Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №07 за 2009 год"

О женщине-рыбе, полетах на воздушном шаре и других старомосковских развлечениях. Вера Бокова

В этом году проекту «Повседневная жизнь человечества», цель которого – показать читателю срез жизни определенной эпохи или определенного сословия людей во всем их многообразии, исполняется 10 лет. Задуман он был издательством «Молодая гвардия» по следам французской серии La vie quotidienne, начатой 60 лет назад в издательстве Hachette историками знаменитой школы «Анналов». На наших страницах мы представляем отрывок из книги российского историка Веры Боковой «Повседневная жизнь Москвы в XIX веке».

Постоянной принадлежностью жизни старой Москвы были всевозможные гулянья – праздничные, сезонные, ежедневные, воскресные, вечерние, общегородские и местные, – всякие. Большинство из них приурочивалось к какому-либо празднику: Святкам, Масленице, Вербному воскресенью, общегородским и приходским престольным дням. Местами их проведения были площади и парки, как в самом городе, так и в ближайших пригородах. Делились гулянья на простонародные, «чистые» и смешанные.

Отправляясь на простонародное гулянье, заходили по дороге к знакомым попить чайку и водочки, потом качались на качелях, пели песни, глазели по сторонам. Подвыпившая публика толкалась, грызла орешки и семечки; разогретые «брыкаловкой» компании мастеровых куражились и задирали народ. Холостые обоего пола сводили «приятные знакомства». Домой возвращались поздно и навеселе...

Обязательной составляющей простонародного праздника было возведение на отведенной под него площади палаток-шатров с угощениями и напитками – так называемых «колоколов». Под их сенью могли устраиваться небольшие харчевни или размещались огромные деревянные чаны (деревянные штофы) с вином, медом, пивом, сбитнем и квасом (хорошего сорта – «сыровцом» и более жидким – «полосканцем»). От этих шатров пошло московское выражение «пойдем под колокол», то есть «пойдем выпьем».

Балаганы с различными зрелищами, подобно «колоколам», были одной из основных приманок народного гулянья. В них «почтеннейшей публике» предлагались всевозможные зрелища на разный вкус и кошелек. Здесь демонстрировали восковые фигуры и экзотических животных, Петрушку, выставки цветов и художественные диорамы и панорамы (наподобие Бородинской панорамы Ф. Рубо), но наиболее распространены были балаганные театры, объединявшие в своей программе всевозможные концертные и цирковые номера. Тут можно было и услышать народные песни, и подивиться мастерству шпагоглотателя, и насладиться концертом кошек, играющих польку-мазурку. Демонстрировали тут и разные подлинные и фальшивые чудеса и редкости – какого-нибудь «теленка о двух головах», «мумию царя-фараона», «негра-геркулеса, обладающего нечеловеческой силой зубов» или «недавно пойманную в Атлантическом океане рыбаками сирену». «Тут вы видите и  непромокаемых, и несгораемых; там один принимает яды, а в другого стреляют из десяти ружей и он невредим; в одном балагане штукарь показывает дьявольское наваждение на веревке, а в другом дают театральное представление собаки и зайцы», – писал П. Вистенгоф. Одно время на московских гуляньях популярностью пользовался балаган с надписью: «Здесь показывается женщина-невидимка».

Подробно описала подобный «театр-аттракцион» известная актриса Алиса Коонен. «У входа обычно стоял сам хозяин – огромный рыжий мужчина – и зазывал посетителей, громко выкрикивая: «Почтеннейшая публика! Сегодня вы увидите в театре всемирно знаменитых артистов, а также чудеса техники и иллюзии». Сперва любимица публики Катерина Ивановна пела чувствительные романсы:

У церкви кареты стояли,

Там пышная свадьба была…

«Принимала ее публика восторженно, бабы жалостливо качали головами и утирали слезы, особенно когда певица низким, прочувствованным голосом выводила:

Вся в белом атлаце лежала

Невеста в р-роскошном гробу…»

Потом демонстрировался «аттракцион-иллюзия» «Женщи на-рыба, или Русалка». Хозяин пояснял, указывая палкой: «Сверху у нее все, как полагается, зато снизу заместо ног рыбий хвост. Марья Ивановна, помахайте хвостиком». – И толстая Марья Ивановна с распущенными волосами, сидевшая в каком-то зеркальном ящике, к общему восторгу действительно приветственно помахивала рыбьим хвостом».

Гвоздем программы была также татуированная женщина, плечи и бока которой покрывали изображения императоров Николая и Вильгельма, Наполеона и Фридриха Великого, а могучую спину украшал «Петр Великий на коню».

Были и балаганные театры, в которых ставились коротенькие – минут на двадцать – пьески назидательного или душещипательного характера, а также масштабные «пантомимы» – обычно на военные сюжеты: «Покорение Карса», эпизоды Крымской войны и т. п. с непременными военными эволюциями и пальбой из ружей и деревянных пушек.

В 1809 году на Масленице на гулянье под Новинским огромный успех имел «несгораемый человек» Рожер, который уверял, что воспитывался у индийских факиров и перенял от них секреты своего удивительного искусства. Он выходил к публике с физиономией, разрисованной разными красками, «как у диких», и демонстрировал действительно удивительные вещи: ходил по раскаленному железу, брал его в руки, лил в рот расплавленное олово и т. п. Изумление и восторг публики были неописуемы, и в Москве не шутя поговаривали, что «Рожер, он – черт!» В результате этой молвы «несгораемый» едва не лишился жизни. В финале гастролей был объявлен коронный трюк: одетый в костюм фурии Рожер должен был войти в огромную пылающую печь, а рядом с ней в этот момент предполагался ослепительный и пышный фейерверк.

Все началось так, как было обещано: Рожер вышел в красочном костюме и, размахивая тряпочными крыльями, вступил в печь. С земли забил огонь фейерверка, и в то же мгновение фокусник вывалился из печи окровавленный и с громкими стонами. Оказалось, что один из рабочих, готовивших зрелище, решил проверить, действительно ли Рожер черт и потому-то и неуязвим, и заложил в приготовленную ракету горсть гвоздей. Актер был серьезно ранен и, как говорили, после этого навсегда оставил балаганную карьеру. А несколько лет спустя там же, под Новинским, выступал в балагане другой «несгораемый», русский, и хотя показывал такие же точно трюки, но уже ни о каких факирах не упоминал.

В 1870-х годах в окрестностях Москвы давала на гуляньях представления странствующая труппа «настоящих индейцев-краснокожих с боевым номером: ограбление почты, которую спасают ковбои». В этом подобии будущего киновестерна демонстрировались, конечно, кожаные куртки и штаны с бахромой, сомбреро и «смит и вессоны», но главной приманкой для публики было виртуозное владение арканом-лассо.

Балаганы обвешивались яркими вывесками и завлекательными рекламами, а в промежутке между представлениями вся выступающая труппа обязательно и в любую погоду выходила на балкончик в концертных костюмах и показывала себя потенциальным зрителям, а «балаганный дед» – зазывала (это было особое ярмарочное актерское амплуа) в русской рубахе и с привязанной мочальной бородой в это время соблазнительно расписывал даваемое представление, разыгрывал смешные интермедии, всячески острил и пикировался с публикой. Стоил билет в балаган 10—20 копеек.

Обычным для простонародных гуляний зрелищем также был так называемый раёк, или, иначе, панорама. «Стоит маленькая будочка на складном стуле, – описывал его П. Вистенгоф, – к верхушке ее прикреплена березовая палочка, на палочке вместо флага развевается замасленный красный носовой платок; в будочке есть два стек лышка; позади нее стоит отставной солдат и показывает разные оптические виды мальчикам и деревенскому мужику, которые с любопытством толпятся около его райка и, защищая рукою один глаз от солнца, прищуря другой, смотрят серьезно в маленькие стеклышки».

Раёк не всегда стоял на стуле: иногда его возили на небольшой тележке; содержателями этого аттракциона, «раёшниками», не всегда были отставные солдаты, но сам смысл зрелища на протяжении десятилетий не менялся: в будочке демонстрировали «туманные картины», что-то наподобие диафильмов. На промасленную полотняную ленту красками наносились различные рисунки или наклеивались напечатанные на тонкой бумаге гравюры: виды городов и портреты знаменитостей, бытовые и военные сцены, изображения диковинных животных и птиц. Самые первые картины были из Библии – Адам и Ева, Всемирный потоп, Страшный суд и пр. – оттого, видимо, и возникло название «раёк». Лента перематывалась с одного валика на другой, сзади изображение подсвечивалось, заплатившие по копейке зрители, прильнув к окулярам, рассматривали картинки, а раешник давал пояснения и делал это непременно с прибаутками и в стихах: «Вот смотри и гляди, город Аршав: русские поляков убирают, себе город покоряют. Вот смотри и гляди, город Ариван; вот князь Иван Федорович выезжает и войска созывает; посмотри, вон турки валятся, как чурки, русские стоят невредимо! Вот смотри и гляди, город Петербург и Петропавловская крепость; из крепости пушки палят, а в казематах преступники сидят, и сидят, и пищат, а корабли к Питеру летят! А вот город Москва бьет с носка; король прусский в нее въезжает, а русский народ ему шапки снимает… Ах, хороша штучка, да последняя!»

Надо сказать, что на увеселения на гуляньях существовала своя мода. Какие-то, вроде райка и балаганов, благополучно просуществовали все столетие; другие, вроде кукольного театра с Петрушкой, то появлялись, то надолго пропадали. Так, если в первой половине века Петрушка был на гуляньях обычным делом, то во второй половине он постепенно сошел почти на нет, изредка являясь лишь на окраинах. Избалованный москвич стал воротить нос от этого «деревенского» развлечения, и вернулся Петрушка на городские гулянья лишь в Первую мировую, когда в Москву хлынул народ из деревни.

В целом картина простонародного гулянья была всегда примерно одинакова. Между «колоколами» и балаганами стояли качели и карусели-колыхалки, шныряли мелкие разносчики со всевозможными лакомствами и сластями: мятными пряниками, красными и желтыми леденцами на палочках в виде человечков и петушков, семечками и маковниками, с игрушечной и сувенирной мелочью, а с 1860-х годов – и с новинкой – воздушными шарами; вертели ручки своих инструментов шарманщики, устраивались народные игры (в основном в первой половине века) – городки, тычки, орлянка. Грохотала разнокалиберная музыка (из каждого балагана – своя), звонили колокола, которыми созывали публику, голосили зазывалы и разносчики, палили бутафорские ружья. «Кругом по разным направлениям с шумом бегают толпы босых ребятишек, сопровождая криком и смехом какого-нибудь арлекина. Там вдали, окруженный толпой зевак, выкрикивает остроумные прибаутки раешник; кругом со всех сторон несутся звуки заунывной шарманки, среди которых резко выделяются сиплые надтреснутые голоса уличных перикол; тут гармоника, в другом месте балалайка, разухабистая песня, плач, крик, визг… Толпы нищих обоего пола и всех возрастов снуют мимо вас, прося подаяния, и с мольбою в голосе навязывает то букеты полевых цветов, то коробки спичек, то какую-нибудь безделушку, довольствуясь за все это на хороший конец мелкой медной монетой, а то и куском недоеденной булки или сахара. Словом, вокруг вас все хоть и форсированно, но живет, поет и ликует, и это общее настроение невольно как-то сообщается и вам».

Образованной, «чистой» публике участвовать во всех этих забавах считалось неприлично (за исключением детей, которых няньки иногда водили в балаганы), но дозволялось поглядеть на народное веселье, поэтому вокруг площади устраивались дорожки, по которым шло «катанье» – гарцевали всадники и тянулись вереницы карет и колясок с аристократией и богатым купечеством, а рядом были мостки для желающих гулять пешком.

«Чистые» же гулянья обходились без балаганов и «колоколов»: их составляли опять-таки «катанья» и пешие прогулки под музыку, во время которых щеголяли лошадьми и экипажами и демонстрировали наряды. Центром такого гулянья поэтому был так называемый круг – круглая или любой иной формы обширная площадка, окруженная дорожкой, от которой в стороны расходились аллеи. На кругу всегда были беседка для оркестра, площадка для танцев под открытым небом и скамьи по сторонам.

В местах для «чистых» гуляний имелись помещения или открытые сцены для концертов и спектаклей, кофейни и рестораны. Вечером устраивали иллюминацию и фейерверк.

В зимнее время гулянья были немногочисленны. В первой половине века одно время пользовалось популярностью ежевоскресное «чистое» гулянье во время Великого поста вдоль набережной Москвы-реки у Воспитательного дома. Здесь устраивались «катанья»: «Высокие кареты, ландо и берлины, запряженные цугом, женевские сани с барсовыми полостями, гайдуки-лакеи, кровные одномастные лошади – все это двигалось парадно, церемониально и по набережной, и по Неглинной, и по Покровской улице на Разгуляй». Здесь же вдоль решетки набережной или прямо на льду, лавируя между экипажами, пешком и верхом толклись молодые люди, «все с усами, в венгерках, в желтых фуражках и с лорнетами». Особым назначением этого гулянья были своего рода смотрины, «парад невест» из среднего дворянства и купечества, поэтому «два-три десятка колясок катались взад и вперед, и в них восседали маменьки и тетушки… с тою дочкой или племянницей, которой, по их мнению, пора было наложить на себя цепи Гименея». Это гулянье просуществовало до 1850-х годов, а потом постепенно вывелось.

Первым уже «летним» общемосковским гуляньем, когда «хорошему обществу» полагалось «выгуливать» весенние наряды и новые экипажи, было гулянье вокруг Кремля в вербную субботу, совмещенное с ярмаркой. Это был почти единственный по-настоящему праздничный день за весь Великий пост (не считая Благовещенья). Вереницы экипажей чуть не в шесть рядов тянулись по Тверской через Красную площадь, вокруг Кремля от Москворецкого моста по набережной до Каменного моста и оттуда на Моховую и Пречистенку; между ними гарцевали всадники. На этом гулянье появлялась новая мода на лошадей, сбрую и ливрею лакеев, а также традиционно дебютировали дворянские недоросли: в первый раз появлялись на публике «новые лица юношей, одетых уже щеголями, тогда как прежним летом они считались еще детьми». Гулянье предвещало собой наступление предпраздничной недели и длилось до сумерек, собирая огромное количество зевак.

Со второй половины XVIII века на Масленице и на Святой неделе (после Пасхи) устраивались гулянья под Новинским, в районе нынешнего Новинского бульвара. В Москве это гулянье называли «под качелями». Вплоть до 1862 года здесь не было никакого бульвара, а была широкая, обставленная домами площадь, образовавшаяся после ликвидации Новинского вала Белого города. Здесь ставились балаганы, качели и карусели, на которых с упоением вертелись не только дети, но и взрослые, и даже старики. Уже начиная с пасхального понедельника бывало ежедневное гулянье, привлекавшее большое число празднично разодетого простонародья.

Начиная со среды Святой недели происходило и каретное гулянье вокруг всего Новинского, а нередко и по Поварской. По утрам возили в каретах маленьких детей из дворянских семей, а с двух до четырех часов дня съезжалось «лучшее общество», которое либо ездило по кругу, либо прохаживалось по специально устроенной вокруг площади дорожке, огражденной перилами, откуда хорошо видны были и экипажи, и балаганы. После четырех наступал черед купцов, – в щегольских экипажах и с кучерами чудовищных размеров. Вплоть до 1860-х годов купеческие кучера здесь появлялись в старинных бархатных, с острыми углами шапках – голубых, пунцовых, зеленых, позднее вышедших из употребления. Каталось купечество с непередаваемо важными, даже мрачными от избытка серьезности лицами, и продолжалось «катанье» до заката солнца. Мужская молодежь проводила иногда на новинском гулянье целые дни, сидела на перилах, лорнировала и обсуждала хорошеньких, иногда, живописно закинув через плечо полу плаща, подходила к экипажам знакомых и даже немного провожала их, держась за дверцу и расточая дамам комплименты.

После ликвидации гулянья под Новинским Масленицу и Святую стали праздновать на Девичьем поле (это называлось «под Девичьим»). На этой же территории имелись собственные местные гулянья, устраивавшиеся традиционно 13 мая и 28 июля (в день свв. Прохора и Никанора).

Уже в XVIII веке вошли в обычай гулянья в Сокольниках на первое мая (день св. Пафнутия Боровского). Зачинателями их стали жившие в Москве еще во времена Петра Великого немцы, которые приезжали в Сокольническую рощу, чтобы отметить свой традиционный день майского дерева (на Руси подобного праздника не было). Веселые пикники иноземцев понравились москвичам, и уже с середины XVIII столетия вошли в городской обычай, а место, где происходили первые гулянья, долго еще (по меньшей мере до Отечественной войны 1812 года) именовалось «немецкими станами». Вплоть до середины XIX века сокольническое гулянье было одним из самых популярных в Москве и носило смешанный характер – тут бывали и знать, и простой народ.

Сама территория Сокольников (собственно Сокольническая роща, Ширяева и сосновая Оленья, почти сразу переходящие в громадный лесной массив Лосино-Погонного острова) очень долго, годов до 1840-х, сохраняла характер совершенно девственного леса. Хотя тут понемногу и велось дачное строительство (уже в 1800-х годах была, в частности, дача графа Ф.В. Ростопчина), но оставалось и много глухих и заросших участков, и, как вспоминал И.Е. Забелин, «Ширяево поле в то время было еще настоящим полем, обширной луговиной посреди леса. Только в средине его был разведен большой огород», Ширяева же роща «в иных случаях наводила на нас ужасы. В ее темных глухих углах встречались удавленники». Эти тишина и уединенность Сокольников, между прочим, стали причиной того, что именно сюда традиционно ездили «стреляться» московские дуэлянты (черта, зафиксированная и Л.Н. Толстым в «Войне и мире»).

Как раз в районе Ширяева поля (где проходят сейчас Ширяевские улицы) находился первоначальный центр гулянья XIX века. На прилегающей к Сокольнической роще площади на первое мая появлялись обычные атрибуты организованного народного гулянья: качели, карусели, балаганы, ларьки торговцев и пр. Здесь же, неподалеку от Егерского пруда, почти на границе Сокольнической и Оленьей рощ, ставилась большая нарядная палатка – целый шатер – московского генерал-губернатора (первым ввел это обыкновение князь Д.В. Голицын). При Голицыне первомайский праздник сделался в Москве общегородским и вполне официально признанным. В этот день стали закрываться учебные заведения, фабрики и заводы, мастерские и даже многие лавки, и все «шли на май». «Не быть на маю» считалось обидной неудачей или уделом совсем уж немощных и несмышленых. «Это был настоящий всенародный праздник Москвы. На нем сходились и бок о бок веселились, кто как умел, господа и прислуга, приказчики и купцы, солдаты и офицеры, фабриканты и рабочие», – писал современник.

Главнокомандующий открывал гулянье: ближе к полудню из Москвы на поле прибывал его пышный кортеж, состоящий из множества изящных колясок и щеголеватых всадников. Генерал-губернатор и его гости проходили в палатку, где звучали хоры и музыка и подавались всевозможные закуски. Потом почетные гости вновь рассаживались по экипажам и объезжали площадь гулянья, вслед за чем начиналось «катанье», длившееся до самого вечера. С 1820-х годов участвовать в нем могли только хорошие экипажи – коляски и ландо (за этим строго следила полиция), и в них восседала родовая и денежная аристократия. Собиралось до 3000 экипажей – и толкотня, надо признать, бывала изрядная: буквально яблоку негде было упасть, тем более что и поглазеть на «тузов» приходили толпы зрителей. После иллюминации и фейерверка «чистая» публика разъезжалась, а простонародье оставалось «догуливать».

Помимо организованного гулянья шло и неорганизованное, в самой роще, где в этот день обязательно полагалось пить чай. Вследствие этого в первые десятилетия века сокольницкое гулянье напоминало, как острили современники, «какую-то самоварную и посудную ярмарку». С раннего утра в направлении Сокольников со всех концов Москвы – из Хамовников, Кожевников, Сыромятников, Сущева и с Таганки стремились пешком или на извозчиках люди с самоварами и чайной посудой. Начиная от Садовой, толпа стремящихся на гулянье буквально шла стеной. Самовары тащили в охапке и на плечах, везли на ручных тележках, люди с самоварами в обнимку восседали на дрожках и в пролетках. Добравшись до рощи, устраивались на травке, тут же принимались ставить самовар, выпив его, ставили второй – и так далее, пока не надоест. В чаепитии для большинства и заключался смысл гулянья: «Пришли, уселись, до отвала напились чаем и ушли домой, как будто стоило делать пешком или на лошади, все равно, нередко десяток верст и даже больше, притом с тяжелым грузом, для того, чтобы напиться чаю, того же самого, который каждый истинный москвич и дома, и повсюду хлещет с утра до ночи без милосердия. Поистине обычай – деспот меж людей», – писал Д.А. Покровский.

Уже в 1820-х годах в Сокольниках получил развитие местный самоварный промысел. Окрестные жительницы – «самоварницы», обычно вдовы из числа вольноотпущенных дворовых, солдаток и мещанок – предлагали всем желающим уже кипящие самовары, а к ним и заваренный чай, и сахар – все что угодно. Свои столики со всеми принадлежностями – самоваром, скамеечкой, узелком с чашками, ведром с водой и кульком с углями или, чаще, сосновыми шишками, а иногда и целые импровизированные чайные со столиками «самоварницы» устанавливали на пригожих полянках, неподалеку от прогулочных дорожек. У них можно было получить и полное чаепитие – с заваркой и сахаром, и только самовар с кипятком и тогда пить собственный чай.

С этого времени с собственным самоваром в Сокольники стали ходить реже, но все же ходили: у «самоварниц» вечно была очередь, а сами бабы довольно невежливо выпроваживали засидевшихся клиентов и отбирали у них принадлежности чаепития. Хотя в разгар праздника «самоварницы» ломили за свой товар неимоверную цену: до рубля за один самовар, даже и без заварки, настроенная на отдых толпа на удивление легко расставалась со своими кровными.

Помимо «самоварниц» на аллеях Сокольнической рощи появлялись разносчики со всевозможной снедью – вареными яйцами, огурцами, ветчиной, соленой рыбой, калеными орехами, хотя большинство москвичей предпочитали еду приносить с собой – так получалось дешевле и сытнее. Дальше по кустам стали ставиться торговые палатки и шалаши со «всевозможными предметами существующего в Сокольниках спроса, от колбасы и пряников до детских игрушек и тросточек включительно».

Вплоть до 1890-х годов большинство москвичей оставались верны себе и «гуляли» на первое мая только за самоваром, не отвлекаясь ни на какие соблазны в виде «паясов», музыки и прочего.

Кроме чая, в Сокольниках потребляли, конечно, и кое-что покрепче, и когда парадная часть праздника заканчивалась, у «теплых» компаний веселье было в самом разгаре. Ночью, как говорили, в роще царил настоящий разгул, нередко сопровождаемый мордобоями, и у полиции было много работы. Под утро упившиеся гуляки засыпали в кустах и нередко просыпались потом до нитки обобранными: «ночные промышленники» («раздеваи-разуваичи») тоже не зевали. А задержанных дебоширов на другое утро торжественно конвоировали в Лефортовскую часть, к которой были причислены Сокольники.

Для их сопровождения отряжался целый отряд солдат и пикет казаков – и едва хватало: ночью редко забирали меньше полутора-двух сотен человек. «Окрестные жители, мимо которых лежал путь следования этой хмельной команды, выбегали на улицу посмотреть на злополучных забулдыг и поскорбеть об ожидающей их участи, так как в те времена в «частных домах» с такими гражданами практиковалась старинная педагогическая мера, заключавшаяся в повальной их порке по усмотрению частного пристава… На дворе «частного дома» в этот день с полудня до позднего вечера раздавались последние, уже плачевные отголоски вчерашнего гулянья».

После первого мая гулять в Сокольники москвичи приходили уже целое лето, но это были скорее прогулки и пикники, чем настоящие гулянья – без «катаний», без «колоколов», без генерал-губернатора и почти без музыки, а во второй половине столетия львиную долю прогуливающихся составляли уже сокольнические дачники.

Для «чистой» публики в Сокольниках имелось несколько ресторанов, дававших о себе в газетах пространную рекламу такого, например, рода:

«Вновь открыт кафе-ресторан под фирмою «Восточный Байкал». Содержатель оного честь имеет довести до сведения почтеннейшей публики, что он открыл ресторан, комфортно отделанный, роскошно омеблированный и пышно драпированный, с приличным освещением, а внутренность дома убрана разнообразными душистыми цветущими и плодовитыми деревьями. Сей ресторан отделан по примеру Парижских загородных гостиниц. В оном же ресторане получить можно живые стерляди, омские моксуны, крупные раки, приготовляемые в новом вкусе, молодые цыплята и цветные птички подорожники, к жарким и винам подается С.-Петербургская морошка. Также получать можно букетные блины, приготовляемые на фруктовом соку, а не на дрожжах, с букетами и буквами на каждом блине, выходящими отчетливо и оригинально. Оные блины, по свойству входящих в них фруктовых дрожжей, не отягощают желудка и не теряют своего вкуса при употреблении их с зернистой икрой и свежей сметаной. Также имеются вновь вышедшие пармезанные блины, приготовляемые из заграничного сыра пармезана, от которого они заимствуют вкус и самый букет, их также употреблять можно с зернистой икрой и свежей сметаной. Оные блины отпускаются без задержки, и для пикников отдаются четыре комнаты, эффектно убранные душистыми и цветущими деревьями, с прибавлением к оным на сих днях цветущей камелии. Обстановка комнат деревьями в роде итальянских летних галерей, и для пикников же приготовляются вышеупомянутые блины и отпускаются без замедления на 80 персон, по случаю вновь устроенных трех искусственных печей.

Проезд удобный, по шоссе, не доезжая Сокольнической заставы, на левой руке, в кафе-ресторане, существующем и в летнее время, на даче, имеющем двухцветный флаг, рядом с аптекой. Подъезд освещен».

Кроме того, уже с 1820-х годов в Сокольниках начали появляться разного рода увеселительные заведения, работавшие весь летний сезон. Первым возник «воксал», открытый неким Куртенером.

Слово это, «воксал», требует некоторых пояснений. В середине XVIII века в местечке Vauxhall под Лондоном был устроен публичный сад. Кроме аллей для прогулок и прочих парковых принадлежностей, здесь имелся просторный концертный павильон, в котором выступали музыканты и давались театральные представления. Новинка имела успех и быстро вошла в такую моду, что свои «воксхоллы» стали открывать во многих городах Европы. Не стала исключением и Россия. У нас такое заведение стало называться «воксал» или «вокзал», и скоро само это слово стало нарицательным для летнего увеселительного здания, а со временем было перенесено и на соответствующие железнодорожные постройки, поскольку один из первых в России железнодорожных вокзалов в Павловске был одновременно и пользовавшимся огромной популярностью концертным залом (точнее, в вокзальной постройке были размещены и железнодорожные службы).

Первый московский «воксал» был открыт антрепренером М.Г. Медоксом в 1790-х годах на Таганке в районе церкви Мартина Исповедника. Там были «всякого рода увеселения, – вспоминала Е.П. Янькова, – … гулянье, театр на открытом амфитеатре в саду, фейерверки и т. п. Многие туда езжали в известные дни, конечно, не люди значительные, а из общества средней руки, в особенности молодежь и всякие Гулякины и Транжирины». В «воксале» Медокса давали оперы и комедии, а после представлений устраивались балы и ужины. Среди прочих приманок, используемых Медоксом, были даже полеты на воздушном шаре, которые демонстрировали в 1804 году в Москве известный французский воздухоплаватель А.Ж. Гарнерен и его супруга.

Гарнерены приглашали всех желающих испытать вместе с ними ощущение полета по воздуху, и желающие нашлись. В их числе была даже одна дама хорошего общества – Александра Степановна Турчанинова, которая хоть и осталась очень довольна полетом (говорила, что так «весело было лететь, что и сказать невозможно»), но гораздо больше была обеспокоена тем, чтобы ее никто не узнал из знакомых, ибо эксцентричность такого рода в светской даме вовсе не приветствовалась.

Несмотря на такие ударные аттракционы, сад Медокса прогорел и закрылся еще до Отечественной войны 1812 года, но вызвал в Москве многочисленные подражания. Одним из них и был «воксал» Куртенера в Сокольниках. Рядом с самим, довольно неказистой постройки, павильоном была посыпанная песком ровная площадка для танцев, а вокруг полукругом стояли деревянные скамейки для зрителей. Со временем, когда в районе Сокольников стало увеличиваться число дач, дачники и постоянные посетители «воксала» часто заводили персональную скамью, а чтобы на нее не покушались другие, выжигали на сиденье свое имя: «А.Я. Булгаков», «В.А. Лукьянов», «С.А. Протопопов» и т. д. Эти именные скамейки почему-то особенно часто становились добычей воров, которые утаскивали их на дрова, и в конце концов владельцы скамеек решили сообща нанять охрану.

Основная обязанность стража сводилась к тому, чтобы в урочный час приходить к «воксалу» и укладываться на одну из скамеек, на которой он потом благополучно и храпел всю ночь. Это зрелище, видимо, служило дополнительным соблазном для воров, потому что скамьи стали красть еще чаще, а напоследок учинилась и такая история. Караульщик, как обычно, спал, когда незаметно подкрались несколько злоумышленников, подняли его вместе со скамейкой и потащили к Сокольнической заставе. Здесь стояла полицейская будка, в которой обретались аж три будочника. Они тоже сладко спали. Злодеи крепко привязали храпящего сторожа к лавке и поставили ее прямо у входа в будку, заблокировав, таким образом, дверь.

Уже утром это безобразие заметил проезжавший мимо казачий пикет, но казакам пришлось потратить еще немало времени, прежде чем они смогли разбудить и всех трех будочников, и привязанного к скамье кверху брюхом незадачливого сторожа.

Постепенно сокольницкое гулянье приобретало все более простонародный характер, особенно с 1860-х годов, когда распоряжением городских властей в Сокольники были перенесены гулянья из Марьиной рощи. Это совсем не нравилось «чистой» публике. Тогда уездное лесничество, заведовавшее рощей, принялось благоустраивать другую ее часть, в которой из единого центра расходились во все стороны дорожки-просеки. В самом месте их пересечения была устроена кольцевая аллея – «Круг», а в центре «Круга» поставили массивную беседку для оркестра. С этого времени стали говорить «Круг» и «старое гулянье». Вся образованная публика, еще продолжавшая к тому времени посещать на протяжении лета Сокольники (с 1830-х годов все более престижным стало ездить в другое место – в Петровский парк), перебралась на новую территорию, а район Ширяева поля какое-то время оставался за разночинцами, средними и мелкими купцами, мещанами и мастеровыми, а потом и они перебрались на новое место – в район Первого, Второго и Третьего просеков.