Текст книги "Конец королевы"

Автор книги: Властимил Шубрт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Примерно так же выкупались и другие фанты. Тем временем настроение у нас поднималось, а моральный уровень падал, пока наконец все вещи не вернулись к своим хозяевам.

Борек поймал по радио музыку для полуночников, и все кинулись танцевать. Я танцевала с Павлом, Гонза – с Миркой, потом с Зузаной, но та почувствовала себя плохо и отправилась во двор, на свежий воздух. Я пошла за нею, но она отослала меня обратно. Так же, как и Борека, который, как ни странно, тоже там очутился. Когда я вернулась на кухню, уже и последняя свеча не горела, керосиновую лампу мы потушили еще раньше, по радио передавали какую-то сладенькую мелодию, и между печкой и постелью не столько танцевали, сколько обнимались две пары.

Нашарив на столе зажигалку, я закурила сигарету. За этот краткий миг я успела заметить, как целуются Мирка с Гонзой. Чуть дальше мелькнула перед глазами и вторая пара – Павел с Катаржиной. Вернее, всего лишь одна деталь: рука Павла, которая заползла под тонкую ткань Катаржининых штанишек.

Заметив огонек зажигалки, Катаржина тут же отстранилась от него.

Я почувствовала себя оскорбленной. Значит, все эти поцелуйчики с Бореком – хорошо продуманный обман. Значит, «любимчик» Катаржины все-таки Павел.

Я погасила зажигалку и пошла спать.

3

Вернувшись в комнату Зузаны, Павел сел на краешек постели и боязливо потрогал руку Катаржины. Борек стоял у стены, опустив плечи, и бессмысленно пялился прямо перед собой, Мирка, нахохлившись, пристроилась на табуретке у самой двери, левой рукой она прикрывала свое испуганное лицо, правую зажала между коленями. Тусклый свет коптящей керосиновой лампы скупо освещал комнату. Едва я ступил вперед, как моя тень, точно погребальный саван, упала на мертвую Катаржину.

Павел встал и произнес сдавленным голосом:

– Она совсем холодная. Она мертва уже… – Он помолчал, развел руками и неуверенно закончил: – Уже довольно давно.

Никто из нас не откликнулся.

– Мы разошлись около часа, – продолжал Павел. – Я ее больше не видел. Мы с Аленой сразу же ушли наверх… – Он отвернул рукав свитера и бросил взгляд на часы. Чтобы разглядеть стрелки, повернул руку к свету. – Сейчас полчетвертого. Тридцать семь минут. В час мы еще были вместе. И Катаржина с нами. А теперь она лежит здесь мертвая…

Он говорил медленно, запинаясь, глаза опустил вниз, стараясь не смотреть на убитую.

– Снаружи сюда никто забраться не мог, – пробормотал Борек, сообразив, к чему клонит Павел.

– Нет, ни в коем случае, – заверил я. – На дворе страшная вьюга, а началась она еще до полуночи. Значит, снаружи сюда никто не мог забраться.

С минуту стояла тишина. Мирка перестала всхлипывать, убрала руку с лица и блестящими от слез, перепуганными сказами взглянула на Павла.

– Итак, – заявил он и сделал после этого слова эффектную паузу, – вывод может быть только один: Катаржину убил кто-то из нас.

Ничего другого я и не ожидал услышать, но все равно ужаснулся и несколько раз глубоко вздохнул, чтобы одолеть внезапную дрожь. Павел тем временем приблизился к Мирке. – Ты ведь была тут с нею, правда?

– Нет! – выкрикнула Мирка и вскочила с табуретки. – Меня здесь не было!

– Не было? – угрожающе продолжал Павел. – Может, еще скажешь, что всю ночь гуляла на свежем воздухе?

Мирка и слова не сумела выдавить, только завертела головой. Борек схватил ее за руку, встряхнул, как тряпичную куклу, и злобно заорал:

– Будешь говорить или нет? Плевать мы хотели на твои нюни!

Тем временем я все еще стоял точно каменный и никак не мог собрать разбегающиеся мысли. Наконец до меня дошло главное: среди нас убийца.

Убийца!

– Вот мы тебя и спрашиваем, – продолжал Павел, – а ты должна нам кое-что пояснить. Что у вас было общего с Катаржиной?

То же самое интересовало и меня, причем больше и раньше, чем Павла. Я старался хоть что-то вытянуть из Мирки, но напрасно. Стоило мне завести об этом разговор, как она тут же умолкала.

– Ты будешь говорить или нет? – процедил сквозь зубы Борек и снова встряхнул Мирку.

– Оставьте меня, – жалобно пролепетала она. – Я ничего не знаю, меня здесь не было.

– А где же ты была? – залпом выпалили Павел с Бореком.

– В кухне, – едва слышно выдохнула Мирка. – В комнату я вернулась только что. От Гонзы.

– От Гонзы? – Павел повернулся ко мне.

Я легонько кивнул и, еле ворочая языком, объяснил:

– Пусти ее, Борек! Она все время была со мной. Когда Катаржина пошла спать, она осталась у меня. Расстались мы пару минут назад… Да пусти же ее, какого черта держишь?

Последнюю фразу я произнес уже со злостью. Борек начинал действовать мне на нервы. Если кто-то и имел право задавая вопросы, то только не он. Практически все время он крутился возле Катаржины, ухлестывал за ней, но в отличие от меня никаких иллюзий не строил. Мне отчетливо вспомнилось, как он вызывающе снимал у нее по дороге рюкзак, как обнимал и целовал во время игры, а Катаржина все его выходки терпела да еще и флиртовала с ним.

Я хотел что-нибудь добавить, чтобы окончательно смутить его в ошеломить, но, пока я переводил дух, он меня опередил:

– Будь добр сообразить наконец, что игрушки кончились… Или ты хочешь сказать, что Катаржина решила себе почесать ножичком живот, да рука неожиданно дрогнула?

Я промолчал, только презрительно окинул его взглядом. Тут в разговор вступил Павел:

– Этот нож… – Он бросил нерешительный взгляд на убитую. – Он ведь с кухни. Мы им хлеб резали.

– Ну и что из этого? – раздраженно проговорил я. – Любой из нас когда угодно мог его взять.

Мирка, воспользовавшись нашей перепалкой, вырвала руку у Борека и попыталась вскочить, но Павел обхватил ее сзади.

– Ты куда? – угрожающе прикрикнул он. – Ну-ка рассказывай! Мигом!

Она дернулась, и ее красивая грудь обнажилась до самых сосков. У меня сдали нервы. Я бросился к Павлу и изо всех сил хватил его по руке. Павел выпустил Мирку, но тут же его кулак засветил мне прямо в подбородок. Это был отличный нокаутирующий удар. Я отлетел к кухонной двери, прислонился к косяку и на секунду даже потерял сознание. Но Мирке мое вмешательство помогло освободиться, она отскочила подальше от Павла, почти что к самой постели, где лежала голова убитой Катаржины, и начала громко и судорожно всхлипывать.

– Оденься! – хмуро приказал Павел. – Перестань сверкать титьками, меня твои прелести не интересуют.

Что за идиот, подумал я, а Мирка, заикаясь, выговорила:

– Дурак паршивый!

– Точно, – с ледяной холодностью откликнулся Павел, повернулся ко мне и примирительно добавил: – Если у тебя прошла охота драться, помоги мне. Надо чем-то прикрыть Катаржину. Так ее нельзя оставить…

– Нет, – прошептал я, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы, и посмотрел в сторону постели. Неподвижное тело Катаржины как бы светилось в полутьме.

– Ничего нельзя трогать, все должно оставаться так, как есть, – выдавил я.

– Ну, прикрыть-то ее можно, – заметил Павел и кивнул Бореку: – Принеси-ка что-нибудь подходящее. Одеяло или простыню… Да неси же, черт тебя побери, шевелись! – взорвался он, видя, что Борек не двигается.

Тот наконец послушался, открыл кухонную дверь и скрылся за порогом. Вернулся обратно с моим байковым покрывалом.

Павел взял покрывало и аккуратно накинул на Катино нагое тело. Покрывало было широкое, но коротковатое, оно укрыло мертвую только до подбородка, бледное лицо с выпученными глазами и разбросанными по подушке светлыми волосами осталось на виду.

– Глаза… – сказал Борек и проглотил слюну. – Кто-нибудь это умеет?

Словно под гипнозом я ступил вперед. Мирка, стоявшая в углу комнаты спиной к нам и надевавшая свитер, испуганно уступила мне дорогу. Я приблизился к постели, наклонился к убитой и большим и указательным пальцами правой руки опустил ей веки. Действовал я быстро, без раздумий, и только лотом на секунду пошла кругом голова, а по телу пробежала зябкая судорога. До этой минуты у меня еще сохранялось ощущение, что вся эта трагедия происходит не в жизни, а в каком-то романе, кинофильме или страшной пьесе, но вот я прикоснулся к мертвой – и это прикосновение словно пронзило меня током от ногтей до корней волос.

– Кому-то из нас надо бы спуститься в деревню, – нарушил тишину Павел. – Сообщить в полицию.

– Исключено! – чересчур быстро отреагировал я. – До уборной-то едва добрался. Не успеешь отойти от избы на несколько шагов, как тут же потеряешь дорогу. Придется ждать до утра, может, к утру погода утихомирится.

Павел промолчал. Двинулся к двери, ведущей в комнату Борека и Зузаны, и подергал за ручку. Дверь даже не дрогнула, только послышался скрип хорошо высохшего дерева.

– С какой стороны ключ? – спросил Павел Борека.

– Ни с какой. Когда она начала орать, – Борек махнул рукой в сторону Мирки, – я хотел заскочить к ней, но дверь была заперта. А ключ был у девчонок, у нас с Зузаной его не было.

– Гм, – пробурчал Павел, – значит, лежит где-то здесь. Мирка, ты его не видела?

– Нет, – ответила та, – не видела. Я к нему вообще не прикасалась. Да и потом, – она сделала паузу и перевела взгляд на Борека, – Катаржина никогда не запиралась.

Борек промолчал, только нервно дернул губами, зло взглянул на Мирку и тут же отвел глаза в сторону. Не нравился он мне, нет, не нравился.

– Пошли на кухню, – предложил Павел. – Каждый расскажет, что знает, глядишь, что-то и выяснится…

Не успел он закончить, как Мирка юркнула через порог. Следом заторопился я, за мною – Борек. Павел взял со стола керосиновую лампу, но тут же поставил ее на прежнее место и тихо вздохнул:

– Свет мы все же оставим, подружка, хотя тебе он не очень-то и нужен…

И тоже вышел из комнаты.

В кухне он сунул в печку парочку смолистых полешек, Мирка села на мою разостланную постель, я устроился рядом, Борек остался стоять.

– Надо бы позвать девчонок, – заметил я. – Надо, чтобы все здесь собрались.

– Зачем? – возразил Борек. – Мы с Зузаной ушли отсюда спать. Павел с Аленой тоже. Даже чуть раньше нас… – Он немного поколебался и мотнул головой в сторону меня и Мирки. – В первую очередь стоит послушать вас обоих.

– Ладно, – согласился я и повернулся к Мирке, уже надевшей брюки и свитер. – Когда я побежал в уборную, ты пошла за сигаретами. Где они? Страшно хочется курить…

– Очень жаль, – ответила Мирка, – но я их не нашла. Сначала искала впотьмах, чтобы не разбудить Катаржину. Потом все же зажгла лампу и… увидела ее на постели, убитую…

Борек сунул руку в карман и подал мне пачку «Астры». Я поблагодарил его кивком головы и взял две сигареты. Одну протянул Мирке. Борек дал нам прикурить, я глубоко затянулся, выпустил дым и спросил:

– Что хотите услышать?

Павел промолчал, подкручивая фитиль у лампы, и слово взял Борек. Он придвинулся ко мне вплотную и резко выпалил:

– Зачем ты ее убил? Все остальное нас не интересует.

– Чокнулся? – осклабился я и еще раз спокойно затянулся.

– Нисколько не чокнулся!

– Тогда у тебя странное понятие насчет черного юмора. Должен заметить, что с такими шуточками надо быть поосторожнее.

– Не валяй дурака! – прервал он меня, и стало ясно, что свой идиотский вопрос Борек задал вполне серьезно, или по крайней мере стараясь создать такое впечатление. «Понятно, – мелькнуло у меня в голове. – Лучшая оборона – это наступление. Только не на таковского напал, парень, нет, черт тебя побери, не на таковского…» Я встал.

– У кого еще был повод? – не унимался Борек. – Ну-ка скажи, у кого? Ты же сам твердил, что уговоришь ее, для этого и всю эту поездку организовал, строил из себя донжуана, хвалился перед нами, что переспишь с нею… Так вот, из-за того, что Катаржина чихала на тебя, из-за того, что у тебя не было никаких шансов…

– Замолчи! – прервал я эту дикую чепуху и размахнулся. Но Павел был настороже. Он бросился между нами, заслонил Борека, а меня попытался оттолкнуть. Напрасно. Он успел еще крикнуть: «Перестаньте, ребята!» – и тут кухня словно бы закачалась, наступила полная темнота, чуть позже зазвенело разбитое стекло. Это упала и разбилась керосиновая лампа.

– Вот видите, петухи, из-за вас лампу разбил, – сокрушенно произнес Павел. – Спички есть? Борек…

– Где-то на столе лежат, – уже остынув, ответил Борек. – Посвети фонариком.

Оранжевый круг света упал на стол, осветив коробок, потом сполз вниз, на пол, где лежали лампа и осколки стекла.

– А, чтоб тебя черти взяли! – выругался Павел и ногой запихнул осколки под стол.

Я посчитал про себя до десяти, немного успокоился и обратился к Мирке:

– В буфете должны быть свечки.

Павел перевел туда луч фонарика, Борек вытащил целую пачку и зажег одну, затем первой зажег вторую и третью; я тем временем совсем пришел в себя и негромко заметил:

– Что толку обвинять друг друга, так мы ничего не выясним.

Пока прикуривал от свечки потухшую сигарету, никто не вымолвил ни слова, и я продолжал:

– Я Катаржину не убивал, но то же самое скажет каждый из нас, а она, наверно, часа три как мертва. Когда мы сегодня разошлись в час ночи, кто-то из нас на какое-то время остался один. На пять, на десять минут, а может, и меньше. Тогда-то и произошло убийство. Мы с Миркой были здесь. Здесь, на кухне.

– Мы с Аленой наверху, – сказал Павел. Борек издал нервный смешок:

– А мы с Зузаной в задней комнате. А теперь можем начать сначала.

– Верно, но одно уже стало ясно: кто-то из нас убийца. Кто-то из шести. Поэтому я хочу, чтобы здесь собрались все шестеро, а не четверо. Павел, сходи за девчонками!

Напористый тон подействовал. Павел даже не пикнул и послушно направился в прихожую. Вскоре он вернулся с Зузаной и Аленой. Обе молча подсели к столу, рядом с Бореком. Павел остался стоять. Я произнес:

– Катаржина мертва, кто-то из нас убил ее кухонным ножом. На дворе буран, спуститься в деревню мы не можем, но надо все выяснить, пока не приехала полиция. Здесь мы все… Может, есть желающие добровольно признаться в убийстве?…

После моих слов наступила мертвая, гнетущая тишина. Кажется, даже ветер, сотрясавший порывами окна, стены и крышу избы, на мгновение стих. Все молчали.

Сквозь облачко табачного дыма я окинул взглядом четверых своих однокашников. Павел застыл столбом, тупо глядя куда-то в пространство, Алена, прикусив губу, уставилась на стол, потом вдруг сунула руку в карман, вынула носовой платок и вытерла нос и глаза. Зузана сидела с отсутствующим видом, словно еще не осознала, какая трагедия здесь разыгралась. Борек изо всех сил старался держать себя в руках, на его напряженном лице ни один мускул не дрогнул, только руки выдавали его волнение. Он не переставая ломал и теребил свои пальцы.

Внезапно прозвучал голос Зузаны. Тихо, с трудом выговаривая слова, она произнесла:

– Вы думаете… Ты думаешь, Гонза, что это убийство?…

ЗУЗАНА

Гонза ничего не ответил. Только, нахмурился и впился в меня долгим, недоверчивым и в то же время печальным взглядом. Я его понимала. Ему нравилась Катаржина, и он вовсе не ожидал встретить то, что мне за мою жизнь встретилось уже дважды.

Само это слово, как его ни произноси, ужасает. Четыре согласных, разделенных одной гласной, звучат, как щелканье кнута. Как ни старайся, это слово не выговоришь мелодично, прокричи его или прошепчи, прохрипи или пропой, оно, это слово, не подчиняется твоей власти и выстрелит грозно и беспощадно.

«Постарайся держать себя в руках, Зузаночка, ты ведь уже почти взрослая. Папа с мамой отравились газом. Несчастный случай…» Слова утешения и соболезнования, теплые и формальные, и два гроба, исчезающие за черной дверцей крематория. Они ничего не поняли, не страдали, им не было больно, словом, «легкая смерть».

А примерно через год она коснулась меня снова, вторично, но уже совсем в другом обличье. Теперь она походила на черную маску с намалеванными на ней черепом и костями, которая выскочила из карнавального шествия, как бы дразня и насмехаясь над концом всех надежд.

Его звали Зденек. Мы познакомились летом в горах куда поехали с тетей, чтобы я хоть немного оправилась от неожиданного удара.

Зденек. Мы все дни проводили вместе, а было их всего двенадцать, один лучше другого. Потом он уехал. Уехал, но стал писать письма, мечтательные и сентиментальные, полные любви, а потому прекрасные. Дважды приезжал ко мне. На мотоцикле. А ведь жили мы, как нарочно, в разных концах Чехии.

В июне я закончила школу и сдала приемные экзамены в институт, а в июле мы снова отправились в горы, уже без тети, с палаткой и двумя спальными мешками. Осенью его забирали в армию, а я уезжала в Прагу учиться. Два года пролетят – и не заметишь; как только он вернется из армии, мы поженимся, так мы решили в последний день в горах. В поезде я написала ему длинное письмо, а дома – еще три. В ответ ни слова. 10 августа пришло извещение: «Наш дорогой сын, брат и внук… трагически ушел из жизни в возрасте двадцати лет…» Что ни слово, то нож острый.

Я чуть не сошла с ума. В тот же день выехала к нему. Хотя бы на могилу. Тридцать часов езды, ожидания и пересадок – и я вышла в его городе, в траурном наряде и с букетиком увядших роз в руке. И в двух шагах от вокзала наткнулась на него. Он сидел на мотоцикле, нога на бордюре, и болтал с какой-то девицей. Когда увидел меня, только расхохотался.

– Ты и вправду поверила?… Ну, ты даешь! Мама отругала меня, чтобы я не сходил с ума и не связывался ни с кем до армии. А тут брат, ты же знаешь, он работает в типографии… Могла бы и догадаться, что это шутка… Он мне напечатал эту похоронку…

Домой я вернулась первым же поездом, в институт опоздала на месяц. И дала себе зарок: больше не терять голову от любви.

Выдержала я три года. Пока Борек не пригласил меня в кино и не стал захаживать к нам в комнату. Не к очаровательной Катаржине, а ко мне. Зарок зароком, но не записываться же мне в монашки.

На первое свидание меня собирала Катаржина. Целый час причесывала, красила мне глаза, одолжила даже свой австрийский пояс для чулок. Он был мне тесен и страшно резал, но Катаржина утверждала, что он улучшает фигуру. Все равно, мол, пару кило мне надо сбрасывать. И я сбрасывала, голодала, делала упражнения, за месяц похудела на три кило. Пояс уже не резал, и Катаржина отдала мне его насовсем. «Еще немного – и будешь девчонка что надо! – смеялась она. – Сбросишь еще пять кило – и Борек сгорит от любви…»

Не сгорел. Я сбросила еще три килограмма. Мы стали большими друзьями, а когда мне исполнилось двадцать два, и любовниками. Но именно тогда все и начало портиться.

День рождения мы отпраздновали с Бореком у меня в комнате, расстались далеко за полночь. В субботу я собиралась подольше поспать, но рано утром меня разбудила Алена: ей понадобились конспекты. Я решила восполнить недосып после обеда, когда в общежитии станет поспокойнее, но не успела толком задремать, как меня снова потревожили. На этот раз Катаржина.

– Что такое? – пробурчала я и открыла глаза. Она толкнула меня в плечо, легонько похлопала по щеке и засмеялась;

– Вставай, вставай, соня, а не то вытащу из постели.

– Кати, откуда ты взялась? – удивилась я. – Ты не поехала домой?

– Нет, – ответила она. – Я была у тети в Праге. А сейчас еду домой. Понимаешь, я кое-что забыла.

Она села на постель и огляделась. На столе лежал Катаржинин чемодан, на постели – сумочки, шкаф – настежь, ящики письменного стола выдвинуты, словом, полный ералаш.

– Зузика, я где-то оставила такой маленький блокнотик, – объяснила она. – Ты его не брала? Темно-зеленый, в кожаной оправе.

Я завертела головой.

– Ничего не брала, Кати. Какой блокнотик?

– Да ты все еще никак не проснешься! – мягко заметила она. – Ну, давай вспоминай! Блокнот в кожаной оправе… Ты, наверное, его и не видела, я только недавно купила его в «Тузексе».

– И правда, Кати, я никакого блокнота не видела. Она встала с моей постели.

– Ну, тогда плохо дело.

– А что там такого важного, что ты прибежала за ним в общежитие?

– Один адресок для папы, – пояснила Катаржина и снова принялась копаться в своем чемодане. – Ты была вечером у Борека? – поинтересовалась она между делом.

– Нет, он был здесь.

– Здесь? А он его не брал? Может, решил пошутить…

– Нет, – исключила я такую возможность, выбралась из постели и надела шлепанцы. Катаржина еще раз пересмотрела сумки, а я вдруг сообразила, что с ее одеждой что-то не так. Но что?… Она как раз нагнулась, перебирая белье, сложенное в самом нижнем ящике, подол высоко задрался, и тут до меня дошло. Да ведь на ней совсем другая одежда! Вчера она надела серый костюм, нейлоновые чулки и туфли без каблуков, а сейчас на ней белая блузка, черная мини-юбка, кружевные колготки и сапожки. А говорит, что была в Праге у тети. Ведь там у нее никакой одежды нет, она всегда возвращалась в том же наряде.

– Ты в самом деле не ездила домой? – уточнила я.

– Нет. Сейчас поеду. Чтобы все успеть, придется взять такси. Вот невезуха, правда? А почему ты спрашиваешь?

Она заметно встревожилась.

– Не волнуйся, – ответила я и добавила: – Никакого блокнота я не видела.

– Значит, сама потеряла… Ну, – она взглянула на часы, – я побежала. Бореку лучше ничего не говори. А то он рассердится.

Однако я сделала по-своему, и вышло так, как она сказала.

– Что я, вор? – кричал Борек, сжимая кулаки, и я даже опасалась, что он меня ударит.

Тогда– то и завелся у меня червячок сомнения. Зачем Катаржина лгала? Отчего всю комнату перерыла в поисках этого таинственного блокнота, почему не стоило говорить об этом Бореку и по какой причине, когда я все же спросила его, он так рассвирепел? Вопросов набралось многовато, и ни на один из них я не могла найти ответа. Ни Борека, ни Катаржину спрашивать мне больше не хотелось, уж очень явной была связь между ее тревогой и его злостью. Я начала подозревать, что кто-то из них ведет со мной нечестную игру. А может, и оба, но скорее все-таки Катаржина. Я всегда поверяла ей свои тайны, как-то под настроение рассказала даже о Зденеке и трагикомедии с его фальшивой гибелью; ведь мы были подруги и жили вместе, так пусть знает обо мне все. Зато она никогда ничего о себе не рассказывала, точнее, ничего серьезного и доверительного, что могло бы нас сблизить. Мне известно только, что она ни с кем еще всерьез не дружила, хотя и был у нее приятель, но только приятель, студент Академии художеств. Два года назад он нарисовал ее портрет, но сейчас уехал за границу, вполне легально, как стипендиат, но они даже не переписываются. «Девчонка я более-менее ничего, так что потерплю, пока не закончу учебу, – высказывалась она по поводу замужества. – А там какой-нибудь бедолага всегда отыщется…»

Отыскался. И отыскался даже раньше, чем я ожидала.

На первые выходные в ноябре я уехала домой к тете. Обычно я бывала там каждые две недели: в пятницу вечером – туда, в понедельник утром – обратно. Скорый приходит в Прагу в начале девятого, занятия начинались в девять, так что я ехала в институт прямо с вокзала. На этот раз я сидела как на иголках, каждую минуту поглядывала на часы, но время тянулось страшно медленно. В воскресенье после обеда я сказала тете, что мне надо срочно уехать. Сослалась на пропущенный семинар и еще на какие-то дела, но тетя все прекрасно поняла.

– Опять, наверно, влюбилась, – вздохнула она, провожая меня на вокзал, а я смутилась и ответила:

– Может быть…'

Все мысли у меня были только о Бореке. Если все пойдет удачно, то уже в восемь вечера мы будем вместе.

Однако вместо удачи меня ожидали сплошные неприятности. Пригородный поезд, на который я сначала села, за четыре перегона ухитрился опоздать на двадцать минут, скорый ушел, и мне пришлось около трех часов ждать следующего, так что вместо половины восьмого я оказалась в Праге в одиннадцать. Как назло, и трамвай укатил прямо из-под носа, так что в общежитие я добралась только к полуночи. Вахтер как раз запирал вход.

К Бореку идти не было смысла. Я вскарабкалась на третий этаж, вынула ключ и хотела открыть дверь своей комнаты. Хотела, но не смогла. Ключ не лез, потому что изнутри торчал другой. Наверно, Катаржина заперлась и спит, подумала я и осторожно постучала. В ответ ни звука. Я постучала еще раз, уже погромче, а потом – громко, не сдерживаясь.

В комнате послышался шорох, заскрипела постель, взвизгнул пружинный матрас… Ну, слава Богу, наконец проснулась.

– Кати! – окликнула я. – Открой, Кати!

– Минутку, – донеслось из комнаты, – погоди немного, дорогая.

Но прошло добрых несколько минут, прежде чем щелкнул замок и дверь отворилась. Вернее, она только чуть приоткрылась, и из нее выскользнула Катаржина в шелковых китайских тапочках и белом халатике, наброшенном на ночную рубашку.

– Прошу тебя, Зузика, давай зайдем в туалетную, – прошептала она, обняла меня и потащила в дальний конец коридора.

– Не спрашивай, ничего не спрашивай, я все тебе сама объясню, – заговорила она, затолкав меня в туалетную, и закрыла за собою дверь. Даже не закрыла, а захлопнула: раздался такой грохот, что весь дом задрожал. Катаржина остановилась на пороге и устало прислонилась к косяку.

– С ума сойти! – выдохнула она.

Ни о чем не подозревая, я поцеловала ее в щеку и прошептала на ухо:

– Что-то случилось?

Она быстро закивала головой, схватила мою руку и сильно сжала ее.

– Ах, Зузика, если б ты знала, какая я дура…

Я постаралась улыбнуться.

– Да брось ты! – Мне все еще было невдомек, о чем речь. Никогда раньше я не видела ее такой растерянной. – Тебе что-то приснилось, да? Какой-то кошмар, правда?

Теперь уже засмеялась Катаржина. Коротко, насмешливо, вызывающе.

– Сон? – переспросила она и откинула за спину свои распущенные волосы. – Нет, Зузика, к сожалению, не сон, а грубая реальность. Видишь ли, я была в комнате не одна… – Последнюю фразу я скорее прочла по губам, чем услышала. – Там был он, понятно?… – Но я ничего не понимала. – Ты же знаешь… Я тебе рассказывала о нем. Ну, Виктор приехал из Парижа…

Наконец до меня дошло.

– Ах, вот оно что!.. Так что же ты ничего не сказала? Я бы приехала утром.

– Да я и понятия не имела, что он приедет. Он иногда писал, очень редко, в последний раз сообщил о каникулах, а сегодня вдруг ни с того ни с сего позвонил. Сказал, что сейчас в Праге и хочет меня видеть. После обеда мы встретились на Граде, потом он пригласил меня поужинать… Понимаешь, все. было так чудесно… Потом он привез меня на такси в общежитие… – Голос у нее дрожал от волнения. – На вахте почему-то никого не было… Я не могла от него отделаться, он пошел со мною наверх… – Она пожала плечами, прикусила губу, опустила голову и, глядя на кончики своих тапочек, смущенно, но отчетливо выговорила: – Мы с ним переспали…

Вот тебе и королева Ядрана, засмеялась я про себя, и до нее дошла очередь. Глядя на стройную фигуру, вырисовывающуюся под нейлоновой ночной рубашкой, я погладила ее по щеке в произнесла:

– Что ж, раньше или позже – все равно это случилось бы.

– Да, только я представляла себе все это совсем иначе, – пролепетала она. – А тут все как-то неожиданно, без всякой подготовки… Знаешь, я даже не знаю, нравится ли он мне… – Она уставилась на меня своими прекрасными, невинными, по-детски чистыми глазами и всхлипнула: – Я, наверное, ненормальная…

Похоже было, что она сейчас расплачется. Вот так, прислонившись спиной к косяку, она выглядела прямо-таки несчастной, но это несчастье было таким красивым, что я только удивлялась, как она могла сохранить себя от этого почти до двадцати двух лет.

– Ну, ты же не маленькая, Кати, – сказала я и доверительно ей подмигнула. – А что со мною?

Она недоуменно взглянула на меня.

– О чем ты?

Я закрутила головой.

– Кати, возьми себя в руки, ну, пожалуйста. Я же не полезу туда, не, стану его пугать. Пойду в учебный корпус. Не беспокойся, как-нибудь перебьюсь до утра.

– Ни в коем случае, – решительно возразила Катаржина. – Пусть он немедленно уходит.

Я взглянула на часы.

– А как? Уже почти половина первого. Дед запер дверь за мной. А сегодня на вахте тот злой и противный, с мохнатыми бровями. Он записался… как Виктор?

– Нет, – ответила Катаржина. – Когда мы пришли, на вахте никого не было.

– Вот видишь! Хочешь получить на первый случай выговор? Она махнула рукой.

– Он же не скажет, что идет от меня. Сунет деду что-нибудь – и порядок.

– Что он ему сунет?… Нет уж, лучше сделай, как другие девчонки. Отведи его в подвал, и пусть вылезет через окно…

– Видишь, как у тебя все просто, а я… – Она нервно поправила волосы и запахнула халат. – Будь добра, посиди здесь немного, я скоро за тобой вернусь. Надо же вас познакомить.

Прежде чем я успела возразить, Катаржина выскочила в коридор. И тут же вернулась.

– Все в порядке, Зузика, – весело выпалила она. – Господин испарился.

Она подала мне листок бумаги с небрежной надписью: «Завтра позвоню. Пока. В.».

– Ишь как испугался меня, – засмеялась я – Как он выберется на улицу?

– Не переживай, – с заметным облегчением произнесла Катаржина. – Сунет деду полсотни, и дело с концом. Денег у него куры не клюют, и потом… он же прошел выучку в Париже…

Мы отправились в комнату. Катаржина сняла, халат и открыла окно, чтобы проветрить помещение. Дыму действительно было полно.

На другой день она вернулась в общежитие довольно поздно.

– Была с ним? – не удержалась я от вопроса.

Она кивнула. Я ждала, что она обо всем расскажет, но она больше не вымолвила ни слова. Вчерашняя откровенность, вызванная, очевидно, моим неожиданным приездом, исчезла без следа. Виктор перестал для нее существовать. А тут как на грех в самый неподходящий момент к ней прицепился Гонза. Обычно она только посмеивалась над безнадежными ухищрениями своих «воздыхателей», а тут вдруг разошлась не на шутку.

– Пусть только попробует ко мне прикоснуться, я его на куски разорву! – заявила она. Конечно, сделать это было бы трудновато: Гонза – один из самых рослых парней на курсе. Выглядит он хоть куда, и было непонятно, почему от одного его вида Катаржина чуть ли не впадала в истерику.

– Слушай-ка, подруга, ты случайно не в положении? Что-то у тебя с нервами не в порядке, – вскользь обмолвилась я.

– Чего ты лезешь со своими дурацкими вопросами? – набросилась на меня Катаржина. – И какого черта я, дура, все тебе – рассказала?

Она так распсиховалась, что я промолчала и оставила ее в покое. А она мне была нужна, очень нужна, потому что неприятности теперь начались у меня. С того вечера, когда мы поссорились из-за Катиного блокнота, Борек явно охладел ко мне, даже стал меня избегать.

«Что я, вор?» – вспоминала я его рассерженный голос, побагровевшее лицо с горящими глазами и то, как сразу же после этого он свалил меня на постель, прямо швырнул туда, ни свет не погасил, ни дверь не запер, хотя по коридору слонялось полно народу и в любую минуту кто-то мог заглянуть в комнату.

Борек ни на что не обращал внимания, ему на все было наплевать, он ничего не хотел откладывать. На мне была узкая юбка, но, к счастью, она лопнула по шву, а не то он бы определенно изодрал ее в клочья, а если бы я сопротивлялась, он бы меня изнасиловал. Но я не сопротивлялась, только подумала, что, наверное, так любили варвары, страстно, грубо, но при этом чудесно. Внутри у меня словно вулкан закипел, каждое его движение вызывало боль, но одновременно и наслаждение, огромное, нескончаемое, невыразимое, и я тоже ни на что не обращала внимания; черт с ней, горящей лампой, и незапертой комнатой. Если бы сейчас распахнулась дверь и к нам ворвались комендант общежития и целый студсовет, я бы только крикнула Бореку: «Давай еще, давай еще! Чихали мы на них! Люби меня еще! Люби, люби, люби…»