Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №06 за 1987 год"

За кормой – 2 000 миль

Окончание. Начало см. в № 5 за 1987 год.

Горло Белого моря. Сулой

Святой Нос еще отчетливо виден за кормой, но мы не оглядываемся: предстоит пересечь Горло Белого моря в самой широкой его части, которую иногда еще называют Воронкой. Курс – на мыс Канин Нос.

С каждой милей крепчает северовосточный ветер – межник, упираясь нам в левый борт. По палубе ходим в спасательных жилетах и с каким-то отрешенным любопытством, будто со стороны, наблюдаем, как все сильней раскачивает шхуну бортовая качка, все ниже кланяются мачты потемневшему Белому морю. Впрочем, Белому ли?

Мы идем по границе Белого и Баренцева морей, и трудно определить, где кончается одно и начинается другое море. Да и не до этого. «Полярный Одиссей» вошел в зону сулоя – явления для Мирового океана довольно редкого и почти постоянного для Горла, где сталкиваются противоположные ветры и течения, смешиваются холодные беломорские воды с теплым крылом Гольфстрима. Поморы называют сулои «толкунцами», и это название лучше всего, пожалуй, передает суть этого явления – толчею волн. И вот уже мы смотрим, как взметаются широкие длинные языки трехметровых волн, а на них, толкаясь, прыгают волнышки поменьше, и оттого большие волны бурлят, пузырятся. Когда волны начинают перехлестывать палубу – а это уже баллов шесть,– спускаемся в кубрик.

...Утром волнение все еще ощущается, но это уже не шторм. До Канина Носа еще часа два ходу, но «Полярный Одиссей» ложится в дрейф. Здесь, на границе Белого и Баренцева морей, наша экспедиция, посвященная Международному году мира, должна спустить на воду символический «круг мира».

Это действительно круг – судовой спасательный, который мы заранее выкрасили алой краской, а в середину вставили голубой диск с изображением земного шара. И с этой маленькой рукотворной планетки, которую поддержит на волнах спасательных круг, взлетает, расправляя крылья с надписью «VITA PAX EST» – «Жизнь – это мир»,– белоснежный голубь мира. Мы спускаем «круг мира» за борт и долго следим за пенопластовым голубком, уносимым течением.

Канин Нос. Программа «Поморский коч»

К полудню в дымке приподнявшегося тумана обозначилась длинная каменная гряда – Канин Нос. Старинные лоции не рекомендовали мореходам приближаться к этому мысу: десятки поморских судов исчезали здесь бесследно, в народе ходили легенды о злых канинских духах...

Берем курс на юг, идем параллельно полуострову и, заметив удобное для высадки место, отправляем на берег катер. В десанте – капитан Виктор Дмитриев и научный сотрудник Карельского краеведческого музея Михаил Данков, главные энтузиасты программы «Поморский коч».

– Ты не представляешь, что такое коч,– выговаривал мне Дмитриев еще при первой встрече в Петрозаводске, на республиканской станции юных техников, где Виктор преподает техническое творчество.– Поморы на кочах избороздили все северные моря, ходили на Грумант, к Мангазее в Обской губе, есть предположения, что добирались даже до Аляски. И все это на деревянных одномачтовых суденышках с прямым парусом и несколькими парами весел. Конечно, были и другие суда у поморов – лодьи, юмы, шняки,– каждое со своими особенностями в зависимости от назначения. Однако коч – самая древняя, так сказать, базовая модель, за сотни лет доведенная до своего конструктивного оптимума. Но Петр Первый счел кочи устаревшими и сначала запретил их строить, а позже и вовсе приказал уничтожить, дабы не стояли они на пути «новоманерных», создаваемых по голландским образцам, кораблей. Старинные поморские секреты судостроения постепенно забывались. И сегодня никто не знает, каким в точности был коч...

Добавлю к словам капитана: пытаются это установить ребята из петрозаводского клуба «Полярный Одиссей». Восьмой год под началом Виктора Дмитриева они проводят отпуска в плаваниях по северным морям, где по крупицам собирают секреты шитья поморских лодок, беседуют со стариками, вглядываются в окатанные волнами деревянные обломки на побережьях – вдруг обнаружатся остатки коча?

– А если и вправду обнаружатся? – спросил я тогда Виктора.

– Будем строить коч – настоящий, поморский. И пойдем на нем по одной из поморских трасс – на Мурманский берег или в Сибирь, к былой Мангазее.

В эту экспедицию счастье уже улыбнулось искателям кочей в Кеми, где они познакомились со старым помором Григорием Андреевичем Белым, в роду которого из поколения в поколение передавались секреты строительства морских лодок. Григорию Андреевичу уже восемьдесят, но он крепок, энергичен, до сих пор его лодки считаются самыми прочными и долговечными у местных рыбаков. Конечно, сегодняшние моторные доры, которые делает Григорий Белый, отличаются от тех шестиметровых лодок, на которых он в двадцатых годах под парусом отправлялся за треской в Баренцево море, и все же многие приемы его ремесла корнями уходят в поморскую старину, это несомненно. Григорий Андреевич не держит их в тайне: как подготавливать корневища-кокоры на шпангоуты, какое сечение придать доскам обшивки, как стыковать деревянные узлы – все это «одиссеевцы» тщательно записали с его слов, сфотографировали и положили до своего часа в досье программы «Поморский коч».

...Катер возвращается, и по сияющему лицу капитана видно, что фортуна улыбнулась снова. Дмитриев перелезает через бортик, бережно прижимая к груди две бурых, изъеденных временем и влагой доски. «Смотрите! – торжественно объявляет он. И с величайшей осторожностью опускает находку на крышку трюма.– Вот так шили вицей!»

Мы рассматриваем сверленные под разными, отнюдь не случайными, углами отверстия, из которых торчат обрывки вицы – тонких гибких прутьев; изготовляли их обычно из корней можжевельника. Лодки, шитые вицей, были намного долговечней лодок на металлических заклепках, скобах или гвоздях.

– Доскам лет двести, не меньше,– замечает Миша Данков.– Что, пора строить коч, капитан?

Виктор отвечает с разумной осмотрительностью морехода: «Построим, дай сначала вернуться...»

Шойна. Красная рыба семга

В устье реки Шойны заходим, ориентируясь по вешкам, без которых могли бы его и не заметить,– устье теряется в изрезанных песчаных берегах, маскируется той же серебристой рябью, что и Белое море, прячется за желтыми дюнами. Как и в Кузомени, песчаные берега здесь – тоже дело рук человеческих, только не такое давнее.

Мы шли вдоль берега реки, по щиколотку утопая в песке, и разговаривали о судьбе этого поселка со старейшим жителем Шойны – Федором Семеновичем Широким. Федор Семенович – полвека в Шойне, хорошо помнит времена, когда в поселке жило почти две тысячи человек действовал свой рыбозаводик, а колхозные баркасы брали полные невод и тралы на канинских тонях. Рыбы было столько, что порой тянули трал прямо у самого устья. А с пятидесятых годов все вдруг пошло наперекосяк: уловы резко снизились. Вычерпали рыбу тралами: видно, не по миске ложка оказалась. И те же тралы судя по всему, сдвинули камни на дне, порвали придонную растительность – и пополз из моря на берег песок...

Невеселый рассказ Федора Семеновича оборвал всплеск – мощный резкий, наполненный каким-то погремушечным шелестом. И тут же второй шлепок, почти сразу за первым. Я повернулся – на воде расходились круги.

– Семужка сыграла! – просиял Федор Семенович.

Сердце сразу заколотилось, и мысленно выбранил себя за то, то вышел на реку без спиннинга. Вспомнились слова известного натуралиста прошлого Л. П. Сабанеева о том, что для рыболова выудить семгу – все равно что охотнику застрелить льва, но тут же охладило сознание, что ныне семга для любительского лова – табу...

– А разве заходит в Шойну семга, Федор Семенович?

– Почему же нет? Она, почитай во все канинские реки заходит. И в Несь, и в Чижу, и в Шойну, и в Сегжу. Вот же – само название говорит. Меньше ее стало, конечно, все берем и берем... Хотя, я слышал, и разводить ее пробуют на той стороне?

Да, на Терском берегу, в Умбе, и в Карелии, в Кеми, действуют рыбопитомники, где инкубируют мальков семги, выращивают их до трехлетнего возраста и только тогда, мало-мальски подготовленных к самостоятельной жизни, выпускают в реку. Выпускают мальков ежегодно сотнями тысяч, но сколько их добирается до моря, а тем более сколько возвращается в родные воды на нерест, неизвестно. Директор рыбопитомника в Умбе Юрий Михайлович Чегодаев с грустью рассказывал, что в желудке одной пойманной щуки – а щуки в Умбе, закрытой для рыболовов-любителей, развелось множество,– нашли однажды до 150 семужьих мальков. Это при себестоимости 14 копеек штука! Совсем неплохой щучий завтрак – ценой в 21 рубль... Но и ту семгу, что избежит щучьих пастей и чаячьих клювов, на северных морских пастбищах подстерегают ловушки и сети скандинавских рыбаков. Пораженный столь «альтруистическим» производством, я с надеждой спросил тогда умбских ихтиологов, наверное, и нашим рыбакам, в свою очередь, попадается семга, разведенная в Скандинавии? «Может, и остается,– услышал я в ответ,– только, например, в Норвегии семгу выращивают сразу до товарного веса в специальных морских садках. Почти без потерь, но уж очень это дорогой процесс!» Конечно, рыбоводы рады бы внедрить современную технологию, но для этого их руководство должно переставить акценты и говорить: «Дорогой процесс, но зато почти без потерь...»

И все же, напрягая из последних сил свои скромные мощности образца сороковых годов, беломорские рыбопитомники делают что могут, и по-прежнему, хоть и сильно поредевшие, стаи красной рыбы поднимаются каждый год в исконно семужьи реки: Умбу, Варзугу, Семжу, Мезень. А рыбаки, следуя рекомендациям ихтиологов, ловят теперь по научно-обоснованному режиму, через день поднимая в реках сети и пропуская вверх по течению идущую на нерест семгу – самую могучую, самую красивую, самую быструю рыбу Севера. И самую вкусную.

– Семужку красной зовут не только за мясо, но и за пригожесть. Без семги и представить себе Поморье трудно. Как луг без травы или лес без деревьев,– говорит Федор Семенович, приглядываясь к сверкающей ленте реки.– Смотри, вон там сейчас сыграет!

В том месте, куда указывает Федор Семенович, вода вдруг расступается, и из нее плавно, будто космический корабль на старте, поднимается серебристое рыбье тело. Показывается широкий хвостовой плавник, и тут рыба изгибается, мощно ударяет хвостом и на метр взмывает в воздух. В полете она вибрирует, словно отряхивает с себя капли, затем переворачивается и, шлепнувшись о воду тугим боком, исчезает в фонтане радужных брызг.

– Что, красна рыба семужка? – спрашивает Федор Семенович.

– Красна,– отвечаю я, не в силах отвести глаз от реки, где ходит, а может, сейчас снова «сыграет», семга.– Ох, красна...

Архангельск. В гостях у Ксении Петровны Гемп

«Полярный Одиссей» спускался на юг. По левому борту проплывали и исчезали за горизонтом беломорские берега – Канинский, Конушинский, Абрамовский, Летний, остров Моржовец, село Нижняя Золотица,– и все реже становились туманы, все теплее припекало солнце, словно решив отогреть нас после Заполярья.

Архангельск встретил экспедицию совсем южной погодой, а Северная Двина – синей теплой водой. Едва шхуна пришвартовалась к причалу яхт-клуба «Водник», на борту ее не осталось никого, кроме вахтенных. И конечно, радиста, кандидата в мастера спорта СССР Андрея Авдышева. Как и во время предыдущих стоянок, Андрей остался в радиорубке, и снова летели в эфир позывные экспедиции «EKI НБР», и кто-то принимал сигнал, и завязывался короткий диалог-знакомство, и снова Андрей как заклинание твердил в микрофон: «Я – елена-константин-один-николай-борис-роман…»

Надо сказать, что преданность радистов-любителей своему увлечению поразительна. Они готовы сутками не отрываться от трансиверов, лишь бы установить минутный контакт и обменяться позывными с неизвестным радиолюбителем на другом конце света. Так или иначе, радиолюбители страны уже оказали значительную помощь экспедиции, поддерживая нашу связь по ходу маршрута с редакциями в Москве, партийными и комсомольскими организациями да и с семьями тоже.

Итак, Андрей остался в радиорубке, а мы – капитан, карельские тележурналисты, они же матросы, Александр Захаров и Сергей Никулин, и я – отправились в гости. Нас ждет Ксения Петровна Гемп – старейшая писательница, этнограф, исследователь истории освоения Севера.

Точно в назначенное время – нас предупредили, что у Ксении Петровны день расписан по минутам, много работы,– входим в новый белокирпичный дом на набережной. Ксения Петровна открывает дверь сама, немного помешкав после звонка: после зимней травмы она вынуждена передвигаться на костылях. Но нас встречает не измученная болезнью, а энергичная, подтянутая старая женщина с живыми внимательными глазами и доброй улыбкой.

Приняв цветы и усадив нас в гостиной, Ксения Петровна с интересом расспрашивает о маршруте экспедиции. Все острова, бухты, берега, где бросал якорь «Полярный Одиссей», ей хорошо знакомы, и она радуется от души, когда узнает, что там-то и там-то все идет хорошо, и переживает, услышав о запустении, бесхозяйственности, чиновничьем равнодушии.

Почти вековая жизнь нашей хозяйки неразрывно связана с жизнью Поморья. Это та самая Ксения Гемп, которая в 1912 году танцевала в Архангельске прощальный вальс с Георгием Яковлевичем Седовым, дружила до последнего дня с его женой Верой Васильевной, лично знала Я. Нагурского, В. Русанова, И. Папанина, О. Шмидта...

Мы беседуем с Ксенией Петровной об экологии Белого моря и полярных исследованиях, памятниках древнего зодчества и северных промыслах, обсуждаем конструкции допетровских поморских судов – обо всем, что связано с Севером, у писательницы свое суждение, основанное на огромном опыте и энциклопедических знаниях. Ксения Петровна показывает нам рукопись, над которой работает сейчас: это будет книга о тех, кто первым прокладывал трудные северные трассы.

Во время разговора я разглядывал стеллаж с книгами во всю стену: Лев Толстой и БСЭ, альманахи «Рассказ» и Брем, переплетенные в кожу фолианты со старинными надписями на корешках и книги на французском – Ксения Петровна в свое время окончила знаменитые Бестужевские курсы. Н а старом дубовом комоде две фотографии в рамках: на одной – Ксения Гемп в одеянии сестры милосердия времен первой мировой войны, на другой – Владимир Ильич Ленин. Над комодом висит деревянная аппликация в виде парусника, подарок школьников.

Прощаясь, спрашиваем, что Ксения Петровна хотела бы пожелать молодым исследователям Севера.

– Необходимо, чтобы молодежь никогда не забывала тех, кто творил здесь, и развивала бы их труды. И успехов пожелаю, и новых открытий. А открытий еще можно сделать очень и очень много...

Кондостров. Следы на граните

Кондостров – один из немногих среди сотен беломорских островов, которые удостоились места на карте атласа СССР, а в Онежской губе он вообще самый крупный. И все же с борта «Полярного Одиссея», вставшего на якорь в сотне метров от Кондострова, он весь просматривался как на ладони, от южной до северной оконечности. И ничего необычного не угадывалось в его густом зеленом криволесье, крутых скалистых берегах, песчаных подковах отмелей или небольшом каменном мысе напротив другого необитаемого острова со странным названием Пневатый.

Но лишь немного мы углубились в лес, как оказались в густых зарослях голубики. За голубичником открылись моховые болота, расцвеченные морошкой в красные, розовые, желтые тона; там, где болото светилось янтарем, морошка была самая спелая, кисло-сладкая – ягоды даже при легчайшем прикосновении пускали густой ароматный сок. Стояли последние дни июля, погожие, солнечные – самый ягодный сезон...

Так, от ягодника к ягоднику, бродили мы по острову, наслаждаясь нетронутой человеком природой, пока не наткнулись на старые прогнившие столбики с узкими прорезями. Решив, что в них крепились жерди ограды, мы двинулись вдоль столбов и вскоре вышли к истлевшей от ветхости избе. Рядом, в зарослях мха и черники, угадывался сруб колодца. Поодаль – развалины небольшого сарая. Что тут было? По всей видимости, монашеский скит, рыбаки или охотники на морского зверя не стали бы строить дом в глубине острова. Чуть позже мы нашли целую сеть длинных, по нескольку километров, осушительных канав и утвердились в своем предположении: столь большой и кропотливый труд могли взять на себя только монахи.

К концу дня мы вышли на скалистый мыс, который утром рассматривали с «Полярного Одиссея», и там обнаружили еще один след, оставленный былыми обитателями Кондострова. Да еще какой след! От края леса до самой оконечности мыса по скалистому откосу тянулась... дорога. Она была вымощена массивными каменными плитами, ее протяженность не менее двухсот метров, а ширина – почти три метра. По такой дороге к морю могла подъехать повозка с любым грузом.

Что же возили обитатели Кондострова на мыс, что грузили на лодьи и кочи?

Ответ – или только подсказку к ответу – мы нашли в начале циклопической дороги и на соседнем острове Пневатом, который в отлив соединяется с Кондостровом высыхающей перемычкой. На обоих островах добывали гранит, чему свидетельство – оставленные каменотесами блоки со следами обработки, совсем готовые, доведенные до нужных размеров, и только надсверленные, но не расколотые. Технология, в старину применявшаяся довольно широко, была такова: мастера сверлили в глыбе ряд отверстий, забивали в них деревянные клинья, поливали водой. Клинья разбухали, разрывая монолит по намеченной линии.

И все же, куда отправлялись каменные блоки с Кондостровских карьеров? Пока неясно. Но ведь в Беломорье есть и другие загадки: на некоторых островах, где нет ни единого камня, стоят целые монастыри из гранита, неизвестно откуда привезенного.

Кто знает, может быть, загадка и загадка могут дать отгадку?

Беломорск. Памятники и память

Днище «Полярного Одиссея», еще месяц назад иссиня-черное, теперь покрыто пучками бурых водорослей,

но краска не отошла, нет ни ржавчины, ни вмятин. Старенький корпус судна экспедицию выдержал. Еще раз проходим с аквалангами вдоль днища – я по левой стороне, Юрий Полняков, наш стармех, по правой – и всплываем на поверхность, хотя покидать подводный мир не хочется: в тени шхуны снуют мелкие пикши и наважки; парят «морские ангелы» – полупрозрачные голотурии, в чье овальное студенистое тело словно продеты искрящиеся нити... У трапа, волнуясь, капитан ждет результатов осмотра: ну, как там? Не сговариваясь, поднимаем большие пальцы: все в порядке, капитан, можно следовать в Беломорск!

В Беломорск входим красиво, под всеми парусами, на пирсе нас встречают те, кто вроде бы совсем недавно провожал в плавание. Однако торжества по случаю завершения беломорской «кругосветки» назначены на завтра, и потому решаем съездить в Залавругу, где находится уникальный художественный памятник неолита – петроглифы «Бесовы следки».

Сначала идем в Новую Залавругу, в устье реки Выг, где среди зеленых пойменных лужаек вровень с землей лежат камни, десятки камней, сплошь покрытые какими-то значками.

– Поглядите на эту группу петроглифов, они еще неплохо сохранились,– приглашает экскурсовод и ведет к этим отчетливым петроглифам... по тем, которые «сохранились плохо». Мы идем, попирая каблуками каменную картинную галерею, и чувствуем себя невольными соучастниками какого-то чудовищного акта вандализма. Выясняется, что по петроглифам ходят все приезжающие сюда, некоторые даже разводят на камнях костры, дабы испить чайку после познавательной экскурсии.

Удивительно ли, что из 62 групп петроглифов в Залавруге, еще несколько десятилетий назад вполне различимых, более или менее сохранились лишь четыре группы?!

В Старой Залавруге над петроглифической группой «Бесовы следки» поставили павильон. На массивном валуне – изображения пляшущего человечка и следов его босых ног (отсюда и название «Бесовы следки»), а также силуэты оленей, лосей, лодок с гребцами, странных длинношеих животных – то ли лебедей, то ли бронтозавров. Всего триста петроглифов. А когда полвека назад их впервые изучал писатель А. М. Линевский, петроглифов было 470! Но скоро их будет еще меньше: изображения разъедает известка, которая капает с потолка, помещение не отапливается, и влага, попавшая в углубления, выбитые каменным отбойником пять тысяч лет назад, зимой замерзает. А то, что вода при замерзании расширяется и способна раскрошить любой камень, известно каждому школьнику.

– Увы, никто не знает, как спасти петроглифы от воздействия ветра, воды, морозов,– вздыхает экскурсовод.– Не знает и не пытается спасти...

Ситуация с петроглифами в Залавруге, к сожалению, характерна для Беломорья. Избежавшее копыт татаро-монгольских орд, Беломорье стало своеобразным заповедником, где многие фольклорные традиции, ремесла, различные виды народного творчества были не только сохранены, но и подняты на уровень подлинного искусства. Прежде всего это относится к зодчеству. Ни гвоздя, ни железной скобы, дерево и топор – вот и весь исходный материал северного плотника. Да еще руки, оставившие по всему Северу сотни изб, амбаров, ларей, мельниц, церквей, часовен. Да не простых, а таких, что глядеть радостно, словно шепнул мастер над своим творением доброе волшебное слово...

Но памятникам деревянного зодчества, которые судьба уберегла от пожаров и разрушений, нужна наша забота. Без нее они погибнут, как гибнут сегодня «Бесовы следки» или древняя часовня в селе Гридино, или лодка XVIII века в Сумском Посаде, которую «реставраторы» выкрасили бурой паркетной краской, предварительно выбросив все «лишнее»: мачту, парус, руль, скамьи, уключины... Однако Поморью не на кого надеяться, кроме как на нас, оно знает, что людская память спасла уникальные церкви в Варзуге, Кеми, Вирме, и протягивает людям в своих шершавых просоленных ладонях все, что еще цело сегодня и что завтра спасать уже будет поздно.

Раскрылись и сомкнулись, пропустив «Полярный Одиссей», ворота шлюза, и только теперь по-настоящему почувствовалось, что экспедиция окончена. Предстоял, правда, еще переход по Беломорско-Балтийскому каналу до Петрозаводска, но это же по пресной воде... А за кормой осталось Белое море с его необитаемыми островами и старинными поморскими селами, заповедные берега и ягодные болота, памятники истории и заполярные туманы.

Все то, с чем крепко-накрепко нас связали пройденные две тысячи миль...

Белое море

Григорий Темкин