Текст книги "Журнал "Вокруг Света" №4 за 1996 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Современные охотники не любят ходить на медведя в одиночку. Они предпочитают убивать коллективно, чтобы разделить на всех сначала страх перед еще живым хищником, а потом и ответственность перед Богом за невинно загубленную медвежью душу. Ну, охотники – особая статья. А вот фотографу, если он рассчитывает на удачный кадр, стоит отказаться от компаньонов. Дикий медведь инстинктивно побаивается даже одного человека, а увидев двоих, боится уже панически. Страх может спровоцировать нападение...
Если вы безоружны и достаточно благоразумны, считайте, что полдела уже сделано. Остальное довершит удача...
У меня оставалось тогда три дня, я уже не надеялся снова попасть в морскую тундру, но утром в метеосводке сообщили о смене направления ветра; давление тихонько поползло вверх – я решил не упускать последний шанс. Погода улучшалась прямо на глазах, и я постарался в тот же день добраться до океана.
...Лес редеет, расступаются стволы каменных берез, поверх травы я вижу знакомую крышу с покосившейся железной трубой. Избушка. Тропа выходит из зарослей, я останавливаюсь. По привычке ощупываю беглым взглядом стекла (они целы), двери (закрыты), маленькую дверцу в подпол (подпертаполеном). Прислушиваюсь: шелестит листва, мерно накатывает гул прибоя, попискивает поползень. Все спокойно.
Не спеша обхожу избушку, поднимаюсь на крыльцо. Слева от двери вырван клок рубероида. На обнажившихся досках пять характерных царапин. Пять царапин – пять когтей. Когда же он приходил? Следов на земле нет, трава в полный рост. Стало быть, приходил давно, наверное, еще весной. Мог стекла выдавить – не выдавил, мог выломать дверь – не выломал, просто ковырнул когтями стену и ушел. Далеко ли?
Избушка эта стоит на краю откоса, как говорится, на яру. Внизу течет река, за рекой приморская ягодная тундра, которая тянется вдоль побережья на десятки километров. Сверху с косогора я вижу трех медведей, держатся они далеко друг от друга. Один совершенно черный, другой – гнедой масти, третий, словно лев, с пышной сивой гривой. Медведи медленно перемещаются по тундре. Знаю, что к утру их уже не будет. Но спешить нельзя, на съемку нужно идти со свежими силами.
Спускаюсь за водой. Лосося в реке практически нет – в середине-то августа! Это плохо. Я так рассчитывал снять рыбалку. Теперь предстоит подкрадываться к пасущемуся медведю. Тут уж незамеченным не останешься. Честно говоря, я бы предпочел столкнуться с медведем в тайге нос к носу, чем стоять в ста метрах от него в открытой тундре.
Вечерний туман садится на тундру, обещая назавтра солнечный день. Из трех медведей остался один. Он кружит на одном месте, наверное, богатом ягодой. Понемногу и его силуэт растворяется в тумане. Наступает ночь.
Все-таки занятно, что несколько месяцев подряд – всю весну и больше половины лета с пока реки не наполнятся нерестящейся рыбой, громадный хищник ест почти исключительно вегетарианскую пищу. Конечно, при случае не преминет слопать какого-нибудь суслика, но это не в счет. В июле и августе в дикой приморской тундре можно наблюдать идиллическую картину – пасущихся, как скот, медведей. В это время созревает ягода: голубика и шикша. Километрами тянутся сплошные ягодники: – больше подавишь, чем съешь! Вот только возле городов и поселков этого уже нет: обобрано, объедено все.
Утро. Легкий бриз разогнал остатки тумана. В тундре два медведя – другие, не те, что были вчера. Я собираю свой «фотоснайпер», кидаю последний взгляд на тундру, стараясь запомнить местоположение медведей (внизу-то видно не будет) и спускаюсь с откоса. Решаю начать с того, что возле деревьев: какое-никакое, а укрытие.
Кривые березки примостились в ложбине, за ними трава и редкие кустики. Где-то там должен быть медведь. Проходит несколько томительных минут. Неужели ошибся? Нет, вот он! Над травой всплывает мохнатый бугор. Медвежий загривок движется к кустам, и я чувствую, что ничего путного уже не будет. Ветер стих, до медведя метров тридцать. Он поднимает морду, принюхивается – сейчас уйдет. С отчаяния, наверное, прибавляется наглости: я выскакиваю из-за березы – медведь от удивления поднимается на задние лапы. Доли секунды на фокусировку – все! Фырканье и удаляющийся топот.
Один-единственный кадр – когда-то, может быть, меня бы это удовлетворило. Теперь – нет. Пришлось вернуться к первому медведю. Сначала большой круг, чтобы зайти с подветренной стороны, потом по-пластунски до бугорка метрах в сорока от медведя. Я лежу за этим бугорком, как пулеметчик, и слежу. Он пощипывает травку и медленно, но верно приближается.
Он заметил меня метрах в двадцати. Замер, поднял морду. Обычно медведи поднимаются на дыбки – этот не поднялся. Обычно медведи уходят – этот стоит как вкопанный и смотрит бессмысленным взглядом. Самое, между прочим, неприятное. Я решил не связываться и осторожно, не выпуская медведя из виду, отполз назад. Он стоял все в той же позе и смотрел вслед...
Два часа поисков более подходящей «модели» окончились ничем. Река пуста, а в тундре пасется только этот «тип».
Правда, он переместился к кустам. Несколько редких пучков тальника и одинокая березка прибавляют мне смелости. Я снова выхожу на «передовую». Теперь нас разделяет куст. Куст – это очень существенно. Говорят, что медведь не бросается через куст. Снимая поверх куста, стараюсь в это верить. Не хочу быть назойливым: делаю несколько кадров и отступаю. Медведь изредка отрывается от своей голубики и посматривает в мою сторону. Какие у него пустые глаза!
Снова и снова выхожу на рубеж съемки. Двенадцать метров! В телеобъективе красноватые белки глаз, влажный нос, желтые клыки. Почему он терпит мое присутствие? Этого мне все равно никогда не узнать. Ветер меняет направление – дунул в спину. Почему он не убегает? Только встрепенулся и отодвинулся метров на десять. Очень странный медведь.
Прошло полчаса. «Объект» демонстрирует отменный аппетит. Неожиданно прерывается свое занятие и направляется в сторону небольшого болотца. Я уже знаю, что имею право следовать за ним. Медведь заходит в болото, ложится ничком, над осокой показывается довольная морда. Я от водных процедур отказываюсь. Приняв «ванну», он бодро устремляется к океану. Я едва поспеваю за ним. Из прибрежной травы вижу, как он выходит на песок, останавливается, смотрит в мою сторону. Потом ложится на брюхо. Притаился или заснул? Я тихонько выхожу на берег. Телеобъектив – мой бинокль. Глаза медведя плотно закрыты. Спит или притворяется? Из полуоткрытой пасти вываливается сизый от ягод язык. Спит! Осторожно сажусь на бревно метрах в пятнадцати. Спит. Дышит часто, ребра ходят ходуном, лапы подергиваются – точь-в-точь собака во сне. Рокочут, разбиваясь в пену, океанские волны, покрикивают чайки. Я сижу на бревне, медведь спит, вокруг на десятки километров ни одного человека...
Наверное, я был для медведя чем-то вроде докучливой, но безобидной чайки. Слабые льнут к сильному. Сильный не обижает слабых. Но его равнодушие не было снисхождением. Я верю, что именно в нем жила, как реликт, Великая Безмятежность предков – медведей «доколумбовой» Камчатки.
Конечно, он был молод, и, может быть, я первым из человеческой породы предстал перед ним. Боюсь, что ему не избежать разочарования в людях. Я же никогда не забуду, как сторожил его сон. Не забуду это краткое и непередаваемое ощущение общей земли – земли без клеток и оружия, без страха и враждебности, той земли, на которой и ему, и мне довелось жить в одно и то же время.
Андрей Нечаев | Фото автора
Страны и народы: Те, кто живут за горой «Все брось и прокляни»
Заканчивался март. Российско-эфиопская этносоциологическая экспедиция завершала полевые исследования в юго-западной Эфиопии.
Шла обычная полевая работа. Поездки, как правило, были недальние, не более сотни километров от Джиммы, административного центра провинции Иллубабор, где располагалась наша временная экспедиционная база – чтобы к ночи вернуться обратно. Это было вызвано соображениями безопасности: шайки солдат свергнутого менгистовского режима еще нередко «шалили» на дорогах, грабя проезжающие одинокие машины. Скоро надо было уезжать. А уезжать не хотелось. Было предчувствие, что мы не увидели чего-то особенного, того, без чего нельзя возвращаться из Африки. И это «что-то» появилось! Знакомые эфиопы советовали посетить район Маджи на крайнем юго-западе Эфиопии, у границ Кении и Судана, где, как они говорили, «живут ну совсем дикие племена, которые даже одежды никакой не носят». Идея была заманчивой. Очень хотелось снять хотя бы короткий видеоматериал о загадочных сурма, одном из самых самобытных, слабоизученных и экзотичных народов Эфиопии.
К совсем диким племенам
От поездки на машине пришлось сразу отказаться. Хотя от Джиммы до Маджи по прямой было не более 220 километров, но чтобы в Эфиопии можно было куда-то доехать по прямой... На картах эта дорога обозначена пунктирной линией, а это значит, что она проезжая только в сухой сезон. Сезон, в принципе, был сухой. Малые февральско-мартовские дожди уже кончились, а до «крэмта» (времени больших дождей) было еще далеко. Но механик из соседнего эфиопского гаража, осмотрев нашу видавшую виды «Ниву», с сомнением покачал головой. Во-первых, на ней до Маджи не доехать, а во-вторых, если я все же рискну, точно нарвусь на «шифта» (так в Эфиопии с незапамятных времен зовут бандитов всякого рода) на этой безлюдной и неохраняемой дороге.
Пришлось лететь в Маджи самолетом. Из Джиммы в Маджи более или менее регулярно летал самолетик «Эфиопиан эйрлайнз». Рассчитывая, что нам хватит на все два-три дня, мы с переводчиком Тэшоме Тафесса вылетели налегке, захватив с собой лишь спальные мешки, видеокамеру и диктофон.
Однако с самого начала все пошло наперекосяк. Начать с того, что самолет, который, как мы полагали, доставит нас прямо в Маджи к племенам сурма (именно этот пункт назначения был обозначен в наших билетах), сел вовсе не в Маджи, а в поселке Тум. На какое-то мгновение у нас с Тэшоме возникло ощущение, что мы, по рассеянности, сели не на тот рейс. Но нет, все было правильно: Тум – конечный пункт посадки, а в Маджи, который находится от него километрах в двадцати-двадцати пяти, просто нет подходящего посадочного поля.
«Все брось и прокляни»
В принципе 20-25 километров – это совсем немного, если тебя из аэропорта доставляют до места машиной или комфортабельным автобусом. Но в Туме не было ни машин, ни автобуса. Не было и дороги, по которой они могли бы ехать. Чтобы добраться до Маджи, надо было преодолеть сначала полосу кустарниковой саванны, а затем подняться на высокое плато.
Жители Тума порекомендовали нам нанять мулов, что мы в конце концов и сделали, взяв проводником местного старожила Тэкеле.
Путешествовать верхом на муле в деревянном эфиопском седле с высокими луками, прямо скажу, довольно жестковато. Зато достоинство высоких лук оцениваешь сразу, когда встречаются крутой подъем или спуск.
Первые километра четыре шла пересеченная мелкими ручьями и сухими оврагами травянисто-кустарниковая саванна, а затем местность стала все круче забирать в гору – начался подъем на плато. Скоро подъем стал таким крутым, что приходилось почти лежать животом на муле, чтобы сохранить равновесие. Порой мулы шли по самому краю узкой горной тропы, и казалось – одно неверное движение, и мул вместе с тобой сверзится в пропасть.
Через три часа бесконечных подъемов и спусков мы натолкнулись на почти вертикальную скалистую стену, преграждавшую дальнейший путь. Даже привычные к крутым горным тропам мулы не смогли бы одолеть этот подъем, тем более с седоками на спинах. Мы спешились и стали ждать, что будет дальше. Высота этой «горки» с труднопроизносимым названием «Йыккыр дамозе» была весьма внушительной. На глазок казалось около километра.
Старик Тэкеле куда-то ненадолго отлучился и привел с собой мальчишку, который должен был провести нас наверх, а сам повел мулов обходным путем. Мальчонка, мелькая коричневыми босыми пятками, начал быстро карабкаться по тропе. Я поспешил за ним, полагаясь на свою выносливость и хорошую спортивную форму. Однако уже через десять минут такого подъема мне стало казаться, что мои кроссовки весят по полпуда, а камера – тонну. К тому же, болтаясь на плече из стороны в сторону, она мешала сохранять равновесие на узкой и почти отвесной тропке. Еще через десять минут я был мокрым от пота и с трудом переводил дыхание, мышцы ног налились свинцом, колени дрожали от напряжения. Шедший за мной Тэшоме кричал снизу, прося его подождать. Мы с мальчишкой остановились и присели на тропе. Поразительно, но у него не было никаких признаков усталости!
Через несколько минут на тропе показался Тэшоме, охая и поминая всех святых и еще почему-то свою жену Дэру. Я протянул ему таблетку валидола, и бедняге, кажется, полегчало. После того, как мы отдышались, Тэшоме все свои вещи отдал нести мальчишке. Тот предлагал взять и мои, но я, опасаясь за сохранность видеокамеры, отказался. Мальчишка опять стремительно ринулся наверх, но теперь мы не стали гнаться за ним, стараясь беречь силы и дыхание.
Наконец, еще через полчаса подъема, наверху, в просветах кустарника, показался край плоской вершины. Последние метров сто мы с Тэшоме преодолевали уже на четвереньках, цепляясь руками за пучки травы и выступающие на поверхность корни ползучих кустарников. Кстати, позднее Тэшоме сказал, что на одном из местных наречий «Йыккыр дамозе» означает примерно «все брось и прокляни».
Наверху протекал неширокий ручей с мутной, как будто взбаламученной водой, служивший, судя по обилию следов копыт по берегам, водопоем для скота. Несмотря на это, мы с Тэшоме с наслаждением умылись и напились из него, начисто забыв о риске подхватить шистоматоз или заполучить амеб под кожу. Мальчишка, получив «гурща» (Гурща – (амх.) бакшиш, чаевые) за услуги, тем же прогулочным шагом отправился вниз, а мы растянулись на траве возле ручья, дожидаясь Тэкеле с мулами.
Через полчаса появился и он, и мы снова уселись в седла. Дальше дорога была намного легче, и часа через полтора в начинающихся вечерних сумерках мы въехали в Маджи.
На голодном пайке
Тэкеле остановил мулов возле единственного в Маджи постоялого двора, похожего на благоустроенный дровяной сарай, из открытой двери которого доносились гостеприимные звуки музыки. Называлось это заведение «Альга алле», что на амхарском значит просто «постель имеется». Таким образом, ночлег нам был уже обеспечен. Хуже было с едой. В этот вечер мы ужинали только чаем с печеньем, пачку которого я чудом захватил с собой.
Как только мы оказались в Маджи, я принялся расспрашивать у местных жителей, где и как можно повидать сурма. И тут выяснилось, что, добравшись с таким трудом до Маджи, мы почти так же далеки от сурма, как и в Туме. Оказалось, что ни в Маджи, ни возле Маджи сурма вовсе не живут (хотя частенько и появляются на местном рынке) и что их ближайшие селения находятся в одном-двух днях пути от Маджи, куда вот так, экспромтом, без предварительной подготовки, экипировки и запасов провизии мы бы добраться уже не смогли.
Но главным обстоятельством, заставившим нас с Тэшоме окончательно отказаться от нашего намерения добраться до их селений, было недавнее убийство в окрестностях Маджи молодого воина-сурма, спровоцировавшее конфликт между двумя соседними племенными кланами. Межклановая вендетта отозвалась засадами на горных тропах, ведущих из поселков сурма на рынок в Маджи, и напрочь отбила у местных жителей желание наниматься проводниками к европейцу-«френджу». В другое время нашлось бы немало желающих подзаработать.
Не веря поначалу в серьезность рассказов о кровной мести, я счел их местной формой вымогательства. Коли так опасно, то и вознаграждение проводнику куда больше. Однако, когда люди стали отказываться и от дополнительного вознаграждения, я понял, что положение серьезнее, чем мне представлялось, и что провожатого я едва ли найду.
Делать нечего, нужно было возвращаться обратно в Джимму ни с чем. Мы бы так и сделали, если бы не внезапно начавшиеся ливни, которых в это время года здесь никто не ждал.
Ливни в мгновение ока размыли и без того небезопасные горные тропы, а также летное поле, на которое самолет, прилетевший в Тум через три дня, так и не отважился сесть и улетел обратно, оставив нас в совершенной неопределенности. Кроме того, у нас с собой не было абсолютно ничего съестного, а в местной харчевне по случаю поста – хоть шаром покати, и единственное, на что можно было рассчитывать, это на жалость сердобольной хозяйки, которая облагодетельствовала нас оставшимся от домашней трапезы постным большим кислым блином-«ынжира», политым ложкой горохового соуса-«кык». На местном рынке, очевидно, тоже по случаю поста, за исключением каких-то мелких яиц неизвестного происхождения, также нельзя было найти ничего съедобного для европейского желудка. В течение почти целой недели ынжира с кыком раз в день да пара-тройка сваренных вкрутую загадочных яиц и составляли наш ежедневный рацион. Признаться, было уже не до сурма, потому что все время хотелось есть, и главной целью стало продержаться до следующего самолета.
«Они пришли»
И вот тут-то в Маджи появились сурма. Правда, по сравнению с обычным (то есть мирным) временем, когда, по словам старожилов, их приходит на рынок довольно много, пришло всего пятеро: трое мужчин и две молодые женщины. На местных их появление не произвело ровно никакого впечатления. Их внешний вид совсем не соответствовал моему представлению о сурма, как об одном из самых отсталых народов планеты. Пришедшие на рынок сурма выглядели вовсе не дикарями в одних набедренных повязках (точнее говоря, повязок-то и не было). На женщинах были наброшены, довольно небрежно, какие-то белые хлопчатобумажные простыни (могу поклясться, что это были именно простыни, а не многослойная эфиопская «шамма»); двое мужчин постарше были задрапированы в такие же простыни, но уже не без определенного изыска и изящества: у одного из них простыня была обернута вокруг плеч почти на классический амхарский манер, у другого – искусно повязана узлом на левом плече, ниспадавшая вниз, подобно тоге римского сенатора. Третий был одет в слишком короткую для него рубашку полувоенного образца с короткими же рукавами. Брюк или какого-то их подобия ни на одном из них не было, из чего можно было сразу понять, что скрывать мужское достоинство у них не принято.
Я немедленно расчехлил камеру и начал снимать. Однако сильного желания сниматься сурма не проявляли и каждый раз просили за это плату. Зато местная ребятня, стоило мне лишь открыть объектив, сразу начинала совать в него свои мордашки и ладошки, а потому, даже договорившись с сурма о съемке, мне поневоле приходилось снимать жужжащую толпу местных ребятишек. Это было бессмысленно, и от съемки пришлось отказаться.
Словно в награду за неудачу судьба свела меня с Герси Феттене, молодым человеком из племени сурма, оказавшемся в Маджи в одно время со мной. Герси Феттене являет собой редкий пример «цивилизованного» сурма; ему, в отличие от большинства соплеменников, удалось перескочить традиционные родоплеменные барьеры, окончить школу и даже освоить профессию механика. Он уже давно жил и работал в городе, в Маджи почти не бывал, и мы встретились там с ним лишь по чистой случайности. Встречу с Герси я считаю своей крупной удачей, поскольку в его лице я нашел не только переводчика (пришедшие на рынок сурма не желали говорить, а, может быть, и не понимали амхарского), но и великолепного информатора, с увлечением и охотой рассказывавшего о жизни своего народа.
Прежде чем перейти непосредственно к рассказам Герси, позволю себе сообщить некоторые сведения о народе сурма. Народ (или группа племен) сурма населяет горные районы юго-западной Эфиопии, ограниченные с востока рекой Омо в нижнем ее течении, а с запада и юга рекой Кибиш и суданской границей. Сурма – в основном скотоводы, земледелие – исключительно мотыжное – носит у них подсобный характер, хотя его продукты и преобладают в их повседневном рационе. Из сельскохозяйственных культур первостепенное значение имеют кукуруза и дурра (сорго), меньшее – просо и ячмень. Земледелием у сурма занимаются исключительно женщины и дети, мужчины это занятие считают для себя недостойным. Занимаются люди сурма и охотой. Но охотятся юнцы или бедняки, не имеющие других средств к существованию.
Еще в Джимме редкие амхарцы, встречавшиеся с сурма, рассказывали о них как о совершенных дикарях, причем главным доказательством дикости служило отсутствие у них какой бы то ни было одежды. Как говорится, куда уж дальше. Не скрою, я был разочарован, увидев, что костюм сурма отличается от костюма среднего амхарца или оромо разве что отсутствием штанов.
Однако нет дыма без огня, и, как я потом узнал у Герси Феттене, это был скорее костюм «для выхода в свет». У себя в селениях мужчины, особенно в сухой сезон, действительно, не носят никакой одежды, украшая себя лишь веревочкой на поясе, с которой свешиваются иногда несколько шнурков, украшенных бисером, но теперь чаще всего стреляными гильзами. Женщины драпируются более основательно—в козьи или бычьи шкуры, которые оборачивают вокруг талии, а в прохладное время накидывают и на плечи. Называется такое кожаное одеяние «кода». Правда, в последнее время, наряду с традиционным «кода», женщины сурма все чаще носят распространенную по всей Эфиопии «шамму» – полотнище плотной, неокрашенной хлопчатобумажной ткани. Однако, если судить по тем двум дамам, которых мне довелось увидеть на рынке в Маджи, женщинам сурма в манере носить эту распространенную по всей Эфиопии хлопчатобумажную накидку далеко еще до того изящества, которым издавна славятся, например, амхарки или тиграйки. У дам-сурма явно не выработалась привычка одеваться...
Кровь с молоком без кавычек
Будучи скотоводами, – начал Герси свой неспешный рассказ, – сурма особенно чтут все, что связано в их жизни со скотом и продуктами скотоводства. Скот у сурма – главное мерило благосостояния, о скоте пекутся едва ли не больше, чем о детях, забивают скот на мясо в исключительных случаях. Повседневная пища – похлебка из муки, сваренная, а то и просто разведенная в воде, обжаренные на углях початки кукурузы, просяные лепешки, молоко, яйца, мед. Мясо же, за исключением дичи, сурма едят лишь по случаю каких-либо праздников или поминок, причем всегда только сырым. Едят и мясо павшего скота. А больше всего любят бычью кровь, смешанную с молоком. Для этого короткой полой стрелкой быку протыкают яремную вену и сцеживают из нее в калебасу около литра крови. Потом эту, еще теплую, кровь смешивают с парным молоком и пьют. Считается, что эта смесь придает силу и выносливость мужчинам и ускоряет рост мальчиков. Естественно, что, заботясь о своем скоте, сурма позволяют себе пить подобный «коктейль» весьма нечасто. Повседневные напитки у них – коровье молоко и слабоалкогольный напиток «бордэ».
С последним у меня был опыт, но, так сказать, только поверхностный: по цвету «бордэ» напоминает «бочковой кофе», а по запаху что-то вообще невообразимое, отдающее кислятиной. Делается он из ячменя, и, по-видимому, его следует отнести к разновидности пива. Амхарское национальное пиво «тэлла» и оромский «бырс» я пробовал, но попробовать «бордэ», тыквенные фляжки которого сурма принесли на рынок, я не рискнул. Однако сурма его попивали из фляжек с видимым удовольствием.
Как на мужчинах, так и на женщинах были надеты браслеты. Ручные браслеты они называют «чоле» и носят их как на запястьях, так и на предплечьях чуть выше локтя. Ножные браслеты называются «сиги». Их носят на щиколотках или на лодыжках под коленом. Вообще, браслеты – самое распространенное украшение у сурма, как, впрочем, и у большинства других африканских народов. Их надевают детям едва ли не с первых дней рождения. Браслеты бывают самой разной формы, но наиболее распространены – круглые и гладкие со слегка разомкнутыми концами и многовитковые, спиралевидные, напоминающие короткую пружину. Последние предпочитают носить женщины. Мужчины, как правило, ограничиваются одним-двумя тяжелыми браслетами грубой работы. Женщины, в зависимости от состоятельности семьи или желания, надевают на каждую конечность по десять, а то и больше браслетов. В прежние времена, когда металл для изготовления браслетов был дорог и его приходилось выменивать у соседних племен за шкуры, мед или зерно, наличие большого числа браслетов, конечно, свидетельствовало о достаточно высоком положении обладателя и его богатстве. Теперь-то проблема сырья решается значительно проще. В качестве такового служит продающаяся на местном рынке дешевая металлическая посуда.
Помимо браслетов, сурма носят бусы из бисера или нанизанных на нитку мелко нарезанных разноцветных кусочков полого тростника.
Зачем они нужны – эти губные дощечки?
Но самое необычное и любопытное украшение женщин сурма, которое сразу бросается в глаза любому, – громадные губные дощечки. Когда я издалека увидел женщин с этими дощечками, мне показалось, что женщины показывают невероятных размеров желтые языки...
Сурма и некоторые их соседи – последние из племен, которые еще носят такие дощечки.
Когда девушка достигает брачного возраста, ее нижнюю губу протыкают и в образовавшуюся прорезь вставляют небольшую, гладко обструганную дощечку или пластинку из обожженной глины. Как только губа немного растянется, пластинку меняют на другую – большего размера, затем еще большего и так далее в зависимости от желания или, может быть, амбиций семьи. Наибольшего размера губные вставки, которые мне приходилось видеть, не превышали 20 сантиметров, но, говорят, что встречаются и побольше.
Причина, по которой, женщины сурма столь нещадно поступают со своей внешностью, мне, признаюсь, не известна. Ничего не знал об этом и Герси.
– Да наши люди и сами не знают, – признался он мне, – просто так принято, и все. Говорят, началось все, когда работорговцев боялись – не так уж и давно. Тогда молодые женщины специально себя обезображивали, чтобы стать менее привлекательными.
Другая версия, об этом я читал, связывает этот обычай с верой в порчу и сглаз. Злой дух проникает в человека через его естественные отверстия, особенно через рот. Поэтому в обществе посторонних дощечка всегда вставлена, а если же встреча произошла неожиданно, то женщина должна закрыть рот рукой или приложить к нему пальмовый лист.
Традиционно величина дощечки символизирует общественный вес семьи и размер выкупа, который придется заплатить молодому человеку за право взять девушку в жены. Самые большие дощечки потянут на 50 коров. Таким образом, особо крупная губная дощечка как бы говорит за ее владелицу: «Бедных и малоимущих просят не беспокоиться!»
«Плачу 20 коров за жену»
Когда я спросил Герси о религии его народа, он ответил мне, что никакой религии у них нет. Возможно, он не понял моего вопроса и предполагал, что я спрашиваю о чем-то вроде тех больших церквей, которые он видел в эфиопских городах и селах. У сурма нет жрецов или профессиональных служителей культа, если не считать таковыми знахарей-колдунов.
– Ну а в буду вы верите? – спросил я его. Я имел в виду духа-оборотня.
– В буду верим, как в буду не верить!
На вопрос о том, верят ли они в загробную жизнь, мой информатор-сурма ответил отрицательно и добавил: «Умер – умер» (что следует понимать, вероятно, как «умер, и конец. Не о чем говорить»).
Больше я не стал допытываться у Герси, во что они еще верят, мне показалось, что эта тема ему чем-то неприятна.
Зато о брачных обычаях и традициях своего народа Герси рассказывал подробно и с видимым удовольствием.
Свадеб, как таковых, у сурма не существует. Жен просто покупают у их родителей, платя за них скотом (обычно от 10 до 20 коров за невесту). В оплату, подчеркнул Герси, идут именно коровы, а не быки. Стоимость такого стада составляет в Эфиопии целое состояние, и понятно, что далеко не каждый мужчина может позволить себе иметь жену, даже одну.
Хотя есть и такие, у кого имеется пять, восемь и более жен. Большинство же молодых сурма – холостяки. Количество жен и численность скота, таким образом, у сурма – главное мерило благосостояния.
Герси познакомил меня со своим соплеменником, молодым тридцатилетним сурма по имени Реге Олегулень. Я расспросил Реге о его семье (Герси переводил). Вот что тот рассказал.
– Я женат уже пять лет, и у меня только одна жена, за которую я заплатил ее отцу выкуп в 14 коров. Я думал, что собрать выкуп мне помогут родственники, но они мне не помогли, и, чтобы собрать необходимый выкуп, я несколько лет мыл золото на горных притоках реки Кибиш.
Его более молодому приятелю, имени которого я не запомнил, повезло меньше: тот мечтает о женитьбе, но пока не знает, когда ему удастся собрать выкуп. На фоне Реге и его приятеля пожилой, лет под 50, сурма по имени Кэнэ Са-бакэн выглядел настоящим королем. Он был счастливым обладателем пяти жен, одна из которых со своей младшей сестрой была вместе с ним в Маджи. Несмотря на свой маленький рост и довольно невзрачный вид, Кэнэ держал себя очень гордо и независимо. Он отказывался отвечать на любые мои вопросы и заявил Герси, с которым тоже держал себя очень покровительственно:
– Если этот белый хочет узнать о нашей жизни, пусть приходит к нам в селение, там все увидит.
Против этого возразить было трудно.
В конце концов, «король» милостиво разрешил мне сфотографировать – за плату! – своих женщин. При этом, несмотря на столь значительное в моих глазах состояние (я мысленно умножил пять жен на 20 коров и каждую корову на 200 долларов), он яростно торговался за каждый быр.
Мастера палочного боя
Хотя племена междуречья Омо и Кибиша между собой враждуют, зато внутри каждой из племенных групп отношения проникнуты духом солидарности. А если накапливается раздражение, враждебность – в конце концов, и в одной семье люди ссорятся – тогда устраивают между сверстниками поединки. Но не до смертоубийства.
Это поединки на палках, их называют «донга».
Палки – они и есть собственно «донга» – напоминают прямой пастушеский посох или древко копья. Мужчины сурма владеют им виртуозно. У них нет лучшего развлечения, чем испытать новичка или чужака на испуг. Для этого, раскрутив донга пропеллером, они неожиданно целят ее в голову, но конечно, с таким расчетом, чтобы ее конец просвистел в каком-нибудь сантиметре от макушки. Если человек при этом зажмурится или присядет, его осмеют.
Поединки проходят весной, по окончании больших дождей. Предварительно бойцов разделяют на пары, подбирая по росту и телосложению, и соответственно экипируют: на голову водружают шлем из бычьей шкуры или коры дерева, а поверх обматывают несколькими слоями ткани, скрученной в толстый жгут. Руки, ноги, шею и плечи оборачивают в несколько рядов жгутами материи. Полосками из кожи защищают также колени, локти и запястья.
