Текст книги "Полдень, XXI век (ноябрь 2012)"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Дороговато выходит, Джефри, – сказал он. В его глазах серой стали была боль и злость.

* * *

Золотые глаза ангела испуганно следили за моими приготовлениями. Нож, веревка. Ножовка для крыльев. Внешне ангел похож на обычного мальчишку, только с крыльями. Он уже все понял; его сияние почти потухло, испуг во взгляде превратился в тоску.

– Вот, дурачок, – зачем-то говорю я. – Вот так оно, верить людям. Дал бы ему меня убить, цел бы остался.

Сейчас я начну отпиливать ему крылья. Он начнет плакать, кусать губы. Но не закричит, потому что так и не поверит, что человек, к которому он пришел на помощь, убивает его. Не знаю, чувствуют ли они боль, но мне кажется, что чувствуют, – потому что я уже сейчас на себе ощущаю все, что буду с ним делать. Потом я сниму с него белоснежную одежду, свяжу – хоть он уже никуда и не денется, не улетит, – и начну работать ножом. Зарядка работает только так. Главное, чтобы этот не полез обниматься, истекая кровью, что угодно, только не это. Я слишком стар для такого, я не выдержу.

Ангел не смотрит на меня. Он нахмурил белесые брови и уже готов расплакаться от обиды и несправедливости.

Я тоже готов расплакаться. Сейчас я себя ненавижу.

Мое раскаяние, мой стыд и моя ненависть к себе – очень важная составляющая процесса. Без этого ничего не получится, так что все это будет, и будет искренним. Быть мразью – часть профессии.

– Иди сюда, – говорю я, стараясь не смотреть на него.

Ангел покорно подходит, отворачивается.

– Прости, – бормочу, – меня иначе убьют. Ну прости, правда. Я двенадцать лет вас не ловил и больше не собирался. Это в последний раз.

Он долго и внимательно смотрит мне в глаза. Сквозь его полупрозрачные крылья вижу Четвертого, который курит; в кромешной темноте это видно по яркому рубину огонька сигареты.

– Повернись, пожалуйста.

Ангел поворачивается ко мне спиной. Его крылья мягкие и приятные на ощупь.

Беру ножовку. По дрожащим плечам и ладоням на лице понимаю, что ангел плачет. Он плачет тихо-тихо, но я слышу.

– Ну его все к черту!

Я кричу и бросаю ножовку в угол. Прислоняюсь лбом к стене, зажмурившись, пытаюсь собраться с мыслями, собираю внутри остатки решимости. Такие срывы бывают у всех. Нужно успокоиться. Ангел не человек, это не ребенок. Это просто эзотер, существо, полезное, но не живое. Его медленная смерть… не смерть, просто переход в другое агрегатное состояние! Тело рассыплется в пепел через какое-то время, а пульсирующее сердце пойдет на зарядку артефакта. Ничего страшного.

Четвертый знает, что не нужно вмешиваться. Потому и не вмешивается, хоть, я уверен, прекрасно слышит мои крики.

– Слушай, – говорю я ангелу. – Подожди. Ты можешь говорить?

Он не отвечает. Я беру его за плечо.

– Слушай, ну… ну не надо.

Что я делаю? Времени нет. Надо заканчивать дело.

Четыре часа утра. Скоро небо начнет сереть.

– Прости, – говорю я.

Мне становится ясно, что ничего не получится. Я слишком долго прожил жизнью вне игры. И не смогу убить этого ребенка, хоть и знаю, что он совсем не ребенок.

– Беги, – шепчу одними губами, но знаю, что он меня слышит.

Он оборачивается, недоверчиво смотрит на меня.

– Улетай говорю, глупыш!

В этот момент раздается выстрел. Мы с ангелом вздрагиваем. Я в панике оглядываюсь, пытаюсь придумать, что делать, но мне ясно, что делать уже нечего. Тот самый Девятый уже добрался сюда. Все, отмучились. Проиграли.

Накатывает дикая усталость.

Поскорей бы все это кончилось.

Еще выстрел. Смотрю за окно – вижу в сером мареве рассвета, что Четвертый лежит ничком и только вздрагивает. Потом пытается ползти куда-то, но застывает и больше не шевелится.

Это была последняя жизнь, – доходит до меня. Четвертый ликвидирован.

– Беги, лети отсюда, все уже! – кричу я.

Ангел, внимательно глядя на меня, взмахивает полупрозрачными крыльями.

И исчезает.

* * *

– Я вас искал почти пять лет. Бежать некуда.

Девятый не похож на других игроков.

– Я и не собираюсь, Девятый, – честно говорю я.

У Девятки в левой руке ствол Четвертого. Он рассматривает его со всех сторон и выбрасывает в угол, к ножовке, выброшенной мной.

– «Нигредо». Омерзительная гадость. Готов к смерти?

Подбираю с пола обойму, которая так и не запела у Четвертого, и тупо смотрю на нее.

– Ангелы умирают сами через пять-шесть лет, – кивает Девятый. – Вы, уроды, не убиваете их до конца.

«Все это время они мучаются от боли, ожидая смерти как избавления», – спокойно и отрешенно думаю я. И когда их выпускаешь, они поют. Человек не выдерживает их песни, это слишком для него. А того, кто отпускает их в смерть, защищает артефакт.

Киваю. Теперь все просто и понятно. Это и раньше было просто и понятно, а сейчас почему-то особенно. Знал ли я, что они через какое-то время умирают? Нет, не знал.

– Не знал, – говорю.

– Зато ты знал, как их разделывать. Готов к смерти?

Киваю.

– Вас осталось пять.

– Их осталось четыре, – говорит Девятый. – И скоро не останется ни одного. Настоящий Девятый ликвидирован мной в тридцать восьмом году. Кстати, вы тогда очень здорово помогли. А теперь сдохни.

Снова киваю, закрываю глаза.

Последнее, что я чувствую, – как на мое плечо ложится детская ладонь, и меня касаются мягкие и приятные на ощупь крылья.

Андрей Закревский «То, что имеет начало…»
Рассказ

Моему учителю Панчуку С. И. посвящаю.

Стоит только выйти, как огромное количество слов, вещей и явлений разворачиваются в бесконечную, непостижимую картину мира. Я переступаю давно не крашенный, стершийся от множества ног деревянный порог моего дома и выхожу в небольшой палисадник, каких уже мало осталось в больших городах. Со всех сторон его зажали ухоженные изгороди и заборы, въезды для автомобилей. Да и сами автомобили, не стесняясь, прижимаются к невысокому покосившемуся штакетнику, который будто бы пророс через неухоженные георгины и куцую черную смородину.

Калитка открывается в обе стороны, но на себя – тяжелее, мне приходится ее приподнимать. Так и в этот раз, калитка оказалась прижата большой и высокой машиной, с хищной хромированной мордой-решеткой. Чтобы открыть калитку, мне пришлось переложить плащ и повесить палку на правую руку. Вероятно, за последние десять лет я проделывал это столько раз, сколько было необходимо, чтоб проделать в старом покоробленном асфальте две глубоких борозды. Выйдя за калитку, я постарался стать к автомобилю как можно ближе, и принялся аккуратно закрывать калитку. И уже закрыл ее, когда с двух сторон одновременно меня схватили за руки.

Для того, кто ежедневно замечает, как меняется мир, нет проторенных троп и привычных движений. Еще вчера маленькая береза с трогательными большими листами на тонком стволе воевала за свое место у моего забора, сегодня – забор покосился от выброшенной стопы ее корня, а крона ее заслонила уродливые небоскребы на юге столицы. Так как калитка оказалась закрыта, мне пришлось кувыркнуться назад, вверх по капоту, высвобождая ставшую рыхлой и скользкой ткань костюма из бронированных рук двух массивных черных фигур. Замечаю, как с разных сторон к моему острову-автомобилю бросились десятки так же одетых солдат. Без оружия. И никто не смотрел на меня сквозь прицел – я бы это почувствовал.

Я поднялся на ноги, выпрямился. Сквозь редкий строй черных фигур и смоляной блеск шлемов ко мне подходил невысокий седой мужчина, странно худой и незащищенный в своей летней рубашке и серых брюках на фоне окружающей его брони. Подойдя к машине так, что его лицо оказалось в метре от моих ног, он поднял голову и сказал:

– Простите, мне необходимо с вами поговорить, и вы знаете, что просто так с вами невозможно встретиться.

Я решил улыбнуться ему, сделал это и спрыгнул вниз.

Кроме прозрачной крыши, в автомобиле больше не было ничего интересного для меня: вопросы, которые стали уже давно привычными, выражения признательности, которые мне не нужны. Признаться, все это время я провел, включая и выключая кнопку прозрачности, пытаясь себе представить, как выглядели подошвы моих ботинок изнутри, из салона машины.

Буквально через полчаса мир пополнился еще одним весьма богатым человеком. Мне не жалко, тем более, надо отдать ему должное – он сумел вычислить меня самостоятельно, балансируя на грани гениального анализа и паранойи.

Продиктовав ему по памяти номера телефонов фондов и его будущих партнеров из Силиконовой долины, я заметил:

– Вы обратили внимание на то, насколько усложнилась искусственная природа? Ранее мне приходилось видеть ученых, наблюдавших за муравейниками под стеклом, которым было достаточно механических часов и листка бумаги с карандашом, чтобы разгадать сложные правила строительства муравьиных троп. Сейчас ученые не могут справиться с управлением светофорами так, чтобы не было пробок в час пик.

Его ответ мне понравился:

– Мы слишком быстро меняемся и мало изучаем собственную природу, с часами и бумагой с карандашом, не подгоняя решение под результат. Слишком любим знать ответы заранее.

И я решил ему доверить проект по созданию виртуальной карты столиц мира в будущем, всего через двадцать лет. Продиктовав ему, какие игры и студии компьютерного дизайна произвели на меня впечатление, я почувствовал удовлетворение.

Так как он меня задержал, я позволил ему подвезти меня в аэропорт. Мне предстояло провести несколько часов в полете.

Я неоднократно падал и разбивался вместе с самолетами. Последний раз – всего лишь пять лет назад. Мой старичок «Spitfire PR IF», напоследок чихнув паром, упал в самом начале взлетной полосы на одном тропическом острове, который долгое время служил мне домом после последней большой войны. Честно проработав на меня двадцать лет, отпугивая контрабандистов и спасая отчаянных яхтсменов, самолет рухнул своими тремя тоннами на полосу, подтвердив истину: то, что плохо началось – плохо кончится, и то, что имеет начало, имеет и конец. Самое странное, что перед этим на моем любимом острове разбился принадлежавший рейхсканцлеру «Ю-52», и это привело к спасению тех самых людей, отлет которых из Старого Света был чуть ли не наиболее важной победой в войне. После этого я не падал почти два десятилетия.

За эти двадцать лет многое произошло. Много было ошибок, и, пожалуй, главной из них оказался выбор острова в качестве моей послевоенной базы. Вместо того, чтобы, наконец, систематизировать сохраненные мною артефакты старых культур и цивилизаций, я годами гонялся по острову за учеными и охранял их от вторжения непрошеных гостей, породив много мифов и даже развязав как-то настоящую маленькую тропическую войну. Но, с другой стороны, спасенные люди и состояния позволили мне вернуться в мир во главе группы очень влиятельных людей.

Сегодня я лечу над Европой, где мне не нужно самому заниматься охраной, как я это делал на острове, – у многих музеев и банков замечательная охрана. И в любом достаточно старом европейском городке можно основать филиал института, привлекая лучших ученых зарплатой и статусом, а не уединением с наукой. То, что ранее открывалось во время созерцания, посредством сосредоточенного наблюдения, сегодня изучается усреднением результатов с помощью безумного пересчета вариантов в цифровом формате. И чему тут удивляться? Я и не удивляюсь. Неживая природа всегда стремится к упрощению, рассыпается в пыль и на атомы, а живая природа паразитирует на этой агонии разрушения, придавая ей хоть какой-то смысл.

В Лондоне прохладно, я надеваю плащ. Несколько минут в скоростном вагоне – и я уже в центре города. В лобби дорогого отеля меня ждут. Хотят получить последние распоряжения те несколько человек, которым предстоит снова вернуть интерес к изобразительному искусству эпохи Возрождения. Отдавая последние распоряжения, я начинаю затылком чувствовать чей-то пристальный взгляд, не несущий опасности. Вероятно, меня кто-то узнал, а узнать меня мог только тот человек, с которым я был знаком. Я продолжаю говорить, не оборачиваясь, тем более – я догадываюсь, кто это. Минутные стрелки на четырех циферблатах часов над стойкой администратора успевают пробежать половину окружности, когда мой последний собеседник поднимается с кресла для прощального рукопожатия. В шуме вестибюля большого отеля я четко различаю приближающийся стук женских каблучков, сквозь запах кофе стремительно прорывается аромат духов. Катя.

Нас разделяет низкий столик, мы стоим и смотрим друг на друга. Я знаю, как выгляжу. Серый костюм-тройка и неизменная шляпа, да и дорогая деревянная палка, судя по моей фигуре, нужна мне для того лишь, чтобы подчеркнуть мужскую зрелость. А она превратилась в сухую высокую старуху, но строгая юбка и жакет все еще сохраняют ее модельный силуэт. Как же мужчины неприятно обманываются, обгоняя ее, чтобы заглянуть в лицо… За последние десять лет ее глаза окончательно выцвели и стали почти белыми.

– Здравствуй, – говорит она, протягивая руку для поцелуя.

– Владимир, – представляюсь я, целуя мягкую кожу перчатки, гораздо более упругую, чем та, что под ней.

– Я пришла, чтобы попрощаться, Владимир. – И, глядя мне в глаза, она усмехается: – Но не так, как я прощалась последние два раза. И, тем более, не так, как мы прощались сорок лет назад.

Что-то в ее тоне настораживает. Я начинаю чувствовать опасность, мир вокруг меня ускоряется, а я все еще слишком медлителен, несобран.

Передо мной сидит Катя. Нет, передо мной сидит сильная, энергичная женщина. Достаточно богатая и уверенная в себе, чтобы носить на шляпе настоящую бриллиантовую заколку стоимостью в несколько лондонских квартир. И, скорее всего, те несколько молодых людей – ее телохранители, и значит, она ведет активную светскую жизнь.

– Что ж, – говорю я, – внимательно тебя слушаю.

– Скажи, Владимир, ты – человек?

Мы направляемся по Нью-Бонд-стрит ко все еще новому – для меня – аукционному дому; здание в Олимпии я вообще не признаю. Но время идет неумолимо, а, казалось бы, только недавно я продавал и обменивал библиотеку Наполеона Бонапарта и покупал, по весу металла амулеты майя, которые кто-то принял за монеты с дыркой.

Прекрасно помню и первую выставку импрессионистов в этом здании.

– Зачем тебе эти аукционы? Я раньше думала, что это из-за денег. Пока в девяностых не потеряла вслед за тобой шесть миллионов фунтов. Правда, надо отдать тебе должное, – все опять вернула в две тысячи втором. Только это из-за тебя, так ведь? Это ты вливаешь в аукцион все эти миллионы!

Она почти кричит, останавливается и теребит меня за рукав пиджака. На нас бросают быстрые взгляды прохожие. Странная пара, чересчур эмоциональная для своего возраста, улицы и ветреной погоды. Нам приходится придерживать свои шляпы и полы плащей.

– Пойдем, пойдем, я тебе все сейчас объясню. – Я слегка подталкиваю ее в нужном направлении. Усмехаюсь: – Ты ведешь себя совершенно неподобающе.

Ожегши меня взглядом, она проходит в двери и привычно направляется в аукционный зал.

Зал утопает в уютном полумраке; настенные бра и дубовые панели… Большой экран позади стойки распорядителя превращен в зеркало – по нему транслируется происходящее в зале. За стойкой телефонных представителей модели-азиатки мило щебечут по-японски: мода последних лет – нанимать азиатских девушек одного роста и на одно лицо. Современный вариант барышень-телефонисток.

У нас удобные места – нам видно всех. На Катю посматривают. Некоторые отвешивают поклоны, скорее, взглядами. Инкогнито моих агентов раскрыто еще в отеле, но все ж они стараются не смотреть на меня и Екатерину. Она улыбается уголком рта. Торги начинаются.

Первые лоты стремительно уходят. Распорядитель доволен. Сегодня цены выросли в два раза от запланированных уже на первых трех лотах. А впереди – топы сегодняшнего аукциона. Среди зрителей поднимается легкая паника. В зале становится шумно. Кто-то, в нарушение всех правил приличий, начинает перемещаться по залу. Кто-то выбежал вон с телефонной трубкой, крепко прижатой к уху. Через полчаса в углу, отведенном прессе, происходит множественное движение. Распорядитель делает технический перерыв.

– Смотри, Катя, – я глазами обвожу суету вокруг нас. – Насколько люди радуются тому, что остались вечные ценности, которые только лишь дорожают год от года. Дорожают, несмотря на кризисы и катаклизмы. Ты думаешь, сейчас обрадовались те, кто продал картины? Нет! Сейчас радуются те, кто их купил! И те, кто купил их несколько лет назад. Ты думаешь, я что-то теряю? Ничего, ни единого цента. Разве что на электричестве и зарплате распорядителю, но только на первых нескольких лотах. Поверь мне, сейчас будут сделки, к которым я не имею никакого отношения – процент от них и принесет прибыль.

– Но это все мелочь! А какие у тебя будут потери на самых дорогих лотах аукциона? Они суммарно равны по стоимости всем остальным, вместе взятым, – она пристально смотрит на меня. Эдакая старая птица наклонила голову в мою сторону.

– Правильно, Катюша, ровно в половину стоимости остальных лотов, – усмехаюсь я, – а если бы был один лот – он бы составлял всего десять процентов. Из трех главных лотов сегодняшнего аукциона только первый – мой. Но он идет первым.

И на наших глазах происходит укрепление цен на эпоху Возрождения. Торги, повинуясь взмахам молотка распорядителя, то несутся вскачь вперед и вверх, то драматически замирают, сжимая воздух в десятках грудных клеток, после чего разряжаются аплодисментами.

– Однако зачем тебе это? Только ради денег? Их за эти десятилетия у тебя скопилось достаточно. – Ее глаза оживают; вопрос и взгляд теперь принадлежат глупой маленькой девочке. Но не об этом она спрашивает. Она пытается понять: ради чего или ради кого я ушел сорок лет назад. Пытается понять меня.

– Не десятилетия, Катюша, – столетия.

Она отворачивается, но я вижу, как на ресницах начинают скапливаться слезы. Я, однако, продолжаю смотреть на нее, на высокую гордую шею, такую высокую, что даже шарф не может скрыть старческие морщины и пигментные пятна.

Когда еще не было телевидения, не было фотоаппаратов – рисунки, картины, скульптуры, монеты, гравюры, веера и барельефы, – именно они хранили изображения окружающей действительности. Но, к сожалению, в войнах и грабежах, в наводнениях и пожарах спасали самое дорогое. В основном, золото. Мне больших трудов стоило приучить царей печатать свои портреты на монетах. Немало денег пришлось положить на то, чтобы во время пожара из дому стали выносить картины. Без моих трудов и вливаний, именно денежных вливаний, хрупкая пирамида стоимости культуры стремительно уменьшается в размерах. Но стоит только купить на аукционе Гончарову за два миллиона, как на Арбате сразу открывается новая галерея, а гниющие холсты в подвалах провинциальных музеев реставрируются, приводятся в порядок.

Невозможно – пока невозможно – сохранить изображения в таком качестве и сжать данные об этом изображении таким образом, чтобы потом его полностью воссоздать с качеством оригинала. Что такое картина? Это цвет и материя именно в этом, а не в каком-то другом месте. Что такое место? Это пустота! Пустота, которая должна быть заполнена цветом и материей с определенными характеристиками. И я не могу отделить эту информацию от картин и скульптур, пока не могу отделить. А я не люблю терять информацию. И я не могу знать о том, что где-то там, далеко, меня ожидает картина гениального человека. Я не могу ничего не делать, зная, что она меня может не дождаться. Мне проще сделать так, чтобы тот, кто ее хранит, ценил ее как зеницу ока. Как последние деньги на еду.

Потому я и покупаю Гончарову за два миллиона. Потому что если бы гениальная Гончарова стоила всего десять тысяч, то холст тракториста Иванова горел бы на заднем дворе Дворца пионеров.

У всех моих протеже – свои хобби. Кто-то собирает монеты, кто-то – открытки или ордена. Они все собирают информацию и платят за нее дорого. Протеже любят свои хобби и тратят на это огромные деньги. А я собираю своих протеже и помогаю эти деньги им заработать. Так проще. Я уже научился распределять свою работу. Постоянно выпускаются каталоги. Теперь уже в электронном виде. Рано или поздно картины, как уже сейчас монеты, можно будет скопировать без потери качества. Я смогу хранить в виде чистой информации память о мельчайшей игре света и тени на коронном пальцевом мазке гениального художника, на отрыве подсохшей краски, оставленном кистью.

Мы летим вместе с Катей через океан. Где-то там, внизу, остался загадочный остров, на который я веками стаскивал артефакты древних цивилизаций. Иных представителей которых я никогда не видел, занятый собирательством на другом конце света. Только потом, случайно оказавшись на месте их гибели, я находил курганы и предметы. Находил вещи настолько странные, что и сейчас не могу себе представить, как они были сделаны и зачем. Они светились и магнитились, лечили и убивали… творили чудеса. В итоге: мой остров ожил и сошел с ума.

Катя спит на соседнем сидении. И, может быть, оттого, что она совершенно расслабилась, ее лицо помолодело. И еще ей понравилось, что стюард спросил меня о ней, как о моей жене. Назвал ее моей женой.

Я долго изучал любовь, каждый отдельный момент своего пребывания на Земле. Будучи человеком, я мог и жить, и стареть, и даже умирать. Если очень постараюсь – я могу это сделать и с тем, к кому прикасаюсь, но лишь до тех пор, пока я к нему прикасаюсь. Поэтому я могу так долго жить и могу так много убивать.

Я долго изучал любовь. До тех пор, пока швейцарские биохимики не научились ее синтезировать. Сорок лет назад. Рецепты избавления от любви со стопроцентной гарантией были известны людям уже сотни тысяч лет, а вот влюбляться… Всего лишь сорок лет назад. Вероятно, в тот момент, когда они изобретут лекарство от смерти, – я перестану жить. Форма существования белковых молекул перестанет быть мне интересна. О, скорее всего, еще раньше Земля погибнет.

Я пытаюсь двигать науку о хранении информации – точно так же, как я сохраняю с помощью аукционов книги и картины. У меня в руке – кристалл. Я кручу его, постукиваю оболочкой о ковровое покрытие салона самолета. На самом его дне, у металлической набойки, хранится вся та информация, которую я успел обработать и залить в него за миллионы лет. Слишком мало может один человек исходить земли и увидеть глазами! Он не способен даже охватить глазом всю Землю целиком, не то чтобы поучаствовать во всех событиях. И только я могу так обработать информацию, чтобы поместить ее в кристалл.

Я поднял стоимость алмазов до такой степени, что даже стекло подорожало во время моих интервенций на бирже. Благодаря мне кристаллография и технологии по выращиванию кристаллов развиваются и всегда находятся впереди других технических наук. От нее ждут свершений, прежде всего в информационном бизнесе.

Это я внушил всем, что информация должна быть легко доступной, но притом защищенной и мобильной. А для этого – носители должны быть маленьких размеров.

Я против того, чтобы информация хранилась разрознено в глобальной сети, и именно я устраиваю те самые катаклизмы, которые терзают компьютерные сети, заставляя их собственников хранить резервные копии информации. И всегда на носителях малого размера.

Это благодаря мне существует Силиконовая долина. То место, куда мы с Катей сейчас направляемся. То место, с которого все началось.

Мир сотрясается от противоречия: как это информация о вещах и событиях стоит дороже, чем сами вещи и события, вместе взятые? Какой смысл тратить энергию на создание индустриальной структуры, венцом развития которой является производство информации? А все потому, что я не успеваю. Не успеваю сохранить память о Земле, не разрушив ее. Потому что Земля сопротивляется.

Археологи и палеогенетики, биологи и историки изучают то, что я не успел сохранить. Иногда мне кажется, что мне приходится бередить старые раны планеты.

Я очень люблю встречать рассвет над океаном, – догоняю ли я его, или лечу ему навстречу. Я очень люблю апельсиновый сок, иногда – виски, и это тоже не зависит от того, устал ли я от переговоров или хочу подумать перед ними.

Мы с Катей пьем виски. Скоро нас ждет посадка и полсотни километров до Сан-Хосе. Пара часов, чтобы поговорить.

– Зачем тебе Силиконовая долина? – спрашивает она. Либо ее до сих пор поддерживает адреналин нашей встречи, либо в старости она стала спать еще меньше.

– Когда-то, давным-давно, именно с этого места начался мой путь. Где-то там, внизу, под нами, тогда был остров, на котором я провел много лет. Вначале готовился к своему путешествию… потом отдыхал после него. Сейчас мы с ним поссорились.

– Ты поссорился с островом?

– Ну да! Помнишь, как там, у Александра Сергеевича? Про чудо-остров?

– Нет, но я знаю, как там, у Стивенсона. – Она, улыбаясь, смотрит на меня. Я делаю глоток виски и улыбаюсь в ответ:

– У Пушкина мне нравится больше.

Ход ее мыслей внезапно меняется, и она с интересом спрашивает:

– А кто была та женщина, твоя мать в бочке? – и, темнея лицом: – Кто такая царевна Лебедь?

– Не волнуйся Катя, ни царевны Лебедь, ни Черномора – не было. В те годы и обезьяны еще не могли разговаривать. А уж внешний вид моих первых протеже был далек от стандартов самого захудалого зоопарка.

Она кивает, и ее глаза затуманиваются. Она пытается себе представить, как это было. Не годы, не десятки лет, а сотни тысяч лет назад.

Совершенно невозможно прожить столько и не оставить следа в человеческой культуре. Как бы я ни следил за этим – то один, то другой протеже проговаривался, имел несчастье бормотать во сне или был подслушан кем-то. Бывали и те, кто привечал, поощрял байки, которые содержали зерно правдивой истории. Были и такие, как Катя, мои любимые, которым я не мог отказать в правде о себе. По сути, обреченный на одиночество. А предчувствие беды трансформировало легенду о Чудо-Острове в легенду о Ноевом Ковчеге.

Я прилетал в огненной колеснице и пропадал в бочке возле Чудо-Острова. Из моего бедра рождались люди, и даже я сам был Адамом во множестве религий. А уж моя палка красуется, в том или ином виде, в руках всех верховных богов и великих царей. Что делать, если подражание всегда было и будет одним из обязательных атрибутов обучения человека. Вероятно, самой красивой и самой близкой мне интерпретацией была предпоследняя: набалдашник в виде головы пуделя. Мода стала весьма распространенной и опошлилась благодаря перу гениального писателя. А любое мое появление в Старом Свете всегда можно было проследить по реинкарнации темы Вечного Жида на подмостках театров и на книжных развалах. Я не спорил с этим никогда. Посмеивался, когда Боря заглядывал мне в глаза, пока я при нем читал «03», видимо, он ждал, что я подам ему какой-то знак – сардонически подниму бровь и искривлю губы в агасферовой усмешке.

Вот мы уже прошли контроль и едем по прекрасной дороге в Сан-Хосе. В открытые окна врывается ветер. Теплый и душистый, так похожий на греческий, но не такой пыльный. Одноэтажная Америка прячет свои белые домики среди прозрачных деревьев.

Моя любовь к этому месту сохранилась навсегда. С того самого момента, когда я покинул свою базу на острове и привез первых самок Человека Разумного на материк. Я до сих пор удивляюсь, что местная человеческая популяция не сохранилась. Погибли все цивилизации, которые выросли отсюда. И, видимо, только из-за меня здесь все повторяется снова и снова. Я помню, как тогда, в самом начале, я метался по всем материкам, отводил застенчивых самок за руки, подбрасывал их в пещеры… Чего только я ни делал, чтобы эти испуганные обезьяны основали человеческий род! Выхватывал самых проворных самцов и привозил сюда, где на каждого приходилось по несколько озабоченных самок. Иногда мне кажется, что обычаи некоторых американских общин произошли с тех времен. Измучился я крепко, но оно того стоило. В одиночку я бы никогда не смог описать этот мир. Этот постоянно меняющийся, уникальный мир. Ценный сам по себе своей жизнью, непохожей ни на что во Вселенной.

Я подъезжаю к центральному офису крупнейшего мирового электронного аукциона. Каждую секунду через него что-то продается и покупается. Каждую секунду, появляются цифровые изображения предметов стоимостью… да мне, в принципе, все равно, сколько они стоят, самое главное – они есть в цифре.

Когда Катя видит цветные буквы на клумбе, ее глаза расширяются. Выйдя из машины и взяв меня под руку, она долго смотрит на ажурную конструкцию из белых труб, затем снова подходит к автомобилю:

– Буду ждать тебя в отеле. Я хочу переодеться и принять ванну.

Ну и правильно. Сегодня меня здесь не ждет ничего, кроме долгих здравиц в мою честь и скучных инструкций людям, которые лучше моего знают, что им надо делать.

Я ставлю задачу. Я предупреждаю, что атаки на электронные базы данных происходят не только в виртуальном мире, но и в реальном. Обращаю внимание на то, что распределение данных по сети – это потеря контроля над этими данными. Что слишком много конфиденциальной информации может стать доступной благодаря самому принципу распределения. С другой стороны, обращаю внимание на то, что, выкупив самую большую аудиовидео коммуникационную систему сети, мы не в состоянии этим воспользоваться. Не сохраняем переговоры и видеоконференции. Люди, пред которыми я говорю, не забивают себе головы вопросами о том, зачем мне информация, которую давно хотят получить все спецслужбы мира. Они делают пометки и внимательно слушают. Я обращаю внимание на свой новый проект – виртуальные цифровые города будущего – и заочно представляю нового руководителя проекта. О нем, оказывается, уже знают, он хорошо зарекомендовал себя как опытный биржевой боец.

В перерыве я делаю знак своему самому старому протеже. Он подходит ко мне. «Если хочешь лететь – лети!» – говорю я ему. Он ничего не отвечает, но уголки его губ начинают дрожать и опускаться вниз, в странной горестной благодарности. Он столько раз смотрел на фотографии Земли. Вначале, еще мальчиком, он клеил панорамы, снятые с холма на модную «Лейку», потом мечтал стать летчиком-картографом. Я повстречал его именно тогда, когда он с помощью циркуля и карандаша, будучи десятилетним ребенком, нарисовал свою первую карту. Это он все свои деньги вложил в картографирование Земли, а потом и Луны. Это благодаря ему, совершенно бесплатно, каждый может посмотреть, как выглядит Земля с поверхности Луны. И с каждой секундой благодаря спутникам все точнее и точнее, все ближе и ближе. Он всегда был тем человеком, который, выходя из дома, поднимал голову вверх и, прищурившись, совершенно отчетливо представлял себе, как он выглядит в глазах летящей птицы. Он, который запустил уже десятки спутников на орбиту, наконец, получил разрешение полететь самому, на сорок лет позже, чем ему бы этого хотелось. Я беру его руку в свою и крепко сжимаю, не отпуская всю долгую минуту встречи наших глаз.