Текст книги "Журнал "Вокруг Света" №5 за 1995 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Зная, что свеча потребуется позднее, я поспешно задул ее, и все вокруг погрузилось в абсолютную черноту.
Сидя в накопившейся веками пыли, несколько смягчавшей жесткость каменного пола, я размышлял, как вынести предстоящие двое или более суток пыток. В гробнице стояла такая тишина, что казалось, ее можно потрогать. До сих пор это не особенно беспокоило меня: сначала боль в голове позволяла ни о чем не думать, потом, когда она слегка стихла, я принялся размышлять об ужасах моего положения, а последний час постоянно двигался, и звуки моих движений наполняли камеру, эхом отражаясь от стен. Но сейчас я понял, что царившая здесь жуткая тишь может сыграть злую шутку с моими нервами. Я не припомню, чтобы кто-то смог прожить более трех-четырех дней без какой-либо жидкости.
Добравшись до этого момента в своих рассуждениях, я от ужаса огласил склеп таким воплем, что весь он, казалось, завибрировал. Дрожа, я вскочил на ноги, на лбу у меня выступили капли пота, и волосы на затылке как будто зашевелились.
Я ничего не надумывал, я был абсолютно уверен – из непроницаемой темноты появилось нечто и слегка коснулось моих губ.
Трясущимися пальцами я достал зажигалку и опять зажег свечу. Погребальная камера была по-прежнему пуста. Со свечой в руке я на цыпочках обошел ее кругом и даже заглянул в коридор, дойдя до края пропасти. Но там тоже ничего не было, и, сколько бы я ни вслушивался, ни один звук не нарушал полнейшей тишины.
Я вновь вытер пот со лба. Мне пришло в голову, что здесь присутствует какая-то сверхъестественная сущность – оскверненная могила фараона казалась самым подходящим местом для обитания духа или привидения. Я вспомнил жуткие рассказы о судьбе некоторых археологов и то, что суеверные люди приписывали это мести духов умерших, чьи могилы были потревожены.
Однако мертвенная тишина, царившая здесь, казалась вполне естественной, и не было ни малейшего намека на зловещий холод, почти всегда сопровождающий появление сил зла. Весьма странно, но мягкое тепло склепа создавало атмосферу почти дружественную или, точнее, беспристрастную. От этой пустой комнаты было ощущение пустой раковины, давным-давно покинутой некогда обитавшим в ней духом. И, несмотря на весь ужас, я испытывал глубокую уверенность, что тут нет никакой враждебной мне сущности.
Тем не менее, чтобы окончательно убедиться в этом, я совершил поступок, со стороны могущий показаться глупым, но я к нему в тот момент отнесся совершенно искренне. Я опустил свечу на пол и встал, протянув руки перед собой, ладонями вверх выше уровня головы. Это была поза, принимаемая древними, когда они молились. Я совершенно серьезно, как к живому существу, обратился к Тутмосу III с уверениями, что посетил его могилу в знак полного почтения к нему, и, будучи заперт в ней против воли, просил прощения за вторжение и помощи в предстоящем испытании.
Закончив эти действия, я взглянул на свечу и, видя, что она уменьшилась еще на четверть дюйма, буквально заставил себя погасить ее.
Я отлично знал содержимое своих карманов и не потрудился обшарить их раньше, но теперь настало время составить полный список вещей, которыми я располагал.
В карманах брюк я нащупал ключи, несколько серебряных египетских монет, перочинный нож и зажигалку. В пиджаке находилась наполовину пустая коробка с фруктовым драже – единственные сладости, которые удалось купить в Луксоре. Их я рассматривал как главное сокровище и собирался сосать по одной каждые несколько часов, чтобы, страдая от жажды, уменьшить сухость во рту. Еще я нашел старые счета из отеля, пачку египетских банкнот, чековую книжку и портсигар с девятью сигаретами. В поясе у меня хранилась приличная сумма денег в английских купюрах. Но в кармашке для часов я неожиданно обнаружил маленькую, плоскую упаковку аспирина, на две трети заполненную таблетками, о котором давно успел забыть. Невозможно передать, как я обрадовался такой находке. Я знал, что таблетки помогут мне крепко спать и тем самым максимально сберечь силы. Мне даже показалось, что дух Тутмоса III заступился за меня перед Великими, и они ответили на мою молитву.
В надежде, что пора ложиться спать, я взглянул на часы со светящимися стрелками и циферблатом, купленные специально для предстоящей экспедиции, но, к моему изумлению, они показывали только три часа. Я был готов заплакать от отчаяния, – настолько медленно тянулись минуты в темноте и безмолвии гробницы. Однако в ближайшие двое суток смена дня и ночи не будет иметь абсолютно никакого значения. Там, где я сидел, запертый за железной решеткой на глубине почти в четверть мили от поверхности, не было ни восходов, ни закатов, поэтому я не видел причин, чтобы не лечь спать немедленно и отрешиться от своих страхов и страданий.
Но в этот момент сверхъестественная сущность опять появилась здесь. Она была легкой, как пушинка, но с той же уверенностью, как если бы это оказался камень весом в тонну, я знал, что она коснулась моих волос.
Я не закричал, но резко дернул головой и ударился затылком о каменный гроб, о который опирался спиной. Утихшая было боль возобновилась с новой силой, голова опять была готова буквально расколоться. От страха перед этой невидимой сущностью, дважды проявившей себя в темноте, я снова зажег свечу.
Взяв ее в руки, я вновь вдоль и поперек тщательно обыскал камеру, но и на сей раз ничего не обнаружил и собирался было уже прекратить поиски, как вдруг до моих ушей долетел слабый писк. Взглянув вверх, я увидел маленькую летучую мышь, цеплявшуюся за низкий потолок и бывшую причиной моего испуга. Облегчение при виде ее было так велико, что я не смог удержаться от бессмысленного смеха.
Если бы не сильное перевозбуждение, я наверняка вспомнил бы о летучих мышах раньше. Как они могут существовать без воды и без пищи в этих огромных подземных пещерах, всегда оставалось загадкой для меня. В таких захоронениях никогда не встречаются ни мухи, ни пауки, ни подобные им создания, и, возможно, мыши питаются какими-то крохотными насекомыми, почти невидимыми для человеческого глаза. Мне часто приходилось наблюдать летучих мышей, висящих на потолках погребальных камер и коридоров, которые я посещал раньше. Эти маленькие коричневые создания совсем не то, что кровососущие вампиры, поэтому я мог спать спокойно, не опасаясь нападения во время сна.
Вновь задув свечу, я, как мог, устроился на полу поудобнее и достал упаковку аспирина. В ней было четырнадцать таблеток, и я решил, что восемь штук окажутся безвредной дозой и помогут мне крепко уснуть. Я проглотил их одну за одной. Летучая мышь еще дважды касалась моего лица, но я просто отмахнулся от нее и через час – хотя на самом деле прошло, наверное, не более пятнадцати минут – погрузился в глубокий сон.
Когда я проснулся, мои часы показывали четверть седьмого, и я спросил себя, сколько же я проспал: три часа или пятнадцать? Принимая в расчет количество съеденного аспирина, я был склонен думать, что пятнадцать, и количество поворотов головки часов, потребовавшееся, чтобы завести их, говорило в пользу этого.
Боль в голове прекратилась, и я чувствовал себя весьма бодрым. Хотя прошли почти сутки, как я ничего не ел, голод не особо ощущался. Однако пить хотелось сильно. Я постарался отогнать от себя мысль об этом, и принялся размышлять, чем заняться в предстоящее время.
Будь здесь освещение, можно было бы придумать не менее десятка занятий, чтобы забыть о своих тревогах и потребностях. Два или три часа ушли бы на детальное изучение настенных рисунков этой большой овальной камеры, попытки раз гадать значение многочисленных символических изображений фараона, путешествующего в преисподней, и его суда перед лицом богов.
Я намеревался сделать только одно – написать на обратной стороне счетов, оказавшихся у меня в кармане, как Уна и Саид бросили меня здесь умирать. В этом случае оставалась слабая надежда на возмездие, даже если смерть настигнет меня прежде их возвращения, а мое тело будет обнаружено в горной расщелине лишь через много лет. Но я решил отложить это до вечера.
Тишина вновь стала действовать мне на нервы, и я принялся распевать песни, так что если кто-нибудь заглянул бы в тот момент в гробницу египетского Наполеона, то был бы невообразимо удивлен, услышав доносящиеся снизу распевы мелодий типа «Решительная Флугги» или «Мадемуазель из Арментьера». Я не помню, сколько песен я пропел, прежде чем у меня сел голос, но прошло несколько часов, и стрелки показывали десять, когда я вынужден был прекратить это занятие.
К полудню, когда начались муки жажды, я положил в рот горошинку драже и сосал ее, перегоняя языком из одного угла рта в другой. Это принесло некоторое облегчение, и я решил попробовать еще поспать, следуя теории: кто спит, тот обедает.
Жесткий пол отнюдь не способствовал засыпанию, но я положил руку под голову и после бесконечных ерзаний и переворачиваний в конце концов уснул.
Я не знал, в какое время проснулся, ибо старался продремать как можно дольше, но потом жажда взяла свое, и я решил ненадолго успокоить ее, съев еще одно драже. До сих пор все шло лучше, чем я предполагал, и мне уже удалось продержаться до пяти часов пополудни.
Каким-то образом я сумел протянуть следующие два часа и в семь, с почти церемониальной торжественностью, зажег свечу, чтобы написать на обратной стороне счетов обвинения против Уны. Это заняло около получаса: несмотря на желание покрыть мелким почерком каждый дюйм бумаги, я мог позволить себе лишь вкратце описать случившееся со мной, – свечу надо было экономить.
В половине десятого я опять уселся около гроба, выкурил сигарету и съел парочку драже. К моей досаде, спать совершенно не хотелось, ходьба только обострила чувство голода, и теперь мне никак не удавалось избавиться от навязчивых видений запеченных уток, устриц, спаржи и жареной капусты с мясом.
Затем мне пришло на ум сосчитать всех своих знакомых, но, добравшись до семидесяти, я безнадежно смешался, начав путать, кого уже посчитал, а кого еще нет. Тогда я приступил к новой игре, состоящей в том, чтобы выбирать для них, невзирая на цену, запоздалые рождественские подарки.
Это привело меня к размышлениям, доживу ли я до Нового года, и, взвесив все «за» и «против», я нашел свои шансы ничтожными. В конце концов мысль о том, что Уна и Саид поторопятся вернуться за моим телом, была всего лишь предположением.
Я пытался уверять себя, что они наверняка придут, и придут скоро, но это давалось с большим трудом.
Я вновь с опаской взглянул на часы, страшась еле тянущихся минут. К моей вящей радости, перевалило уже за полночь, и была надежда, что удастся заснуть. Целую вечность, как мне казалось, я размышлял, принять ли сразу все шесть оставшихся таблеток или же оставить несколько штук на следующую ночь. У меня было мрачное предчувствие, что к тому времени мое состояние станет настолько ужасным, что две или три таблетки будут слишком слабой дозой, чтобы принести облегчение. Поэтому я проглотил их все, устроился поудобнее на полу и почти немедленно уснул.
Я проспал всю ночь до половины девятого – из-за ослабленного со стояния и пустого желудка аспирин, возможно, подействовал более сильно. Но пробудиться для нового дня в непроглядной тьме этой молчаливой могилы оказалось одним из самых ужасных испытаний, когда-либо выпадавших на мою долю.
Три горошинки драже отчасти улучшили мое состояние, и я начал планировать день. Сначала часок походить, затем, если получится, немного попеть, потом пересказать все стихи, которые я смогу вспомнить, и попытаться решать в уме все арифметические задачи, приходящие в голову. Если повезет, такой программы хватит, чтобы продержаться до полудня, но я чувствовал, что вряд ли дотяну и до десяти часов. Я застонал от жалости к себе и готов был опять заплакать.
Чтобы отвлечься от таких мыслей, я принялся торопливо расхаживать по камере, но, не сделав и двух десятков поворотов, был вынужден остановиться. Муки голода давали о себе знать, и при всяком движении желудок пронзала резкая боль. Я лег на спину, расстегнул одежду и массировал живот до тех пор, пока у меня не заломило запястья. Боль слегка унялась, и я смог сделать две тысячи шагов, убив таким образом часть дня.
С пением вообще ничего не вышло, так как горло пересохло настолько, что мне не удавалось издать ни одной чистой ноты. В сравнении со вчерашним концертом мои усилия казались такими жалкими, что в конце концов я ограничился нашептыванием слов себе под нос и повторением рефрена в уме. Перебрав все песни, которые помнил, я перешел к решению арифметических задач, но единственное, что пришло на ум, было: «если селедка и полселедки стоят три полупенни...» – и ответ я знал заранее. К одиннадцати часам я начал что-то лепетать, но вскоре, совершенно неожиданно, уснул.
Проснулся я в половине четвертого. Я находился в гробнице уже более двух суток, точнее – пятьдесят один час с половиной.
Я судорожно делал сосательные движения ртом, и, положив в него горошинку драже, с большим усилием перевернул ее языком.
Вечер, казалось, никогда не наступит. Я изо всех сил старался не смотреть на часы слишком часто, но в интервале от половины четвертого до шести мне никак не удавалось делать это реже, чем раз в восемь минут. Я принимался ходить взад и вперед, прикладывался спать, а то просто сидел, уставившись в окружавшую меня черноту, и глотал, глотал, глотал истощающуюся слюну, пытаясь облегчить напряжение в постепенно сжимающемся горле. Большую часть этого времени я, вероятно, пребывал в своего рода прострации, терзаемый болями в желудке и неутолимой жаждой.
В начале вечера я заставил себя еще раз обдумать свое положение, результатом чего явился жуткий приступ отчаяния. Теперь я был уверен, что Уна никогда не вернется.
За истериками следовали периоды прояснения, но тогда ум затуманивала боль в желудке. Все попытки успокоить боль с помощью массажа были безуспешны, и час за часом я лежал в полубессознательном состоянии, стеная и бессвязно бормоча потрескавшимися и распухшими губами.
Я не имел представления, как долго все это длилось, но где-то чуть позже десяти часов пришел в себя и, как мог, постарался взять себя в руки. Я чувствовал, что иначе наверняка сойду с ума. Я даже подумал было достать перочинный нож, вскрыть вены и позволить вытекавшей крови принести мне последнее облегчение. Но была уже ночь, а я твердо верил, что если они вообще когда-нибудь придут, то непременно ночью. Нечеловеческим усилием я отогнал соблазн самоубийства и решил попробовать продержаться еще десять часов, если хватит сил.
Разум мой опять ослабел, и стали возникать странные видения: передо мной лежал связанный О`Кив, и я изо всех сил бил его по голове; Уна стала Клеопатрой и восседала на троне Египта, а я был Цезарем и ее любовником; я вновь оказался в Англии, во времена, когда еще не стал изгоем, и устраивал для своих друзей вечеринку у «Квалино»; я опять находился на дипломатической службе, мне еще не было сорока, но я уже поднялся до поста британского посла в Берлине и своими блестящими действиями предотвратил новую мировую войну...
Видения угасли, и я уснул. Меня разбудил пронзительный крик.
Окончание следует
Деннис Уитли, английский писатель | Перевел с английского А. Кузьменков | Рисунки В. Федорова
О странах и народах: Верная или отверженная?
Хмурым осенним утром 1723 года от Китай-города к торговым причалам медленно спускался обоз из полутора дюжин перегруженных телег. Они возвращали на свое судно-кербат голкондские ситцы, шелка, малабарский перец, мускатный орех, имбирь, гвоздику и другие прибыльные товары из далеких восточных стран. Но не яркие одежды и экзотические головные уборы иноземцев привлекли на этот раз внимание ранних прохожих, а босая женщина, отрешенно следовавшая за обозом. Ее черные как смоль волосы были распущены в знак скорби. Это была вдова гуджаратца из купеческой касты банья, торговавшего на Москве диковинными каменьями. Причиной неурочного отбытия индийских купцов на родину стала «великая обида», учиненная им служилыми людьми Петра I. Желание вдовы индуса сжечь себя вместе с телом внезапно скончавшегося супруга встретило твердое сопротивление российских властей.
Ритуальное самосожжение вдовы индусы называют словом «сати». Так звали жену могущественного бога Шивы. Ее отец, царь Дакшараджапати, завидовал громкой славе зятя. Однажды он устроил большой праздник и пригласил на него богов и мудрецов из многих миров. Они приехали каждый в своей колеснице. В этом блестящем собрании отсутствовали только Шива и его супруга, не получившие приглашения. Но Шива поддался уговорам Сати и все-таки явился к тестю, который жестоко оскорбил его Сати не смогла перенести такого унижения, бросилась в костер и погибла. Безутешный Шива извлек ее тело из жертвенного огня, а бог Вишну, расчленив его на 108 частей, нечаянно уронил их на землю. 108 мест, куда они упали, стали центрами паломничества. В переводе с санскрита слово «сати» означает также «преданная или праведная жена».
Историки обычно связывают широкое распространение обряда самосожжения вдов в Индии с вторжением в страну мусульманских завоевателей и массовыми надругательствами, чинимыми ими над индусскими женщинами. Однако можно считать, что самосожжения были известны уже древним индоариям. В «Ригведе», сборнике индуистских гимнов, мы находим поучение женщине – ложиться в погребальный костер рядом с телом мужа. Мучительной смерти в огне она может избежать в том случае, если брат покойного согласится взять ее в жены. Говорится об этом в эпических поэмах «Махабхарата» и «Рамаяна». В них упоминается о добровольной смерти в огне четырех жен Васу-девы, отца Кришны, и пяти жен самого Кришны, сраженного стрелой охотника за оленями.
Одним из первых исторических памятников, увековечивших сати, можно считать надпись, обнаруженную близ Сагара в штате Мадхья Прадеш. Она была вырезана на колонне около 510 г. н.э.
«Сюда пришел Бханугупта, храбрейший из смертных, великий царь, смелостью равный Арджуне, и сюда последовал за ним Гопараджа, как друг следует за другом.
Он сражался в великой и славной битве и отошел на небо, бог среди вождей. Его жена, преданная и любящая, любимая им и прекрасная, последовала за ним в пламя костра».
Вначале сати считалось привилегией избранных. Его совершали лишь вдовы правителей-раджей и военачальников. В гигантском погребальном костре махараджи Виджаянагара одновременно нашли смерть три тысячи его жен и наложниц. С телом последнего раджи Танджора сгорели две его жены. Их обугленные кости были измельчены в порошок, смешаны с вареным рисом, и 12 жрецов храма съели его во имя прощения прегрешений умерших.
Самосожжения стали означать не только выражение преданной любви и супружеского долга, но и пожизненной верности земному господину. Так, в 1833 году вместе с телом раджи Идара были сожжены его семь жен, две наложницы, четыре служанки и верный слуга. Постепенно сати распространилось на представителей всех высших каст.
В наши дни в Индии полиция ежегодно регистрирует несколько тысяч самосожжений.
Различают два вида самосожжения женщин: «саха-марана» (смерть вместе), когда вдова сжигает себя одновременно с трупом мужа, и «ану-марана» (смерть в одиночку), когда вдова погибает в огне уже после кремации тела супруга, во время которой она была «нечиста» из-за беременности или менструации. Наиболее часто встречается «саха-марана».
По традиции, вдова должна совершить обряд в течение четырех месяцев после смерти мужа. В том случае, если вдова объявила о решении взойти на костер, она не имеет права отказаться.
Обычно сати происходит на берегу реки или какого-нибудь иного водоема. Перед обрядом вдова совершает церемониальное омовение, распускает волосы и надевает свои лучшие наряды и украшения. Готовая умереть, она медленно направляется к месту кремации в сопровождении родственников и знакомых. Взявшись за руки, они образуют вокруг женщины живое кольцо – символ невозможности возвращения к прежней жизни. У воинской касты раджпутов ее эскортируют воины с обнаженными саблями. Каждый, кто встретит на своем пути траурную процессию, должен непременно присоединиться к ней.
Тем временем носилки с трупом умершего доставляют к погребальному костру и устанавливают на него. Омытое тело заворачивают в белое покрывало, оставляя открытым лицо. По бокам костра вкопаны четыре столба. Пространство между ними заполняют поленьями мангового дерева, проложенного сушеным коровьим навозом, соломой и другими горючими материалами. Поленья обильно поливают топленым коровьим маслом «гхи» и нефтью. Вершины столбов соединены веревками таким способом, что вся конструкция напоминает ложе. На столбы набрасывают покрывало, расшитое ритуальным узором.
У костра вдова снимает с себя все украшения и раздает их близким и друзьям. Те угощают ее засахаренными фруктами и передают то, что просят сообщить усопшим родственникам. Поддерживая под руки, женщину трижды обводят вокруг умершего. В эти минуты силы часто оставляют ее, и она беспомощно повисает на руках сопровождающих. К вдове поспешно подходит жрец. Он быстро произносит над ней траурные мантры, окропляет ее водой из Ганга, а голову посыпает листьями священного растения тулси. Вдове помогают подняться на костер. Она садится с левой стороны от трупа мужа и кладет его голову на свои колени. В некоторых штатах полагается, чтобы она легла рядом с телом умершего и обняла его за плечи.
Кто-нибудь из родственников в нескольких местах поджигает поленья пучком джутовой соломы. Все сооружение мгновенно охватывает жаркое пламя. И тогда оцепенение наконец покидает несчастную. Ее пронзительные вопли не могут заглушить ни частые удары гонга, ни громкие стенания наблюдателей. Обезумевшая от страха и боли женщина предпринимает отчаянные попытки выбраться из костра. Но ноги ее заранее прикованы железными цепями к тяжелым плахам. В прошлом, если женщина выбрасывалась из огня, брахман ударял ее по голове дубиной, а потом обмякшее тело заталкивали длинными бамбуковыми шестами обратно в костер. Чтобы притупить боль, вдовы пьют перед самосожжением наркотический напиток настой сушеных пестиков шафрана. Во время кремации вокруг костра разбрызгивают отвар терпких растений, чтобы смягчить удушающий тошнотворный смрад.
Когда угли остынут, пепел и останки умерших собирают в медную или бронзовую урну и высыпают в реку. Мечта каждого индуса – быть кремированным на берегу Ганга, чтобы его прах был унесен в океан священными водами великой реки.
О совершивших сати брахманы слагают гимны. В их честь поблизости от индуистских храмов устанавливают особые камни с изображением солнца, луны и правой руки с раскрытой ладонью. Рука согнута в локте и на запястье обозначены браслеты, символизирующие супружескую верность. К этим камням нередко приходят невесты, прося счастья в будущей семейной жизни и рождения сына. К ним обращаются также замужние женщины в надежде найти излечение для больного мужа или ребенка.
Ни англичане, впервые запретившие сати, ни нынешние индийские власти никак не могут извести этот обряд. Слишком у него глубокие корни. Индусы верят, что смертью мужа боги наказывают женщину за ее грехи. И неважно, когда были совершены эти грехи, в ее нынешнем рождении или одном из прежних.
Возможно, сегодня обычай самосожжений остался бы лишь в исторической памяти народа, если бы не усердие индуистских фундаменталистов. Ортодоксы считают сати предписанием дхармы и активно пропагандируют этот обряд. Причем для этого они призвали на помощь вполне современные средства: буклеты, инструкции и видеокассеты, посвященные самосожжениям. Их специальные общества помогают вдовам деньгами. Ведь приобрести дрова и горючие материалы, необходимые на сооружение погребального костра, может далеко не каждый. Пропаганда, конечно, штука мощная, но вряд ли она помогла бы, если бы не одна существенная деталь. Мы имеем в виду чудовищно униженное положение вдов в индийском обществе. После смерти мужа вдова, оставшаяся жить в доме его близких родственников, по закону имеет право только на часть его имущества. Снова вступить в брак – невозможно: если бы она и решилась, никто не взял бы вдову в жены. Образ жизни и поведения вдовы строго регламентированы. Она надевает длинное белое сари и не имеет права находиться в обществе мужчин (в том числе и своих сыновей), смотреться в зеркало, носить украшения и употреблять благовония. Ей предписывается вести уединенный образ жизни, питаться лишь мучной похлебкой и спать на голом полу. В штате Раджастхан вдовам обривают голову. На праздничные церемонии их не допускают. Случайная встреча с вдовой на улице – плохая примета. Даже слуги избегают хозяйку-вдову. Остаток своей жизни каждая вдова обязана проводить в ежедневных молитвах и поминальных обрядах.
Посвящение женщины во вдовство происходит на одиннадцатый день после смерти мужа. Считается, что до этого срока душа умершего витает в доме, поэтому женщина все еще не вдова. Накануне посвящения вдова надевает новое сари самой яркой расцветки, которое ей дарит брат или дядя, украшает себя множеством цветов и разноцветных браслетов. В этот день ее запирают в комнате и тщательно закрывают не только двери, но и окна. Пять или шесть вдов из округи методично разбивают ее стеклянные украшения, снимают с нее цветы и драгоценности, срывают пояс и одежду, а главное – развязывают ее шнур-мангалсутру, принадлежность замужней женщины. Теперь она неприкасаемая, приносящая несчастье.
Таково начало долгого пути тяжких мытарств индусской вдовы. Идти по этому пути или уйти из жизни сразу вот и весь ее выбор, как и для многих-многих других женщин Индии.
Учитывая остроту проблемы, в декабре 1987 года индийский парламент принял закон, запрещающий сати. Согласно закону, женщина, пытавшаяся совершить акт самосожжения, несет наказание: тюремное заключение сроком до одного года или штраф, либо то и другое вместе. Тех, кто подстрекал вдову к совершению сати или чинил ей препятствия во время попытки покинуть погребальный костер, привлекают к уголовной ответственности. Им грозит длительное тюремное заключение, крупный штраф и... уважение окружающих, включая начальника тюрьмы и товарищей по заключению. А потому – горят ритуальные костры, восходят на них вдовы, впрочем, подписав заявление в присутствии полицейских чинов, что совершают самосожжение добровольно.
Валерий Кашин, кандидат исторических наук
Охота за приданым
Тема, затронутая в статье индолога В.Кашина, имеет еще один – довольно страшный аспект. Не только вдовы, но и молодые замужние женщины, жизнь которых, казалось бы, складывается вполне благополучно, во всяком случае внешне: муж – бизнесмен, дом – полная чаша, не так уж редко решают уйти из жизни, став живым факелом.
Чтобы понять, что за этим кроется, нужно обратить внимание., на печальную параллель в практике индийских судов – статистику одного специфического именно для Индии вида преступления – убийств из-за приданого.
Дело в том, что в этой стране, существует древний пережиток: здесь очень часто женят детей. Конечно, брак их, пока они маленькие, – чисто символический, но вот будущий супруг подрос, кое-чему выучился, и его родители начинают требовать с родителей невесты, так сказать, компенсации затраченных ими средств и усилий на подготовку чада ко взрослой жизни. А у родителей невесты дела все эти годы шли неважно, может быть, они вообще разорены, но родню жениха это совершенно не волнует: мы взяли вашу дочку – платите, а ваше безденежье – ваши трудности. Короче говоря: хочешь – не хочешь, а оплати социальный статус зятя. Когда подобный тезис проповедуется во внешне европеизированных кварталах Дели – это одно, когда на улицах, где обитает индусский средний класс, – совсем другое. Тут моральных табу меньше, нет особой необходимости соблюдать приличия. Там говорят: «Женитьба в наше время – предприятие чисто экономическое», тут заявляют в лоб: «Денег не дадут за тебя – убьем». И убивают.
Доцент университета в Дели и председатель Совета женщин индийской столицы Субхадра Буталия говорит, что ежемесячно в Дели совершается от 50 до 60 подобных преступлений, и это только по официальным данным, а по неофициальным, считает она, гораздо больше, потому что многие такие случаи полиция квалифицирует как «несчастный случай» или самоубийство. Решившиеся на убийство несчастной бесприданницы «родственники» чаще всего обливают ее бензином и поджигают – а потом инсценируют самоубийство. Или, по полицейскому протоколу, – «неосторожное обращение с огнем». Звучит это не столь казенно, сколь цинично: известно, что индийские женщины счеты с жизнью сводят чаще всего именно в огне. Поводов для самоубийства, увы, у индусской женщины – более, чем достаточно.
Власти пытаются как-то защитить женщин. С 1961 года в Индии официально запрещено требовать с невесты приданое. Но формулировки закона столь туманны, а сам закон столь непоследователен... В 1983 году принят еще один закон, согласно которому вымогательство приданого квалифицируется как тяжкое преступление. Но законопоспушанием индийские граждане никогда особенно не отличались.
Перед женщиной, отданной замуж по сговору родителей (это относится и к взрослым), встают такие психологические проблемы, что они способны надорвать душу и лишить разума. Как жить с нелюбимым? А еще хуже – с любимым, если он видит в супруге всего лишь источник дохода? Каково вместо нежных слов постоянно слышать вопросы о том, когда же наконец ее родители купят ему мотороллер или автомобиль? Видеть, что теплое чувство муж испытывает вовсе не к ней, а к... холодильнику, подаренному молодой семье ее родителями. Слов нет, холодильник – вещь в тропическом климате необходимейшая, а где же любовь, нежность, забота? А если они дарятся другой, на стороне? (Вообще-то в Индии понятия «брак» и «любовь» обычно не смешивают). Перенести такое не всякая женщина сможет, даже если она родилась в Индии.
Как воспитывают до сих пор индийских девочек? В основном на поучительных примерах из эпосов и легенд, а в них все очень просто: «В детстве женщина принадлежит отцу, в середине жизни – мужу, а в конце – сыну». В то же время индийский эпос наполнен чувственностью, напоен поэзией любви...
Госпожа Кришна Пури из Дели недавно похоронила свою дочь, скончавшуюся от ожогов. Девочка росла хорошенькой, в колледже даже была победительницей конкурса красоты. На фотографиях она в джинсах, черных очках, с плюшевым мишкой в руках. И муж ей под стать – современный, раскованный. Уж к ним-то, кажется, патриархальные обычаи какое могли иметь отношение? Сюжет их совместной жизни, однако, развивался все по той же тривиальной схеме: мужу хотелось все больше и больше денег. Правда, надо оговориться – приданого от родителей жены он получил достаточно, однако жаден был невероятно, требовал еще и еще. Но тесть и теща уже отдали ему все, что имели. Тогда он решил уехать в Америку. Жена не представляла, как она расстанется с Индией. После очередной ссоры супруг заявил «Хорошо, я не поеду в Америку, но пусть твои родители мне за это заплатят». Когда же Рену (так звали эту женщину) сказала: «Но у них же нет больше денег», он ударил ее и сказал, что она загубила его жизнь.
