Текст книги "Крымские рассказы"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Дорошевич В.М.
КРЫМСКИЕ РАССКАЗЫ
Путевые наброски (От Севастополя до Байдарских ворот)
Вы переехали ослепительно сверкающий на солнце тихо плещущийся Сиваш, миновали безбрежные зеленеющие степи Северного Крыма, – и поезд, наполняя всё вокруг себя звоном и грохотом, мчится сквозь туннели, тихо проползает по мостику, повешенному над какой-то бездонной пропастью, змейкой вьётся по узенькой дорожке между отвесной скалою и отвесным обрывом и летит в Севастополь.
Тёплый, ласкающий воздух южной ночи льётся в открытое окно вагона.
Тысячи звёзд радостно подмигивают улыбающейся весенней улыбкой земле с тёмного-тёмного неба.
Вдали уж показались разноцветные огоньки севастопольской станции.
Час ночи.
Город спит.
Лишь на море горят разноцветные огоньки заснувших в рейде фрегатов, корветов и шхун.
Да великолепное морское собрание горит ещё огнями.
По своей превосходной колоннаде этот морской клуб напоминает скорее какой-то древнегреческий храм.
Тройка лошадей быстро везёт изящную, белую плетёную корзиночку-коляску по чистеньким, хорошеньким улицам Севастополя, с широкими тротуарами и мостовой, больше похожей на паркет.
Экипаж бойко бежит по маленьким пригоркам. то ныряет между двумя холмами, то снова взбирается наверх.
Холмы всё растут и растут.
Становится сыро; туман, сначала лёгкий, прозрачный, как дымка, делается всё гуще и гуще, и в конце концов всё, – дорога впереди и позади, ближайшие деревня, холмы, растущий около дороги кустарник, – всё утопает в белой, беспросветной мгле.
В тумане даже трудно разобрать лошадей экипажа.
Куда ни поглядите, – везде бело, и вы начинаете казаться себе какой-то мухой, потонувшей в океане молока.
От такого Крыма лучше закутаться в плед и, приказав поднять верх экипажа, забиться в самую глубь, стараясь не дышать этим сырым, холодным воздухом.
Но вот становится теплее. Экипаж быстро катится вниз.
Всё теплее и теплее, и когда вы всё ещё с некоторым недоверием высовываете свой напуганный насморком нос из экипажа, – вы снова дышите тёплым южным воздухом, нежным, как поцелуй сестры.
Лошади стали в ожидании водопоя.
Татарская деревня «Сухая Речка».
Беленькие домики, у которых словно на страже стоят, вытянувшись в струнку, стройные, пирамидальные тополи, в живописном беспорядке раскинуты в долине, у самого подножья Арнаутского хребта.
Воздух чист и прозрачен.
Седые, холодные туманы стелются и ползут выше, взбираясь на вершины гор, проносясь по ним причудливыми узорами, обнимая, охватывая их и словно заботливо кутая в белые чалмы головы заснувших великанов.
Закутайте и вы себе голову.
Природа была всегда большой умницей, и, поверьте, она не подаст дурного примера.
Сейчас начнётся перевал через горы, и вы снова медленно ползёте в облака.
Конечно, это очень лестно для самолюбия – побывать в облаках, но уверяю вас, что в этом случае честолюбие кончится бронхитом.
Так гибнут великие честолюбцы!
Арнаутская долина, глубоко прорезанная между двумя горными стремнинами, восхитительна.
В сереющем сумраке рассвета потонувшие в тумане горы наполняются призраками и причудливыми фантастическими образами.
Топот коней по узенькой каменной дорожке будит и возмущает священную вековую тишину.
Тонкими, звенящими голосками жалуются друг другу горные феи.
Бледные, как саваны, они плавают по долине и взбираются на почти отвесные обрывы, чтоб взглянуть, кто посмел нарушить их покой.
Они тут уже, около вас, вокруг вас.
Схватившись за руки, они преграждают дорогу лошадям, закрывают от глаз узенькую горную тропинку. Кони испуганно храпят и вздрагивают.
А хоровод бледных холодных теней становится всё уже и уже вокруг вас.
Из горных стремнин угрожающе поднимаются уродливые, безобразные горные духи.
Чьи-то цепкие руки тянутся к вам и сверху и снизу, словно стараются схватить колесо экипажа.
Какой-то не то стон, не то вопль раздался где-то в глубине, с каждой горы ему ответил такой же вопль, и весь этот страшный аккорд долго ещё дрожит и не умирает в долине.
Месяц побледнел от этих воплей и кажется крошечным белым облачком, – призраком, тенью.
С вершин гор тихо спускаются гении смерти.
Увы! Через полчаса, когда взошло солнце и ярким пурпуром позолотило вершины гор, я должен был сознаться, что гении смерти оказались гениями насморка.
О, это светило, встающее каждое утро для того, чтоб разрушить иллюзии ночи.
При его лучах уродливые, страшные горные духи, высовывавшие свои головы из пропасти, оказались, действительно, уродливыми, но только буковыми деревьями.
Самое мирное дерево, из которого Иосиф Кон делает венскую гнуто-буковую мебель.
Ветви кустарников, действительно, задевали за колёса экипажа, но вовсе без желания сбросить меня в пропасть.
С восходом солнца мелкие пичужки по горам и в долине перекликались уж не так печально, а филин забился в расщелине скалы и перестал орать во всё горло.
Эхо замерло в горах, а мои бедные, холодные, бледные феи жалкими остатками ползали там и тут, тая на солнце и орошая траву, деревья и кусты каплями росы, сверкавшими как брильянты.
Было хорошо.
А если б у меня ещё не было насморка, я сказал бы, что было и совсем превосходно.
Вот что значит сунуть нос в поэзию.
Байдарская долина напоминает собою превосходно расписанную чашку, на дно которой кто-то плюнул.
На самом дне её расположены Байдары,
Деревушка, населённая турками, русскими, армянами, татарами и греками.
Утренние лучи солнца золотят вершины гор, со всех сторон защищающих Байдары от малейшего ветра.
Словно природа ужасно боится, как бы не надуло какому-нибудь черноносому грекосу.
В свежей утренней тишине не дрогнет, не шелохнётся ни один листочек.
Тихо. Слышно, как журчит где-то чистый, прозрачный горный ручеёк да пофыркивают на дворе отдыхающие кони.
Ярко зеленеют на солнце крошечные изумрудные нивы, огороженные плетнями, и освежительно сияет, словно снег, густой белый туман, залёгший вверху, в Байдарских воротах.
Словно снежная лавина, медленно полает он в долину и тает на середине горы.
А над всей этой чудной картиной огромным куполом сияет голубое, безоблачное южное небо.
Тут природа дважды благословила человека.
Она дала ему превосходные виды и массу свободного времени, чтобы ими любоваться.
Плодородная почва без всяких усилий с его стороны родит необандероленный табак.
А проезжающие дают на чай.
Байдарец – аристократ.
Он встаёт часов в восемь.
В девять вы можете застать его ещё кейфующим в местном клубе, носящем громкое название «Восточная кофейная Учан-су».
На отдельном возвышении, устланном красным сукном и окружённом перильцами, дремлют, поджав под себя ноги, старики и особо почётные персоны деревни.
Тут же, оборотясь к окну, на коленях, сидя на подвёрнутых под себя ногах и перебирая чётки, доканчивает утреннюю молитву какой-то правоверный.
В уголке другой правоверный совершает омовение, черпая воду прямо руками из той же кадушки, из которой черпают её для приготовления кофе.
Впрочем, этим кофе лакомятся только черноносые грекосы.
Мрачные турки и унылые татары молча сидят за столиками.
У них Рамазан – и им разрешается есть и пить только в 6 часов вечера.
Зато греки и кофеем упиваются и трещат между собою так, что, наверное, в полчаса могут рассказать целую Одиссею.
Если бы я когда-то так же бойко и быстро мог спрягать греческие неправильные глаголы и склонять существительные третьего склонения?
Быть может, я был бы теперь помощником присяжного поверенного, а не вольным фельетонистом.
И меня гнали бы теперь за неплатёж с квартиры вместо всякой поездки по Крыму!
В кофейне рассказываются все новости.
Какой-то грек при мне рассказывал какому-то русскому о «хоросей сляпе», которую ему удалось свистнуть у проезжего на постоялом дворе.
– Стащить у проезжего шляпу!
Наверное, это потомок того самого афинянина, который предлагал изгнать Аристида за то, что он «слишком честен».
Однако пора из этой вонючей кофейни на не менее вонючий постоялый двор, который громко называется «гостиницей для проезжающих».
– Сколько с меня следует?
– Один рубль двадцать пять копеек.
– Как? За стакан кофе???
– За кофей-с четвертак да за номерок, в котором вы изволили его пить, рубль.
– Да ведь я в этом номере не останавливался.
– Всё единственно. Ежели переночевать, – полтора рубля. А ежели только чайку или кофейку в нём попили, – рупь.
Заплатил рубль за то, чтоб истратить четвертак.
Отдохнувшая тройка бойко бежит в гору. Утро делается всё лучше и лучше.
По склонам гор цветёт белодеревник, распускается акация и чуть-чуть начинает уж зеленеть бук,
Когда вы обернётесь, чтоб в последний раз взглянуть на Байдарскую долину, она вам представится прекрасной, зеленеющей, изумрудной, чарующей и свежей и ликующей при ласковых лучах солнца.
Какой резкий переход по ту сторону гор!
Совершенно напрасно ваш ямщик разогнал лошадей и с треском влетел в Байдарские ворота.
Ничего, кроме белой пелены тумана, который стелется у самых ваших ног, покрывая собою всё, – и море, и чудные обрывы, и прекрасные берега, искрясь и горя на солнце, словно бесконечное море.
Скоро придётся построить, наверное, ещё одни Байдарские ворота: старые уж все исписаны.
Каждый Пётр Иванович Бобчинский счёл долгом написать тут своё имя.
Ялта
Прелестный городок.
Когда вы подъезжаете к нему с Ливадийской дорога и перед вами за поворотом открывается эта чудная панорама – защищённая горами зелёная котловина и маленький беленький городок, – Ялта вам кажется похожей на маленькую, хорошенькую кошечку, которая, свернувшись в клубок, приютилась на самом кончике плюшевого дивана.
Я остановился в гостинице «Россия».
Окна моего номера выходят прямо на море.
Оно убаюкивает меня однообразным шумом прибоя, и когда я, свежий и бодрый, отлично выспавшись, выхожу на свою маленькую террасу, – передо мной золотой кольчугой сверкает море, с него веет лёгкий, освежающий ветерок, и около самых перил террасы шепчутся листья каштанов.
Хорошенькая одесситка, моя соседка справа, пьёт на террасе свой утренний кофе и беседует со своей сестрой, которая живёт здесь же, но в другом номере, и по утрам приходит к сестре делиться впечатлениями прошлого дня.
Они, вероятно, говорят что-нибудь очень весёлое, потому что взрывы звонкого, весёлого, молодого женского смеха раздаются каждую минуту.
Такой же смех слышится ежеминутно снизу, из первого этажа.
Это весело заливается на своей терраске маленькая француженка, подруга богача, известного деятеля, владельца обширных имений, фабрик, заводов, старого bon-vivant’а[1]1
весельчак, бонвиван, кутила
[Закрыть], приехавшего отдохнуть на сезон в Ялту и захватившего с собой от скуки маленькую хохотунью.
Это здесь принято.
И вы часто встретите рядом с солидным, почтенным, пожилым и полным господином какое-нибудь маленькое существо, всё в цветах, кружевах и лентах, вечно смеющееся, с глазами, словно поющими какую-то задорную шансонетку.
Жизнь маленькой француженки проходит в том, что она меняет в день по шести туалетов, один другого наряднее и эффектнее.
Теперь она сидит на своей терраске в каком-нибудь необыкновенном утреннем капоте и звонко хохочет, вероятно, безо всякой причины, просто потому, что ей весело.
Потому что здесь весело всем.
Моя соседка слева никогда не показывается на террасе.
Вероятно, она не совсем здорова.
На всех террасках теперь болтовня, шум, смех.
Всё любуются морем, чудным утром, воспоминают о вчерашних поездках, строят планы на сегодня.
Садовник, которому я плачу за это какие-то гроши, приносит в мою комнату два огромных букета только что сорванных роз, которые в это время здесь ещё в полном цвету.
Белых, розовых, ярко-пурпурных роз, на которых ещё дрожат капельки утренней росы.
Я делаю свой туалет и спускаюсь вниз – «ехать».
Это «час генералов».
Седых, отставных генералов.
В этот час они сидят на нижней, большой террасе, около мраморной лестницы, и ведут разговоры о последних событиях, ежеминутно титулуя друг друга «вашим превосходительством».
Проходя мимо, вы только и слышите: «ваше превосходительство», «ваше превосходительство».
– Вы не совсем правы, ваше превосходительство.
– Но почему же, ваше превосходительство?
Они слушают это, как музыку.
Швейцар даёт свисток, – и по мелким камешкам дороги шуршат колёса экипажей.
Я сажусь в хорошенькую ялтинскую плетёную коляску-«корзинку», накрытую белым зонтиком, и еду «по делам».
Все наши дела состоят в том, что мы ездим по утрам в отделение государственного банка получить по чеку для расходов на сегодняшний день.
Право, когда в Ялту проведут железную дорогу к удешевят здешнюю жизнь, этот хорошенький городок потеряет всю свою прелесть.
Наедет серенькое мещанство, боящееся переплатить где-нибудь лишнюю копейку, дрожащее, только и думающее, что о завтрашнем дне.
Вся прелесть Ялты в том и состоит, что вы хоть на время совсем отрываетесь от труда, от забот, от всяких расчётов.
Вы попадаете в весёлую, обеспеченную, довольную жизнью среду, не думающую о завтрашнем дне.
И, уверяю вас, это не менее успокаивает нервы, чем шум моря, благодатный воздух, цветы и виноград.
Отделение государственного банка, устраиваемое здесь только на время сезона где-нибудь на даче, прямо способно заставить вас расхохотаться.
По дорожке, в тени платанов и лавров, среди цветника, вы подходите к вилле в помпейском стиле.
В огромной нише статуя Юпитера.
Стены увиты виноградом и люциной; на главном фасаде «государственного банка» латинская надпись крупными буквами гласит стих из Виргилия:
«Да здравствует тот, кто любит. Горе тому, кто не знает любви. Да погибнет всякий, кто запрещает любить!»
Подходящая надпись!
Как стражи банка, вместо часовых, в нишах стоят большие статуи… Венеры и Дианы.
Когда я возвращаюсь из этого легкомысленного дома, где помещается государственное учреждение, – набережная уж полна гуляющими.
Разодетые в лёгкие, изящные летние платья, дамы порхают по магазинам.
Снуют татары-проводники.
Маленькая кофейня, выстроенная на сваях над самым морем, полна.
Дамы в лорнеты (в Ялте обязательны) разглядывают катающихся.
В ресторане «Россия» начинается час обеда.
Здесь почти не завтракают, соединяя завтрак и обед в одно.
Терраса ресторана, ресторан полны.
Маленькая француженка хохочет за столом в каком-то необыкновенно эффектном туалете, который она экспонирует сегодня в первый раз.
Её солидный, пожилой кавалер любуется её маленькими дурачествами и тихонько останавливает её с добродушной улыбкой:
– Laissez, ma petite! Laissez, cher enfant, laissez![2]2
Оставь, малышка! Оставь, милое дитя, оставь!
[Закрыть]
Его сын, высокий, очень худощавый молодой человек, обедает вместе с моей хорошенькой соседкой одесситкой и её сестрой.
С ними же сидит офицер, легко раненый в руку на дуэли и потому интересующий всех наших «сезонных» дам.
Тут же в уголке, сторонясь от всего этого болтающего и смеющегося мира, сидит пожилая дама, маменька белокурого молодого человека, который исподлобья кидает взгляд то на француженку, то на хорошенькую одесситку.
Ему лет двадцать пять, он катается на велосипеде, занимается любительской фотографией, и ему разрешается пить лёгкое крымское красное вино только из маленькой рюмочки.
Маменька страшно дрожит за добродетель своего сына и испуганно смотрит кругом, как будто ждёт, что вот-вот сейчас здесь же совершится грехопадение её сына.
Она, вероятно, раскаивается даже и в том, что приехала в Ялту, где столько соблазнов для её «мальчика».
Если ей удастся удержать этого цыплёнка в вате, из него, наверное, со временем выйдет муж, от которого жена сбежит через две недели.
После обеда маленький отдых, и все разъезжаются по окрестностям.
У подъезда толпятся проводники с лошадьми.
Хорошенькие корзиночки увозят одну компанию за другой.
Маленькая француженка – в новом туалете! – садится в маленький шарабанчик, запряжённый парой маленьких лошадок с подстриженными гривами и массой бубенчиков на сбруе.
Она правит сама, хохочет и весело пощёлкивает бичом
Её солидный кавалер смотрит на неё с весёлой, добродушной улыбкой.
Этот старый bon-vivant с его француженкой напоминает мне хорошего гурмана, который с чувством, с толком, с пониманием дела лакомится пуляркой, отлично начинённой трюфелями.
И его маленькая пулярка очень довольна тем, что её ест человек со вкусом, с пониманием, истинный ценитель.
Возвращаются, когда уже по горам идут лиловатые тени, а солнце, заходящее по ту сторону гор, ярким золотом зажигает вершины Яйлы.
В садике перед гостиницей гремит отличный оркестр из Одессы.
Все на большой террасе.
Быстро темнеет.
Одна за другой к подъезду с мягким шумом подкатывают хорошенькие корзиночки, из них выходят возвращающиеся с катанья и вновь приехавшие с пароходом.
Около мола сияет массой огней, словно иллюминованный, освещённый электричеством пароход.
По лестнице гостиницы, под перекрёстными взглядами дам, поднимаются приезжие, у всех такие весёлые, оживлённые лица.
К девяти часам все расходятся.
Из городского сада доносится музыка.
Лунный свет широким, расходящимся столбом дрожит в мелкой морской зыби.
На набережной парочки.
Иногда по дороге раздаётся стук копыт.
Проводник и дама.
День кончен.
Я чувствую, как здесь с каждым днём всё стихают и стихают мои взвинченные нервы.
В этом маленьком городе дышащих здоровьем больных, благодатного воздуха, веселья и полнейшей беззаботности.
Главное – беззаботности.
Вчера ночью я не мог заснуть.
Нервы ли опять расходились, ночь ли была слишком душная.
Увядавшие розы наполняли комнату одуряющим ароматом.
Прибой ревел.
Где-то вдали, должно быть, разыгралась буря, и оттуда пришли к нам высокие волны.
Была сильная зыбь.
Волны с каким-то стоном шарахались о набережную, словно просились, чтоб взяли на землю.
Было душно, тяжко, нервы взвинтились, слух изощрился чёрт знает до чего.
Я слышал каждый шорох в соседней комнате.
Вот по коридору раздались тихие, крадущиеся шаги.
В дверь хорошенькой одесситки чуть-чуть слышно.
– Можно?
Несмотря на шёпот, я узнал голос высокого, худощавого молодого человека.
– Войдите!..
Поцелуй… Подавленный смех… Шелест… Тишина…
Опять поцелуй… Шёпот… Снова смех…
– Целуй…
Это становилось забавным.
Я приподнялся на кровати и начал прислушиваться.
Вдруг из-за стены слева послышался кашель.
Но какой кашель!
Казалось, я слышал, как отрывались куски лёгкого.
Удушливые, затяжные припадки кашля, прерываемые оханьем, стонами измученной чахоточной женщины… какое-то клокотанье…
– Целуй! – шептали справа.
А слева снова припадок страшного кашля, клокотанье в груди.
Смех и стоны.
Меня прямо била лихорадка.
Я не мог лежать и заходил по комнате.
Среди кашля слышались поцелуи, среди смеха – зловещее клокотанье.
Это длилось часа два.
Наконец у хорошенькой одесситки всё стихло.
У соседки слева слышалось хрипение… тише… тише… и тоже всё стихло…
Меня охватил какой-то беспричинный ужас.
Я наскоро оделся и пошёл бродить по Ялте, по окрестностям.
Начало светать.
Было так тихо. Вдруг в этой тишине раздался благовест.
Тихо, словно боязливо…
Один удар, другой, и всё смолкло.
Из-за поворота улицы чуть не бегом какие-то люди вынесли гроб.
Ни провожатых, никого.
Люди с гробом почти бежали, словно боясь, чтоб их кто-нибудь не увидел.
Словно спешили схоронить жертву преступления.
Я пошёл за гробом.
Из-за поворота другой улицы показались точно так же бегущие люди с гробом.
И оба гроба, словно обгоняя друг друга, понеслись по направлению к церкви.
Мне сделалось жутко. Я спешил уйти из этого города, где воровски хоронят добычу смерти, чтоб не смущать веселья живых.
Я пошёл в горы.
Когда я возвратился оттуда, я прошёл мимо дачки с отворенными настежь окнами и дверями. Оттуда несло дезинфекцией.
Хозяин приклеивал к воротам записку.
«Здесь отдаётся свободная комната».
Вероятно, её освободил один из двух встреченных мною на рассвете по дороге к церкви.
По набережной в этот утренний час, когда нет ещё ни пыли ни жары, гуляли бледные люди, с исхудалыми лицами, белыми, как писчая бумага, закутанные в ватные пальто, в шарфы.
Они бродили, как тени, еле передвигая ноги, с грустными лицами, истомлёнными за ночь припадками кашля.
Встречаясь, они обменивались друг с другом короткими разговорами:
– Сколько сегодня?
– Тридцать восемь и два. Слава Богу, лучше. Вчера было тридцать восемь и пять!
– А у меня всё так же тридцать восемь и семь. Хоть бы что! Уж я и креозот!
– Как ваш катар?
– Всё ещё покашливаю.
– А мой бронхит, слава Богу, лучше. Доктор говорит, скоро выздоровею совсем.
И эти люди, говорившие о бронхите, о катаре, о выздоровлении, заливались долгим, затяжным припадком чахоточного кашля.
– На меня плохо действует морской воздух.
Я ушёл с набережной, где бродили эти грустные тени, прячущиеся, как кроты, по своим норам с приближением часа, когда на набережной снуют татары и разодетые дамы.
Я пошёл бродить по улицам.
Около какого-то домика толпилась кучка людей.
Я прочёл вывеску: «Городская аукционная камера», и зашёл.
– Вещи, оставшиеся после художника Красноселова. Пальто на вате старое. Поедено молью. Местами порвано. Оценка полтора рубля. Кто больше?
– Фотографическая камера, поломанная, оценка два с полтиной. Кто больше?
– Два неоконченных эскиза, изображающих цветы. Оценка за оба 3 рубля. Кто больше?
Всё.
Остальное, вероятно, сожжено в целях дезинфекции.
Мне становилось всё тяжелее бродить по улицам этого просыпавшегося весёлого города, и я пошёл в гостиницу.
Мне казалось, что за каждым кустом, среди цветов, ползёт смерть, подползает тихо, незаметно, намечая себе жертву.
По дороге мне встретился доктор.
– Куда?
– К пациенту…
Он назвал фамилию высокого, худощавого молодого человека, целовавшегося с хорошенькой одесситкой в то время, как через номер от них клокотало в горле у чахоточной женщины.
– А что? Разве у него…
– «Она!»
Доктор сказал это слово тихо и даже оглянувшись кругом. Слово «чахотка» тщательно избегается в этом городе.
И в его возрасте… бывает скоротечна!..
Я вернулся в гостиницу.
– А моя соседка? – спросил я у швейцара…
– Которая-с? Которая из Одессы? На террасе у себя с сестрой чай пьют. Вон они смеются.
– Нет, та… другая… соседка слева.
– Те уехали-с! Они ещё третьего дня от нас уехали!
– Так ты говоришь, она уехала?
– Уехали! – отвечал швейцар, опуская глаза, но твёрдо и решительно.
Из первого этажа слышался визгливый хохот француженки.
В бельэтаже хохотала хорошенькая одесситка, вероятно, рассказывая своей сестре что-то очень весёлое.
Со всех террас слышался смех, разговоры…
Если бы они хоть раз встали рано утром, как я!
Я уехал с первым отходящим пароходом.
Сияло солнце, сверкала, всё удаляясь, беленькая, чистенькая Ялта, одетая зеленью.
Словно белая могильная плита, покрытая лавровыми венками.
