Текст книги "Крымские рассказы"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Вечерняя молитва
Солнце скрылось за величественной Яйлой, позолотив её вершины, стройные кипарисы в последний раз бросили длинные, дрожащие тени, лазурное, сверкающее море померкло, пурпуром зажглись облака, прозрачным беловатым облачком показался на небосклоне молодой месяц, и повеяло вечерней прохладой, – когда муэдзин Мамет, раскачнувшись всем корпусом, протяжно и заунывно запел с минарета:
– Ля илляга…
Стоном каким-то пронеслись над Артеком слова святой молитвы.
Словно жаловался старый Мамет на что-то всесильному Аллаху.
Да и было на что.
Давно ли, – Мамет сам ещё помнит это время, – при первом слове вечерней молитвы весь Артек спешил по домам, а к слову «иль Аллах» всё затихало в Артеке, и каждый правоверный на коленях благоговейно творил священный намаз.
А теперь…
Он один здесь, с высоты минарета, славит Бога и Его великого пророка, и одиноко несётся эта молитва туда, в лазурное небо,
Вон толстый Хаби-Булла идёт себе по дороге и лениво погоняет лошадь, нагруженную связками табаку, и не торопится, словно и не слышит, что с минарета муэдзин призывает к молитве.
Улица полна татарской молодёжью, – говор, смех, шутки.
Ленивые турки дремлют на порогах своих домов.
Да и как отличишь теперь мусульманина от неверного грека?
Халиль пьёт водку.
Алиева жена приходила вчера жаловаться к мулле на то, что муж бросил её, ушёл в Ялту проводником и не дарит её ласками, которыми обязан дарить правоверный мусульманин Аллахом данную ему жену.
Про Керима говорят, что он ест даже свинину.
Охо-хо-хо! До чего дошло. Деньги под большой процент дают, как греки.
А Абдулла и совсем бросил Артек, ушёл в город, переменил веру отцов и женился на гяурке.
И Мамет с каким-то ужасом выкрикнул святое слово:
– Иль Аллах…
А всё проклятые урусы, которые поселились вон там, за величественным Аю-Дагом, в Гурзуфе, в Ялте, – и вон там, в Алупке, – которые приезжают сюда или умирать или веселиться и портят мусульман.
Всё от них…
И вера упала и виноград вздорожал, заброшены табачные поля и кое-как обрабатываются ленивыми наёмниками. Молодёжь ушла в города. Они отнимают мужей у жён, детей у престарелых родителей и добрых правоверных у великого пророка.
Алимбек в самый день Большого Байрама ускакал из дома с какой-то барыней в Ай-Даниль.
Это они, развращённые, не знающие великого пророка, погибшие гяуры наполнили сердца правоверных жадностью к разноцветным бумажкам, пристрастили их к шитым серебром курткам, дорогим лошадям и золотым поясам.
Гуссейн приезжал как-то из Ялты.
Ай-ай-ай! Что за лошадь! Седло жёлтой кожи, рублей 75, а то и все 100 стоит. Грудь в серебре, а стан золотым поясом так перетянут, как у редкой русской женщины бывает. А уж они ли не перетягиваются ?
Хорошо, что и говорить. Любо, дорого посмотреть на такого молодца.
И потом руки в кольцах, и нагайка была ещё серебряная, хорошая нагайка, дорогая нагайка!
Что ж, разве и в его время не любили одеваться? Посмотрели бы они на Мамета лет 40 тому назад! И в его время человек зарабатывал деньги.
Ай-ай-ай! Сколько пуль было выпущено по Мамету пограничной стражей, когда он по ночам тайком в лодке подвозил запрещённый товар.
Как по зверю охотились.
И теперь ещё две пули сидят, – одна в ноге, другая в спине. А рубцов от ран и не сосчитать. Другой раз так разноются старые кости, так разболятся старые раны, что насилу-насилу вползёшь на минарет и едва-едва под нос прогнусавишь молитву.
Но разве он когда-нибудь забывал Аллаха?
Разве он, сидя в камышах по три дня не евши, как голодный зверь, забыл когда-нибудь сотворить утреннюю, полдневную или вечернюю молитву? А ведь кругом ходили, искали, рыскали, каждую минуту мог грянуть выстрел – и прощай Мамет!
Ох, сколько видел на своём веку старый Мамет. Везде ходил, а Бога не забывал. И в Трапезонд ходил, и в Батум ходил, и в Стамбул ходил, всё возил: табак возил, шелки возил, оливки возил, только вина не возил, потому что вино проклято пророком.
А теперь и вино возят.
И, задумавшись о добром старом времени, Мамет и сам не заметил, как три раза под ряд тихо и жалобно пропел святое слово.
– Магомет… Магомет… Магомет…
А всё проклятые урусские женщины. Как их называют?.. Ах, Аллах, дай память… «Куптшихи».
Видел он их. Красивые барыни. Полные барыни. Румяные барыни.
Настоящие пчёлы. Верное слово мусульманина! Хе-хе! Сама такая полная-полная, а стан как ниточка.
Приезжала тут одна. Как её звали? Ещё имя такое красивое… «Люпофь» звали.
Чёрное платье так всю и обтягивает. Ноги маленькие, руки маленькие. А сама раскраснелась вся, дышит так тяжело да глубоко, а глаза так и горят.
Людей тоже с ней много приезжало, – «целая кумпания», как говорят урусы. Так перед ней и прыгают. А она на Абубекра только и смотрит.
Да и то сказать: разве такой человек для такой барыни?
Хорошая барыня, отчаянная барыня. На Аю-Даг верхом взбиралась, с Аю-Дага верхом съезжала. Под гору так лошадь пустит, что один Абубекр поспеть мог.
А русские кавалеры трух-трух, – она уж давно на другую гору переехала, а они ещё с этой не съехали. А один слез с лошади и ведёт её с горки в поводу. Ха-ха-ха! Потеха!
Хорошая барыня. Смелая барыня.
Если б Мамету лет тридцать со старых костей сбросить. Хе-хе!
Мамет даже улыбнулся при этой мысли и, чтоб отогнать не имеющие прямого отношения к молитве помыслы, поторопился запеть:
– Магомет россул Аллах…
Аллах акбар! Да разве он не знает, какая приятная бывает урусская барыня!
Давно это было. Скоро после того, как в Севастополе стреляли.
Ай-ай-ай! Какая красивая барыня в Юрзуфе жила. Учительницей была.
Волосы, ну, вот словно золото, до колен, – Аллах акбар, до колен золотые волосы.
Да что и вспоминать! Голову потерял тогда Мамет, сам себя не помнил Мамет. В Трапезонд ехать надо было – в Трапезонд не поехал. Табаку сто пудов пропало – пусть пропало. Всё равно было Мамету! Неделю мучился Мамет, а на восьмой день тайком на Аю-Даг всего отвёз: хлеба отвёз, барана отвёз, бузы отвёз. Четыре ковра хороших, – из Стамбула контрабандой достал, чуть не застрелили, – отвёз и пещерку ими в скале совсем как комнату хорошую сделал.
Потом на дороге засел.
Гулять она к Артеку ходила.
День сидел, два сидел, на третий к вечеру, смотрит, она идёт, в книжку что-то читает. Дух захватило у Мамета, когда с ним поравнялась. Как зверь, кинулся он на неё из засады, рот завязал, на Аю-Даг на руках принёс и двенадцать дней душа в душу выжил. Искали её. Да разве на Медведь-Горе отыщешь! Такие тропинки есть, которые редкий татарин даже знает. Коза только там пройдёт, где он её нёс.
И ничего. Сначала всё плакала, деньги обещала, чтоб только Мамет её отпустил. Да разве Мамету деньги были нужны?
На ночь её к себе привязывал, чтоб не ушла.
Только раз, ночью, просыпается Мамет – нет барыни. Отвязалась барыня, ушла. Вышел Мамет, ночь тёмная, зги не видно. Да разве не увидит чего контрабандист? И не в такие ночи по горам лазали, за триста шагов часового видели.
Видит Мамет, что ползёт она по скале, вот-вот сорвётся, упадёт! Догнал её Мамет, в охапку схватил, как маленькую козочку, назад принёс.
Только взяло его после этого раздумье. Что делать с барыней?
Бежать, с собою взять? Нельзя. Здесь жить? Хлеб весь съели, барана всего съели, бузу всю выпили. В Артек пойти, ещё хлеба взять? Схватят, пожалуй, скажут: где был?
Одному бежать? Уж очень жалко родину покидать, – и отец похоронен тут, и мать здесь лежит, и дед, и прадед. Грешно родную землю кидать.
Думал-думал Мамет, да и дождался другой тёмной ночи, когда заснула она крепко. Чтоб не мучилась.
Дышит во сне так ровно, покойно. Может, во сне своих видит. Они ведь тоже, хоть гяуры, а у них тоже как у нас: брата, может быть, сестру имеет, мать, отца, жениха, может быть, видит, а может быть и Мамета во сне видит.
Поцеловал её Мамет в последний раз. Сквозь сон на поцелуй отвечает.
Жалко. Да и себя жалко. Могилу отца, матери бросать жалко.
Подождать ещё денёк? Пищи никакой нет. Последний кусок съели. Что ж ей, бедной, мучиться?
Ах, как жалко стало её Мамету!
Отвернулся, как за горло её взял и словно клещами железными сжал.
Только вздрогнула. Да и то один раз. Не мучил её Мамет. Руки дал ему Аллах сильные: и не такую бы козочку маленькую задушил.
Взял её Мамет, осторожно вниз на берег снёс.
Море в ту ночь сильно шумело.
Дождался Мамет, как большая волна с разбега о берег ударилась, и бросил свою ношу.
Словно просветлело всё в очах у Мамета.
Сквозь ночь, сквозь мрак видел он всё, как днём.
Видел, как подхватила волна его козочку, перевернула и другой волне перебросила, другая – третьей: ещё раз показалась, бедная, наверху, а там уж только белое что-то мелькнуло: не то рука её, не то пена на седом хребте волны сверкнула.
Страшно стало тогда Мамету, да и теперь он вздрогнул при воспоминании, раскачнулся и ещё раз повторил «Магомет россуль Аллах», словно молил у великого пророка пощады, пощады, пощады за страшный содеянный грех.
Что ж! Он знает, что это грешно.
Но разве он не сделался потом муэдзином, разве не отдал себя всего Аллаху и его великому пророку? Разве он не аккуратно взбирается на минарет и в час, когда лучезарное солнце поднимается из моря, золотя волны и ярким пурпуром окрашивая облака, и в тот час, когда оно неподвижно стоит над Аю-Дагом и льёт свои горячие лучи на раскалённую землю, и в час, когда вечерние тени лягут на землю, а бледный месяц, словно призрак, появится на небосклоне, – разве не славит он Аллаха? Разве не призывает он правоверных к тому же?
Аллах добр, Аллах всегда простит, если ему хорошенько помолиться.
И Мамет, взглянувши на забывший Бога Артек, грозно пропел:
– Даккель, даккель, даккель!
Молитесь! Страшен гнев великого Аллаха!
Он велит снова подняться вон тому великому Медведю, который задремал на берегу моря, и великан сотрёт вас с лица земли, как встарь стирал прадедов,
Давно то было, – и о том рассказывают деды.
Тогда Крым цвёл не так, как теперь. Тогда не было бесплодных скал, утёсов и огромных камней. Везде росли виноград и табак и плодовые деревья.
И люди всё-таки забыли Бога.
Тогда Аллах послал на эту страну великого Медведя.
Медведь приплыл по морю оттуда, где круглый год и снег, и лёд, и холод, – как зимой на вершине Чатыр-Дага.
Медведь выплыл на берег у Байдарских ворот и пошёл, разрушая всё на пути, От его ступни земля слезала с камней, как мясо с костей, и обнажались эти кости, а он дробил их своей тяжёлой ступнёй, земля стонала, и целые селения гибли от падавших на них обломков костей земли.
Так он прошёл до самого Артека и тут остановился и, усталый, прильнул к морю напиться.
Тут великий Аллах сжалился над правоверными и остановил Медведя, превратив его в гору, и приказал ему пить воду и подкрепляться до тех пор, пока он снова не прикажет ему идти дальше.
И близок, близок час великого гнева Аллаха!
Поднимется великий Медведь и снова пойдёт по земле.
В светлом сумраке раннего вечера Мамету ясно были видны очертания Медведя, словно действительно припавшего к морю пить воду.
Вон темнеют задние ноги, вон передние, вон огромная голова…
Солнце глубоко ушло за Яйлу, и от его последних лучей побежали лиловатые тени по вершине Аю-Дага.
Мамету показалось, что Медведь уж оживает, что его спина уж шевелится, что он вот-вот поднимется и пойдёт.
Мамет с ужасом взглянул на крошечный Артек и с каким-то отчаянием прокричал:
– Аккель! Аккель! Аккель!
Но тут Мамет увидел, что в деревню въезжает Джафар.
– Ага, вернулся из Симферополя проклятый бузук, значит, продал табак и есть деньги. Постой же, я покажу тебе, как брать взаймы да по году не платить сто рублей, за которые ты мне отдашь полтораста!
И Мамет, наскоро крикнув «Магомет», бегом побежал с минарета ловить неисправного должника.
Покойники моря (Из народных сказаний)
Это было давно. Но отцы теперешних стариков ещё помнили старичка-священника, поселившегося в Крыму, близ Гурзуфа, в одной из пещер Аю-Дага.
Никто не знал, когда он поселился там, кто он и откуда. Рассказывали разное. Одни говорили, что его выбросило на берег после кораблекрушения, в котором он потерял всех близких и милых сердцу, сделавшихся жертвами разъярённого моря. Другие говорили, что бури моря житейского отняли у него всё, что привязывало его к миру, и он удалился сюда, чтоб предаться молитвенному общению с Богом, созерцать красоты его творения, содрогаться праведному гневу Его и умилостивлять Его своими молитвами.
Что привело его к морю – неизвестно, но море было единственным миром, с которым имел он общение.
Никто не нарушал его уединения. Никто не мешал его занятиям. Никто не пробирался к нему через утёсы и скалы.
Любопытствовали издали.
Он питался кореньями и дикорастущими ягодами, пил воду из ключа, журчащего около, и спал в своей пещерке.
Целыми днями бродил он по склону гор, всматриваясь в морскую даль, и если замечал какое-нибудь судно, начинал молиться и посылал ему своё благословение.
Рыбаки, отправляясь осенью на свой опасный промысел к Феодосийским берегам, заезжали к нему за благословением. Они как можно ближе подъезжали к берегу и, покачиваясь в своих челноках, на волнах вечно бушующего здесь моря, ждали, пока батюшка покончит свою коленопреклонную молитву о них и издали, с горы их перекрестит.
Весной, возвращаясь с промысла, они опять заезжали к нему, он благословлял их и, казалось, пересчитывал число возвращающихся лодок.
Рыбаки верили, что он помнит, сколько лодок отправилось в какой стае, и если он замечал убыль, тогда он плакал и молился ещё горячее.
Молитва за «плавающих и путешествующих» составляла его непрестанное занятие.
По утрам он спускался вниз, на каменистый берег. Море говорило с ним, и он понимал море.
С тоской вслушивался он в плеск мёртвой зыби и с замиранием сердца молился за тех, кто где-то там далеко, в открытом море, борется с бушующею бурей.
Среди выкинутых за ночь на берег мёртвых дельфинов, водорослей и разноцветных ракушек он находил подчас обломки корабельных досок, осколки мачт, обрывки просмолённых верёвок.
Эти страшные находки говорили о страшной Драме, разыгравшейся где-то там, в дали морского простора.
Как хищники, волны подхватили судно и унесли его в открытое море. Как разбойники, они кинулись на него, обрушились тысячами ударов и разделили свою добычу между собою на тысячи кусков. Они играли доставшимися кусками добычи, дарили их друг другу. Старый седой вал, вдоволь наигравшись, принёс свой кусок к Аю-Дагу, выкинув его на берег и, рассмеявшись миллиардами бриллиантовых брызг, ушёл в море за другою добычей.
За этот обломок, быть может, судорожно хватались посиневшие, холодеющие руки, – и батюшка молился за погибших, «имена же их, Господи, Ты веси».
Целые дни он наблюдал с вышки, не забелеет ли где парус, чтоб благословить пловцов.
А вечером, если море было спокойно, уходил на покой в свою пещерку.
Если же море металось и ревело, он, вероятно, всю ночь стоял на коленях, служил панихиды и молебны.
По крайней мере, те, кого бушующие волны, застигнув врасплох, подносили к утёсам Аю-Дага, среди секундного затишья, которым сменяется шум и рёв бушующих волн, слышали доносившийся с ветром с берега одинокий старческий голос, певший святые молитвы.
Так жил добрый старец вблизи вечно бушующего моря.
Всегда бурливое, оно особенно ревёт и бушует теперь в святую пасхальную ночь.
Старец, которого все называли святым, восходил в эту ночь на берег моря и служил пасхальную заутреню для покойников моря.
Из бездн морских выплывали они и на хребтах поглотивших их волн мчались к утёсам Аю-Дага.
Много их было, внезапно погибших, теперь приплывавших услышать радостную весть Воскресения.
Смельчаки, решавшиеся пробираться поближе к скалам, среди которых старый священник пел заутреню, дорого платились за своё любопытство.
Они возвращались домой бледные, дрожащие от страха, едва попадая зуб на зуб.
Много «покойников моря» видели они.
Покойники белели на хребтах волн, без шума колыхавшихся у берега.
Смельчаки видели, как молились покойники, как кланялись они «земными поклонами».
Когда же старичок-батюшка подходил к самому берегу, так что маленькие прибрежные волны, взбегавшие на камни, целовали его ноги, и громко, торжественным голосом возглашал «Христос воскресе», тогда поднимался внезапный шум среди стихнувшего моря.
– Воистину воскресе! – отвечали «покойники моря».
– Воистину воскресе! – отвечали волны.
– Воистину воскресе! – отвечал весь бесконечный водный простор, и далёкие звёзды, что ярко горят над морем, загорались ещё ярче и отвечали своим светом:
– Воистину воскрес Христос!
Их блеск отражался в волнах и море сверкало от этих поцелуев звёзд с волнами.
Затем всё утихало.
«Покойники моря» уплывали обратно в свои глубокие бездны, чтоб снова собраться сюда через год, в ночь Святого Воскресения.
Так было из года в год, насколько помнили отцы теперешних стариков.
Но в одну Святую ночь на море разразилась страшная буря.
Смельчаки, с вечера забравшиеся на утёсы Аю-Дага, видели, как метались «покойники моря», словно снова переживая свою гибель, в смертной тоске, тщетно подплывая к берегу и простирая свои бледные руки.
Вопли и стоны слышались в урагане. Криками и тоскливым призывом разражались вопли, требуя пасхальной заутрени.
Заутрени не было.
Не прозвучал с берега торжественный и громкий возглас:
– Христос воскресе!
И с тоскою попрятались за тучи звёзды, не сказавши своим блеском:
– Воистину воскресе!
До утра пробушевало море, и лишь под утро со скорбными воплями уплыли в свои бездны «покойники моря», не услышав радостной вести.
Эти стоны слышали и этих покойников видели рыбаки, запоздавши в море, и пустившиеся в путь в Святую ночь, потому что в эту ночь море бывало всегда безопасно.
На этот раз буря разбила в стае две лодки и, когда утром рыбаки подплыли по обычаю к утёсам Аю-Дага, никто не показался на горе, никто не сосчитал возвращающихся лодок, никто не помолился за погибших рыбаков и не благословил оставшихся в живых.
Три дня тщетно все смотрели на то место, куда обыкновенно выходил праведный старец, а на четвёртый несколько наиболее смелых и отважных перелезли через утёсы и впервые вошли в пещеру старца.
Они вернулись грустно и торжественно-молчаливые.
Праведного старца не стало.
Они набрали камней и ими заложили вход пещеры, где, с сложенными в крёстное знамение перстами, лежало его бездыханное тело.
Так похоронили праведного старца в той же пещере, где он жил и молился.
С тех пор каждую Святую ночь страшная буря разражается на Чёрном море.
Плачет и стонет море у утёсов Аю-Дага, тщетно дожидаясь пасхальной заутрени.
И не дай Бог никому очутиться в эту ночь в открытом море.
Волосы у него побелеют от ужаса, когда он услышит в урагане стоны и рыданья и увидит мечущихся по волнам «покойников моря»…
– Теперь, однако, стали они поспокойнее. Убиваются по своём батюшке, но всё-таки им хоть то в утешение, что настроили по берегу церквей. Когда начинается на берегу на Пасху благовест, море стихает и слушает.
Так закончил свой рассказ ямщик, с которым я поспешал к Пасхе из Севастополя в Гурзуф.
Тарханкут
Мелкими волнами, как могильными холмиками, покрыто «морское кладбище». Вдали, словно лампадка в часовне, построенной над могилой, мерцает огонёк маяка.
Было тихо, ясно, небольшая зыбь.
Пароход чуть-чуть покачивало.
Петьков взглянул на компас и оглядел горизонт.
Ярко освещённый электрическими лампочками с рефлекторами, сверкающий большой компас слепил глаза.
Огромные, яркие круги пошли в глазах у Петькова, но через несколько минут глаз привык к темноте.
Было тихо и темно в море. На небе горели яркие звёзды. Вдруг одна из них словно упала и зажглась в море.
На горизонте засветился огонёк.
Петьков весь превратился в зрение.
Огонёк разгорался всё ярче.
– Судно навстречу.
Вот около огонька сверкнула красная искорка.
Рядом с белым загорелся красный огонёк.
Петьков снова взглянул на компас.
В ярко освещённой, медной отполированной чашке огромная стрела дрожала в том же направлении.
– Курс верен.
Он снова взглянул на горизонт по направлению огонька.
Когда огромные яркие жёлтые, красные, голубые круги прошли в глазах, – он ясно увидал белый и красный огоньки.
Расстояние между ними теперь уж увеличивалось. Белый огонь выше.
Огоньки увеличивались.
Вдруг около них мелькнула зелёная точка.
Петьков вздрогнул.
Вместо двух горели, разрастаясь с каждым моментом, три огня: зелёный, белый и красный.
– Сбились с курса!
Он скомандовал:
– Право!
Боясь взглянуть на компас, который слепил глаза.
Красный огонёк исчез. В темноте ярко горели, приближаясь со страшной быстротой, зелёный и белый.
– Что ж это?!
Петьков крикнул:
– Право на борт!
Пароход вздрогнул. Вода зашумела кругом.
Белый и зелёный огни, огромные, сверкающие, неслись на пароход.
У Петькова захватило дыхание.
Холодные мурашки побежали по телу.
Он чувствовал, как волосы словно зашевелились на голове.
– Что они? С ума сошли?
Он дёрнул верёвку свистка.
Густой, ревущий гудок всколыхнул тишину моря и словно с эхом слился с гудком встречного парохода.
Раз, два…
– Два свистка…
Руки Петькова закостенели на рулевом колесе, за которое он схватился.
Вблизи вырисовывался огромный чёрный силуэт парохода, который нёсся с белым и зелёным огнями.
Петьков кинулся к телеграфу машины, повернув ручку раз, два.
Стоп машина, задний ход.
Дзинь… Дзинь… Отчётливо, коротко, резко прозвенел ответный звонок машины.
Внутри парохода что-то запыхтело, заклокотало. Вода кругом запенилась. Послышалось, как плещутся волны о борт.
На тёмном силуэте встречного парохода сверкнуло три огня, – зелёный, белый и красный.
Его огромная масса выросла около самого борта.
У Петькова опустились руки.
Он подставил свой борт!
Петьков закрыл глаза.
Раздался треск, и его сшибло с ног. Откуда-то донёсся крик.
Когда он вскочил, над ним возвышался свороченный на сторону бушприт парохода.
Кругом слышался треск разрушаемого капитанского мостика.
Он видел только фигуру какого-то матроса, который карабкался на свороченный бушприт.
Он ли крикнул, или другой кто, но только крик страшный, отчаянный, душу раздирающий, пронёсся по пароходу, и ему ответили вопли с кормы, с палубы, изнутри парохода, из кают.
Пароход завопил, как раненый насмерть.
Момент, – и встречный пароход, разворачивая борт, с треском и оглушающим скрипом начал выдёргивать свой нос из разбитого им корпуса.
Как кинжал из раны в сердце.
Среди воплей, как аккомпанемент к ним, снизу, изнутри парохода, послышался страшный, зловещий шум.
Шум вливающейся в трюм воды.
Петькову показалось, что у него потемнело в глазах.
Электричество погасло.
Темнота усилила панику.
Новый вопль ужаса вырвался у парохода.
Ничего, кроме воплей, которые неслись в темноте отовсюду.
Раздавались рядом, доносились из низу, с лесенок, из кают…
В темноте люди хватались друг за друга, барахтались, отбивались и вопили, как будто уже погружаясь в воду.
Около ног Петькова послышался голос капитана.
Капитан зачем-то взбирался на мостик по разрушенной наполовину лестнице и кричал бессознательно, сам не понимая, что он говорит:
– Спокойнее… Спокойнее… Никакой опасности…
Около мостика раздался какой-то мужской голос:
– Капитан, мы тонем!
В толпе слышались рыдания.
Сквозь вопли откуда-то доносился хриплый крик старшего механика:
– Выходите из машины!.. Из машины выходите… Из машины!..
Выбежав первый, он спасал своих кочегаров.
– Свечей! Свечей! – кричал капитан в пространство, перегнувшись через перила мостика и не замечая стоявшего рядом младшего помощника, дрожащего, перепуганного, который твердил только:
– Капитан… капитан…
Он твердил это, надевая, как следует, наскоро накинутую курточку, дрожащими руками не попадая в рукава, и, надев, вдруг сорвался с места и чуть не кубарем полетел с маленькой крутой лестницы, крича пронзительным голосом:
– Фальшфейера… ракеты…
– Парус! – раздался крик на палубе.
– Сторонись!.. Пустите!.. Парус!..
Слышно было, как тащат по палубе что-то огромное, шуршащее.
– Пустите!.. Парус!.. Пустите!.. Где керосин!.. Несите сюда керосин!..
По палубе забегали огоньки зажжённых штормовых свечей.
Откуда-то с середины парохода с шипением огненной лентой высоко-высоко в воздухе взвилась ракета и рассыпалась на сотни сверкающих разноцветных искр и захлопали римские свечи.
На носу вспыхнул огонь облитого керосином паруса и зловещим светом осветил страшную картину ужаса, смятения, поголовной паники.
При его свете мачты казались какими-то виселицами, тени приобретали огромные, чудовищные очертания, возбуждая ещё больше ужаса.
Около мостика какой-то старик, став на колени, обвязывал дрожащими руками спасательным нагрудником плакавшую девочку и повторял только, когда метавшиеся по палубе сшибали его с ног:
– Тише!.. Тише вы… Тише!..
Женщина в разорванной рубашке, в короткой нижней юбке, бежала куда-то на корму с распущенными, развевающимися по ветру волосами и вопила:
– Пётр!.. Пётр!.. Пётр!..
– Вылезай из шлюпок!.. Вылезай из шлюпок!.. – вопил какой-то матрос.
Но его никто не слушал.
Хватаясь друг за друга, наступая на плечи, на головы, падая, обрываясь, пассажиры лезли в шлюпку, выведенную за борт, но ещё висевшую на талях.
Послышался крик, треск, стон, вопли отчаяния, ужаса.
Тали не выдержали, оборвались, шлюпка рухнула, перевёртываясь, увлекая за собой болтавших в воздухе руками и ногами людей.
– Потонем ещё все с ними! – крикнул один из матросов. – Айда к шестёрке!
И матросы кинулись, расталкивая толпу, сбивая с ног.
Шестёрка закачалась на талях.
К ней рвалась толпа.
Оттуда слышались вопли, крики:
– Пустите!.. Пустите!
– Я – женщина!..
– Ребёнка!..
– Не бейте!..
Крики ужаса, боли, мольбы, отчаяния.
Кругом метались обезумевшие от ужаса лица с широко раскрытыми, сумасшедшими глазами, с растрёпанными волосами. Дрожащие, полуодетые, раздетые люди, которые бегали от борта к борту, от кормы к носу и обратно, ища спасения.
Около парохода замелькали огоньки шлюпок. Около бортов слышался плеск воды от бросавшихся с парохода людей.
Борьба, страшная, ожесточённая, отчаянная, на жизнь и смерть, кипевшая на пароходе, загоралась и около него, среди отплывших шлюпок и утопавших, хватавшихся руками за борта, вот-вот готовых опрокинуть шлюпку.
Словно какие-то огромные поплавки, на поверхность всплывали чёрные головы, захлёбываясь, что-то кричали и исчезали в набегавших волнах, которые душили их с сердитым ропотом, плескались о борта погибшего парохода и с зловещим бульканьем вливались в открытые от жары иллюминаторы.
– Да ведь это я… я… Петя, это я… – кричала, барахтаясь в воде и хватаясь за борт шлюпки, женщина, которую обезумевший от ужаса муж бил по рукам, крича:
– Опрокинете шлюпку!
Какая-то фигура показалась на реях.
Кто-то лез на мачту, ища спасения там, оборвался, мелькнул.
Послышался крик в воздухе, хряск упавшего тела, стон на палубе.
И среди этих воплей, криков, стонов доносились изнутри парохода треск и какой-то мучительный скрип.
Словно предсмертные стоны.
Пароход кормой погружался в воду, всё скорей и скорей.
– На нос! Нанос! С кормы! – охрипшим голосом с безумным отчаянием кричал капитан. – Бросай в воду… руби доски!..
Послышался стук топоров.
При красном свете пылающего паруса матрос, наотмашь рубивший борт парохода и кричавший: «Сторонись! Берегись!» – представлял страшную, зловещую картину.
– Рубят… Топорами! – вскрикнула какая-то женщина и кинулась через борт.
Все обезумели, никто ничего не понимал. Люди с подвязанными уже нагрудниками бегали по палубе, ища нагрудников и зачем-то собирая их по несколько штук. Вырывали доски друг у друга. Женщины вырывали у мужчин круги, вцепляясь ногтями, зубами в их руки.
Как вдруг на корме раздался новый, страшный вопль ужаса.
Треск – и корма ушла в воду.
Пароход принял наклонное положение и погружался в воду всё быстрее и быстрее.
По гладкой палубе пополз какой-то тюк, всё скорей и скорей, давя, сбивая с ног, увлекая за собой попадавшихся на пути.
Кругом царил ад ужаса, смятенья, отчаянной борьбы за жизнь.
С носа всё ещё летели, рассыпаясь в воздухе, ракеты, как последние вопли утопающего.
«156 пассажиров и 38 человек команды!» вспомнился Петькову им же сделанный контроль билетов.
Он стоял на мостике, в самом центре этого ада, неподвижный, словно закоченевши, глазами, полными ужаса, глядя на страшные сцены, разыгрывавшиеся перед ним, вокруг него.
Он ждал гибели вместе с 156 пассажирами и 38 человеками команды, которые гибли, быть может, благодаря его ошибке.
Он не знал, кто виноват.
Он ли сбился с курса, те ли неправильно шли, но он дал задний ход и задержал ход, подставив свой борт.
И он гибнет вместе с 156 пассажирами и 38 людьми команды.
Он стоял, не замечая даже, что положил руку на спасательный круг, висевший на перилах капитанского мостика.
Он не видел ничего около себя. Он смотрел на ту чёрную, плескавшуюся бездну, где через несколько минут будет он со всеми.
Что-то дёрнуло его руку.
Какая-то женщина, взобравшись на мостик, схватилась за круг.
– Дети мои!.. Дети!.. – кричала она.
И вдруг ему вспомнилась его жена, его дети.
Они мелькнули пред ним среди этого ада, как живые.
Среди стонов, воплей криков он услышал плач своего маленького сына.
Голова у него пошла кругом.
Он поднял кулак, сильным ударом отбросил кричавшую женщину и просунул голову в спасательный круг.
Всё завопило кругом.
Умиравший пароход издал последний, отчаянный вопль смерти и скрылся под водой.
Его смыло, схватило, понесло, закружило.
Вода залила нос, уши, горло; он задыхался и услышал над собой похоронный колокол… Раз… Два…
Петьков проснулся.
Утомлённый непосильной работой, он спал, склонившись над огромной, сверкающей чашей компаса.
– А? Что?..
Огромный компас, освещённый яркими электрическими лампочками с рефлектором, ослепил зрение.
В глазах шли красные, голубые, огненные круги.
Петьков не видел ничего.
– Пароход по носу! Пароход поносу! – кричал боцман, сам только что проснувшийся и ударивший в колокол.
Петьков чувствовал, что у него мороз пробегает по коже и шевелятся волосы на голове.
А перед глазами всё ещё мелькали огненные, разноцветные круги, – как вдруг среди них он увидел нёсшиеся прямо на пароход зелёный, белый и красный огни.
– Право на борт! – крикнул было он, но оглянулся, увидел, что рулевой спит, облокотившись на колесо, сам повернул руль, кинулся к телеграфу и повернул ручку:
– Полный ход вперёд!
Дзинь, – раздалось из машины.
Вода закипела кругом, пароход покачнулся, вздрогнул, – и борт о борт с ним, сверкая своим красным огнём, прошёл с шумом встречный грузовой пароход.
Оттуда слышались свистки, крики матросов, ругательства.
Петьков разобрал только:
