Текст книги "Полдень, XXI век (декабрь 2012)"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Главный редактор Борис Стругацкий
Полдень, XXI век (декабрь 2012)

Колонка дежурного по номеру

Новая серия мрачных и захватывающих историй. (Правда, оканчиваются две или три сравнительно хорошо.) Некоторые могли – или могли бы – или могут еще случиться. Поскольку описанные в них события правдоподобны и даже вероятны. Но настолько очевидно нежелательны, что нам кажется: не должны они произойти, а если все-таки когда-нибудь произойдут, то не при нас. В наше, так сказать, отсутствие.

Как, например, мировая атомная война.

Ведь она начнется – если начнется – не иначе, как по чьей-то глупости, верно? Не прежде, чем кто-нибудь очень влиятельный спятит. От старости. Или от ненависти. Или от страха. Руководитель какого-нибудь государства. А руководители государств сходят с ума не так часто. Ну а уж если который-нибудь сойдет, ему же не дадут начать войну, обязательно свяжут. Если посмеют.

Не о чем, в сущности, беспокоиться. Тем более, что от нас ровно ничего не зависит. Вряд ли в число читателей «Полдня» входят руководители государств.

Так насладимся игрой чужих предчувствий, невзирая на печальный колорит. Надо же куда-то девать время: жизнь длинна.

И тем хороша, что подражает литературе: строит характеры, старается мотивировать поступки, в нужные моменты включает пейзаж. Разве что диалоги ей не удаются. Да вот не умеет соблюдать единство интереса.

Отчего литература увлекательней: текст всегда знает свой финал, к нему и ведет шаг за шагом. Только финал придает тексту его настоящий смысл. Жизни – тоже, но человек, ее теряющий, спохватывается обычно в последнюю минуту и не успевает, наверное, оценить качество сюжета.

А тут их сразу несколько: вышел из одного – вошел в другой. И участвуешь – этаким неуязвимым невидимкой – в разборках персонажей.

Главное – скорость: фантастика не отвлекается на описания медленных чувств. Аффект – и выстрел. Только форсированные ходы. Единственно возможные для ума, выбирающегося из смертельных ловушек, расставленных глупостью.

Переиграть ее нельзя, но это – в жизни. В литературе есть кой-какие шансы на ничью.

Самуил Лурье

1. Истории. Образы. Фантазии

Павел Амнуэль. Угловой дом
Повесть

Случай – вот что управляет нами в жизни. К этой мысли я пришел после долгих размышлений над человеческой природой, хотя отец вбивал в меня с детства, что рассуждать я не способен, зато с моей памятью мог бы стать адвокатом или даже судьей, поскольку в этом деле главное – помнить все статьи законов и произносить нужные слова в нужное время. На самом деле я не стал поступать в Колумбийский колледж, потому что по дороге в Нью-Йорк у дилижанса отвалилось колесо, я счел это плохим предзнаменованием и вернулся, решив не испытывать судьбу.

История, начавшаяся в ночь на 12 сентября 1876 года и круто изменившая мою жизнь, тоже стала результатом случайного совпадения. Я не собирался идти в Угловой Дом (так называлось одноэтажное строение в конце нашей Уайлдвуд-Террас, где лет уж десять никто не жил, но никто и не покупал его у нынешнего владельца, старого Морриса, потому что он заламывал цену, не соответствовавшую реальной стоимости этого длинного невзрачного здания времен Бостонского чаепития). Мне, как и никому из взрослых жителей Глен Риджа, нечего было там делать – тем более ночью. Но совершенно случайно в тот вечер кот миссис Чедвик, с которой моя матушка любила посудачить о жизни, забрался в Угловой Дом и, видимо, попал там в беду. Кот истошно орал, а старая женщина, скрученная артритом, не могла встать с постели и попросила меня вызволить любимца. В ответ на мои слабые возражения, мол, утро вечера мудренее, ничего с котом за ночь не случится, старушка так на меня посмотрела, что я вставил свечу в фонарь и пошел в дом, где мне, вообще говоря, знаком был каждый угол, потому что здесь мы с Джеком лет еще шесть или семь назад играли в пиратов и разбойников.

Я увидел его в большой зале, где во времена президента Линкольна, наверно, устраивали балы. Не кота я увидел (которого, к слову сказать, так и не нашел – к утру он сам явился домой, ободранный, злой и голодный), а бестелесную белесую, похожую на сконцентрированный туман, фигуру, стоявшую в углу и, как мне показалось, наблюдавшую за мной с целью озадачить или напугать. И то, и другое ей удалось – я выронил фонарь, отчего свеча погасла, а темнота стала непроницаемой.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: передо мной призрак. Где же ему и являться, если не в старом доме с многочисленными комнатами и коридорами? Наверняка здесь кто-нибудь умер насильственной смертью – не могло быть такого, чтобы за сотню лет никто никого не заколол, не отравил или не отправил на тот свет иным не менее ужасным способом.

– О-уж… – Голос у призрака оказался низким, будто шел из глубокого колодца. Я ничего не понял, и, когда он, протянув ко мне руки и завывая на манер безумного Роузена, двинулся в мою сторону, я перепугался не на шутку и помчался по коридорам, натыкаясь на стены, углы, мешки, камни – все, что попадалось на пути, а за спиной мне мерещилось шумное дыхание и низкий голос повторял одно и то же:

– О-а-ур…

В себя я пришел на дорожке перед домом, повалился в траву и какое-то время лежал, глядя в небо, покрытое облаками, сквозь которые выглядывали звезды, и мне представлялось, что смотрели они на меня с издевкой: что ты за мужчина, если, как заяц, бежал от бестелесного призрака, который, может, и не призраком был вовсе, а твоим же отражением в старом потускневшем зеркале – почему бы нет, на самом деле?

Я подумал, что хотя бы для восстановления самоуважения должен вернуться и, во-первых, убедиться, что никаких призраков в доме нет, а во-вторых (и это представлялось мне более важным), забрать фонарь, отсутствие которого отец непременно обнаружит, и тогда мне достанется куда больше, чем могло бы сотворить любое самое зловредное привидение.

Перекрестившись, я вернулся в злосчастный дом. Глаза мои успели привыкнуть к темноте, и я довольно отчетливо различал, куда иду. Настороженный слух вылавливал из тишины странные звуки – хруст, шелест, – никак, однако, не напоминавшие человеческий голос, а тем более, голос из преисподней. Кот тоже не орал – да его, как я подумал, в доме, скорее всего и не было.

Лампу я уронил в большой зале, туда и направлялся, когда призрак преградил мне дорогу в длинном коридоре, сложил руки на груди и что-то сказал, завывая.

Теперь-то я увидел, что это мужчина – одежда на призраке была не такой прозрачной, как открытые части его нематериального тела. Призрак не носил саван, на нем были штаны и сюртук, правда, очень широкие и не по фигуре. Темные глазницы и светлое пятно на месте носа делали голову этого существа не похожей даже на череп. Как-то старый Джошуа рассказывал, что видел прокаженного: лицо страдальца выглядело примерно также, как лицо призрака, и я с ужасом подумал, что, возможно, этот человек умер от страшной болезни, и, если он дотронется до меня своей бестелесной ладонью… Можно ли подхватить смертельную болезнь от привидения? Нелепая мысль, но она занимала меня, пока я стоял, прикованный к месту вернувшимся страхом, а призрак медленно приближался, разглядывая меня провалившимися глазами.

– Ва-о… – гулко произнес он и протянул руку, будто хотел поздороваться.

Господи, спаси!

– Каа… – сказал призрак, и, поняв, что нет спасения, я прижался к стене коридора, холодной и влажной, будто покрытой плесенью.

– Кое…

Призрак раскачивался и размахивал руками, будто пытался жестами досказать то, чего не мог произнести словами.

– Чи…

Что-то послышалось мне в этом звукоизвержении, или то была игра моего сознания – не скажу «ума», поскольку ум мой спрятался где-то глубоко и не давал о себе знать ни одной мыслью, за которую можно было бы уцепиться.

– Ссс… – сипел призрак и неожиданно довольно ясно добавил: —Ло.

Хорошо, что ум мой впал в прострацию. Умом я бы точно не понял сказанного, а сейчас сипящие, хрипящие и булькающие звуки сложились в единое целое. «Какое число», – вот что сказал призрак.

И знаете, я сразу успокоился. Ну, призрак. Эка невидаль. Мне призраки ни разу не попадались, но рассказы о привидениях я слышал с детства. Если верить всему, что говорили, призраками был напичкан каждый второй дом в Глен Ридже, и скорее нужно было удивляться, почему я ни разу прежде не встречался с этими вздорными и докучливыми существами, которые не могут покинуть место, где смерть застала их бренное и давно похороненное тело.

Призрак ждал ответа. То есть это мне показалось, что ждал, – на самом деле он вполне мог готовиться к тому, чтобы коснуться меня холодной ладонью и утащить в мир мертвых.

– Двенадцатое сентября, – сказал я.

Призрак покачал головой и пробормотал что-то невразумительное. Не расслышал? Или его не удовлетворила дата?

Я подумал: если этот человек умер здесь, в доме, много лет назад, то потерял счет времени, и тогда, кроме числа и месяца, его мог интересовать еще и год.

– Двенадцатое сентября, – повторил я и добавил: – год тысяча восемьсот семьдесят шестой от рождества Господа нашего Иисуса.

Не знаю, понял меня призрак или нет, но поступил он странно (впрочем, может, как раз вполне обыденно для привидений, но странно с моей, человеческой, точки зрения). Белесое создание воздело руки к потолку (возможно, призрак обращался к небу, но низкий потолок коридора нависал над ним вовсе не небесной твердью) и принялось бить себя по темени. Мне даже показалось, что я слышу гулкие удары кулаками по лысине – почему, кстати, я тогда решил, что призрак был лысым?

Досталось и стене, по которой привидение ударило ногой с понятным для меня, но, видимо, неожиданным для него эффектом: нога «утонула» в камне до колена, и какое-то время бледнолицее создание стояло, покачиваясь, на одной ноге, что выглядело не столько страшным, сколько смешным. Должно быть, я действительно рассмеялся нервным (каким же еще?) смехом, потому что, выпростав ногу из стены, призрак замахнулся и пошел на меня, собираясь, скорее всего, выместить на мне свое раздражение.

Дожидаться я не стал.

* * *

Я лежал в своей постели и старался не думать о том, что произошло в Угловом Доме.

Я вынужден был признаться себе, что встреча с призраком – это страшно, это очень страшно, это страшно до умопомрачения, и я никогда больше не войду ночью ни в один пустой дом, где бы он ни стоял. И еще: никогда и никому не стану рассказывать о происшедшем. Не потому, что мне не поверят, а по противоположной причине: люди любопытны без меры, особенно когда речь заходит о сверхъестественном, а я не смогу без дрожи в коленях вспоминать, как призрак надвигался на меня, воздев руки и желая утащить меня с собой в мир мертвых.

Утром, собираясь по делам в соседний Блумфилд, отец обнаружил пропажу фонаря, обычно висевшего на гвозде в прихожей, и обрушился на матушку, мывшую на кухне посуду после завтрака, и на сестру, вообще не понимавшую, что происходит, и продолжавшую, как всегда, шепотом считать, сколько гвоздей вбито в стену гостиной и сколько облаков проплывает мимо большого французского окна, выходящего в сад. Попадись я под руку, отец отхлестал бы меня просто для профилактики – я-то знал, что фонарь был сейчас ему совсем не нужен, и злился он только потому, что нарушен оказался порядок, заведенный им еще в те дни, когда меня и на свете не было. «Каждая вещь, – говорил отец, – должна иметь свое место. В этом доме и в этом мире».

Когда отец ушел, мать заглянула ко мне в комнату и выместила на мне уже собственный гнев: отчего валяешься, когда тебе нужно, во-первых, в лавку Бравермана за продуктами, список которых лежит на столике в прихожей, во-вторых, к старой миссис Чедвик – признаться, что кота я так и не нашел, хотя весь вечер и часть ночи болтался неизвестно где и с кем, и, в-третьих, своди Дженнифер на поляну, ей там спокойно и есть что считать – от бабочек до листьев. И чтоб не попадался отцу под руку, когда он вернется, понятно?

Успокоившись и уже выходя, матушка задумчиво спросила сама себя:

– А фонарь-то, действительно, куда делся?

И я понял, что мне придется тащиться в Угловой Дом еще раз, иначе вечером… что будет вечером, не хотелось и думать.

Но ведь днем – не то же самое, что ночью. Днем призраки не появляются. И со мной будет Дженнифер, а она вообще ничего не боится, она даже не понимает, что такое страх, для ее куриных мозгов это слишком сложное понятие. Сколько раз она брала в руки горячую кастрюлю, сколько раз пыталась сунуть пальцы в пламя свечи! Матушка требовала, чтобы кто-нибудь постоянно находился рядом с Дженни и не позволял делать то, что могло ей навредить. Она не умела думать, как другие люди, и невозможно было предвидеть, что бедняжка сотворит в следующую секунду. Когда дома не было ни отца, ни меня, мать держала Дженнифер при себе – иногда даже привязывала ее веревкой за пояс платья и водила за собой, как собачку. Это было порой трогательно, но чаще хотелось плакать. Я очень жалел сестру, что она такой родилась и в свои семнадцать имела ум трехлетки. Порой Дженнифер доводила меня до истерики, когда хотелось ее убить, пристукнуть, придушить, никогда больше не видеть… Гнева моего хватало обычно на минуту-другую, а потом захлестывали такая нежность и жалость к этому невинному созданию, что я готов был возиться с ней всю жизнь, потому что не было у меня друга более верного и, я знал, готового ради меня на все, даже на смерть – ведь страха, как я уже отметил, Дженни не знала.

* * *

Сквозь огромные окна солнце освещало даже самые дальние углы. Я помнил, какие комнаты проходил ночью, но днем все выглядело иначе, и мне казалось, что я непременно сверну не туда. Дженни шла за мной, как приклеенная, время от времени хватала меня за руку и называла какое-то число. Что она тут считала, я не мог взять в толк, но когда мы дошли до комнаты, выходившей окнами в сторону леса, Дженни досчитала до шестисот тридцати восьми и сообщила мне об этом с таким удовольствием, будто это было самое счастливое число на свете.

– Шестьсот тридцать восемь чего? – спросил я, но на такие вопросы Дженнифер не отвечала никогда. О том, что именно она считала в каждый момент времени, приходилось догадываться по ее взгляду, а сейчас она уставилась в угол комнаты, где ровно ничего не было, даже паутины. Зрачки ее были расширены, как у человека, попавшего в темную комнату, но здесь-то был яркий свет, и потому от вида Дженнифер меня пробрал страх, да такой, какого я не испытывал и вчерашней ночью.

– Дженни, – позвал я почему-то шепотом. Мне показалось, что, если я стану говорить громко, то что-то в воздухе комнаты изменится, что-то с сестрой произойдет. Я не знал, почему мне это показалось, но был уверен, что так оно и случится.

Дженни провела рукой по воздуху, будто коснулась невидимого предмета, и раздался звук, похожий на скрежет водяного колеса на мельнице Матесона, только потише и не такой противный.

Стало холодно. Может, холодно стало только мне? Возникло ощущение, что все вокруг изменилось, хотя и осталось прежним. Так иногда кажется, когда проснешься утром, не узнавая собственную комнату.

И опять я услышал скрежет, но теперь понял, что это звук человеческого голоса. Не то чтобы я распознал слова или хотя бы звуки, но понимание того, что говорит человек, возникло само, как иногда бывало в присутствии сестры: посмотрит она на что-то, на стул, например, и вдруг начинает казаться, что это не просто стул, а живое страдающее создание Божье, и хочется не сесть на него, а погладить по спинке и смахнуть пыль с сиденья.

Призрак был здесь. Я не мог его видеть – днем, при ярком свете, он был невидим, как воздух. А Дженни своим чутьем его распознала, потому ее зрачки и расширились, как у кошки. Она его видела?

Я понимал, что спрашивать Дженни бесполезно – она все слышала, конечно, она многое слышала лучше любого из нас, но отвечала только тогда, когда сама того хотела. Спросить-то можно…

– Дженни, – сказал я, – ты слышишь? Кто-то разговаривает?

Она не обратила на меня никакого внимания. Стояла, наклонившись вперед, и что-то внимательно рассматривала – невидимое и, возможно, не существовавшее. Я встал рядом и опять услышал скрежещущий звук, будто проводишь тупым лезвием по вращающемуся точильному камню. Подумал, что, будь здесь темнее, я увидел бы искры.

– Нет, сэр, – произнесла вдруг Дженнифер, – это не Флорида, сэр. Это Глен Ридж, штат Нью-Джерси, десять миль от Нью-Йорка.

Ого! Кажется, я непроизвольно присвистнул. Никогда не слышал, чтобы Дженни изъяснялась столь определенно! Я не подозревал даже, что она вообще знала, где находится наш городишко.

И тут до меня дошло. Она отвечала призраку?

Я вспомнил вчерашнее. Мне ведь показалось, что призрак спросил, какой нынче день. Сейчас, правда, я ровно ничего не мог разобрать в этом сверчении, но Дженни…

– Да, сэр, – произнесла она ясным, спокойным, вежливым голосом. – Сегодня тринадцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят шестого года.

Вот те на! Я никогда не думал, что Дженни знала календарь и даты! Она этим не интересовалась, разве что, когда взгляд ее падал на страницу отрывного календаря Штрауса, но тогда она всего лишь продолжала счет, бормоча числа себе под нос. Могла дойти и до миллиона, но обычно ее что-нибудь отвлекало – комары, например, вившиеся вокруг лампы, и она начинала считать их, тыкая пальцем. Проверить счет было невозможно, никто и не пытался, как, впрочем, остановить Дженни – это можно было сделать, только заткнув ей рот.

Что-то булькнуло, Дженни наклонила голову, закрыла глаза и произнесла речь, повергшую меня в изумление.

– Сэр, – сказала она, – я вполне понимаю ваше затруднение, но, боюсь, мои скромные познания в науках не помогут. Я не ходила в школу, как мой брат Джон, присутствующий здесь, но не способный вас услышать, так что если вы хотите что-то спросить или поведать, то говорите мне, я повторю для брата, а потом передам вам его ответы, если, конечно, пойму их.

– Дженни! С кем ты разговариваешь?

Я попробовал нащупать то, что, видимо, было доступно ее осязанию, но в воздухе ничего не было, решительно ничего, пальцы Дженни трогали пустоту, я коснулся их своими пальцами, и она отдернула руку, будто дотронулась до слизняка, а на лице ее мелькнула гримаса, которую я принял за выражение отвращения.

– Сэр, – проговорила она, – не сердитесь на брата, он добрый и помог бы вам гораздо больше, чем смогу я, но, как он для вас выглядит бестелесным призраком, так и вы для него всего лишь ночная тень, а днем так и вовсе ничто.

– Дженни!

Иногда она реагировала на свое имя – если повторять его десятки раз, да еще внушительным тоном. Отцу это время от времени удавалось, мне – почти никогда.

Показалось мне, или в воздухе действительно пронесся ржавый вздох, сдобренный тихим то ли всхлипыванием, то ли смехом? Описать эти звуки я не мог, понять – тем более.

Сестра опустилась на колени и принялась водить пальцами по прогнившим доскам пола – кое-где доски отошли друг от друга, между ними начала пробиваться растительность, и я понял, что привлекло внимание Дженни: она пересчитывала травинки, и от этого занятия ее уже ничто не могло отвлечь. Не я, во всяком случае. Звуки стихли, воздух был прозрачен и чист, призрака я не видел, да и откуда ему было взяться в это время суток? Призрак – существо ночное, а если является днем (слышал я и о таких случаях), то с единственной целью: забрать в мир иной умирающего, как это случилось со старым Орвином, лежавшим на смертном одре, неожиданно воскликнувшим: «Ах, ты пришел за мной, так подойди ближе, я хочу тебя рассмотреть», и с этими словами покинувшим бренный мир.

Оставив сестру производить привычные ей подсчеты, я отправился на поиски лампы и нашел ее там, где вчера оставил – точнее, бросил от страха. Подняв лампу, я вернулся за Дженнифер, и она, на удивление спокойно позволила взять себя за руку и повести домой. По дороге она, правда, продолжала вести подсчеты, но, поскольку делала это всегда, я даже не пытался привлечь ее внимание расспросами о том, с кем она только что разговаривала и чьи слова собиралась пересказывать мне с тем, чтобы я мог оказать кому-то посильную помощь. Скорее всего, неведомая личность существовала лишь в ее воображении, но чего я все же не мог понять, так это неожиданно четких, хотя и бессмысленных, фраз, каких никогда от Дженни не слышал.

– С кем ты разговаривала в Угловом Доме? – все же задал я бесцельный вопрос, когда мы вошли во двор и я запер калитку.

Ответа, естественно, не дождался. Лампу повесил в прихожей на обычное место, но отец успел заметить ее отсутствие, и я не стану описывать, чем для меня закончился его гнев. Собственно – чем обычно, ничего нового.

Вечером я рано отправился спать – во-первых, утром мне предстояло ехать в Нью-Йорк, а во-вторых, мать с отцом, похоже, хотели о чем-то потолковать наедине. Они и Дженни отвели в ее комнату, хотя сестра сопротивлялась, но отца она все-таки не то чтобы понимала, но знала, что спорить с ним так же бессмысленно, как отвлекать саму Дженнифер от подсчетов числа крапинок на боку нашей коровы Мери.

Погружаясь в сон, я пытался понять, что все-таки произошло с Дженнифер. Неужели, думал я, в ее состоянии наметилось улучшение? Или, наоборот, ей стало хуже, и теперь она будет нести еще большую околесицу, чем раньше?

Не придя ни к какому выводу, я повернулся лицом к стене и неожиданно услышал, как скрипнуло окно в комнате Дженнифер. Она никогда прежде не открывала окно, ей было все равно, спать ли в душной комнате или на свежем воздухе, меньше всего ее заботили соображения удобства. Впрочем, ее и другие соображения заботили не больше. К тому же я был уверен, что у сестры, с ее куриными мозгами, не хватит соображения для того, чтобы отвернуть верхний и нижний шпингалеты, потом повернуть гвоздь, и только после этого толкнуть тугие рамы, которые открывали в последний раз весной, когда матушка мыла стекла на Пасху.

Я поднялся и выглянул в окно – мое-то я всегда держал открытым, поскольку это был единственный способ общения с внешним миром после десяти вечера, когда мать запирала входную дверь и прятала ключ в карман фартука.

Я даже не удивился – не то чтобы ждал чего-то подобного, но дневные события все-таки подготовили меня к странному продолжению. Дженни перелезла через подоконник и неловко спрыгнула в траву. Тихо вскрикнула – должно быть, подвернула ногу. Да, так оно и было, потому что к калитке сестра ковыляла, прихрамывая, но уверенно, прекрасно, видимо, представляя, что собирается делать.

Я оделся за полминуты, а выбраться из окна для меня никогда не составляло проблемы. Дженнифер я догнал уже на дороге – она догадалась, что калитку нужно открыть, повернув щеколду. Может, она и раньше это знала, только виду не подавала и всегда ждала кого-нибудь, чтобы выйти погулять в поле или в лесок.

Дженнифер уже не прихрамывала, а уверенно шла почти в полной темноте по тропе, которая вела к Угловому Дому. Нетрудно было догадаться: шла она на встречу с призраком, тем, что явился прошлой ночью и, видимо, днем тоже, хотя рассудок и все, что я знал о привидениях, говорили мне об обратном.

Дженни что-то бормотала под нос, как обычно, и я расслышал что-то вроде «три миллиона двести семнадцать тысяч». Может, она просто отсчитывала секунды, подобно часам, висевшим на кухне, – Дженнифер частенько это делала, когда ей нечего было больше считать.

Угловой Дом возвышался черной громадой, и сегодня, когда я знал, с кем нам, скорее всего, предстояло встретиться, страх мой был куда более сильным, чем вчера, когда я хотя бы мог освещать себе путь, а не плестись в полном мраке, рискуя свернуть шею, споткнувшись о камень. Дженни, однако, шла, будто ее глаза, подобно кошачьим, видели в темноте так же, как при дневном освещении.

Вступив в анфиладу, Дженнифер замедлила шаг, но не остановилась. Меня она не замечала, а может, не обращала внимания, как обычно. Я действительно споткнулся и, наверно, вскрикнул, но успел выбросить вперед руки и, упав, только ободрал ладонь и ушиб колено. Было больно, но я все же поднялся и поплелся дальше.

В темноте я мог ориентироваться только по гулким шагам сестры. Она свернула в левый коридор, я шел следом, касаясь рукой стены, мы вошли в какую-то комнату с очень маленьким оконцем. Скорее всего, когда-то здесь была кладовая, одна из многих в этом доме.

Окошко мутно виднелось темным прямоугольником во мраке, который вдруг перестал быть абсолютным, потому что…

Я прислонился к стене и сполз на пол – ноги перестали меня держать. Посреди комнаты возник давешний призрак – белесый, бестелесный, будто фосфоресцирующий. Я мог даже детально рассмотреть его одежду, если это была одежда, а не что-то иное – мало ли в каком виде являются на землю привидения. Короткий камзол был чуть темнее его лица, на ногах штаны и башмаки, а может, мне это только казалось, я ведь сам мысленно дорисовывал образ этого существа. Может, он был голым, и то, что виделось мне камзолом с длинными рукавами, на самом деле – всего лишь часть его нечеловеческого тела?

Я опять услышал тихий звук, похожий на ржавое ворчанье. Почему-то этот звук пугал больше всего, он подавлял, от него мурашки бежали по коже, и хотелось выть на луну. Луны, однако, не было, а взвыть я не успел. Дженнифер подошла к призраку почти вплотную, наполовину загородив его от меня, и сказала что-то, пытаясь подражать гнусному голосу. Должен сказать, у нее это хорошо получилось, я и предположить не мог, что сестра способна извлекать такие звуки.

Призрак ответил ржавым голосом, Дженни тоже что-то сказала, и я понял, что между ними завязался разговор – эти два странных создания, похоже, прекрасно понимали друг друга. У сестры, наверно, заболела подвернутая нога, и она, наклонившись и потерев рукой щиколотку, опустилась на пол. Я уже неплохо видел в темноте – впрочем, в комнате было не совсем темно, призрак своим слабым свечением если не разгонял мрак, то делал его будто более прозрачным. Я различал, хотя и с трудом, не только силуэт сестры, но и комод, стоявший у дальней от окна стены, и груду хлама в углу.

Что они говорили друг другу? Как эти два божьих создания нашли общий язык?

И вдруг я услышал слова, обращенные не к призраку, а ко мне. Я не сразу понял и пропустил что-то, возможно, важное.

– …Буду пересказывать тебе то, что он говорит, а ты не понимаешь. Сам ты не можешь расслышать слова, верно?

– Э-э… – с трудом выдавил я и продолжил, откашлявшись: – Дженни, ты это мне?

– Конечно, – сказала сестра. – Ты же шел за мной от самого дома.

– Как ты… – Я пытался подыскать слова, которые, похоже, рассыпались по полу. – Ты понимаешь язык призраков?

– Не говори глупостей, – с неожиданным раздражением отозвалась Дженнифер. Она никогда прежде не раздражалась, никогда не говорила ни с кем таким тоном и не произносила таких слов; ее будто подменили. – Мы говорим, конечно, по-английски. У Нормана странный акцент, а некоторых слов я не понимаю, но он говорит, что и эти слова – английские, просто их еще не придумали, вот в чем на самом деле закавыка, Джон.

– Норман! – пораженно воскликнул я. – Призрака зовут Норман! Когда он тут жил? Что ему надо? Его здесь убили?

– Не говори глупостей, – повторила Дженнифер и произнесла слова, заставившие меня надолго замолчать, потому что принять это в сознание было трудно, если вообще возможно. – Норман не призрак. Он говорит, что призраков вообще не бывает, потому что нет потустороннего мира. Он из будущего. Он ведь спрашивал тебя, какое нынче число.

– Да, – буркнул я, пытаясь мысленно переварить то, что она сказала. Число он спрашивал – точнее, мне вчера показалось, что он прохрипел-пробулькал именно этот вопрос, и я на него ответил, но ничего больше не понял, в отличие от Дженни, которая не только нашла с призраком общий язык, но неожиданно обрела способность нормально говорить и со мной, а не делать вид, будто способна только считать мух и бормотать несуразицу.

– Есть вещи, – сказала Дженнифер, – которых я не знаю, потому что отец не позволил мне ходить в школу.

Еще бы отец позволил ей это! Над бедняжкой потешался бы весь класс. В городе и без того ходили разговоры о помешанной девочке, которая научилась только счету и потому считает все, что видит, а больше ни к чему не способна.

– А ты ходил в школу и даже хотел поступить в колледж. – В голосе сестры я уловил отчетливую зависть, но это могло мне показаться. – И знаешь разные вещи, о которых я не имею представления.

О, Господи! Дженнифер выражалась, как леди, а она и пары слов связать не умела!

– В общем, – решительно сказала сестра, – Норман будет говорить, а я стану пересказывать тебе его вопросы. Извини, но некоторые слова мне не известны, и я буду произносить их, как слышу, – может, ты знаешь, о чем это он.

Норман, или как-его-там, сделал несколько шагов в мою сторону и остановился в десяти футах от меня, так что я сумел даже разглядеть кое-какие черты на его лице, будто полутени на полупрозрачной поверхности: узкий рот, широкий светлый нос, а глаза, и это выглядело ужасно, показались мне темными озерами, в которых плавало и колыхалось что-то необъяснимо жуткое – хотелось отвернуться и никогда больше не глядеть на это карикатурное подобие человека.

Ржавые звуки медленно плыли, вращались, поднимались, падали в сгустившемся воздухе. Я не утверждаю, что так было на самом деле – говорю о своих ощущениях. Мне казалось, что звуки его голоса более материальны, нежели тело, и, протянув руку, я мог бы схватить какой-нибудь ржавый звук, сжать его в кулаке и выдавить смысл. Он говорил что-то, он точно что-то произносил, я явственно видел, как шевелилась темная линия его губ – правда, совсем не в соответствии с издаваемыми звуками, что делало происходившее не просто нереальным, а невозможным.

– Почему он не уходит? – вырвалось у меня. – Что ему надо?

Дженни поднесла ко рту ладони и зашипела, будто подражая змее, я вздрогнул, так это было похоже. И – вот странно – Норман (или как-его-там) затих, губы его продолжали шевелиться, но не издавали ни звука. Неужели призрак слушал шипение Дженни и понимал его смысл, если в том был хоть какой-то смысл?

Дженнифер перестала шипеть, когда я подумал, что она никогда не закончит, и неожиданно взяла призрака за руку. Я был уверен, что ее ладонь пройдет сквозь это бесплотное создание, но случилось странное: две ладони соединились в пожатии, и – Господи, неужели это происходило на самом деле? – другой рукой Дженни коснулась лица призрака. Коснулась, я точно это видел, потому что только фигура призрака и освещала мрак, а ладонь Дженни скользнула по губам Нормана, по его щеке, по лбу, это было похоже на то, как тень Земли скользит по диску полной Луны во время затмения, – я видел такое единственный раз в жизни – четыре года назад. Призраку, похоже, понравился жест Дженнифер, он взял ладони сестры своими полупрозрачными пальцами, поднес их к темной линии рта и… Поцеловал? Я не слышал звука поцелуя, какие-то иные звуки здесь все время рождались и умирали, поглощенные темной массой воздуха. Но я почему-то явственно, как никогда прежде, ощутил тень, след удовольствия – будто это мою руку поцеловал… нет, не призрак, а самый родной мне человек…