый и ни за что не хотел учиться. А чтоб читать, так для меня это гроб был. Читать я терпеть не мог. И вот как-то отец принес домой книжку и стал мне читать. «Мичман Изи» называлась она. Читает он этого «Изи», а мне настолько интересно, что я его только и тороплю: «А что дальше? Что дальше?» «А дальше читай сам!» И отдает мне книгу. Не поверите за две недели я выучился читать. А потом и пошло... В двадцать девятом году отец выписал полное собрание сочинений Джека Лондона, знаете, было такое приложение к журналу «Всемирный следопыт». Ночей не спал, пока не прочитал все от корки до корки. И когда под утро засыпал – все мне снились паруса в море и патруль в Мексиканском заливе.
Там еще в первом томе портрет Джека Лондона был. Так я его срисовал, хотя какой из меня рисовальщик... Но до сих пор храню.
И вот с тех пор я «заболел». В море хочу, и все. И весь разговор. В тридцать шестом году сдал экзамены в Ленинградский институт инженеров водного транспорта на судоводительский факультет. Ну и каждый год, как было? Кончается сессия, идем в Балтийское пароходство наниматься. И ходили матросами. Два месяца у нас каникулы, да еще прихватывали месяца два-три. Получалось, почти полгода плавали. А потом быстро нагоняли упущенные занятия. С раннего утра, часов с шести, а то и с пяти, занимали очередь в библиотеку Салтыкова-Щедрина, ну и за месяц-два нагоняли. Мореходная астрономия, навигация – все это мне очень нравилось. И особенной любовью у меня пользовался английский очень хотелось Джека Лондона в подлиннике прочитать. Зимой в Неве плавал, закалялся. Моряку это первое дело...
В руках капитана фотография старенькой «Веги».
– Вот в первый-то раз мы вышли в море на этой старенькой баркентине. Это великое дело – паруса! Все делаешь сам, своими руками – и ставишь паруса, и убираешь сам, драишь палубу, стоишь за штурвалом...
Сеттер Джолли любит, когда капитан разглядывает старые фотографии, обнюхивает их.
– И тебе хочется в море, Джолли? – спрашивает капитан, и Джолли смотрит на хозяина умными глазами.
– Это у меня Джолли-второй. Первого я подобрал щеночком в порту, когда мы стояли в Рейкьявике. Но это уже другая история. Потом...
Все будет потом. А пока – неизменное, веселое и счастливое, застывшее время размером 9x12. Женя Лепке с ослепительной улыбкой курсант высшей мореходки. На груди – тельняшка, на плечах – спасательный круг с «Беги», и мир его синий и необъятный, распахнутый всем ветрам, как стиранная-перестиранная матросская тельняшка.
Прошли пять курсов учебы, и в сорок первом, в мае месяце, он получил направление в Мурманск на последнюю преддипломную практику.
– Десятого или пятнадцатого мая это было. Пришел я в отдел кадров Мурманского пароходства, а начальником, как сейчас помню, был Глазычев. Посмотрел он на меня как-то сбоку и определил на пароход «Спартак».
Прихожу я на судно, а капитан мне говорит:
– Мне матросы не нужны. Мне нужен третий штурман. Даже не третий. Третьего я в море выучу. А вот второй нужен позарез. Пойдешь вторым штурманом.
– Ну, мне же еще лучше, – только и сказал я.
Пошли... Хорошо было идти вдоль побережья. Солнце, ветерок прохладный – в июне на Севере благодать... Подходим к Иоканьге. 22 июня 1941. Разворачиваемся, холмы у нас уже по правую руку. И вдруг из-за гор, из-за этих черных холмов выскакивает самолет. Идет прямо на нас. И обстрелял. Против солнца-то не видно, что за самолет, ну, черт тебя дери, обалдели все. Еще такая дурацкая мысль пришла – не наш ли тут самолет ерундой занимается, маневрирует да холостыми по цели метит. Чего от одури не подумаешь! А ушел он за корму, тут-то и разглядели мы черную свастику. И радист на мостик прибегает:
– Война!
Сначала на фронт просились всей командой – как же, идет война, а мы здесь. А на фронт не пускают, говорят: «Здесь будете нужны». Но тут вскоре пришел приказ треть команды оставить на судне, остальным срочно прибыть в Мурманск. Так я и попал на пароход «Фридрих Энгельс».
Чем отличался этот первый одиночный рейс «Фридриха Энгельса»? Трудно сейчас сказать. Да мы и не знали, что это первый такой рейс. И какая разница – первый он или не первый? Опытом не поделишься. Самому надо через все это пройти. А в конвоях разве не опаснее было? Конечно, чего греха таить, шансы на проход были маленькие. Но и разговоров о том, что может впереди случиться, не было. Американцы заходили, вздыхали: «Там тяжело, там лодки, самолеты немецкие...» И так далее. А знаете, ждали. Больше всего ждали – поскорее бы уйти. Вот эта неизвестность, ожидание чего-то – это хуже всего. Токарь наш, Костя Краснокутский, бурчал все: «Как к зубному врачу очереди ждешь...» Шутить шутили, да шутки-то выходили все плоские, деревянные.
К рейсу все было готово. Теплоход покрасили в белый цвет, чтобы у льдов укрыться, в тумане незаметнее быть. Две пушки поставили, шесть «эрликонов», да еще нам союзники глубинных бомб подбросили. Ладно, хорошо. Все-таки поспокойнее идти. Сначала в порту, в Рейкьявике, стояли, а, уж не помню, восьмого или девятого августа перебрались в фиорды. И к вечеру, темнеть уже стало, вышли из фиорда в море. Союзные суда провожают, гудят, моряки кричат, руками машут – в другое время порадовались бы такому торжеству. А тут – потише бы, без шума лучше бы было в Исландии агентура немецкая здорово работала.
Пошли. Сначала нас корвет английский сопровождал, а уж через два дня вошли во льды, в туман – там и потеряли его из вида... Капитан опытный был. Касьянчук. Кирилл Васильевич. Сразу приказ был дан строгий никаких работ на палубе, никакого шума. Все внимание за горизонтом да воздухом. Когда тихая погода – настроение самое паршивое. Солнце светит, вода гладкая нам это ни к чему. Уходим севернее, поближе к кромке льда. Ну, а если шторм – для нас самое подходящее. И поспать можно, и с мыслями собраться, да и нервы успокоить. Вот, пожалуй, и отличие от обычных рейсов. Плохая погода для нас теперь самая что ни на есть хорошая.
И вот уж неделя прошла. Земля где-то близко, стайки уток потянулись, туман легкий. Вот из тумана-то он и появился. Немец, сторожевик.
И тут вроде бы все напряжение как рукой сняло. Боевая тревога, все по своим номерам, по расчетам. Я – у «эрликона». Ну, уж привыкли, что этого не избежать, так чего паниковать-то? Паниковать – это уж, считай, человек погибший. А пока ты живой – ты лучше своим делом занимайся. Сторожевик развернулся и носом пошел на нас. Капитан Касьянчук предпринял ответный маневр – развернулись так, чтобы стрелять из кормового орудия. В бинокль хорошо, да и без бинокля видно у них все артиллерийские расчеты на «товсь». Так вот и идем с нацеленными орудиями. Черт его знает, почему они сразу стрелять не стали. Капитан говорил потом, что у них усиленный радиообмен был. Наш радист слушал их станции, но шифровок не разобрал. Инструкции, что ли, они запрашивали? А тут полоса тумана сильного. Мы в эту полосу. Прошли, сделали несколько маневров, машину застопорили и затаились. Радара, видно, у них не было. Полчаса постояли, потом врубили машину и пошли самым малым. Часов через шесть выходим из тумана горизонт чистый...
Так что и у «капель» свои преимущества были – каравану-то трудно спрятаться. А в Карском море уж и дом почувствовали, Диксон недалеко. Пришли двадцать четвертого, груз сдали. А за нами и другие «капли» стали подходить...
Откуда-то возник Джолли, уселся у ног хозяина, тряхнул ушами, словно собрался тоже послушать.
Капитан не забыл рассказать про Джолли-первого. Подобрал он его в Рейкьявике перед уходом в рейс. Вышел рано утром на берег, кругом ни души, дождь сыплет, а он, щеночек беспризорный, у трапа сидит, весь трясется и поскуливает. Ну и взял его на пароход, накормил, принес в каюту, и он свернулся в клубок, уснул. Жалко стало на улицу его снова выбрасывать. Вышли в море, и Лепке забеспокоился: представил, как он в воде барахтается, тонет. «Ему-то, подумал он, за что? Лучше бы в порту бегал». Пришли в порт, и Лепке сразу же отдал его кому-то на берегу. Нечего ему в море делать...
После войны, уже на других судах, многие брали с собой в море собак. Евгений Николаевич – никогда. И только теперь, когда он больше не ходит в море, завел этого сеттера. И тоже Джолли.
– Так вы говорите, что все эти годы искали меня, чтобы услышать о моих приключениях? – смеялся капитан Лепке. – Хорошо. Расскажу все как было. Только невеселый получится рассказ.
– Это уже на «Игарке» было. Команда часто менялась. Пока судно разгружается, часть экипажа перебрасывают на другое судно, и снова в море.
На «Фридрихе Энгельсе» я сделал еще рейс, в Америку, а потом попал на «Игарку». Тоже старый пароход. Мне не везло на суда, почему-то все старые попадались. Не получал я хороших рейсов никогда... Ну, и опять, в туман, в шторм, к кромке льда. «Игарка» уже в конвое шла, снова конвои возобновились. Идешь, а скоростенки-то нет, отстаешь. Ход-то какой был? Ели ползли и часто отставали от каравана. Хорошо, если другой следом шел. Тогда пристраивались к нему. И шли. Сначала подходили к Новой Земле, потом держали курс на остров Надежды и по кромке льда к острову Медвежьему, обычно севернее Медвежку обходили. Зимой, конечно, южнее... Налетят эти «юнкерсы», торпедоносцы немецкие, и летят между рядами, торпеды сбрасывают. И так нахально летали, так низко, что и стрелять-то нельзя в свой корабль попадешь. А вообще-то, когда подводили нас к Медвежке, англичане часто бросали суда. Идите сами в свои порты и все. И весь разговор. Все охранение кончалось. Это только один «PQ-17» описан, а они и раньше нас бросали...
И вот дошли мы до Медвежки... Знаете, и тогда это трудно было объяснить, а теперь и подавно. Но вот было какое-то предчувствие. Еще с вечера. И чай почему-то пили молча. И спать пошли и не спалось. Вот что-то должно случится, и не лежится выйдешь из кубрика на палубу, покуришь, посмотришь на небо черное и на море – что-то не то. Не объяснить... День прошел тихо, а к вечеру нас торпедировали. Подлодка. Я даже сообразить-то ничего не успел и взрыва словно не слыхал, удара не почувствовал, а уж был в воде. К ледяной воде привычка была, не зря, видно, зимним плаванием в Ленинграде занимался. Только дыхание враз перехватило, и все соображение отшибло кто ты? откуда? что было? ничего понять не могу. Держусь, болтаюсь, обломки какие-то вокруг, и тут плот из-за волны. А плоты какие были? Четыре бочки металлические да каркас из досок. Ну, и там ремни, чтобы схватиться можно было. Подплыл я к этому плоту. Не надо, наверное, говорить об этом. Рехнулся, что ли, он черт? ...Я вот вам говорил – есть подлецы но мне не верится, что нормальные люди на такое пойдут...
Подплыл я к плоту, а там один товарищ наш, значит, подобием весла, доской здоровенной отгонял всех остальных, кто к ремням тянулся. Бил доской по головам что есть мочи. Ну, чтоб ему спастись, а остальные... Молча бил, сам на коленях, и плашмя этой доской, со всей силой, по лицам, по рукам, скотина... Отплыл я не хватало еще, чтобы свой добил.
Стемнело. Вода такая холодная, что и холода уже не чувствуешь...
– А это был первый случай, когда потопили ваш корабль?
– Когда судно потопили – первый. Но до этого я уже два раза в воде побывал. Это когда мы в конвоях шли, раньше еще. Оба раза от взрыва бомбы. Один раз так качнуло, что смыло волной. А другой раз воздушной, взрывной волной с мостика выбросило. Тогда сильно ушибся, лежал, вахту за меня другие стояли. Мне почему-то всю жизнь не везло... Первый раз меня наши подняли, круг спасательный бросили. А второй корветы охранения подобрали. Нас там много в воде оказалось – рядом потопили транспорт. И тогда мне здорово врезалась в память одна деталь. Корветы вылавливали людей по способу близнецового трала. Этот способ я потом, когда в рыбкиной конторе ходил, узнал. Узнал, что он близнецовый называется. Так рыбу ловят – два судна тянут между собой сеть. Так и нас тянули. И вот я, чтобы не попасть в общую кучу живых и мертвых тел, нырнул под сеть и схватился за нее с наружной стороны. А многие попавшие внутрь сети захлебывались раньше, чем их оттуда вытаскивали.
Так было в конвое. А тут я остался совершенно один. Тех, что за плот цеплялись, разнесло в разные стороны. Может, зацепились за что-нибудь или утонули, не знаю. Темно, волны, никого и ничего не видно. Ну, думаю, конец скоро. Долго не протянешь. Надежды на спасение никакой, никто тебя не поднимет. Тем более ночью. Бессмыслица полная. Это никто не расскажет, никто не опишет. Ни страха, ни отчаяния, ни надежды... Да я думаю, что в таком состоянии и не человек уже в воде болтается, а что это такое, черт его знает... И сколько времени прошло – час? два? – я и не знаю, только совсем темно. И вдруг поднимает меня волной, и голова моя утыкается во что-то мягкое, плавучее. А руки совсем окоченели пальцами пошевелить, зацепиться за это мягкое никак не могу. Так я словно какими-то другими руками, точнее, усилием какого-то механизма, который у меня внутри появился, я вот свои руки, как доски, на это мягкое и закинул. Вылез кое-как, когда это мягкое на волне вниз пошло, а я оказался повыше. Вылез, отдышался – показалось, что я только сейчас и дышать-то начал, а так в воде и не дышал вовсе. Разобрался что к чему. Оказалось, я на надувном плоту с капюшоном. Шведский – тогда на шведских судах такие плоты были. Его, видимо, сорвало и смыло во время шторма с судна, которое шло в караване. И вот он, попав в воду, раскрылся. А когда плот раскрывается там лампочка зажигается, сигнальная, аварийная включается под действием воды. Обычно лампочка на 72 часа выведена, а шторм недавно прошел, срок не вышел – она и горит.
Подвигался, руки отошли немного. Хорошо, просто хорошо. Шарить там начал, одеяло нашел. Грубое такое, шерстяное. Грелки химические попались. Они градусов до 50-60 разогреваются, когда вода внутрь попадает. Не сразу, конечно, но разогреваются. Ночь под одеялом да с грелками в каком-то забытьи провел, а утром, только-только светать стало, все и разглядел. Таблетки нашел – там дробленый орех грецкий, изюм, еще что-то, в таблетках этих. Шоколад был, вода консервированная, несколько банок. Все это трехдневный запас на шесть или восемь человек. Жить можно. Подкрепился, полегче стало, уже соображать начал. Размышлять – где и что, куда ветер, в каком направлении несет. Капюшон, он как парус работает. Что-то даже в уме вычислять начал. А какой день сегодня? Вспомнил.
