Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №06 за 1985 год"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– И за три минуты можно кое-что рассказать.

– Но не с пулей 45-го калибра в теле.

– А вдруг ранение окажется легким?

– Тогда Пепе выстрелит еще раз. В его интересах, чтобы тот не проговорился.

– Итак, они ушли. Где ты их схватишь?

– Не в центре. Взять слишком быстро – вызвать подозрение. Лучше за городом. Они вооружены, отстреливаются и...

– ...погибают. Хорошо. Но представь себе, что ты потерял след и они прячутся где-то в пригороде?

– Невозможно. Им на колесо сразу сядет кто-нибудь из наших. Кроме того, Пепе подложит в багажник портативный передатчик. Шансов уйти у них нет.

– Удивительно, что они этого не понимают.

– Может быть, и понимают, но у них нет выбора...

Андроклес Матарассо встал. Крепко сбитый, приземистый, коротконогий, сильный, как шимпанзе. Он подвел Понсе к кромке бассейна, доверительно коснулся плеча.

– Я ни о чем не знаю, Камило, и ничего тебе не обещаю. Но если вскоре ты придешь ко мне с хорошей новостью, мы разопьем бутылку «Дом Периньон» урожая пятьдесят пятого года и ты сможешь называть меня Анди.

Через несколько километров за Эсперансой асфальтовое покрытие дороги обрывалось. Задрав тупорылый капот, «джип», поднимая тучи пыли, полез в гору.

– Я вас предупреждал,– ворчал Вилан, так крепко сжимая руль, что кожа на косточках натянулась.

Бернсдорф держался за раму ветрового стекла. Дорога превратилась в некое подобие тропы для вьючных животных времен Кортеса.

– Довольны? – спросил американец.– По вашему желанию мы готовы показать и это – дорогу, заканчивающуюся в нигде. И никто продолжать ее не будет. Наши возможности не безграничны! А разве на Кубе вы не видели того же: нищеты и грязи?

Бернсдорф насторожился:

– При чем тут Куба?

– Вы ведь рассказывали майору Понсе, что побывали там – до Кастро. Но тут вы ошиблись. Ему достаточно было обратиться к газетному архиву, чтобы убедиться, когда именно вы там были. К чему эти маленькие хитрости?

– Не хотел тревожить его понапрасну.

Глаза Вилана снова сузились, в них появился недобрый блеск.

– Вы недооценили майора.

– А вы советник экономический или полицейский?

– Здесь это вещи взаимосвязанные...

Бернсдорф почувствовал в словах Вилана вызов и понял: тот нервничает, раздражен. В Эсперансе Бернсдорф держал себя в руках, но здесь, наедине с Виланом, решил высказать, что он думает обо всем этом – о колодцах и священниках, о специалистах по проведению аграрной реформы и социологах, об американских землемерах и рейнджерах. Он просто не мог иначе, это рвалось наружу.

В глазах американца плавали голубые льдинки.

– Я рад, что вы не скрываете ваших прокоммунистических убеждений.

– Коммунистом я никогда не был, я социалист. Вам ли не видеть различия?

– Что ж, мне ясно. Вы хотите в своем фильме воспеть дело восставших. На денежки Фишера. Вы подали эту идею в блестящей упаковке, Фишер почуял, что на этом можно заработать, и, возможно, даже не ошибся. В кинобизнесе всякое случается... Но ваша, господин Бернсдорф, роль куда подозрительнее, чем роль американского землемера или инженера-гидролога, занимающегося к тому же вопросами безопасности. Лично ваше занятие несравненно циничнее, потому что основа фильма абсолютно лжива! Какой бы

прекрасной ни оказалась постановка, ложь остается ложью.

– Почему вы так считаете?

– И вы еще спрашиваете? Потому что с герильерос покончено, и здесь, и повсюду – в Боливии, Колумбии, Перу... Как же вы смеете после этого утверждать, будто они – победители?

– Моральная победа бывает порой важнее победы на поле битвы. Если я покажу, что попытка восстания была оправданной, и вдобавок изображу, как один из повстанцев преодолел страх перед собственной гибелью, страх перед превосходящими силами противника...

– Оправданность восстания? Сказать вам, кто препятствует развитию, из-за кого страна пребывает в нищете? Из-за герильерос! Они – причина неисчислимых бед Гватемалы, потому что отпугивают иностранный капитал.

– Разве. БОА Ридмюллера отпугнули?

– Их – нет. Тут столько полезных ископаемых: медь, цинк, свинец, прекрасная железная руда, нефтяные месторождения в девственных лесах. Но капиталовложения могли бы быть в десять раз больше!

– Пожелаю вашим монополиям приятного аппетита. Почему же они медлят сейчас, когда над герильерос одержана полная победа?

Бернсдорф проговорил эти слова спокойно; выговорившись, он чувствовал себя увереннее, хотя и понимал, что спор, по существу, бессмыслен.

«Джип» неожиданно замедлил ход: дорогу впереди преградило скатившееся, очевидно, с холма дерево. И в это мгновение прозвучал выстрел...

Стреляли откуда-то сверху, с некоторого расстояния. Вилан резко затормозил. Секунды спустя прозвучал второй выстрел, с противоположной стороны; Бернсдорф принял его даже за эхо первого. «Кто-то охотится»,– подумал он. Но поведение спутников подсказывало ему, что они другого мнения. Солдаты спрыгнули с машин, Вилан с револьвером в руке искал убежища за правым передним колесом.

– Вылезайте! И живо в укрытие! – закричал американец.

Бернсдорф повиновался, чтобы не раздражать его. Вилан весь покрылся потом, указания свои он отдавал отрывисто, лающим голосом.

От второй машины к ним подполз Фишер.

– Это стреляли из охотничьего ружья...

– Не думаю,– ответил Вилан.– Видите дерево? Кто-то устроил нам ловушку.

– Тогда дайте мне оружие,– сказал Фишер.

– Рядом с сиденьем...

Фишер взял в машине автомат и быстро разобрался, как с ним управляться. Происшествия он всерьез не воспринял, но фантазия бывшего вояки разыгралась.

– Поздравляю с началом третьей мировой войны,– съязвил Бернсдорф, увидев продюсера рядом с собой.

Фишер прицелился в невидимого врага.

– Два немца и одиннадцать «кока-кол» под предводительством янки,– пошутил он.

Ничего больше не произошло. От туч москитов звенело в ушах, стало жарко. Некоторое время все прислушивались, но ничего подозрительного не произошло. Два солдата оттащили с дороги препятствие. Это было единственное деревце на сотни метров вокруг: на склонах рос один чертополох. Может быть, естественная растительность была уничтожена напалмом. Снизу, с плато, в небо тянулись жиденькие дымы.

– Угольщики запрета на охоту не придерживаются,– заметил Вилан с такой горечью, будто дичь в округе принадлежала лично ему.– Поедем дальше?

– Если не возражаете,– ответил Фишер и попросил Роблеса сфотографировать его с оружием в руках.

– Думаю, мы видели достаточно,– сказал Бернсдорф.– Господин Вилан отвечает за нашу безопасность, не будем усложнять ему жизнь...

– Нет, до Мараньона мы доедем! – голос Вилана даже охрип от ярости.

Он сел за руль и, подняв руку, дал конвою приказ трогаться в путь. С каждым поворотом серпантина настроение Бернсдорфа ухудшалось. Взгляды, которые бросал на него Вилан, не могли не беспокоить: в зрачках его глаз тлела ненависть. Когда знаешь, что струсил – а какой трус не знает, когда именно испытал это постыдное чувство,– никогда не забудешь, кто был свидетелем. Он возненавидел Бернсдорфа, потому что тот видел его в момент слабости.

И поэтому Бернсдорф испытал облегчение, когда Вилан вновь заговорил с ним – они подъезжали к Мараньону,– пусть и для того лишь, чтобы продолжить спор.

– Я принял решение не добиваться вашего выдворения из страны,– сообщил ему Вилан негромко, с затаенной угрозой.– Это было бы нетрудно, поскольку вы пытались обмануть официальные инстанции страны, но я не вижу нужды в столь крайних мерах. Мы неделовой критики не боимся. Чего вы рассчитываете добиться вашим фильмом? В Гватемале он на экраны не выйдет, а в Европе лишний раз подтвердит, насколько наша демократия широка, какие возможности предоставляет. Распространяйтесь насчет романтики герильерос сколько вам заблагорассудится. Единственное, что нам мешает всерьез,– это коммунисты с идеями Народного фронта. А в остальном... Я даже готов пожелать вашему фильму успеха. Видите, насколько мы великодушны! Нам не до мелочей...

Ветер принес на плоскогорье дождь, его тугие струи так и хлестали по крыше дома Ридмюллера, но около одиннадцати утра сквозь тучи пробилось солнце и преобразило все вокруг. Озеро Атитлан, казавшееся час назад огромным блюдом расплавленного свинца, превратилось в овальное зеркало.

После обеда Ридмюллер пригласил всех на свою яхту, которая горделиво покачивалась на волнах у причала. На побережье озера, объяснил он, расположены двенадцать индейских селений, названных по именам двенадцати апостолов; каждое из селений отличается своей одеждой. Он хвалил индейцев за их умение приспосабливаться к меняющимся условиям жизни, рассказывал, какие они искусные ткачи. Но Кремп слушал его вполуха, ему хотелось побольше узнать о никеле, где БОА набирает горняков.

– Работает у нас кое-кто из старых, опытных кадров,– сказал Ридмюллер, стоявший у поручней в белых брюках, блайзере и капитанской фуражке – ни дать ни взять охотник на львов, любимец дам и яхтсмен в одном лице.– Во время второй мировой войны они разрабатывали залежи свинца, цинка и олова, тогда цены были подходящими.

– С тех пор прошло уже тридцать лет. А где вы обучаете новых специалистов?

– Об обучении в полном смысле слова говорить не приходится. Кое-кто из них посещает курсы... Знаете, технология добычи руды заметно изменилась. Современные рудники – это уже не штреки и не штольни; сегодня предпочитают снести целую гору, а потом уже получать и обогащать руду из обнаженных срезов.

– А кто обслуживает подъемные механизмы?

– В основном специалисты из Штатов...

Ридмюллер, прикусив мундштук курительной трубки, искал глазами Ундину.

– Североамериканцев у вас, конечно, больше?

– Вовсе нет. Тем не менее две трети заработной платы выдается в долларах, хотя только ведущие специалисты – иностранцы. Но куда большие суммы, чем на зарплату, уходят на материальное снабжение: на транспорт, запасные части, горючее, взрывчатку. Десятки тысяч тонн одной взрывчатки в месяц!

Кремп сделал вид, будто поражен.

– Материал и технических специалистов вы, значит, ввозите, а сырье вывозите,– подытожил он.– Ваше огромное предприятие находится посреди диких лесов, где нет никаких населенных пунктов, кроме рабочего поселка, ни местной промышленности, обычно развивающейся вокруг таких индустриальных гигантов. А ведь экспорт никеля связывается в стране с надеждой на развитие всей экономики. Так как же ваша фирма участвует в экономической жизни страны? Или она живет исключительно собственными интересами?

– Не только... Мы даем хлеб и деньги тысячам семей. К тому же платим умопомрачительные налоги. Пока что кофе стоит еще на первом месте в экспортном списке, но большие деньги теперь нигде на кофе, сахаре или бананах не заработаешь. Только на нефти и рудах!

– По законодательству 1965 года все природные ископаемые принадлежат государству. Может ли правительство Гватемалы, а не лондонская биржа, диктовать вам повышенные экспортные цены?

– Оно не имеет даже права совещательного голоса! Не забывайте, странам – производителям нефти потребовались десятилетия, чтобы объединить усилия на мировом рынке. В «рудных» государствах мы никогда до этого не допустим. Запад предупрежден. В случае осложнений Вашингтон прибегнет к самым строгим мерам.

– Даже к высадке войск?

– Будет достаточным свергнуть правительство. Но это все немыслимо. Любое из возможных здесь правительств будет самым тесным образом сотрудничать с нами.

– А разве местная руда не принадлежит государству?

– Это как посмотреть,– сказал Ридмюллер.– О полезных ископаемых «третьего мира» идет столько споров лишь потому, что в высокоразвитых индустриальных государствах с их трудолюбивым населением сырьевые запасы постепенно исчерпываются... Кому же принадлежит сырье? Деловому и пытливому человеку, способному не только найти, но и добыть руду, или апатичному и бездеятельному хозяину, в чьей земле она находится? Меня удивляют левые, которые обычно утверждают, что цена труда превыше собственности, а в данном случае считают, будто все наоборот!

– А меня удивляет, что люди, для которых частная собственность – святая святых, напрочь отказываются от своего же закона, как только что-то нужное им находится за пределами их границ.

– Вся мировая история полна примеров, когда народы воевали из-за сырья, господин фон Кремп, и вам, как сыну крупного промышленника, полагалось бы это знать,– раздраженно проговорил Ридмюллер.– Так уж устроен наш мир.

Около трех часов дня яхта взяла курс на юг, к подножию Атитлана, конусообразного вулкана, высеченного, казалось, из пестрого мрамора на зеленом берегу озера. К удивлению Кремпа, из бухты Сантьяго им навстречу вылетела яхта еще более роскошная, чем у Ридмюллера. Она принадлежала Альфонсо Гайдаре, министру экономики республики. Тот, размахивая руками, приказал матросам изменить курс, чтобы Ридмюллеру было легче подойти к левому борту... Извинившись, Ридмюллер взял в руки «дипломат» и перешел на борт яхты Гайдары: необходимо-де обсудить кое-какие проблемы.

– Я слышал, он назвал тебя по имени, Ундиной,– сказал Кремп.– С какой такой стати?

– Пришлось разрешить ему эту малость.

– Отвратительно... Нет, ты только посмотри на них обоих: даже в воскресенье они находят время для распродажи своей страны...

Кремп взял в руки камеру. В довершение всего яхта Гайдары называлась «Патриа». Да, столь прелестной идиллии ему никогда прежде снимать не приходилось.

– Послушай, Хассо,– услышал он голос Ундины.– Ридмюллер хочет, чтобы мы и сегодня переночевали у него. А завтра утром обещает доставить нас в столицу на собственном самолете, так что у Толедо мы, дескать, будем вовремя.

– Незачем было строить глазки.

– И больше ты ничего не скажешь? Прошу тебя, придумай что-нибудь.

Кремп снимал сейчас палубу «Патрии»; вон там, под спинакером, сидит этот разжиревший президент БОА, сумевший подкрепить свои акции прирожденного организатора паспортом гватемальца и породнившийся со здешней олигархией. С первого взгляда его можно принять за представителя местного капитала, хотя национальных чувств у него нет ни на грош. В душе он немецкий филистер, по положению – верный своим американским хозяевам директор дочерней фирмы, по национальности – гватемалец во втором поколении. Вот он, современный гражданин мира! А рядом с ним министр. Худой как щепка, смуглолицый, с напомаженными волосами: внешне между ними никакого сходства. И тем не менее это орудия одного калибра – космополиты, дельцы международною пошиба. Оба только о том и думают, как бы набить брюхо за счет бедняков. Кажется, что слышна даже их отрыжка.

Он почувствовал прикосновение руки Ундины,

Стоит в видоискателе появиться чему то, совпадающему с твоими предъявлениями о современном мире, ты забываешь обо всем на свете, а лицо у тебя, между прочим, такое, будто тебя вот-вот стошнит.

Кремп опустил камеру.

– И ты меня в этом упрекаешь? Просто я отношусь к собственным убеждениям всерьез.

– Слишком даже! В жизни есть много другого. Можно порадоваться красотам природы, да мало ли чему... Почему бы нам не искупаться вместо того чтобы снимать? Потому что для тебя ничего, кроме боевой цели, не существует! Считаешь себя крестоносцем справедливости...

Он не совсем понимал Ундину. В начале знакомства она казалась ему одинокой женщиной, подчеркивающей свою самостоятельность и все-таки думающей о своем гнезде, таков уж древний, но вечно живой инстинкт женщин; а теперь вот она играет с ним и одновременно флиртует с Ридмюллером... Как ей объяснить, чего он добивается? Но разве чувство ненависти к происходящему на палубе «Патрии» не естественно, разве это нужно объяснять?

Только Ридмюллер захлопнул «атташе» с документами, как министр вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной, засеменил к поручням и, несколько раз поклонившись, пригласил Ундину и Кремпа перейти на «Патриу». Гайдара с чувством пожал гостям руки, предложил устраиваться в шезлонгах, угостил джином с тоником и, выяснив, что Ундина не понимает по-испански, начал рассказывать чисто мужские анекдоты. Наверное, им с Ридмюллером пришлось потрудиться, если потребовалось такое средство для разрядки. Назойливое гостеприимство министра претило Кремпу, но что поделаешь?..

Однако нет худа без добра. От северного берега, оставляя за кормой пенный след, к ним летела по волнам моторная лодка, принадлежащая к флотилии Ридмюллера. Им передали срочную телеграмму:

«Ундина Раух и Хассо фон Кремп. Ожидаю вас для обсуждения съемок в 18.30 в «Майя Эксельсьор». Наилучшие пожелания всем. Бернсдорф».

Министр высказал глубокое сожаление и спросил Ундину через Кремпа, не пожелают ли они впоследствии погостить у него.

– «Патриа» принадлежит вам,– сказал он на прощание со значением, словно действительно делая дорогой подарок.

Ридмюллер был недоволен, но против того, что киногруппы работали и по воскресеньям, возражать не приходилось.

– Тогда до завтра,– прошептал он Ундине.– В садовой стене моей виллы есть потайная дверь, ее для вас откроют. Приходите сразу после съемок ко мне!

Летели они недолго. С воздуха столица Гватемалы казалась сначала солнечной короной при затмении. Жестяные крыши хижин в бедняцких кварталах отражали мощную полосу света, исходящего от центральных, «добропорядочных» районов, потом стали различимы уличные фонари, центр столицы начал напоминать светящуюся шахматную доску, окраины же сразу потемнели.

– Здесь с помощью агитации, убеждения, слов ничего не изменишь,– сказал Кремп, когда самолет побежал по бетонированной полосе аэродрома.– Единственное, что может привести к переменам,– это вооруженная борьба, революция!

– Ты цитируешь наш сценарий,– сказала Ундина.– Это ведь слова Хуана Кампано...

Он умолк. Ундина не в состоянии понять, что фильм и жизнь, мысли и действия – для него одно и то же.

Тщетно прождав Кремпа и Ундину, Бернсдорф попросил Роблеса подвезти его на Шестую Южную авениду. Они условились встретиться вновь около девяти вечера в отеле, а до этого прощупать исполнителей. Режиссер был озабочен. Еще больше, чем предупреждение Роблеса, его встревожила атака Вилана. Нет, что-то вокруг них затевают!

Сидя у Виолы, ждавшей от него нежных слов и объятий, Бернсдорф как будто слышал мелодию из своего фильма «Забудь или умри», элегическую линию скрипки, певшей о том, как все люди одиноки и обречены. Такова она, жизнь, как бы жаловалась музыка, поток времени несет тебя, и лучше всего ему не сопротивляться.

Полиция раскусила его, шансы в борьбе неравны, запахло поражением. Но отступать поздно. Пока что ему не по нутру ставить крест на собственных планах, трусливо уходить в сторону.

– Ты ничего не пьешь,– сказала Виола.– И ничего не рассказываешь о вашей поездке... что-то случилось?

Бернсдорф заставил себя улыбнуться. Как-никак, он приехал сюда не для того, чтобы сидеть молча, предавшись невеселым мыслям. Он должен что-то выяснить у Виолы – и не должен ей верить на слово. Но как допрашивают близкого человека?..

– Я по тебе вижу, что-то все-таки случилось.

– М-да, причем неприятное. Фишер хочет снять тебя в такой сцене: подругу Кампано при нападении на Толедо ранят, берут в плен, а потом издеваются над ней.

– И я должна сыграть это?

– «Сыграть» – слишком громко сказано. Сняться в такой сцене. Он хочет доснять это в Германии и предлагает тебе три тысячи марок плюс командировочные.

– Я согласна.

– За несколько съемочных дней гонорар приличный, но я тебя предупреждаю! Как только фильм появится на экранах, его увидят люди из вашего посольства и ты не сможешь вернуться.

– Что ж!.. Я так или иначе хотела уехать...

Разговор, помимо желания Бернсдорфа, приближался к критической точке. Она хочет уехать из Гватемалы любой ценой! Еще позавчера она даже умоляла взять ее с собой в Германию. Родители Виолы эмигрировали, она намерена последовать за ними. Или кто-то оказывает на нее давление?..

– После того как мы с тобой познакомились, Виола, ко мне подошел майор Понсе, ты его знаешь, наверное.

Она налила виски в стакан Бернсдорфа, ничего не ответила.

– Мы с ним говорили и о Кампано.– Бернсдорф умолк, стараясь поточнее вспомнить слова майора.– Понсе сказал мне еще: «А вы поинтересуйтесь у дамы, которую угостили коктейлем».

– Я работаю в газете, вот меня и знают. Понсе? Какое он имеет ко мне отношение? Я сама предупредила тебя о шпиках.

– Виола, ты что-то от меня утаиваешь. Почему? Понсе заставил тебя работать на полицию? Чем он тебе угрожает? Арестом? Тебя вынудили прийти к нам и предложить свои услуги? Да? А теперь ты решила сделать то, что в его расчеты не входит,– хочешь бежать из страны, хочешь отомстить, рассказать за рубежом, что у вас происходит?

Пальцы Виолы мелко дрожали.

– Все примерно так, как ты говоришь.

– Почему же скрывала это от меня? Тебя так сильно запугали?

– Нет... Я боялась, я так боялась, что ты будешь меня презирать...

Однако все было не совсем так. А как, Виола не могла рассказать никому, она всеми силами старалась подавить в себе эти воспоминания. Лишь иногда, в кошмарных снах, пережитое снова начинало терзать ее, и как раз сейчас Виола мысленно увидела перед собой Торо, грубого и жестокого, как дикий зверь.

Грязные, оскорбительные крики, которые она пыталась забыть все последующее время,– а прошло уже больше трех лет с тех пор,– были для нее самым страшным воспоминанием. И теперь она опасалась, что дело, начатое Понсе, может завершиться у Торо. Бежать? Но как?

– Какая же роль отводится нам? – спросил Бернсдорф.

– Я... не знаю. Я только должна докладывать ему... Понсе намекнул, что киногруппу используют как наживку.

– И кто должен эту наживку проглотить?

– Ну... противники режима – в широком смысле слова. «Я не против этих немцев,– сказал он мне.– Я только против герильерос, а они всегда не прочь встретиться с левыми иностранцами».

– О Толедо у вас речь заходила?

– Понсе упоминал о нем вскользь, когда рассказывал о Кампано.

– Подробности о жизни Кампано тебе сообщил он?

– В основном да. Сама я знала лишь дом, где он родился. О Толедо он упомянул в связи с неудавшимся похищением.

– Он хочет впутать нас в какую-то историю с Толедо?

– Я слишком нервничала тогда, чтобы разобраться, что к чему. Помню, подумала: «Все начинается сначала...»

Бернсдорф склонил голову набок, он так и буравил ее взглядом. Виола вдруг с ужасом осознала, что Бернсдорф ей не доверяет. Несмотря на всю ее откровенность – не верит! Наступила тягостная пауза.

– Вряд ли Понсе рассматривает нас исключительно как наживку,– проговорил Бернсдорф на удивление спокойно.– Это вообще исключено. А если и так, то нам непосредственно ничего не угрожает.

– Почему ты так считаешь?

– Иначе он не стал бы говорить об этом с тобой. Жаль, что ничего другого ты не запомнила... Но если мы в самое ближайшее время не узнаем, что он задумал, Виола, то его ловушка захлопнется и никому из нас из нее не выбраться. И тебе в том числе.

– Ах, вот что... Ты хочешь, чтобы я узнала, что он задумал?

– Попытаться-то ты можешь... Знаю, ты многим рискуешь в обоих случаях, и неизвестно даже, когда больше. Но если Понсе сумеет запутать нас в какую-то грязную историю, тебе уже не удастся воспользоваться приглашением Фишера, ты меня понимаешь?

Бернсдорф взглянул на часы, задумался.

– Послушай, разве сегодня тебе к Понсе не идти? Ну, с «докладом»?

– Сегодня ничего не произошло. Или все-таки пойти? Тогда расскажи, что было в Сакапе.

– Да, кое-что им надо подбросить,– сказал режиссер.– На своем жаргоне они называют это «материалом для игры...». Ты пускаешься в опасное плавание, Виола. Но особенно не тревожься – мы с тобой пройдем всю «программу» от точки до точки и отшлифуем ее до блеска. Разве я не профессионал? Или глупее Понсе?

Ночь полна шумами и запахами: музыка, доносящаяся из кабачков... шаги прохожих... принюхивающиеся к чему-то собаки... пьяницы, горланящие песни... непонятные слова на диалекте индейцев майя... Вот уже полчаса Виктор Роблес сидел перед хижиной Габриэля Пайса, старшего среди шести или семи братьев в бедняцкой индейской семье. Роблес никак не находил ответа на мучивший его вопрос: как этот индеец из самых низов смог заполучить роль в фильме, пусть и самую маленькую?

Высадив Бернсдорфа перед кинотеатром, Роблес отправился в поселок металлургического завода на поиски Марселино Торреса, якобы похожего внешне на Кампано. Но в окнах дома Торреса было темно, на стук никто не отозвался. Соседи, к которым он обратился с вопросами, отмалчивались, не испытывая доверия к незнакомцу... А теперь его такси стоит у подножия холма, обживаемого потихоньку беднейшими из бедных индейцев. Ездить ночью по закоулкам трущоб опасно: здесь ни фонарей нет, ни замощенных дорог. Договориться с индейцами трудно, почти никто из них испанского не знает. Они переселились сюда из своих деревень совсем недавно и, исключенные из городской жизни, влачили жалчайшее существование.

Крытая жестью хижина из обломков досок, песчаный «пол», жужжание мух, вонь. Вид у хижины такой, словно она может рухнуть от одного неосторожного движения. После жалкого «серийного» дома Торреса это еще несколько ступенек вниз по социальной лестнице, ее последняя ступенька. Но, может быть, семья Паисов, если она не потеряла надежду, считает эту ступеньку первой?.. Отец работает садовником у богатой дамы, но из-за больной печени часто вынужден оставаться дома. Мать продает на пригородном рынке жареное телячье сердце с тушеной картошкой. Младшие дети пока что проказничают где придется со своими сверстниками. Но Габриэль – хороший мальчик, он частенько приносит деньги, рассказывала Роблесу мать. Кто он по профессии? Был крестьянином, как и все они в деревне, оттуда из-за голода пришлось уйти в город. Где работает? Подыскивает себе занятие то тут, то там; точнее мать объяснить не сумела – испанских слов пока знает мало. Потом начала жаловаться на воров, которые украли шерстяное одеяло, пока она торговала на базаре. Полиция? Скажете тоже! Полиция сюда, на этот холм, и носа не показывает. А закрывать дверь ни к чему – в стенах столько дыр, просунуть руку ничего не стоит... Во время ее грустного рассказа из-за занавески послышалось хныканье больного ребенка, метавшегося в жару на отрепье семейной постели.

Послышался звук шагов, вспыхнул в темноте огонек сигареты – это наконец вернулся домой Габриэль Пайс. Роблес вышел ему навстречу.

– Ты знаешь меня, Габриэль. Встречались в отеле. Я доктор Роблес из киногруппы.

Познакомились они тогда, что называется, «на ходу», но Пайс сразу протянул Роблесу руку:

– Вы меня ждали? Мать вас ничем не угостила?

От него пахло спиртным, по-испански он говорил с ошибками, но радость от встречи была искренней.

– Давайте останемся на улице тут нам никто не помешает.

Нетвердо держась на ногах, Габриэль поплелся к хижине. Было слышно, как он громко спорит там о чем-то. Вышел разодетый, в туфлях с белой окантовкой и костюме из магазина готового платья, что должно было показать – он, Габриэль Пайс, считает себя «ладино», индейцем, покинувшим свою общину и причисляющим себя к белым. В одной руке он нес керосиновую лампу, в другой – небольшую, пестро раскрашенную доску, на которой стояла тарелка с нарезанной папайей и красными плодами кактуса, бутылка и две рюмки.

– Матабурро,– сказал он с улыбкой и дрожанием головы показал, какой крепости этот напиток.– Или лучше пиво?

От пива Роблес отказался: «матабурро» значит «убийца ослов», но он вполне рассчитывал на свои силы. Устроились на пустых канистрах. Пайс церемонным жестом поставил доску между ними. Роста он был невысокого, но широкоплечий, атлетического сложения, в его движениях ощущалось внутреннее достоинство. Понятно, почему он понравился мадам Раух, когда пришел к ней трезвым. Да, но как он попал в отель?

– Меня просили передать тебе, что завтра в семь утра начало съемок.– Роблес старался подбирать слова попроще.– Министр хочет закончить все пораньше, чтобы успеть в министерство, понимаешь? А нам надо еще порепетировать.

– И поэтому вы, доктор, приехали ко мне?

– Я ведь тоже играю в фильме, как и ты.

Приезд Роблеса явно польстил Пайсу. Разлив «ослоубийцу» по рюмкам, он протянул одну Роблесу, держа ее в обеих руках, чтобы не расплескать:

– Салют! За красивый фильм!

Ром «матабурро» огнем обжигал горло. Пайс снова налил. Движения у него при этом были точные, размеренные, будто он соблюдал некий ритуал.

– Мой младший брат... ему плохо,– проговорил он вдруг.– А доктора к нам сюда не заглядывают. Вы его не посмотрите? Пожалуйста!

Роблес объяснил ему, что он не врач, а экономист. Этого Пайс не понял: он принял его за врача, который между делом занимается чем-то еще, потому что основная профессия плохо кормит. «Доктор», только это он и понимал, а «экономика» или «медико» до него не доходило. Роблес написал на листочке из блокнота адрес врача, который лечил бедняков, потом смял "ее, бросил на землю: Пайс не умеет читать...

– Бери брата, я вас отвезу.

Мог ли Пайс оказаться шпиком? В принципе это не исключено, И здесь, в бедняцких кварталах, на ничейной земле, где, в сущности, нет действенного полицейского контроля, шпики все же есть. Но станет ли полиция возиться с индейцем, который не сумеет толком понять полученный приказ, не сумеет написать отчет, зато не прочь выпить?

Такси медленно ехало по шоссе по направлению к городу. Мальчик на коленях Пайса перестал плакать, затих.

– Это хороший доктор, Габриэль, лучше, чем я. И если у тебя нет денег...

– У меня есть! Женщина из фильма дала мне двадцать кетцалей.

– Как ты к ней попал?

– Простите, доктор? Я не понял.

– Отель «Майя Эксельсьор». Кто тебе сказал, что там, в фильме, нужны люди?

– Фелисита мне сказала.

– Кто это?

– Моя девушка. Нам крепко повезло, и мы сможем скоро пожениться. Фелисита много зарабатывает, два кетцаля в день. Она в «Майя Эксельсьоре» кровати застилает.

Выяснилось, что он уже дважды снимался в кино. В прошлом году французская киногруппа снимала его в наряде касика на фоне руин Киригуа, предварительно загримировав под пожилого человека. А прошедшим летом приезжали люди из Голливуда, снимали его почти что обнаженным, намазав тело каким-то пахучим маслом и воткнув в волосы зеленые перья. Ему пришлось разучить сложнейший ритуальный танец и участвовать в драке с белыми артистами... Роблесу смутно вспомнились отчеты об этом фильме. Что-то вроде исторического спектакля о завоевании Гватемалы испанцами.

– Спасибо, доктор,– сказал Пайс, когда они подъехали к клинике.– Вы ко мне еще приедете? И мы еще с вами выпьем, ладно? Приедете?

– Конечно! Пока ты не станешь кинозвездой и тебе не поставят личного телефона, Габриэль, за тобой кто-нибудь из нас да приедет...

Габриэль Пайс отпадает. Остается один Марселино Торрес.