Текст книги "Конец королевы"

Автор книги: Властимил Шубрт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Баккарди мы выпили меньше чем через час, оба крепко захмелели, и я остался у нее далеко за полночь, впервые как муж и любовник. Мне было совестно перед самим собой, ведь она мне не нравилась, я не хотел ее, ничего к ней не чувствовал, так бывает только у животных, но иначе не получалось, я держал ее в объятиях, целовал и тискал и, овладевая ее страстным, разгоряченным телом, чужим и страшно далеким, обнимал и целовал… Катаржину… Кому она сейчас согревает постель?… И за сколько?… Блокнотик я унес с собой, Зузана, как видно, ничего о нем не знала, Катаржина скорее всего забыла его на столе или случайно вынула из сумочки вместе с подарком для Зузаны.

Той же ночью я тщательно его просмотрел, даже не просмотрел, а проштудировал – каждое слово, каждую букву и цифру. Из одиннадцати адресов только два были пражские, один – человека по имени А. Мунцер, второй – без имени. У Мунцера был указан и телефон.

Спать я не мог. Уже в половине восьмого утра стоял в телефонной будке около общежития и дрожащими пальцами перелистывал толстенную пражскую телефонную книгу. Имени Мунцера там не было. Были только Мунцары, но не А., первый был Богумил, а за ним еще человек двадцать. Ну, не беда. Я сунул в автомат двадцать пять галлеров и набрал номер 268-42-67. В наушнике щелкнуло, и послышался женский голос: «Это Седлачкова, слушаю вас». Я чуть было не, ответил: «Простите, ошибка», – но вовремя опомнился, поздоровался и торопливо проговорил:

– Уважаемая пани, извините, что беспокою, но мне хотелось бы поговорить с паном Мунцером.

– К сожалению, – ответила она, – он уехал на машине в Карловы Вары.

– В Вары? – переспросил я домработницу или хозяйку квартиры, лихорадочно придумывая, что бы еще спросить, прежде чем попрощаться и повесить трубку. Наконец решил зацепиться за машину.

– У пана Мунцера «кортина», правда? – брякнул я наобум.

– Нет, – услышал в ответ, – у него «форд таунус».

– Тогда это, наверно, ошибка, – довольно удачно изобразил я сожаление. – Но раз уж побеспокоил вас, спрошу еще для верности… Он работает в министерстве финансов?

– Нет-нет! Пан Мунцер – иностранец, египтянин, учится в Высшей школе экономики, – сказала она, а я извинился, поблагодарил и с силой бросил трубку на вилку.

Египтянин. Еще один мешок с валютой. Да еще и студент. Чем, интересно, занимается его палаша, сколько феллахов на него вкалывают, чтобы его сыночек, Ахмет или Абдулла, мог платить за ночь любви по двадцать пять фунтов и выезжать, возможно, даже с Катаржиной, на уик-энд в Карловы Вары? Я припомнил, что в пятницу на последней лекции встречался с Катаржиной, она еще оставила в гардеробе маленький чемоданчик. Наверно, с вечерним платьем или с курортными нарядами.

Возвращаясь медленным шагом в общежитие, я вдруг осознал, как люблю Катаржину, и одновременно сообразил, что теперь она полностью в моей власти, что эти «бухгалтерские записи» могут стоить ей очень дорого, что они не только лишают ее ореола недосягаемости, но и отдают ее мне в руки со всеми потрохами.

С этой минуты я начал жить в каком-то экстазе, в состоянии извращенной любви и отчаянной ненависти. Но сначала а был в растерянности, не зная, что сделать с блокнотом. Я еще раз перечитал каждую запись, даже прикинул Катаржинины доходы. Только в бундесмарках она заработала примерно столько же, сколько получает квалифицированный рабочий, скажем, «фольксвагена» за полгода… Впрочем, разве можно сравнивать квалифицированного рабочего автомобильной промышленности с квалифицированной международной курвой? Сколько Катаржина «заработала» на титуле «мисс Ядран» в Югославии, у меня не хватило духу сосчитать. Ночь за ночью, из рук в руки, из постели в постель… Потому-то она и взбесилась так из-за фотографии в «Кветах». Победа очаровательной пражской студентки!.. О том, что она получила за это две тысячи динаров, написать забыли.

Вечером ко мне зашла Зузана. Спросила, не заметил ли я вчера какого-то кожаного блокнотика, Катаржина все вверх дном из-за него перевернула.

– Катаржина? – удивился я. – Да ведь она домой уехала, разве нет?

– Нет, – ответила Зузана. – Она была у тети и вернулась в общежитие после обеда. Мы с нею всю комнату обшарили…

– Выходит, я у нее украл этот блокнот, – набросился я на Зузану.

Она чуть не разревелась, а я разозлился не на шутку. Потом повторилась предыдущая ночь. Мы очутились в постели, и я снова любил Катаржину – дико, страстно, с ненавистью.

На следующее утро я одолжил у Павла план Праги, отыскал второй адрес и вечером отправился туда. На Малой Стране под номером 16 стоял большой жилой дом, серое угловое здание с черепичной крышей и шестигранной башенкой, нависающей над тротуаром. Почти час я слонялся вокруг этого дома, а потом вернулся в общежитие. Прямо с вахты отправился к Зузане. В комнате застал и Катаржину. Она лежала на постели домашнем индейском наряде, в кожаных штанах и такой же куртке, с бахромой на штанинах, рукавах и подоле. Зузана сидела за столом, обе держали развернутые конспекты.

– Привет! – поздоровался я, удивленно покачал головой и спросил Катаржину: – Послушай, подруга, что это у тебя за одежка такая?

Она засмеялась.

– А что, не нравится?

– Последний крик моды, – провозгласил я. – Дядюшка?

Не моргнув глазом она кивнула.

– Везет же людям! А, Зузана? – заметил я и уселся на стул возле Катаржины. Зузана, застигнутая врасплох моим неожиданным и довольно поздним визитом, смотрела на меня счастливыми глазами, а королева Ядрана только слегка скривила рот, словно хотела сказать: «Брось ты этого дядюшку, надоело мне о нем рассказывать!»

Однако я не обратил на это внимания и разобрал его по косточкам. Близкая ли это родня (мамин двоюродный брат), чем занимается (зубной врач), много ли зарабатывает (пожатие плеч), когда уехал в США (еще до войны, в тридцать восьмом), в каком штате живет (в Калифорнии), в каком городе, чуть не крикнул я, но она даже не дрогнула и назвала Лос-Анджелес.

Я умолк, мне не удавалось избавиться от впечатления, что все эти расспросы сильно забавляют Катаржину. Примерно через полчаса она поднялась, взяла полотенце, зубную щетку, пасту и удалилась в туалетную. Едва за нею закрылась дверь, Зузана уселась мне на колени и обхватила шею руками.

– Борек, Катаржина едет завтра к тете. Останется там на ночь. Ты придешь?

У меня вдруг заколотилось сердце.

– К тете? А когда?

– Скорее всего сразу после занятий.

– Завтра у нас до пяти семинар, еще договоримся… Да, – словно бы мимоходом поинтересовался я, – Катин блокнот уже нашелся?

Зузана слегка нахмурилась.

– Не знаю. Она больше о нем не говорила. Я тут же ушел, не дожидаясь Катаржины, и решил дождаться ее на следующий день. Когда в начале шестого она села возле института в трамвай, то, конечно же, не подозревала, что сквозь дырочку в развернутой «Вечерней Праге» я слежу за каждым ее движением. После четвертой остановки она стала пробираться к выходу. Я выскочил, не дожидаясь, пока трамвай затормозит, и с тротуара наблюдал, как она выходит, смотрит на часы и ждет следующего трамвая. Дальше события развивались так, как я и предполагал. Минут через пятнадцать она вышла на Малостранской площади. Я следовал за нею поодаль, но с таким же успехом мог и обогнать ее, потому что уже твердо знал, куда она идет. Тетя обитала именно в том доме, который я вчера так тщательно обследовал. А еще точнее – в башенке. Это архитектурное излишество имело отдельный вход с боковой улочки. Спустя минуту после того, как там исчезла Катаржина, в угловом окошке появился свет.

Я медленно пересек мостовую. Что дальше? Подождать, пока прибудет «клиент», и убраться восвояси или же обратиться к нему. Набить этому паршивцу морду или подняться наверх, следом за Катаржиной, и заявить, что ее «дневник любви» у меня, и…

И?… И что?…

Пару минут я прикидывал, какой вариант выбрать, и наконец остановился на последнем, рассчитанном на импровизацию, с вопросительным знаком в конце. Я взялся за ручку тяжелых дверей башенки, медленно и осторожно нажал на нее. Дверь отворилась, я переступил через порог, и меня словно проглотило таинственное чудовище. Откуда-то сверху, из-за изгиба винтовой лестницы, на сырые каменные ступени падал тусклый желтоватый свет, у меня даже дыхание перехватило, такую мрачную картину я увидеть не ожидал и почувствовал даже некоторое уважение к Катаржине. Как она не боится сюда заходить?… Но, припомнив цифры из ее «бухгалтерии» со значками «м», «$», «£» и т. п., усмехнулся, представляя себе «господ клиентов». Наверно, Катаржина берет с них надбавку за романтику и таинственность.

Шаг за шагом я поднимался наверх. Примерно через пятнадцать ступенек в стене обнаружилась ниша с окном, вернее, окошечком, а еще точнее – бойницей, а над ним, в изящном фонаре, горела слабенькая лампочка в виде свечки, подключенная, видимо, к батарее.

С фонаря свисала коротенькая цепочка, я легонько потянул за нее, и лампочка погасла, я потянул снова – она снова загорелась; удобное приспособление, которое повторялось через каждые пятнадцать ступенек. Те четыре светильника скупо освещали всю лестницу, отбрасывая по сторонам кошмарные тени и позволяя посетителям забраться наверх, не ломая костей или хотя бы не разбивая носов. Последний фонарь бросал свет на небольшую, обитую кожей дверь с. массивной ручкой, явно изготовленной тем же мастером, что и фонари. На секунду я заколебался, но потом осторожно нажал на ручку. Дверь подалась, и я очутился в шестиугольной комнате, оборудованной под прихожую. От неожиданности я вздрогнул и инстинктивно закрыл лицо руками при виде угрожающей фигуры, стоящей между дверями и кованой решеткой изящной вешалки. Наконец я сообразил, что это не какое-то загадочное чудовище и не замаскированный сутенер Берт, а всего лишь латы, настоящие, неподдельные латы. С чувством облегчения я ступил на клетчатый половик, посмотрел на почерневшие брусья потолка и резко и отчетливо постучался. Изнутри раздался мелодичный голос Катаржины, говорившей по-немецки:

– Augenblick, bitte, ich gehe schon. [14]14
  Мгновение, прошу вас, я уже иду (нем.).


[Закрыть]

Я стал считать эти «аугенблики», насчитал их одиннадцать, и тут в открытых дверях возникла Катаржина. Элегантное золотисто-черное платье с блестящим шитьем, длинные золотистые волосы зачесаны на левое плечо, на обнаженной шее – цепочка с крестиком из чешских гранатов, на ногах – туфельки из настоящей крокодильей кожи (полученные от ВГ в дополнение к 200 м. в апреле этого года). Она смотрела на меня испуганными глазами подстреленного олененка, губы скривились в непритворном ужасе, она мгновенно побелела и стала похожа на восковые фигуры в славном паноптикуме мадам Тюссо.

– Guten Abend, mein Liebe. Entschuldigen Sie, bitte, wenn ich störe, [15]15
  Добрый вечер, моя любовь. Извините меня, пожалуйста, если я мешаю (нем.).


[Закрыть]– весело произнес я, слегка отстранив ее с дороги, прошел внутрь и закрыл за собою дверь. Помещение, открывшееся передо мною, было превосходно оборудовано для проживания, отдыха и… проституции. Когда-то здесь, очевидно, ночевали привратники или караульные, дух столетий витал над стенами, украшенными фонарями и карнизами.

– Милая квартирка, это тебе устроил дядюшка из Калифорнии? – небрежно спросил я и огляделся.

Обстановка здесь была довольно пестрая: старинный темный комод и элегантные кресла с асимметричным курительным столиком, мягкий, черный с серым, ковер и удобный широкий диван, на стенах – современные картины, а под ними – видавшая виды полка с книгами и оловянными кружками, словом, с бору по сосенке. В целом Катаржинин «кабинет» выглядел не только уютным и комфортабельным, но и гармоничным, весь этот стилевой разнобой был подобран так умело, что излучал согласие и покой.

Я нахально устроился в одном из клубных кресел, стоящих возле имитации английского камина.

– Уж извини, что говорю по-чешски, – фамильярно бросил я. – Ты, как понимаю, настроилась на немецкий, но при желании мы сумеем договориться.

На столике стояла початая бутылка «Хеннесси» и две огромные кружки. Я налил себе одну из них, поднял ее в направлении окаменевшей мисс Ядран и произнес благожелательным тоном:

– За здоровье самой красивой и самой дорогой из всех туземных и заграничных девок! Girls of all countries, united! [16]16
  Девицы всех стран, соединяйтесь! (неправ, англ.)


[Закрыть]

И выпил.

Наконец она зашевелилась. Ступила два шажка, и с ее подкрашенных в розовый цвет губ сорвались два слова:

– Чего хочешь?

Я засмеялся.

– Погоди, погоди… «Чего хочешь?» – это что, такой разговорный оборот? Was willst du? Пфуй, das ist unerhört. Ich kann mich nicht genug wandern. Schämen Sie sich, Katherine! [17]17
  Что ты хочешь? Пфуй, это неслыханно. Не могу не удивиться. Стыдитесь, Катерина! (нем.)


[Закрыть]

– Чего хочешь? – повторила она и сделала еще два шажка, а ее правая рука вдруг дернулась и прикрыла шею. Движение показалось мне таким искусственным, мертвым, что я снова представил себе паноптикум, но теперь уже в деталях – с Наполеоном, Цезарем, Александром Македонским и мадам Помпадур, а самое привлекательное – фигура с подвижными бедрами и зеркалом вместо лица. Между тем Катаржина в третий раз произнесла все те же два кратких слова. Я пожал плечами.

– Ну что я могу сказать? По-моему, слово за тобой.

Наконец– то она снова превратилась в живое существо. Покачала головой, пригнулась к креслу и произнесла:

– Ты украл мой блокнот, я знаю.

– Именно так, – согласился я, – украл. Спасибо, что выбрала подходящее выражение. Одно свинство стоит другого. Значит, нам теперь будет легче разговаривать. Я вор, а ты курва, если уж выражаться точно. Но это по форме, а по содержанию – величины несравнимые.

Эти циничные фразы срывались у меня с языка удивительно гладко, но при этом я чувствовал себя как-то странно: точно все происходило не наяву, а во сне. Неужели я и в самом деле разговариваю так с недостижимой, божественной Катаржиной?…

– Я так и думала, что ты придешь, – чужим, бесцветным голосом произнесла она, – что мы как-то столкнемся.

Я чуть заметно поклонился.

– Ты очень предусмотрительная и умная девица. Впрочем, я никогда не сомневался в твоих талантах. Но то, что у тебя есть и другие, более практичные способности… Извини, человек не может знать все.

– Я тебя понимаю, – твердо и холодно заявила она. – Итак, сколько?

Смысл вопроса дошел до меня только тогда, когда она повернулась к столику, взяла сумочку (из кожи американского бизона, если я правильно расшифровал сокращение «сум. ам. биз.», приписанное в блокноте следом за инициалами ВГ и стандартной суммой 200 м. в июне) и многозначительно щелкнула патентованным замочком. Меня охватила внезапная ярость. Откинувшись на спинку кресла, я еле-еле удержался, чтобы не хватить Катаржину по голове одной из стоящих на столике кружек.

– Сколько? – повторила она, уже с нетерпением. – Сто пятьдесят долларов хватит?

Я поднялся с кресла и встал напротив нее, наши взгляды встретились, мы смотрели друг другу в глаза так твердо и напряженно, что, если бы один из нас отклонился назад, второй, наверно, упал бы.

– Ты представляешь себе, что такое сто пятьдесят долларов, если перевести их в тузексовые боны? Ну, скажем, отрез английской шерсти на пять мужских костюмов…

– Может, добавишь еще пять кусков на пошив? – прервал я.

– Пять тысяч крон?… – пробормотала она. – Это… ты серьезно?…

– Нет, – хрипло вырвалось у меня, – конечно, нет. Но вот это очень серьезно…

Я размахнулся и ударил ее изо всех сил. Физиономия Катаржины в буквальном смысле сплющилась, голова взвилась, точно мяч после углового удара, и отскочила на светло-серый пружинистый диван. Не успела Катаржина опомниться, как я набросился на нее, схватил за волосы и грубо встряхнул.

– Ты соображаешь, что говоришь, стерва?… Думаешь, я такой же подонок, как и ты?…

Я ощущал, как ее волосы трещат у меня в кулаке, она корчилась от боли, но я не сомневался, что мне гораздо больнее, потому что за нею, за этой болью, стояла невыносимая, смертельная обида.

– Ради Бога, прошу тебя… – выдохнула она, в ее манящих, по-детски невинных темно-карих глазах стояли слезы. – Борек!..

Больше она ничего не успела сказать, потому что я приподнял ее, изо всех сил прижал к себе и отчаянно поцеловал. И сразу же оттолкнул. Она рухнула на диван точно подкошенная.

– Я люблю тебя, люблю! – закричал я, совершенно теряя голову, и голос у меня дрожал и ломался, срываясь чуть ли не на визг. – Я тебя люблю, если ты вообще можешь себе представить, что это значит, если у тебя осталась хоть частичка сердца… А ты… Сто пятьдесят долларов… И готова еще торговаться… Да я лучше убью тебя… Убью!

И вдруг я отключился, меня охватила такая страшная усталость, что я потерял дар речи, обессилел и уже не мог сообразить, зачем, собственно говоря, я за нею ходил, что тут делаю. Я сам себе казался глупым, убогим, а главное, бессмысленным, как побитый Дон Кихот, чья смешная фигура на тощей кобыленке, вырезанная из дерева, торчала на полочке над камином. О какой чести, гордости и морали можно говорить там, где в расчет берутся только деньги, где каждый поцелуй, каждое ласковое прикосновение порождаются не чувством, а другими, куда более материальными причинами.

Катаржина лежала на диване, лицо закрыто вспутанной гривой светло-золотистых волос, тело странно изогнуто, ладони крепко прижаты к ребрам, узкая юбка задрана чуть ли не до пояса. Возле дивана валялась одна туфля из крокодиловой кожи, я со злостью пихнул ее, так что она отлетела к дверям. Подошел к столику, налил себе в кружку золотистого «Хеннесси», приготовленного для очередного клиента, и приказал:

– Вставай!

Очень медленно, осторожно она подняла голову, опираясь на локти, согнула ноги и спустила их на пол, потом выпрямила стан и привычным движением руки откинула назад волосы, но тут же опустила руку на диван и всем весом налегла на нее. Но не встала.

Я подал ей кружку, она молча взяла ее и немного отпила. Потом поднялась, поставила кружку на столик, провела руками по телу, оправляя платье, и произнесла:

– Ты мне никогда не говорил…

– Меня еще никто в жизни так не обманывал.

Она механически кивнула.

– Понимаю…

– Ничего ты не понимаешь! Ничего ты не можешь понять!..

– Я думала, тебе нравится Зузана.

– «Твое лицо мне снится, точно сказка, мне лишь твоя нужна на свете ласка…» – не слишком кстати вспомнилась мне оперная ария. – И вдруг оказывается, что это лицо принадлежит стерве… Ты все еще считаешь, что понимаешь меня?…

Она ничего не сказала. Подошла к дверям и надела туфлю. Потом пригладила волосы и кончиками пальцев прикоснулась к левой, кроваво-красной щеке. Если глаза меня не подводили, скула начала припухать. Наконец она произнесла:

– Что сделаешь с моим блокнотом?

– Не знаю, – ответил я.

– Не вернешь его… за любую цену?

Она почувствовала двусмысленность вопроса и тут же добавила:

– Нет, я не говорю о деньгах, но…

Ей удалось страдальчески склонить голову и потупить глаза, и вот уже передо мною стояла прежняя Катаржина, удивительно прекрасное, манящее создание, несмотря на опухшую щеку, взлохмаченные волосы и размазанный слезами макияж. Еще минута – и я упаду к ее ногам, пронеслось у меня в голове.

– Но?… – повторил я твердым голосом.

– Ты сказал, что любишь меня, – прошептала она еле слышно.

– Да, – подтвердил я, – но это вовсе не значит, что я хочу с тобой переспать. – Честно говоря, мне страшно этого хотелось, но не при таких унизительных обстоятельствах. – В общем, мы вернулись на круги своя. Одна ночь по югославской таксе приравнивается к ста пятидесяти долларам? Не так уж и много, правда?

Она не успела ответить, раздался энергичный стук в дверь.

– Прошу тебя, Борек, – прошептала она, и красное пятно на щеке заполыхало огнем. Она снова прикоснулась к нему кончиками пальцев.

– Придется тебе подкраситься и припудриться, иначе он устроит скандал, – иронически заметил я. И добавил после Паузы: – Чего молчишь? Мне, что ли крикнуть «herein»? [18]18
  Войдите (нем.).


[Закрыть]

– Завтра, Борек, завтра я тебе все объясню, – вполголоса проговорила Катаржина, сделала глубокий вдох и, когда снова раздался стук, произнесла глухим, бесцветным голосом еле слышное: – Войдите…

В комнату вошел мужчина лет пятидесяти, бочонок пива в элегантном наряде, с большим кожаным портфелем в одной руке и свернутым плащом в другой. Едва переступив порог, он замер в нерешительности. Движением бровей она просигнализировала ему, чтобы сохранял спокойствие, деланно улыбнулась и сказала:

– Es freut mich Sie zu sehen. Bitte, wollen Sie weiter und nehmen Sie Platz. – Свои слева она сопроводила грациозным жестом и пояснила: – Verzeihen Sie, mein Herr. Nur eine Minute. [19]19
  Рада вас видеть. Проходке, пожалуйста, и садитесь. Простите, мой господин. Одну минутку (нем.).


[Закрыть]

Валютный гость подошел к курительному столику, положил на него портфель и плащ. Тем временем Катаржина повернулась ко мне и сказала:

– На коленях тебя прошу, уйди. Завтра приду к тебе, клянусь…

Обе фразы она произнесла таким тоном, словно втолковывала мне, что я перепутал двери, и пан, которого я ищу, живет в соседнем доме.

Я изысканно поклонился ей и таким же ровным голосом произнес:

– Извините, что побеспокоил вас, уважаемая. С нетерпением жду новой встречи. И не забудьте припудриться, подкраситься и причесаться.

Небрежно кивнув ей и подарив извиняющуюся улыбку пивному бочонку, я выскочил из комнаты.

Это был, очевидно, знаток местных обычаев и постоянный клиент. Скорее всего ВГ – 200 марок плюс натуральная доплата. Фонари за собою он погасил.

На следующий день Катаржина появилась только на последней предобеденной лекции. Мы столкнулись в коридоре. Левая щека у нее отливала легкой синевой.

– Где мы можем встретиться? – деловито спросила она.

– Наверно, там же, где и вчера. Я без ума от таких уютных уголков.

Она даже глазом не моргнула.

– Хорошо, а когда?

– Я освобожусь только к вечеру.

– В шесть?

– Ну, скажем, в шесть.

– И прошу тебя: никому ни слова.

– Не робей, – успокоил я ее. – Все останется между нами.

И осталось. Все осталось между нами и ее клиентами. Она избавилась от них одним махом. Даже от Берта. Таинственный Берт, чье имя чаще других мелькало в блокноте Катаржины, оказался метрдотелем в гостинице «Метрополь». Был он чем-то средним между пастухом и менеджером торговли девками. К нему сходились все нити, он распоряжался всем, начиная от ключей к свободным квартирам и забронированным номерам и кончая адресами щедрых заграничных и местных клиентов, списком и телефонами готовых к услугам красоток.

– Если бы все обнаружилось, меня бы определенно ждала тюрьма. Но это исключено, я бы покончила с собой.

Она произнесла фразу ровным голосом, без всякого пафоса, и я поверил ей. Мы сидели в ее башенном будуаре, пили «мартини» (не «Хеннесси» и не из кружек). Чтобы ничем не напомнить мне о вчерашнем, она сделала другую прическу и надела иной наряд: вместо черного, с золотым шитьем, платья – синий костюм, а вместо крокодиловых туфелек – лакированные лодочки с пряжкой. Правда, синяк на щеке остался, тщательно закрашенный, но заметный.

Было еще одно, что я хотел узнать.

– Зачем ты это делала?

Она ответила не сразу, только чуть заметно скривила губы и перевела взгляд на стену, где над полочкой с оловянными кружками висело большое полотно, изображающее лежащую девицу с водопадом распущенных волос. Хотя автор не придерживался фотореалистической манеры, нетрудно было угадать, кто послужил ему моделью.

– Чего молчишь? – проговорил я, когда тишина стала слишком долгой и гнетущей. – Давай называть вещи своими именами. Деньги не пахнут, верно?

– Ах нет, не говори так, – вздохнула Катаржина и энергично завертела головой. Потом отвела взгляд от портрета и неожиданно спросила: – Тебе здесь нравится?

– Очень! – ответил я. – А почему ты спрашиваешь?

– Интерьер продумал один художник, ему и квартира принадлежит… То есть у него ордер на квадратные метры, но все остальное тут – мое, от ковра до картин на стенах. – Она махнула рукой в направлении своего портрета. – Это я получила в подарок к своему двадцатилетию. Его тоже рисовал он. Имя тебе ничего не скажет, в искусстве он пока что не очень большая фигура, так что лучше обойтись без имен. Но я в него влюбилась…

Она потянулась к коробке, где лежали американские сигареты.

– Я редко курю, только когда расстроюсь, а про него не могу вспоминать без волнения. – Нервно стряхнув пепел, Катаржина горько улыбнулась: – История вполне банальная, но я всегда реву, когда…

– Послушай, – прервал я, – я ни о чем тебя не спрашивал.

Катаржина снова завертела головой.

– Нет уж, я хочу все объяснить. – Протянув руку, она на миг сжала мне запястье. – Не волнуйся, в детали вдаваться не стану. Я была обычной влюбленной, и в девку меня превратили французские масляные краски. Они были ему нужны, купить их можно только на валюту, вот я для него и постаралась. А потом швырнула их ему в лицо. – Она раздавила в пепельнице едва начатую сигарету, и глаза ее лихорадочно заблестели. – Он расхохотался как сумасшедший и заявил, что не стоит так переживать, потому что физическая ревность – это буржуазный предрассудок… – Она медленно обвела взглядом свое комфортабельное жилище. – Раньше здесь были только паутина, холод собачий, два мольберта я скрипучая кушетка… А потом он нарисовал этот портрет. – Она проглотила слюну и грустно добавила: – Так что ты прав: все началось из-за денег, ну, а дальше – обычная инерция. Катиться с горы всегда легче.

Я погладил ей руку, она в ответ улыбнулась. «Мартини» действовал безотказно. Он таял на языке и небе, согревал желудок, туманил голову. Мы лежали рядышком, было темно и тихо, и я потихоньку смирялся с мыслью, что до конца года она не может порвать с Бертом и все пока останется по-старому, если даже мне хочется иметь ее всегда и только для себя.

– К тому же у него есть мои фотографии, – едва слышно произнесла она в темноте.

– Порнографические, что ли?

– Нет, что ты! Но все равно: мне придется выкупить негативы. А он за них наверняка запросит кругленькую сумму; Кое-какие деньги у меня еще есть, вот и сегодня продала валюту, но не так уж и много, почти все я вложила в эту обстановку… Но тысяч восемь еще наскребу.

У меня даже дух захватило. Восемь тысяч! Бели после окончания учебы буду зарабатывать восемь тысяч за полгода, буду доволен.

– И все-таки, – продолжала Катаржина, – страшнее Берта и негативов знаешь кто? Зузана! Из-за тебя.

Я засмеялся:

– Это ерунда! Пятиминутное дело!

– Нет, – она обняла меня за шею, – она не должна догадаться, что ты бросаешь ее из-за меня. Мы с ней подруги, и я не хочу ее обижать. Потерпи до Нового года, Борек. Как раз и с Бертом будет покончено. Ну, пожалуйста…

Из башни мы ушли около полуночи. Я бы не против там остаться хоть на неделю, но Катаржина меня упросила. Дескать, Зузана может что-то заподозрить.

Чтоб ее черти побрали, эту Зузану! Ну и дурак же я, что с нею связался!

Несмотря на. просьбу Катаржины и мое вынужденное согласие, все могло сорваться уже через пару дней, в первое воскресенье ноября, когда мы встретились с Катаржиной у нее в комнате. Зузана уехала домой и собиралась вернуться только в понедельник утром, но неожиданно приехала ночью и стала ломиться к нам. Я лежал совсем голый рядом с Катаржиной и, когда раздался стук ключа в замочной скважине, даже обрадовался. Две-три неприятных минуты – и дело с концом! Но Катаржина не желала слышать о неприятностях. Она увела ничего не подозревающую Зузану в туалетную, а я тем временем удрал.

Когда на другой день она мне рассказала, какой спектакль разыграла, я чуть не умер со смеху. Еще один спектакль мы сыграли с египтянином Мунцером. Вместо Катаржины он обнаружил в башенке меня и вышел оттуда мокрый как мышь. Достаточно было показать ему карточку с гербом, засунутую в обложку от проездного билета, которую я предъявил вместо «удостоверения». Он прикинулся, что по-чешски ни бум-бум, только, мол, по-английски или по-французски, а когда я насел на него с более-менее приличным английским, он выдал себя за любителя старины, а башню, дескать, он посчитал историческим памятником. На следующее утро Катаржина позвонила ему и сказала, что, как ей кажется, за нею следят. Он, разумеется, говорил с нею по-чешски, но ничего вразумительного не сообщил и быстренько повесил трубку.

Одного из лучших «клиентов» Катаржина с легким сердцем списала. С другим покончила через пару дней, во время устроенной Гонзой вечеринки в «Дельте». Это был бизнесмен ВГ из Мюнхена, с которым я столкнулся, когда первый раз нагрянул в башню. Примерно с неделю Катаржина рвала и метала. В дело вмешался Берт. О продаже негативов не хотел сначала даже разговаривать, но, когда она предложила ему три тысячи крон, только засмеялся. Запросил пятьсот марок.

– Беда в том, что кроны его не интересуют, он признает только валюту. А у меня ничего нет, я всегда ее меняла на боны или продавала. Вот только сто пятьдесят долларов, ты знаешь откуда. Я собиралась со всем этим покончить, ну и немного поторопилась. На Сильвестра Берт нашел каких-то американцев, если с ними пойду, он вернет мне негативы вместо «гонорара»… Не сердись, Борек, но мне придется идти…

– А он точно вернет? Не будет тебя потом шантажировать?

– При мне запечатает их в конверт и отдаст одному американцу, а тот мне вечером под Новый год вручит.

Я пожал плечами.

– Делай, как знаешь, Катаржина. Мы с тобой договорились, и наш уговор действует до конца года.

– Клянусь, что мне страшно этого не хочется, Борек, но, сам видишь, другого выхода нет… Может, ты что-то другое предложишь?

Мы ломали над этим голову целый день, строили самые фантастические планы, но так ничего толком и не придумали. Вечером всей компанией отправились в «Дельту», и тут, как назло, в баре оказался ВГ. Заметил Катаржину раньше, чем она его, пригласил на танец и стал уговаривать отправиться, как обычно, в башню. Но Катаржина от него удрала. Перед уходом сунула мне ключ, я стал отказываться, но она даже слышать ничего не хотела.

– Можешь проверять там, сколько хочешь, я еду домой в Костелец. Я не знала, что он здесь, честное слово. Он только что приехал, звонить я ему запретила, так что он отправил телеграмму. Завтра возьми ее на вахте… Ну, пока!

Она уехала ночным поездом. А я не поехал в башню: доверие за доверие.

Телеграмма на вахте действительно была: «Приехал в Прагу жди в семь вечера у тети. В.».

Его звали Вильгельм Гауфф, по-чешски он не знал ни словечка. Катаржина сама ему писала тексты телеграмм, он вставлял только время.

Словом, она ничего не утаила от меня из своего прошлого и убедила в том, что твердо решила порвать со всем этим. Оставалась только сильвестровая авантюра – ну да черт с ней! Это будет только паршивый эпилог паршивого года. Следующий будет гораздо лучше, потому что будет только наш.

Берт, как видно, на заморских гостей сильно рассчитывал. Даже приставил к Катаржине телохранителя. Четыре дня в горах промелькнули незаметно, и только одно-единственное утро мы с Катаржиной сумели отвоевать для себя. Она дежурила, все остальные отправились кататься на лыжах, а я «приболел». До самого обеда мы любили друг друга. Ночь я проспал рядом с Зузаной, и больше нам уединиться не удалось. Разве что пару поцелуев украдкой.