Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №02 за 1987 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Прямая связь прошлого и будущего.
Москва – Париж
Никита Ермаков, корр. ТАСС в Париже – специально для «Вокруг света»
Судьба гор «Шерпландии»
Может ли хозяйственная деятельность создать опасность для высочайших в мире гор? На первый взгляд вопрос кажется абсурдным. Ну что может сделать пигмей-человек таким гигантам, как Джомолунгма, Канченджанга или Макалу, вздымающимся на восемь с лишним километров в заоблачные выси... Но, во-первых,
Гималаи состоят не только из нескольких всемирно известных вершин. А во-вторых, эти молодые горы сложены хрупкими породами – кварцитами, сланцами, известняками, песчаниками, очень чувствительными к внешним воздействиям. «Крыша мира», Гималаи умирают медленной экологической смертью» – к такому тревожному заключению пришли эксперты Индийского союза альпинистов, тщательно обследовавшие их состояние.
Первой за свою известность начала расплачиваться Джомолунгма. После того, как в 1953 году новозеландец Эдмунд Хиллари и шерп Тенцинг Норгей покорили этот «третий полюс» Земли, он, как магнит, притягивает к себе альпинистов и еще больше туристов из многих стран. Число их достигает пяти тысяч в год. Вроде бы совсем немного, если подходить обычными мерками. Но вот они-то здесь и не годятся. Ведь Джомолунгма находится не в обжитых местах, а на расстоянии двух недель пешего пути от Джири, где кончается высокогорное шоссе. Даже от селения Лукла, куда из Катманду летают маленькие самолеты, «прогулка» к высочайшей вершине занимает дней десять.
На всем протяжении пешеходной тропы от Намче-Базара, столицы «Шерпландии», как называют населенный шерпами район Соло-Кхумбу, до базового лагеря у подножия Джомолунгмы есть лишь несколько каменных да деревянных сараев, громко именуемых «гостиницами». Но, кроме жестких нар для ночевки, они ничего предложить не могут. Так что проблема питания в пути полностью лежит на самих путниках, так же как и его готовка.
Во что это обошлось высокогорным лесам, нетрудно представить хотя бы по таким цифрам. Среднюю туристскую группу из 12—15 человек обычно сопровождают 40—50 носильщиков-шерпов. И на один только выход к Джомолунгме для костров им нужно не менее тонны дров. За год же по тропе проходит несколько сот групп. Причем большие альпинистские экспедиции иной раз нанимали по 700—800 носильщиков. И вот результат: за тридцать лет после восхождения Хиллари и Тенцинга была вырублена половина лесов «Шерпландии».
В 1976 году район Соло-Кхумбу был объявлен Национальным парком Сагарматха и внесен в список объектов Мирового наследия (В 1973 году ЮНЕСКО приняло Конвенцию о Мировом наследии человечества. Ее цель – сохранить памятники природы и культуры, имеющие международное значение.). В соответствии с новыми правилами на территории заповедника запрещается рубка деревьев и кустов, даже сбор хвороста. Все необходимое топливо туристы и альпинисты обязаны доставлять с собой. За соблюдением этих правил строго следят лесники. Если обнаруживается, что какая-то группа вышла на маршрут без баллонов с газом или канистр с керосином для походных плиток, ее без долгих разговоров поворачивают обратно.
«Облысение» Джомолунгмы удалось приостановить. Но тут обрушилась другая беда. «Свалка в «царстве снегов» – забили тревогу газеты. И были правы. Тысячи туристов и альпинистов оставляли после себя кучи мусора. А возле одной стоянки валялся даже разбитый вертолет, на котором в 1973 году итальянские альпинисты доставляли грузы. Не случайно Хиллари после посещения базового лагеря с горечью назвал прилегающий район «экологической трущобой». Его можно понять. Уж очень неприглядно выглядят эти современные отходы на фоне величественных вершин, с которых сползают серебряные языки ледников.
Год назад непальская горная служба снарядила специальную экспедицию, чтобы очистить подходы к Джомолунгме от мусора. А на будущее введено правило: посетители заповедника должны оплачивать носильщиков, которые будут собирать и относить ненужный хлам в отведенные для этого места.
Но даже в лучшем случае порядок будет обеспечен лишь на сравнительно небольшой территории Национального парка Сагарматха. А Гималаи тянутся на сотни километров, и люди идут не только к Джомолунгме. Так что единственный выход – убедить их в необходимости бережно относиться к природе повсюду. В Индии, например, для этого в 1984 году проводилась кампания «За чистые Гималаи». Ее девизом было: «Ничего не увозить с собой, кроме фотографий, и ничего не оставлять в горах, кроме следов собственных ботинок».
Впрочем, судьба высочайших гор беспокоит ученых еще и по другой причине. Природа этих мест страдает не только от увеличивающегося потока туристов, но и от роста местного населения. Возделанной земли уже не хватает, и террасы полей неумолимо карабкаются по горным склонам, заставляя сводить покрывающие их леса. В индийской части Гималаев с начала 50-х годов они были вырублены на площади 4,2 миллиона гектаров. Непал за последние десять лет лишился половины своих лесов: очень прожорливы в домах местных жителей обыкновенные печки. Их ведь используют круглый год и для готовки, и для отопления жилища. В сутки уходит до пятидесяти килограммов топлива. Вообще в Непале за счет дров и древесного угля покрывается 87 процентов всех энергетических потребностей.
Сильно пострадали за последнее время и горные пастбища, нагрузка на которые в девять раз больше нормальной. Скот не только дочиста съедает и вытаптывает скрепляющий землю травяной покров, но и нарушает ее структуру. Оголенные склоны оказываются беззащитными перед муссонными ветрами и ливнями, вызывающими стремительную эрозию почвенного слоя и горных пород. Ручьи и речушки, в которых некогда текла чистейшая вода, превращаются в грязно-коричневые потоки. Скот еще напоить в них можно, а вот веками жившие по их течению люди лишаются источников питьевой воды.
Между тем Гималаи – это своеобразный «водный механизм». Тающие снега и тропические ливни, проходя через растительный фильтр, питают великие реки Инд, Ганг, Брахмапутру. Этот фильтр регулировал и сток. Он поглощал значительные массы воды и тем самым защищал лежащие внизу долины от разрушительных паводков. С исчезновением лесов животворящие муссоны стали проклятьем. Они низвергают на голые склоны целые водопады, ежегодно уносящие с каждого гектара по 15 тонн плодородной земли. В некоторых местах со слабыми почвами эта цифра еще больше – до ста тонн! В итоге урожаи кукурузы в Непале за пять лет сократились на треть, риса – на двадцать процентов. Чтобы прокормиться, крестьяне вынуждены и дальше теснить леса, еще больше ухудшая экологическую обстановку.
Разрушительные процессы, происходящие в Гималаях, дают себя знать и за тысячи километров от них. В бассейнах Инда, Ганга, Брахмапутры число наводнений возросло в четырнадцать раз по сравнению с пятидесятыми годами. Но наводнения имеют и оборотную сторону: по результатам пятилетних наблюдений, количество воды в Ганге в засушливые периоды уменьшилось на 18 процентов.
Сейчас уже никто не спорит, что нужно принимать срочные меры для спасения Гималаев. И первый шаг – это восстановление их растительного покрова. В Непале ныне созданы сотни питомников для выращивания саженцев ели, арчи, плодовых деревьев. Крестьяне затем высаживают их на крутых склонах, чтобы приостановить разрушение. Таким путем к 2000 году непальские власти намечают восстановить основные площади вырубленных лесов. Одновременно начато сооружение небольших электростанций на горных ручьях и речках, которые должны обеспечить местные энергетические потребности.
Экологические проблемы Гималаев вызваны деятельностью человека, и его долг решить их, пока еще не поздно.
С. Барсов
«Трудолюбивый и рачительный муж...»
Вологда издревле украшалась амбарами, отсюда товары русские расходились по всей Европе; в городе со времен Ивана Грозного существовала даже слобода – Фрязиновая, иноземцами населенная. Петр I не раз проезжал через Вологду, где с купчинами местными по-голландски беседовал, а после Полтавы он пленных шведов сослал на житье вологодское:
– Народ там приветливый, а в слободе Фрязиновой единоверцев сыщете, дабы не совсем вам одичать...
Однажды, в сильный мороз, когда в доме купца Ивана Рычкова уже почивать готовились, с улицы раздался стук в ворота и кто-то жалобно взывал о милосердии христианском.
– Не наш стонет,– озаботилась дородная Капитолина Рычкова.– По-немецки плачется... Пустим, што ли?
– Чай, заколела душа чужая,– согласился хозяин.– А коли у наших ворот замерзнет, потом сраму не оберемся...
В теплую горницу ввалился закоченевший «герой Полтавы» и был изумлен, когда хозяин радушно приветствовал его по-немецки. Ночной гость представился:
– Граф Иоахим Бонде из Голштинии, но имел несчастье соблазниться славою шведских знамен королевуса Карла Двенадцатого, почему и познал на себе все ужасы зимы российской...
Купец о себе рассказал, что семья их имеет контору в Архангельске, если кому в Европе щетина нужна или клей, смола древесная или икра вкусная, те непременно к семье Рычковых обращаются. Стал граф Бонде навещать дом хлебосольного купца, а с маленьким Петрушей баловался, как со своим дитятей. Мальчику было восемь лет, когда граф Бонде пришел проститься.
– Карл-Фридрих, мой герцог Голштинии, ныне ищет руки и сердца у дочери царя вашего – Анны Петровны, и потому государь ваш всех голштинцев от ссылки печальной избавляет...
Уехал. А вскоре беда нагрянула: на Сухоне и Двине побило барки с товарами, семья Рычковых в одночасье разорилась. Батюшка горевал, сказывая Капитолине Ивановне:
– На пустом месте едина крапива растет. Придется дом в Вологде продать, едем в Москву счастье сыскивать.
Был 1720 год. Петруша Рычков уже знал грамматику, арифметикой овладел. Однажды, гуляя с батюшкой по Москве, он дернул его за рукав кафтана.
– Гляди, наш дядя Юхим в карете-то золотой едет, а с ним господа-то всякие, вельможные да важные...
Граф Иоахим Бонде состоял в свите зятя русского царя, но не стал чваниться, облобызав Рычковых приветливо:
– Вы были моими добрыми друзьями в Вологде, теперь я в Москве стану вашим доброжелателем...
По его настоянию герцог сделал батюшку своим «гоф-фактором», и тогда же определилась судьба Петруши Рычкова.
– Вот что! – решил отец.– Ныне коммерция да науки меркантильные Отечеству крайне нужны стали, а потому решил я тебя к бухгалтерскому делу приспособить. Предков знатных за Рычковыми не водится, посему-то, сыночек родненький, тебе лбом дорогу пробивать надобно...
На полотняных фабриках, общаясь с мастерами-иноземцами, Петя Рычков освоил немецкий с голландским, а директор Иоганн Тамес посвящал его в тайны бухгалтерии, в суетный мир доходов и расходов. «Он меня, как сына, любил... к размножению мануфактур и к пользе российской коммерции чинимых употреблял» – так вспоминалось Рычкову на закате жизни. Выучка пошла на пользу, и в 1730 году молодой бухгалтер стал управлять Ямбургскими стекольными заводами. Здесь, в захолустье, встретилась ему красавица Анисья Гуляева, которая и стала его женою... Петр Иванович жил и радовался:
– Ничто нам! Сто рублев в год имеем, проживем.
– Дурак ты,– покачал головой тесть Прокофий Гуляев.– Эвон в таможню столичную немца взяли за восемьсот рублев в год на всем готовом, дабы бухгалтерию соблюдал. А он по-русски – ни гугу, пишет по-немецки, при нем толмача содержат... Что ты сидишь тут, в лесу, да ста рублям радуешься? Ехал бы в Питерсбурх да в ножки господам знатным падал... Пусть они тебя на место этого немца определят.
– Совестно, Прокофий Данилыч...
– А-а... Ну, тогда и сиди в лесу. Корми комаров. А вот как детишки забегают, тогда по-другому запоешь...
Скоро заводы стекольные из Ямбурга перевели в Петербург, и волей-неволей Рычков обратился в Сенат, где его приветил сенатский обер-секретарь Иван Кирилов.
– По мне,– сказал он Рычкову,– так лучше бы при таможне русского бухгалтера содержать, нежели немца, который на меня же, на русского, и косоротится. Пиши прошение, уладим. Сто пятьдесят рублев в год получать станешь.
– Да немец-то восемьсот имел! На всем готовом...
– Так это немец,– перебил Кирилов.– А ты русский...
Было время немецкого засилья при царице Анне Иоанновне – кровавой! Рычков стал бухгалтером при таможне. Это сейчас, куда ни придешь, всюду сыщешь бухгалтера, а в те стародавние времена бухгалтер был персона редкостная и значительная, ибо начальники только воровать деньги умели, а вот изыскивать выгоды для казны – на это у них ума не хватало.
Умен был сенатский секретарь Кирилов: великий рачитель Отечества, экономист и географ, он далеко видел, уже прозревал будущее. Экспедиция, им задуманная, называлась «Известной» (известная для избранных, она была засекречена для других). Киргизы пожелали принять русское подданство, их хан просил Россию, чтобы она в устье реки Ори заложила торговый город, которому и предстояло стать Оренбургом.
– Для «известного» дела,– объявил Кирилов Рычкову,– надобен бухгалтер знающий, каковым ты и станешь...
Россия нуждалась в торговле с Азией, и в августе 1735 года Оренбург был заложен. Но сейчас на том месте стоит город Орск, а сам Оренбург перетащили к Красной Горе (ныне там село Красногорское), и только в устье реки Сакмары Оренбург нашел свое фундаментальное место, которое занимает и поныне.
От множества огорчений, перетрудившись, добряк Кирилов умер, его пост занял Василий Никитич Татищев.
При нем Рычков ведал Оренбургской канцелярий.
Василий Никитич мыслил широко, государственно. Он учил Рычкова смотреть на все глазами историка.
– Кирилов покойный оставил после себя атлас Отечества, а что после тебя останется, Петр Иваныч? Неужто один только дом в Оренбурге, где ты семью расселил? А ведь края эти дикие нуждаются в описании научном, Оренбургу пора свою летопись заиметь, дабы потомки о наших стараниях ведали...
Такие поучения немало удивляли бухгалтера:
– Уфа-то, заведенная еще от Ивана Грозного, вестимо, в истории нуждается. А мы-то здесь без году неделя... Нам ли о летописях горевать, коли ни кола ни двора не имеем!
Татищев подвел его к окну, указал вдаль.
– Гляди сам, сколь далече отселе нам видится... Не отсюда ли пролягут шляхи торговые до Индии?
Что говорить – виделось далеко, даже очень далеко... Давно ли здесь верблюды скорбно жевали траву, а теперь стоял город-форпост: за крепостными валами, с которых строго поглядывали пушки, разместились гостиные дворы, по Яику плыли плоты из свежих лесин, всюду шумели толпы людей, понаехавших отовсюду за лучшей долей. Солдатам и матросам нарезали земли – сколько душа пожелает, только не ленись да паши... Почва же столь благодатна, что сторожилы баяли: кол в землю вобьешь – а наутро дерево зришь! А вокруг Оренбурга уже возводились новые села с веселыми жителями, там жаркий ветер колыхал пшеничные стебли. Анисья Прокофьевна говорила мужу – не в упрек:
– Сколь уж деток нарожала я тебе! Нешто нам в этаком пекле и век вековать? Хоть бы чин тебе дали, чтобы деточкам нашим при шпаге ходить да низко не кланяться... Даром ты, што ли, по канцеляриям утруждаешься?
В 1741 году канцелярия Оренбурга завела особый департамент – географический. Петр Иванович вникал в ландкарты геодезистов, уже мечтая об атласе этих степных краев, дерзостно помышлял о «топографии» Оренбургской, в которой описать бы все реки и озера, все города и деревни, все полезные руды и злаки сытопитательные, о зверях и зверушечках разных. Пернатых при этом тоже забывать не следует...
– Чины-то за усердие в карьере дают,– отвечал он жене,– а научные звания за разум присваивают. Татищев уже хлопотал перед Академией, дабы она меня почтила вниманием, да разве в науку пробьешься? Все шестки да насесты иноземцы столь плотно обсели, что любого русского заклевать готовы...
К управлению краем пришел Иван Иванович Неплюев, образованнейший человек, при нем завелись в степях школы для русских, башкиров и киргизов, задымили заводы. Оренбург дал стране первую медь и железо.
Неплюев как-то спросил Петра Ивановича:
– Сколь потомков-то нарожала тебе Анисья?
– Десять. Одиннадцатого во чреве носит.
– А чего земли и чина не просишь?..
Рычков стал коллежским советником, обретя по чину долгожданное дворянство. Неплюев выделил ему под Бугульмой хорошие земли, чтобы усадьбу завел и жил как помещик. Но Анисье Прокофьевне уже не нужны были ни чин его, ни шпага, ни усадьба.
– Помираю, Петруша,– позвала она его средь ночи.– От одиннадцатого помираю... живи один. За ласку да приветы спасибо, родненький мой. Но завещаю тебе – женись сразу же, ибо без жены заботливой всех детишек тебе не поднять...
Петр Иванович свое отгоревал, а весною 1742 года ввел в свой дом Елену Денисьевну Чирикову.
– Охти мне! – сказала молодая, присев от смеха, когда увидела великий приплод от первой жены Рычкова.– Нешто,– не испугалась она,– со всеми не управлюсь, да и своих детишек, даст бог, добавлю дому Рычковых не меньше...
От второй жены Петр Иванович имел еще девять отпрысков, услаждая себя приятною мыслью, что после него Рычковым на Руси жить предстоит долго-долго.
Глава семейства работал неустанно, трудясь над «Оренбургской топографией». Академия наук не спешила его печатать, четыре года мурыжила рычковские «Разговоры о коммерции», и только в 1755 году, раскрыв «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», Петр Иванович увидел свой труд в печати, зато не увидел своего имени. Под статьей стояли два анонима: NN. Рычков огорчился:
– Да не вор же я, чтобы имя свое от людей прятать, будто краденое. Ломоносов-то меня знает! Ныне как раз пришло время отослать ему начало топографии Оренбургской...– «Михаиле Васильевич Ломоносов персонально меня знает,– писал Рычков.– Он, получа первую часть моей «Топографии», письмом своим весьма ее расхваливал; дал мне знать, что... приятели и неприятели (употребляю точные его слова) согласились, дабы ее напечатать, а карты вырезать на меди...»
Хотя Петр Иванович и жил на отшибе империи, но имя его уже становилось известно в Петербурге. Однако не видать бы ему признания, если бы не помог Ломоносов... В январе 1759 года в канцелярии Академии наук совещались ученые, как быть с этим неспокойным Рычковым? Тауберт и Штелин полагали, что без знания латыни Рычкову академиком не бывать.
Тогда в спор Ломоносов вступился:
– Мужику скоро полвека стукнет, так не станет же он латынью утруждаться, чтобы рядом с нами штаны протирать! Я полагаю за верное, чтобы Академия наша озаботилась для таковых научных старателей, каков есть Рычков, ввести новое научное звание: пусть отныне станутся у нас члены-корреспонденты...
Была резолюция: «И начать сие учреждение принятием в такие корреспонденты, с данием дипломы, коллежского советника Рычкова...» Об этом Петра Ивановича и уведомили.
– Виват! – обрадовался он.– Честь-то какова: я первый на Руси человек, что членом-корреспондентом стал...
Весною 1760 года Рычков дописал вторую часть топографии Оренбургской и сразу подал в отставку. Елена Денисьевна даже руками всплеснула:
– А на что ж мы жить-то в отставке станем, ежели от казны жалованья лишимся? Эвон ртов-то у нас сколько, и все разинулись, как у галчат: туда только носи да носи.
– Проживем... с имения,– утешил ее Рычков. Академию наук он оповестил о своем новом адресе:
«Село мое, называемое Спасским, на самой московской почтовой дороге между Казанью и Оренбургом, от Бугульмы в 15-ти верстах».
Петр Иванович засургучил письмо в конверте:
– Послужил губернаторам! Теперь наукам слуга я...
«Трудолюбивый и рачительный муж» – именно в таких словах воздал хвалу Рычкову знаменитый просветитель Николай Иванович Новиков. Хотя и принято думать, что нет пророка в отечестве своем, но Петр Иванович стал им: в природе Южного Урала он уже разгадал подспудные богатства, которые со временем станут основой могучей русской промышленности.
Но трудно, даже немыслимо перечислить все то, о чем хлопотал, над чем трудился Петр Иванович! Специально для Ломоносова он написал «О медных рудах и минералах», предвидя развитие цветной металлургии в степях Казахстана; в другой статье – «О сбережении и размножении лесов» – он, пожалуй, первым на Руси пробил тревогу, доказывая, что лес не все рубить – еще и сажать надобно; Рычков писал «О содержании пчел», заложив первые в стране научные опыты над пчелами, для чего сооружал ульи со стеклянными стенками. Рычков первым в России задумался над причинами колебаний уровня Каспийского моря, словно заглядывая в далекое будущее, Петр Иванович подсказывал нам, своим потомкам, о нефтяных богатствах в бассейне реки Эмбы; наконец, он еще застал на своем веку несметные стада сайгаков, диких лошадей – тарпанов, диких ослов – куланов, он своими глазами наблюдал активную жизнь многих тысяч бобров и выхухолей, жирные белуги и громадные осетры поднимались тогда по Лику вплоть до самого Оренбурга – и Рычков все это видел, заклиная народ беречь природу России, без которой немыслима жизнь всякого русского человека...
Отъезжая в свое имение, Петр Иванович вручил своему управляющему сундучок, наказывая строжайше:
– Ты, Никитушка, охраняй его: здесь все, что нажил, и мы по миру пойдем, ежели сундучка этого лишимся.
– Да я за вас...– поклялся Никита,– жизнь отдам.
Петр Иванович, покончив со службой, перевез из города в усадьбу и свою библиотеку – под 800 томов (а по тем временам такие библиотеки – редкость!). Сельская жизнь радовала его.
«Я наслаждаюсь деревенским житием,– писал он на покое.– Домашняя моя экономия дает мне столько же упражнения, как и канцелярия, но беспокойства здесь такого, как в городе, не вижу...» Правда, спокойствия тоже не было: в своем же имении, буквально у себя под ногами, Рычков сыскал залежи меди, и скоро в его Спасском заработал медеплавильный заводик. Хлопот полон рот, а прибыли никакой.
– Да брось ты медью-то баловаться,– говорила жена, снова беременная.– Лучше бы винокурением обогащался...
Была ночь на 5 декабря 1761 года, когда в усадьбе вдруг начался пожар. Пламя охватило весь дом. Через разбитые фрамуги окон выбрасывали на снег мебель и посуду.
– Книги-то! – взывал Рычков.– Книги спасайте. Из клубов дыма слышался голос жены:
– Никита-а, сундучок-то наш и где?
– Здеся,– доносилось в ответ.– Покедова я жив, с вашим сундучком не расстанусь... будьте уверены!
Петр Иванович смотрел, как, порхая обгорелыми страницами, вылетают из окон его любимые книги. «Да и бросали их в мокрый снег и на разные стороны,– писал он друзьям,– то надеюсь, что многие испортились и передраны. Особливо жаль мне манускриптов, мисцеляней и переводов, мною самим учиненных. Сей убыток почитаю я невозвратным... Принужден теперь трудиться, чтоб как-нибудь на зиму объюртоваться, а летом новый дом строить...» Зиму кое-как перемучились на пепелище, пора было думать, на что семье жить дальше. Рычков говорил:
– Будто бы место директора казанской гимназии освобождается... Не написать ли персонам столичным о нужде моей?
Но покровителей сильных не оказалось, гимназию другим отдали, пришлось подумать о возвращении из отставки. И тут познал он горькое унижение: его, автора истории и топографии Оренбургской, не пожелали иметь чиновником в Оренбурге.
– Да что вы от меня-то отказываетесь? Или у вас все места в канцелярии заняты членами-корреспондентами Академии наук?
Но ему дали понять: нам умников не надобно, казенную бумагу – ты пиши, а сочинять там всякое – не похвально. Если же понадобится, так мы и сами не хуже тебя напишем.
– Писарь – это еще не писатель! – возмутился Рычков...
Сам он в это время работал над проектом торговых сообщений с Ташкентом, с Бухарою, с Хивою и делал географическую раскладку, как добраться караванами до блаженной Индии.
Девизом своей жизни Рычков избрал верные слова: «век жить, век трудиться, век учиться!»
Спасское утопало в душистых садах, посреди села вытекал из земли журчащий ключ холодной воды, гудели пчелы. Было хорошо. А вечером в село возвращалось стадо. Петр Иванович поймал козу, зажал ее меж колен. Гребнем вычесал из нее подшерсток, а нежный пух пустил по ветру. И задумался.
– Алена! – позвал он жену.– Я вот мыслю о том, что из пуха козьего можно платки вязать легчайшие. Ну-ка, попробуй, красавица. Занятно мне, что у тебя получится?
Елена Денисьевна послушалась мужа, и пуховой платок получился на диво хорош, согревающ и легок, как волшебная кисея. Скоро жена Рычкова получила медаль – от имени «Вольного Экономического общества» России. С того-то и начиналась громкая слава знаменитых «оренбургских платков», которой суждено сделаться славой международной. Но опять-таки зачинателем этого народного промысла был неутомимый Рычков.
Жена его получила золотую медаль, а сам Петр Иванович получил только серебряную. Но это не столь важно...
Куда-то вдруг запропастился управляющий Никита, а когда хватились его, то и сундучка не обнаружили, в котором Рычков «на черный день» откладывал сбережения.
– Вот черный день и настал!
Вспомнилось тут Рычкову, как давным-давно разбило на Двине и Сухоне барки отца с товарами, но там-то – стихия, суета волн и ветра, а здесь – свой же человек и суета его зловредная, корысть житейская и подлейшая. Малость утешало Петра Ивановича, что сыновья старшие уже на службе, а старшие дочери при мужьях, но все равно – шесть детишек да разные домочадцы немалых расходов требовали. «И так не знаю, как теперь исправляться,– писал Рычков.– Продаю оренбургский мой двор, но и на то купца нет – я уже за половины цены рад бы его отдать... К лакомству и к нажиткам я не склонен. Со всем тем я очень несчастлив». Одно было утешение: труды Рычкова стали переводить в Европе, его имя высоко ценили в научных кругах Петербурга и Москвы, ученые путешественники считали долгом своим завернуть в Спасское, чтобы усладить себя беседой с Петром Ивановичем... Он и сам жене говорил:
– Ох, Алена! Чудно все. Как в Ферней все вояжиры заворачивают – Вольтера повидать, так и в Спасском все ученые не преминут меня навестить, будто я философ какой...
Это правда: деревушка вдали от генеральных трактов империи повидала немало гостей, имена которых ныне принадлежат русской науке: Лепехин и Паллас, астрономы Ловиц, Крафт и Христофор Эйлер, был тут и меланхолик – профессор Фальк, ученик Линнея. А в марте 1767 года Рычков сам навестил Москву, где повидался с императрицей Екатериной II и «удостоился из уст ея величества услышать следующие слова: «Я известна, что вы довольно трудитеся в пользу Отечества, за что я вам благодарна...» Петр Иванович поднес ей свою книгу «Опыт казанской истории», императрица звала его в опочивальню, где «разговаривала со мной, расспрашивая меня о городе Оренбурге, о ситуации тамошних мест, о хлебопашестве и коммерции тамошней». Рычков пожаловался, что после пожара да воровства домашнего никак оправиться не может и желает из отставки вернуться на службу казенную... Екатерина ответила ему:
– Да ведь шестьсот рублев в год невелико жалованье, и, боюсь, не поладишь с оренбургским губернатором Рейнсдорпом.
– А чего же не полажу с ним?
– Ты, Петр Иванович, умный, а Рейнсдорп – дурак.
– Ежели он дурак, ваше величество,– сказал Рычков,– так в вашей же власти заменить дурака на умника.
– А где я теперь сыщу умного, чтобы согласился в Оренбург ехать, ежели слухи по Руси ходят, что Яицкое войско опять буянит и от казаков тамошних любой беды жди...
Очевидно, «приватная» беседа с императрицей все же возымела свое действие, ибо Рейнсдорп позвал его в Оренбург.
– Ныне вся Украина волнуется, в народе соли не стало,– сообщил губернатор.– От канцелярии своей стану отпущать вам тысячу рублев в год, ежели возьмете на себя и управление соляными копями в крепости здешней – Илецкая Защита...
Выбирать не приходилось. Илецкая же Защита (ныне город Соль-Илецк) южнее Оренбурга, жарища там адовая, а тоска лютейшая. Форт отгородился от степи и разбойников деревянным забором, внутри его – мазанки да казармы, церковь да магазины, вот и все; двести беглых мужиков выламывали из недр пласты соли, а больные садились в грязь по самую шею, и та грязь их исцеляла. Даже на каторге люди жили лучше и веселее, чем в этой Илецкой Защите, солью сытые и пьяные, но Рычков отбыл «наказание», в результате чего явилась в свет его новая книга «Описание Илецкой соли»... Именно здесь, среди беглых и ссыльных, Петр Иванович уже явственно ощутил в народе признаки той грозы, которая разверзла небеса сначала над казацким Яиком, где вдруг явился некий Емелька Пугачев...
5 октября 1773 года Емельян Пугачев, подступив под стены Оренбурга, замкнул город в кольце осады. Окрестные фортеции и деревни были выжжены, все офицеры в гарнизонах перевешаны, ни один обоз с провиантом не мог пробиться к осажденным, и, как писал А. С. Пушкин, «положение Оренбурга становилось ужасным... Лошадей давно уже кормили хворостом. Большая часть их пала... Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа». Рычков с семьей остался в осажденном городе, день ото дня ожидая, что ворота будут взломаны восставшими. Голод взвинтил базарные цены. Гусь шел за рубль, за соленый огурец просили гривенник, а фунт паюсной икры стоил 90 копеек. Конечно, при таких бешеных ценах неимущие шатались от голода. Петр Иванович вел летопись осады и, дабы помочь голодающим, делал опыты по выварке кож, искал способы замены хлеба суррогатами. Он еще не знал о гибели сына-офицера, но выведал другое: «Село мое Спасское и еще две деревни... злодеями совсем разорены... Пуще всего я сожалею об моей библиотеке, коя от злодеев сожжена и разорена». Только весною 1774 года с Оренбурга была снята осада, и Петр Иванович отъехал в Симбирск, где повидал сидящего на цепи Пугачева:
– За что ж ты, вор, моего сыночка сгубил?
Рычков стал плакать. Пугачев тоже заплакал. Об этом Петр Иванович тоже не забыл помянуть в «летописи», признавая, что «нашел я в нем (в Пугачеве) самого отважного и предприимчивого казака...». Но поездка Рычкова в Симбирск вызвала очередной скандал с оренбургским губернатором Рейнсдорпом.
Петр Иванович отказал Рейнсдорпу в цензировании своей рукописи «Осада Оренбурга», не пожелал восхвалять деяния начальников, как не стал порочить и восставших. Советский историк Ф. Н. Мильков писал: «Рычков отличался большой принципиальностью в научной работе. Он не побоялся пойти на открытый конфликт с губернатором, только чтобы в своих исторических сочинениях не искажать действительности, не подправлять ее в интересах бездарной администрации...» Рейнсдорп клеветал на него Петербургу: «Для меня его хартия (история осады Оренбурга) до сих пор остается тайной, из чего я с уверенностью вывожу, что он по своему обыкновению наполнил ее сказками и лжами». Рычков оправдывался перед Петербургом: «Я во всю жизнь ласкателем и клеветником не бывал, держусь справедливости...» Рейнсдорп не уступал:
