Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №03 за 1979 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Жаркие дороги Замбезии
…Как хорошо никуда не спешить, прилечь на походной складной кровати и уставиться в потолок. Потом выйти во двор, сморенный дневной жарой, и постоять в тени акаций, послушать, как рядом стрекочет уставшая цикада, а потом вернуться в дом, и выпить из термоса стакан зеленого чая, и снова прилечь и не двигаться...
«В Народную Республику Мозамбик направляется группа советских геологов-консультантов для работы в системе Национальной дирекции геологии и шахт...» С момента подписания этого контракта до начала работ в Мозамбике прошел не один месяц. Оформление, сборы, перелет, акклиматизация... В Союзе – минус двадцать, в Мапуту – плюс тридцать восемь... Труднее всего приходилось нашему руководителю, Арчилу Захарьевичу Акимидзе. Не из-за жары, к ней он привык в Грузии, а из-за «африканской специфики». Одно дело – проработать 22 года по цветным и редким металлам на Большом Кавказе, где, как говорится, даже свои горы помогают, и другое дело – здесь, в Африке, начинать, по сути, дело с нуля. Группа наших геологов-консультантов – самая представительная и авторитетная в системе Национальной дирекции. Арчил Захарьевич стал заместителем Национального директора по геологии. Владимир Александров, опытный минералог, кандидат наук, возглавил Национальную химическую лабораторию – он ответствен за анализы со всех месторождений. Каждый день в семь утра сигналит машина под окнами Геры Кузьмина – надо ехать за несколько десятков километров на границу со Свазилендом, в Намашу, заканчивать разведку обсидианового месторождения. Геофизик Володя Щепетов и геохимик Михаил Сергеевич Штанченко уехали в длительные и интересные командировки на север. Первый совершенно самостоятельно, с одним только мозамбикским помощником, проводит разведку месторождения графита под Монапо, второй работает с пробами из пегматитовой жилы в Муйане. Ребята работают с увлечением: Африка доставляет им истинное геологическое наслаждение...
Однажды я настиг Арчила Захарьевича в кабинете Национальной дирекции и, сдвинув в сторону кипы карт, отчетов, приборов, буквально заставил рассказать об основных задачах группы.
– Главное, – Арчил Захарьевич подошел к карте, – это оказать техническую помощь в создании национальной геологической службы страны. Затем нужно создавать национальные кадры. Сейчас в Мозамбике нет своих геологов. Мы уже организовали курсы. Наш Юрий Колдин читает лекции группе помощников.
Полевая, практическая работа началась не сразу. Ей предшествовали долгие месяцы тщательных поисков в архивах, библиотеках, фондах Мапуту. Разрозненные, неоконченные, пожелтевшие, часто рваные доклады и отчеты на разных языках, фрагменты схем, планов. А первые шаги наших мозамбикских помощников? Память пока удерживает все их имена... Они не знали, что такое пантограф, понятия не имели об элювиальных апробированиях, о разбивке профилей. Их назначали шефами-администраторами бригад, и у них опускались руки: с чего начинать? куда бежать? где что покупать? Но грузились машины, уходили «караван за караваном», летели самолетами геологи – настоящие и будущие...
Договорить не дали. Постучался шеф-администратор Ланга и сказал, что камарада Арчил может завтра лететь в Тете, все о"кэй... Арчил тут же закурил (а ведь почти не курил раньше!) и снова, мгновенно забыв обо мне, уткнулся в карту полезных ископаемых долины Замбези. И я пошел готовиться к завтрашнему маршруту.
Коралловая змейка дороги извилисто протянулась от горы до горы. С обеих сторон непроходимой стеной подступает к ней трехметровый капим – сухая желтая трава. Ночью, когда спадает жара, к дороге выходят все лесные обитатели. Светятся в темноте глаза газелей. Мельтешит зигзагами серый заяц. Шумно продирается по капиму кабан. Звери не боятся шума моторов, света фар и фонарей. Они сторонятся человека в лесу, но не на дороге. На двадцать метров подпускает урчащую машину ослепленная газель. Прекрасный ориентир – блеск огромных глаз... Но сезон охоты еще не начался. Еще не жгли сухой желтый капим, не появилась молодая свежая травка, так любимая копытными парковой саванны. Пока у дороги и леса две самостоятельные жизни. Первая живет шорохами и криками соседней чащи, вторая внимательно прислушивается к треску, гулу и скрипам красной полоски, протянувшейся от горы до горы...
Наш «лендровер», казалось, совсем обезумел. Бешеная скачка по трассе Муйане – Нампула продолжается уже больше двух часов, а конца дороги не видно. По переднему щитку перекатываются, чувствуя все неровности дороги, сорванные по пути апельсины, вспенилась вода в бутылках. Часто по пути попадаются пересохшие русла рек, и тогда машина осторожно, словно переступая колесами, переходит через груды кварца, гранитные и гнейсовые глыбы. Василий Илларионович Гук, главный геолог месторождении Муйане, то и дело останавливает машину, выходит и обстукивает молотком глыбы на дороге. Ребята-помощники подают холщовые мешочки, пишут сопроводительные записки – где, когда и что найдено, – кладут в кузов. А на том берегу снова непроходимые заросли капима уже обтекают «лендровер», залезая в кабину, царапают локти и ладони.
...И все же сейчас, когда только-только начинается жаркое и дождливое мозамбикское лето, дороги спокойны. Лишь немногое напоминает о тех буйных месяцах года, когда они превращаются в реки, затапливающие все распадки и низины. Цвета дорог – от темно-коричневых до алых. Красят их латериты, вымытые сотнями дождей, выветренные сотнями ветров. Краснота их отражается на деревьях и траве, и целые районы приобретают красноватый оттенок – то ли бушуют где-то рядом лесные пожары, то ли освещает их африканский закат.
Непосредственно в районах наших геологических исследований не побывал ни один известный путешественник. Дэвид Ливингстон прошел южнее, по Замбези, и вышел в 1859 году к Индийскому океану в Келимане. Немногочисленные португальцы, обследовавшие эти места в прошлом веке, не нашли практически ничего, они просто закрепились в Альто-Лигонии, построили поселки. Но Ливингстон все же помог нашим специалистам. В архиве геологической службы мы нашли старый доклад. Безымянный автор, основываясь на данных спутников путешественника – Бейнса и Торнтона, – давал интересные сведения об углях Тете и Ньясы. Эрнст Николаевич Салазкин изучил доклад и потом, в Метангуле, на берегах озера Ньяса, завершил дело, косвенно начатое Ливингстоном: в составе интернациональной бригады, состоящей из шведов, болгар, бельгийца, итальянца и американца, нашел и оценил запасы угля. Месторождение скоро внесут в список объектов, пригодных для эксплуатации...
Сейчас мы работаем в долине реки Метуиссе. Вода, магнитом притягивает людей. На километры вокруг это единственная более или менее крупная речка. Женщина с горшком на голове, с ребенком, подвязанным на спине платком; дети повзрослев с деревянными пестиками на плечах и мужчины с тяжелыми ступками медленно спускаются к реке. Здесь, среди зарослей маниоки, они выберут зрелые клубни, затем мерными, спокойными ударами разотрут их в муку и смешают с речной водой. По соседству разжигает огонь другое семейство – у них маниока жареная, она ничем не отличается от нашей картошки. В речке, поросшей острой осокой, водятся крокодилы. Днем их не видно. Размеры русла и множество людей не дают им возможности поохотиться. Но ночью под звуки жабьего оркестра они выползают на берег и ловят наиболее активных земноводных солистов.
А ранним утром; если посчастливится, можно еще видеть на камнях у брода свежие длинные следы, слизь и кусочки чешуи...
Основной объект наших поисков – редкометалльные пегматиты Муйане. Их надо исследовать, подсчитать запасы. В них танталит, слюда, полевой шпат, турмалины – ценное промышленное сырье. Гора, где мы ведем изыскания, совсем белая – не от снегов на вершине, а от каолинизированных, выветренных полевых шпатов, покрывающих мощную, важную для нас и желаемую пегматитовую жилу. Десятки, сотни километров исходил вокруг, горы Володя Савин; сотни проб, взятых им в маршрутах, помогут другим геологам определить ценность и степень важности всего месторождения. До нас здесь побывали не только дожди и ветры – десятки владельцев концессии хищнически тащили из Муйане ценное сырье, сбывали в ЮАР и Европу, не заботясь о последствиях: брали одно, засыпали, калечили другое.
– Голову оторвать надо за эти художества, – каждый раз произносит Гук, поднимаясь наверх. – Вы поглядите, какие отвалы оставили! Ведь из-под них не то что лопатой, бульдозером не вытащить проб...
Но пробы брали, везли их к изготовленной собственными руками промывочной, мельчили, пропускали через сита, словом, делали все, что надо...
Два ближайших года наша группа распланировала настолько плотно, что порой даже не верится, как все это можно успеть. Но успеть необходимо. Главным объектом 1979 года продолжают оставаться пегматиты, тут к нашим ребятам подключаются геологи из ГДР. На пегматиты основная ставка мозамбикского правительства. А параллельно идут исследования районов цветных, благородных и черных металлов и угля в провинции Тете, на реке Замбези, самый, пожалуй, тяжелый участок – граница с Южной Родезией.
Я видел Замбези только с самолета – спокойная, величавая, похожая на наш Днепр. Словно и не было мартовских тревог, вражеских катеров из Южной Родезии, обстреливающих лагеря беженцев Зимбабве, тысяч голов погибшего скота, десятков затопленных деревень, школ, госпиталей, сотен тысяч садовых деревьев, залитых посевов... Вода хлестала через разрушенную плотину, затапливала берега. Обследованное Салазкиным месторождение в Тете оказалось под водой. Была разрушена понтонная связь через Замбези. И транспорт на север долго идет из Мапуту через Малави – дорогое и не очень надежное путешествие.
Но ребята работают. Эрнст Салазкин регулярно вылетает в Моатизе и дает консультации. Однажды угольщики ГДР, работающие там, «потеряли» пласт угля. Приехал Эрнст, походил с нашим переводчиком Рубеном Грояном по шахте, понюхал, посмотрел и нашел пласт. С тех пор камарада Эрнешту частенько наведывается в Тете...
Гора не единственный объект пристального внимания нашей группы. Змейки-дороги все чаще приводят геологов к рекам – тоже дорогам, но особым, по ним путешествуют не люди, а минералы. Веками, тысячелетиями вымывает поток тяжелые породы, окатывает, несет, зарывает в речное дно, образуя концентрации полезных минералов.
Еще в глубокой древности в Замбезии добывали золото. Древнейшие упоминания об этом записаны первопоселенцами... на скалах – века, а может быть, и тысячелетия назад. Неведомые нам племена оставили здесь наскальные рисунки – нехитрые впечатления от дальних странствий, трудной, полной неожиданностей жизни первых мигрантов.
Что за люди прошли первыми по этим зарослям, кто поднялся на горные вершины, забрался в темные пещеры, разжег огонь и зажарил первого жавали – дикого кабана, изумился грации непуганых жирафов? Этого, видимо, мы никогда не узнаем. История с именами и датами наступит позже...
Но большинство ученых, попытавшихся анализировать мозамбикскую живопись, склонялось к выводу: эти и другие южноафриканские рисунки имеют четкую генетическую связь с изображениями Центральной Сахары и Северной Африки. С другой стороны, в Танзании найдены наскальные фрески, очень схожие с эфиопскими, а в самом Мозамбике, в свою очередь, – с теми, танзанийскими. Снова, который уже раз, возникает цепочка: Испанский Левант – Северная Африка – Сахара – Восточная Африка – Мозамбик – мыс Доброй Надежды. В спорах об этой гипотезе сломали немало копий представители многих этнологических школ, оставим за ними право привязать хронологически ту или иную миграцию к определенной археологической культуре.
Ну а нам, геологам, рисунки помогли так. На некоторых изображениях прилежная рука художника выписала сцены торговли золотом и медью. И Геральд Свирин, наш консультант по золоту, с головой погрузился в архивы. Он поднял свыше 500 отчетов на португальском и английском языках.
Первые европейцы еще застали за работой лучших мозамбикских рудознатцев. В те годы, когда португальцы не враждовали с местными племенными союзами, они старательно изучали «положение шахтных дел внутри страны». Оказалось, ежегодно из Софалы уходили 3—4 судна, груженных золотом, в общей сложности на шесть с половиной тонн. Добывали его, если верить хронисту Алкансове, так: «Они копают землю наподобие шахты и делают там проход через камень, и берут они из жил землю, смешанную с золотом; собрав ее, они бросают ее в горшок и сильно нагревают на огне, а потом высыпают в сторону. Остыв, земля получается отдельно, а золото – чистое золото! – отдельно. И никогда никто не имеет права добывать золото без ведома правителя под страхом смерти».
Ранний португальский хронист усмотрел только один вид золотых поисков – видимо, речь шла о кварцевых жилах или золотоносных железистых кварцитах. Жоау ди Барруш, тот самый, что оставил потомкам несколько сотен страниц великолепного описания своих путешествий, увидел больше – он впервые упомянул о геологических работах в древности. «Речное золото добывают круглый год, – писал хронист, – но более интенсивны работы в конце дождливого сезона, когда спадает вода в реках. Август, сентябрь и октябрь – лучшие месяцы, ибо потом стенки шахт начинают «плыть» и работы останавливаются». (Отметим в скобках, что мы опробовали наши элювии в то же время, что и указал Барруш. Действительно, португалец не ошибался в своих наблюдениях.)
И Свирин делает вывод – в этих районах надо провести разведку. И поехал в Тете и Манику вместе с Владимиром Яковлевичем Ушаковым, нашим «медником». Больше месяца на дикой жаре проработали они в Казуле, 100 километров севернее Тете, нашли и описали несколько медных и золотых проявлений, связали все это с общей геологической картиной долины Замбези, вывели закономерности.
И вот теперь каждое утро, пока нежарко, мы приезжаем на реку, вынимаем из кузова лотки, рулетки, зубила, тетради. На берегу нас уже ждут рабочие. Помощник берет пробу со стенок шурфа, пересыпает в лоток, и рабочий начинает мыть. После получасовой работы на дне лотка остается горсть сырого тяжелого минерала – танталита, иногда мелькают микроскопические частички золота или гранатов. Рабочие не могли сначала понять, зачем нам эта серая пыль. Раньше их заставляли мыть только золото... Но скоро привыкли, старательно сбрасывали глину и песок, оставляя тяжелую фракцию.
Василий Илларионович Гук больше двадцати лет проработал на пегматитах в Забайкалье. Знает о них практически все. Жили мы в Муйане на усадьбе, и места для камералки не было. Василий Илларионович нашел выход из положения: в своей же комнатушке он поставил лишний стол, завалил его образцами, приволок бинокуляр, люминоскоп, толстые книги по минералогии и до поздней ночи просиживал, сгорбившись, над кусками породы, рассматривая собранное за день.
За работой промывщиков внимательно следит дежурный: с глиной и кварцевым песком ничего не стоит выплеснуть из лотка драгоценные частички танталита. «Осторожнее, осторожнее, размахался! – суетится Гук около рабочего на берегу и обращается к нам: – Надо будет его проверить: кинем дробинку свинцовую завтра в лоток, интересно, выплеснет или нет?..» Но тут же забывает об этом, отвлекаемый очередным делом...
Немного выше по течению, как раз там, где тридцать лет назад рабочие нашли самый крупный в Мозамбике самородок золота – 64 грамма, расположилось семейство охотника Алберту. В сплетении веток плотины вложены в ряд несколько десятков ловушек для крыс – они уже несколько дней вымачиваются в воде для того, чтобы стать гибкими и прочными. Капкан состоит из деревянного выдолбленного цилиндра с хитроумной петлей внутри и приспособлением из веток для захлестывания. Называется силок «жанго», и попадаются в него жирные сильные крысы.
Но сезон настоящей охоты еще не начался. И «безработный» пока Альберту поехал с нами. К вечеру, когда прошли сумерки и стало совсем темно, машина подъехала к старой шахте в Нуапарра, где добывают турмалин. Возле самых разрезов – соломенная, на бревенчатых подпорках хижина. Мальчишки – сторожа. Возле самого домика ветвистое дерево, и метрах в четырех от земли на нем какая-то странная площадка из досок. Я спросил, что это такое.
– А это от каррамо (льва), – ответил сторож. – Когда мы видим, что каррамо приближается, или слышим, его, то через дыру на крыше выбираемся на дерево и смотрим на каррамо сверху. Но в последнее время каррамо редко навещают шахту – слишком много людей.
Алберту сидел на капоте «лендровера», медленно двигавшегося по неровной и темной дороге, и пристально вглядывался в кусты.
Была уже совсем ночь, когда пыльный «лендровер» с нагретыми от бесконечной езды колесами подъехал, наконец, к поселку, где предстоит провести ночь. Наутро снова месить пыль и грязь дорог Замбезии.
Н. Непомнящий
Мапуту – Москва
«Паспорт» Красивой Мечи
«Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд...»
Я прочитал этот отрывок Ивану Ивановичу Байдину, главному инженеру Тульского управления мелиорации и водного хозяйства, и с удовольствием заметил, что хотя с момента опубликования рассказа «Касьян с Красивой Мечи» прошло сто с лишним лет, однако пейзаж здешних мест в общем-то не изменился. Та же распаханная, с густым синим отливом земля, те же холмы и перелески, тронутые осенью, та же усыпанная хрустящими листьями тропа...
Картина, которая открывалась перед нами, за исключением некоторых деталей, действительно почти совпадала с тургеневским текстом.
– Ну а «поезд»? – спросил Иван Иванович, и его пышные казацкие усы выразили недоумение. – Автор, насколько я помню, подразумевает под ним похоронную процессию, сопровождаемую скорбным плачем... Мы же с вами видим иную картину, – он сделал жест в сторону шоссе, по которому катили автомашины, груженные сахарной свеклой... (Между прочим, один из грузовиков подвез и нас с Байдиным: главному инженеру облводхоза нужно было выбрать места водозабора на Красивой Мече, осмотреть новые участки, где будут корчевать кустарник, проверить гидрометрические посты. А я сопровождал его в этой поездке.)
– Процессия у Тургенева, – не сдавался я, – это случайный элемент в пейзаже. Уверен, если бы у него была возможность снова побывать в этих местах, он бы узнал их с первого взгляда. Я имею в виду природу, ландшафт...
– Узнал бы, да не совсем, – упрямо возразил Байдин. Он сошел с тропинки и повернул в сторону Красивой Мечи, поддевая носками сапог слежавшуюся багряную листву, отчего она пахла еще более остро и пряно. Молодая рощица, амфитеатром спускающаяся к реке, тонула в желтых и красных волнах вызревшей осени. Небо было бирюзовое, чуть мерцающее, с переходом в размытую голубизну. И такими же голубоватыми, бирюзовыми выглядели отсюда дальние поля озимых, когда на них падало солнце.
– Узнал бы, да не совсем, – по-прежнему упорствовал главный инженер, настраиваясь на деловой разговор. – Это только новичку кажется, что земля такая девственно первозданная. На самом деле тут каждый участок поверхности под антропогенным воздействием.
– То есть как это? – не понял я.
– А так... Взять хотя бы почвы – ведь они с тех пор изменились. Да, да, и температура, влажность, кислотность тоже.
– Неужели так быстро? – я засомневался. – По-моему, подобного рода изменения накапливаются в почве столетиями...
– В удобрениях все дело, в азотных и фосфорных соединениях, а также, – Байдин задумался, подбирая нужное слово, – в непредсказуемой игре климата... Ну а раз другая почва – значит, и другой ландшафт. Связь улавливаете? Ведь он тоже все время меняется – новые злаки, кустарники появляются, хотя мы этого порой и не замечаем. – Он поднял глаза наверх, где торчали вершинки почти облетевших деревьев. – Между прочим, этой рощицы здесь тогда не было. И не было скотопрогонов на лугах, скрытых под землей коммуникаций... А вот вам еще пример: видите квадраты озимых? – Я молча кивнул. – Так вот под ними, на глубине восьмидесяти сантиметров и через каждые сто метров, пролегают трубы оросительной системы. Без полива нынче не проживешь... Склоны тоже стали более пологими – результат механизированной вспашки. Так что, доведись Тургеневу снова поохотиться в наших краях, ему не пришлось бы в каждой деревне менять тележную ось и проклинать здешние холмы... Да что тут толковать, – махнул рукой Байдин. – По любой складке местности, трещине, извиву можно прочитать – если, конечно, уметь это делать – все изменения, все микроскопические события, которыми жила природа.
– И реку тоже можно «прочитать»?
– С речкой дело посложнее, – нахмурился главный инженер. – Ну пойдемте, посмотрим...
Пока мы разговаривали, спускаясь с пологого склона, Красивая Меча все время светилась сквозь деревья. Она чертила замысловатые петли, сама с собой пускалась наперегонки, бросаясь кружевной пеной, и была больше похожа на прыткую горную, нежели спокойную среднерусскую реку. Иногда на ее поверхность падали зыбкие отражения пухлых, подкрашенных солнцем облаков; цвета незаметно переходили один в другой, мельтешили слепящими отсветами, бликами, искрами и тут же таяли, поддавшись новой цветовой гамме.
Я опустил руку: вода была холодной и прозрачной. Опутанная водорослями галька, одиноко прогуливающиеся пескарики просматривались как сквозь увеличительное стекло. На середине реки играла рыбья молодь, гоняясь за солнечными зайчиками. Поверхность воды упруго вздувалась, словно снизу ее подогревали на маленьком огне; от грузных замоховевших валунов, застрявших на пороге, с шипением летели брызги, завивался в воронки пенный след. Речка резвилась, кружилась и порхала, как бабочка в летний полдень...
Однако стоило нам пройти каких-нибудь триста-четыреста метров вдоль берега, и мы не узнали Красивой Мечи. Она распахнулась плесом и текла с безличной покорностью человека, у которого все в прошлом. В равнодушной и медлительной неге проплывали мимо берега, и казалось, они не имеют к реке никакого отношения, словно существуют в другом времени, сами по себе.
Эту перемену в поведении Мечи Байдин прокомментировал по-своему – как гидромелиоратор.
– Коэффициент извилистости у Красивой Мечи много выше, чем у обычной реки в средней полосе. – Он помолчал. – Что мы раньше знали о ней? То, что она берет начало на Раевском плато Алаунской возвышенности. То, что длина ее 244 километра, колебания береговых высот – до 280 метров, питание в основном снеговое. Оползни, карстовые явления, небольшая загрязненность бытовыми и индустриальными стоками... А какова продолжительность ледостава? А скорость течения в разные сезоны? А количество воды, забираемой промышленностью и сельским хозяйством? Наконец, каково соотношение сточных вод и естественного стока реки? Мы тыкались в эту Мечу, как слепые котята: примерно... приблизительно... ориентировочно... А теперь мы знаем о ней все или почти все.
– Ну, например? – заинтересовался я.
– Например... – Он достал из портфеля внушительную папку под названием «Водохозяйственный паспорт бассейна реки Красивая Меча. Том 15-й», наскоро перелистал ее. – Нам известно теперь, кто и сколько потребляет воды, какова скорость течения... ну хотя бы в этом месте (0,2 метра в секунду), где происходит зарастание русла и почему, каков химический состав стоков в левом притоке Красивой Мечи – Уродовке (не смейтесь, она не менее красива, чем Меча!), сколько вылавливается рыбы (78 тонн в год). Наконец, мы знаем точное число отдыхающих на ее берегах – шесть с половиной тысяч человек ежегодно. И из них не менее трети на колесах. Для такой маленькой речки это, конечно, много. Ведь более сорока процентов вредных веществ обязано своим происхождением именно транспорту, и в частности – транспорту автотуристов... Все эти сведения, а их тут великое множество, – для пущей убедительности Байдин похлопал по кожаному переплету, – мы получили от сотрудников Казанского отдела Северного научно-исследовательского института гидрологии и мелиорации, которые работали здесь в течение нескольких сезонов...
О том, что в области недавно закончена паспортизация малых рек, я узнал еще в Туле. Эта сложная комплексная работа проведена на тульской земле, которая входит в Нечерноземную зону РСФСР, впервые. 1682 реки, речки и ручья, «заключенные» теперь в пятнадцать фолиантов машинописного текста, расписаны по таблицам, графикам и схемам, взяты под пристальный контроль ученых и специалистов водного хозяйства. Подробнейшим образом измерены площади речных бассейнов, расходы воды в половодье и межень, составлены ведомости химического состава стоков, определены наиболее пересыхающие участки, отметки урезов воды, коэффициент извилистости, мощность водозаборных установок, учтены все пруды и озера, влияющие на гидрографическую сеть, мосты, дороги, переправы, мельницы, плотины, устья стариц, родников, ключей, линии связи и электропередачи, четко обозначена водоохранная зона. 1682 творения природы (одиннадцать тысяч километров, если их вытянуть в линию) получили наконец права гражданства и законную прописку с указанием всех гидрологических и водохозяйственных параметров.
Плавица и Железница, Сорочка, Мутенка и Красивая... Теперь это не просто потоки влаги, серебристо струящиеся по дну оврагов, а самостоятельные водные артерии – пусть даже ничтожно малые, к которым пришел человек, чтобы внести их полезность в копилку народнохозяйственных планов. Нельзя сказать, что до получения «паспорта» все эти артерии трудились вхолостую. Они и прежде верно служили людям, помогали расти деревьям, подпитывали реки, но их энергия часто изливалась стихийно, неуправляемо, бесконтрольно. Теперь же забота об этих источниках приобрела целенаправленный характер, намечены перспективы их хозяйственного использования.
Как известно, в ближайшие 15—20 лет затраты воды в нашей стране увеличатся почти вдвое. Между тем естественные ресурсы речных бассейнов Нечерноземья РСФСР далеко не безграничны, и может получиться так, что будет «выпита» не одна малая река. Вот почему так важно знать все наши водные запасы и бережно хранить их. В том числе и такие «пустячные» водные системы, длина которых от истока до устья порой не превышает пяти-десяти километров.
Теперь, например, чтобы верно судить о будущем КПД Дона, нужно внимательнейшим образом контролировать его приток – Красивую Мечу, а чтобы знать о последней, необходима инвентаризация всех ее речушек, ручьев и родничков. И хотя у них не те возможности, да и силы не те, – они прародители, основа всего живого.
А названия у этих «малышек» удивительные. Скоморошка, Снежедь, Сухая Гать, Свинка, Олень, Крапивенка, Беспута, Улыбыш, Весьма, Незнайка – это бассейн Оки. Бобрик, Лютая, Непрядва, Богоявленка, Мокрая Табола, Сухая Табола, Гоголь – бассейн Дона. Есть еще речки Замарайка, Черемуха, Вертунья, Абражек, Шутиха; ручьи Галичка, Веселый, Буйчик, Гнилая Клешня. А вот Осетр со своим притоком Мордвесом, Тулица с Синетулицей, Скнига со Скнижкой, Бежка с Невежкой... И это лишь скудная горстка из того богатства, что содержалось в пятнадцати томах.
Когда и какие люди придумали эти названия, выпустили их в мир? Сейчас об этом, наверное, никто не помнит, ибо времена, когда бегущую воду награждали звучными именами, давно ушли в прошлое. Никто не остался безымянным: гораздый на выдумку тульский крестьянин углядел, кажется, все ручьи, протекающие вблизи его деревни, и дал им свои имена. И кто скажет, что эти голубые жилки русской земли не следует принимать в расчет только потому, что они ничтожно малы, и названия их менее интересны для науки, чем, скажем, названия озер или больших рек?
– ...Махнем-ка в Большую Корчажку, – вдруг предложил Байдин. – Тут недалеко. Покажу вам одно местечко.
– Какая-нибудь достопримечательность?
– Увидите, – загадочно улыбнулся он.
Вдоль берега, почти копируя его извивы, бежала узкая, заросшая лопухами колея, видимо, проложенная еще в старые тележные времена. Она то шустро взбегала на пригорки, то сворачивала в поле, то пряталась в густых кустах, то приваливалась в сырые овраги и, нащупав твердь, снова прижималась к путеводной Мече. Река по-прежнему хитро петляла. Осень выкрасила ее берега в рыжий и палевый цвета, и только вдоль самой кромки воды тянулась длинная белая дорожка гусиного пуха. Ветер кружил его в воздухе и бросал в лицо.
– Вот черти лапчатые! – возмутился Иван Иванович. – Нашли себе, понимаешь, профилакторий. Всю реку испакостили. – Отдыхавшие в лощинке гуси услышали его голос и подняли страшный «хай». Вытянув по-змеиному шеи, с гоготом и шипеньем на нас накатывалась неисчислимая гусиная рать, прижимая к реке, и мы, не сговариваясь, перешли на трусцу. – А это хорошо, что их так много развелось, – говорил, не переводя дыхания, Байдин. – Меча – отличная природная столовая. Все условия для нагула...
Большая Корчажка открылась сизыми треугольниками крыш с шестами антенн, лоскутами огородов с пожухлой ботвой, грузными округлыми стогами. На солнечном угреве празднично струилась река.
– Вот здесь мы выбрали место для створа будущей плотины, – Иван Иванович показал на перекат, у которого плескалась стая гусей. – Пока здесь, – подчеркнул он, – хотя, как мне кажется, лучшего створа и не сыскать. Отсюда, – его рука описала полукруг, – начнется Ефремовское водохранилище, которое разольется на двадцать один квадратный километр... В паводок Меча расходует огромные объемы воды, а летом, в жару, местами почти пересыхает. Вот мы и остановим воду в искусственном резервуаре, чтобы равномерно распределять ее в течение года.
Я смотрел на быструю речку, на старые дуплистые ивы, дремлющие в солнечной тишине, на покосившиеся сараи в разливах навозной жижи и понимал, что ничего этого скоро уже не будет. В район затопления, как сказал главный инженер, вместе с пригородными землями попадут около 1300 дворов с приусадебными участками. Те, кого переселят из «родовых гнезд» на новые места – в базовые сельскохозяйственные центры, получат благоустроенные дома с надворными постройками или денежную компенсацию.
