Текст книги "Сцена"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Летний театр
Летний сезон умирает.
Мы знали почти покойного лично.
Почти покойный был лакейского происхождения.
В самом деле! Петербург удивительно эволюционировал.
Много лет тому назад – тогда Рауль де Гинсбург ещё не был маркизом! – один знаменитый русский композитор посетил «Аркадию».
Рауль, разумеется, моментально подбежал к великому человеку, наговорил ему с три короба о своём театре, о труппе.
– Да сам-то вы кто? – спросил знаменитый композитор.
– Moi?[24]24
Я? (фр.)
[Закрыть]
Будущий маркиз принял величественную позу.
– Je suis un tragédien, maître![25]25
Я трагик, мэтр! (фр.)
[Закрыть] – отвечал он скромно.
Гинсбург и не то ещё мог сказать.
Но всё-таки Рауль имел некоторое основание сказать, что он «tragédien».
Всё-таки он хоть строил рожи на сцене, изображая Наполеона, Виктора Гюго, Шарля Гуно, зулусского короля Цетевайо.
А теперешнему петербургскому летнему антрепренёру пришлось бы ответить на вопрос: «Да вы-то сам кто такой?»
– Помилте, ваше сиясь! Ужели не изволите припомнить? Неоднократно вам и не в одном ресторанте услужал!
Наивный провинциал, попав в Петербург, я первым долгом пожелал веселиться и начал ездить по увеселительным садам. Наивность!
– Ну, а скажите, пожалуйста, антрепренёр этого театра – он кто? Вероятно, бывший артист?
Мой Вергилий, из петербуржцев, посмотрел на меня с удивлением:
– Какой артист? Просто был лакеем, а теперь держит театр!
Поехали в другой сад:
– А здесь кто антрепренёром?
– Тоже бывший лакей!
Поехали в третий, на бенефис антрепренёра. Овации, подношения, речи…
– Ну, уж этот-то наверное…
Мой Вергилий смотрел на торжество, иронически улыбаясь:
– Каков подлец! Ещё три года меня на целковый обсчитал, а теперь, смотрите, какие овации! Обругать бы тебя, каналью, чтобы не обсчитывал! А тебе – речи!
Поехали в четвёртый сад.
– Ну, тут-то, надеюсь, театр артист держит?
– Ах, мой друг, разве можно такие наивные вопросы вслух задавать! Даже неловко с вами! Ну, какой же артист нынче летний театр держать станет? Это дело лакейское!
В конце концов, я даже возопил:
– Да что же у вас неужели, действительно, всё только одни лакеи летние театры держат!
– Нет, есть один и не лакей.
И он рассказал мне об одном исключении, выгодно выделяющемся среди этого лакейского правила.
Блестящее исключение из летних петербургских антрепренёров никогда не было лакеем. Оно занималось прежде тем, что рассказывало сценки по портерным, иногда возвышаясь даже до игры в балаганах! Затем неожиданно получило большую сумму денег и стало держать театр.
Таким образом, и среди петербургских летних антрепренёров есть исключение.
Но ведь оно одно!
Остальные, все как на подбор, из бывших лакеев.
Это завелось сравнительно недавно.
Прежде Петербург летом увеселяли бывшие артисты: Лентовский, покойный Сетов, хоть бы тот же Рауль Гинсбург.
Потом уж появился спрос на лакея.
И спрос до того сильный, что даже премудрая г-жа Неметти сдалась и уступила своё место какому-то господину, который на вопросы:
– Какое общественное положение занимали вы раньше?
Отвечает, говорят:
– Официальное!
Потому что бедняга путает официальное с «официантским». Конечно, по неграмотности!
Дело летнего увеселения петербуржцев стало таким образом делом исключительно лакейским. Никто, оказывается, так не может развеселить петербуржца, как лакей.
И это доказывается цифрами. Прежние антрепренёры, из артистов иногда наживались, как г-жа Неметти и маркиз Гинсбург, но чаще прогорали, как Лентовский и Сетов. Антрепренёры из лакеев наживаются все сплошь, и никто никогда не слыхал о крахе антрепренёра из лакеев.
Таково положение дел.
А впрочем, всякий город имеет таких антрепренёров, каких он заслуживает.
Это совершенно естественно и нормально, что в Петербурге успех имеют именно антрепренёры из лакеев.
Ни одна профессия в Петербурге вообще так хорошо не оплачивается, как лакейская.
И мне не в одной театральной среде приходилось слыхать, что успех имеют только лакеи.
Мне приходилось видеть людей, приезжавших сюда с верными делами и уезжавших с отчаянием:
– Проиграл! Мой друг, я не умею холопствовать, бегать, кланяться, подкуривать, льстить, лакействовать!
Мне приходилось видеть людей способных, талантливых, приезжавших сюда служить и бежавших отсюда, сломя голову:
– Не могу! Я приехал делать дело. Я вижу ошибку и говорю: «ошибка». А мне отвечают: «Тс! Вы должны преклоняться! Вы должны находить всё гениальным. Ведь это вот чья мысль! По нашему ведомству не может быть ошибок. Мы непогрешимы и верными шагами ведём к блестящему будущему». Я говорю: «Дело, господа, в действительности обстоит вовсе не так, как вы думаете, а вот как!» Мне отвечают: «Тс! Ни слова! Дело должно обстоять так-то и так-то. Не противоречьте!» Я бегу, я не умею достаточно быть лакеем.
Мне приходилось слышать от журналистов, бежавших без оглядки из редакций, где они работали:
– Да разве там можно высказывать свои мнения? Там требуется говорить, что угодно хозяевам и департаментским вдохновителям газеты!
Это во всех областях.
Нигде на искусство «потрафлять» нет такого спроса, как в Петербурге. И что удивительного, что в области театра лакеи, для которых «потрафлять» – профессия, имеют наибольший успех?
Я вовсе не хочу петь дифирамбов покойным Сетову или Лентовскому.
В то время, как они держали летние театры в Петербурге, они, конечно, находились в двоюродном родстве с богинями драмы и музыки. Драма и музыка приходились им только «кузинами по оперетке». Но они были в родстве с искусством.
И они выписывали для лета Цукки и Дель-Эру.
А теперешние лакеи «знакомят» Петербург летом только с «demi-mondaines»[26]26
«Полусвета» – дамы легкого поведения (фр.).
[Закрыть], умеющими полчаса стоять на голове.
Те были артисты и держали театры.
Если бы Лентовскому предложить выписать «просто demi-mondaine» и поставить её в своём театре вверх ногами для привлечения публики, Лентовский дал бы за этот совет советчику по уху или просто, но нехорошо бы выругался, глядя по настроению и по бенедиктину.
Если бы то же самое предложение сделать Сетову, папа Сетов понюхал бы табачку и сказал:
– Знаете, mon cher[27]27
Дорогой.
[Закрыть], со мной однажды был презанимательный случай в этом же роде. Знаете, подхожу я однажды, по глупости, к одному антрепренёру и предлагаю: «А что бы вам, mon cher, выписать, вместо артисток, просто девиц, которые бы, без всяких слов, стояли перед публикой на головах? Многие бы ходили смотреть?» Знаете, mon cher, что мне ответил этот антрепренёр? Он сказал мне: «Пошёл прочь, мерзавец! Я держу театр, а не скверный дом!» Вот, что мне ответил, mon cher, антрепренёр на моё дурацкое предложение. Благодарю вас за совет, mon cher.
Даже Рауль Гинсбург, – хотя он теперь и пишет на карточках «маркиз», – имел некоторую совесть, конечно, не тогда, когда он рассказывал, как командовал французской армией!
Даже Рауль Гинсбург! Если бы какая-нибудь mam’zelle Фу-Фу предложила ему:
– Знаете что, cher маркиз! Хотите я, без дальних фраз, без лишних слов, возьму и встану на сцене вверх ногами, – и всё!
Даже Рауль схватился бы за голову:
– Знаете что, chère petite[28]28
Дорогая малышка!
[Закрыть]! Доставьте это удовольствие мне и моим друзьям из прессы в отдельном кабинете! Но на сцене… Сцена, чтобы чёрт её побрал, всё-таки имеет свои требования. Что мы с ней ни делаем, но всё-таки она, дьявол, имеет свои условия! На сцене… На сцене это, с горем вам говорю… нет, нет! Уйдите и не искушайте! На сцене это невозможно!
Потому что всё-таки и Рауль Гинсбург, хотя и зарабатывал себе хлеб когда-то тем, что строил рожи, но всё же делал это на сцене и держал всё-таки театр.
A теперешний антрепренёр лакей и держит крытое помещение, где «потрафляет».
– Сил Исаич! Что бы вам выписать в ваше учреждение Фу-Фу!
– A из какех она?
– Так, вообще… «живёт»… Ну, и на сцене может.
– Девица, стало быть?
– «Demi-mondaine».
– Что ж, эти самые «деми» – товар ходовой. Мы не гнушаемся. Поёт что?
– Нет, она ничего не поёт. A просто, так… Выйдет на сцену, станет, не сказав дурного слова, вверх ногами и стоит так даже до пятнадцати минут. Гениально!
– Стыд, стало быть, всякий потеряла? Что ж сыпь, можно! Ежели, впрямь, подолгу вверх ногами стоять будет – потрафит, и учреждения не замарает!
Уровень петербургской публики вообще невысок. Это вы можете видеть особенно ясно, когда петербуржцы шатаются за границей.
Не всякий петербуржец, бывавший в Париже, бывал в Comédie Française. Но всякий знает наизусть репертуар «Ambassadeurs», хотя по разу был в Marigny, Horloge, Moulin Rouge, Casino de Paris, а в «Олимпии», когда там какая-то дама раздевалась, изображая «первую ночь новобрачной», – всякий был даже 2 раза.
И особым пристрастием «по этой части» отличаются петербургские дамы. Здесь это неловко. Но зато, попавши за границу, они «навёрстывают потерянное» и таскают мужей по кафе-шантанам с утра до ночи.
Даже «утренники» в Париже посещают.
– В чужом отечестве что ж стесняться!
Один чешский писатель даже с ужасом мне рассказывал:
– Приезжает в Прагу русское высокоинтеллигентное семейство. Я им рассказываю – у нас то-то есть, то-то стоит посмотреть, а они, в первый же вечер, с дамами – вообразите! – в «срамовку». И во второй – туда же и в третий!
Наивная страна! Там кафе-шантан называется «срамовкой», а кафе-шантанные «этуали» – «срамницами». Ей-Богу!
Так и в афишах пишут:
– Сегодня в срамовке такой-то состоится вечер с участием срамницы такой-то.
Вот страна!
При таком непременном стремлении к «срамовке» и «срамницам» антрепренёры из артистов, вроде Лентовского, Сетова, были Петербургу как-то не по плечу.
Даже стеснительны!
Словно заехал человек в глухой кавказский аул, где все жители – князья. Ну, как сказать человеку:
– Ваше сиятельство, скиньте мне сапоги!
Ну, как было сказать человеку, всё-таки артисту и вдруг:
– А нельзя ли пригласить мамзель?
По причинам, уже выше указанным, неудобно и даже небезопасно.
Шут его знает, как с ним, с артистом, разговаривать! У них там какие-то свои правила, своя амбиция особенная есть!
А как с лакеями разговаривать всякий из нас знает.
И Петербург был бы совершенно счастлив, если бы везде и всюду сидели только лакеи.
Мигнул – и кончено.
С антрепренёрами-лакеями Петербург почувствовал себя великолепно.
– Что-то, братец, мне скучно. Пригласил бы ты мне…
– Не прикажете ли пригласить мамзель Фу-Фу? Всякий стыд потерямши. Сейчас, ни слова не говоря, вверх ногами. Многие господа одобряют.
– Сыпь.
– В момент-с!
– Молодчина, брат. Без слов почти понимаешь!
– Помилте, нам ли не знать, что господам требуется.
За сие уменье потрафить и бывают антрепренёры из лакеев награждаемы истинно «по-барски».
Лакейский характер сезона звучал во всём.
Никогда ещё мы не видали таких лакейски-безграмотных афиш:
«Неподражаемо-экстравангантная belle этуаль ранга-премьер, нек-плюс-ультра».
Эпитеты, словно лакей карточку вин выхваляет:
– Мадера-с вье трего-го многие гости «обожают».
Лакейский характер сезона звучал в газетных извещениях о готовящихся «экстра-гала-представлениях»:
«Дирекция сада „Заводиловки“, поистине, не щадя трудов и издержек, прибавила новый сенсационный номер к своей ультра-небывалой программе. Сегодня на сцене указанного учреждения состоится европейски-небывалый монстр-гала спектакль: выступает в первый раз красавица Санкюлот, которая будет стоять на голове целых полчаса перед всей публикой. Интерес зрелища усиливается тем, что красавица Санкюлот – не кто иная, как дочь испанского герцога Сиерра-Морена, сбежавшая из родительского дома, ради стремления ходить непременно на голове, что, говорят, несовместимо с испанским этикетом, очень строгим на этот счёт».
Ну, скажите, разве не лакей диктовал почтенному русскому писателю эту заметку?
Ибо, что такое для лакея дочь испанского герцога?
– Бывают, что и из генеральских дочерей в такую жизнь попадают!
Так рассуждает лакей и диктует почтенному русскому писателю:
– Сыпь! Пиши, что испанская ерцогиня на голове стоять будет! Фурористее!
На днях мне пришлось быть в одном из наших летних эдемов.
Шла оперетка, и шла даже прилично. Все играли так себе, нельзя сказать, чтобы уж очень омерзительно, а толстый комик – даже недурно. Разговаривал по-человечески и уж в сомнение приводить начал.
– Неужели он так-таки и хочет прилично провести себя всё время, и хоть для финала не выкинет никакой штуки, предназначенной, выражаясь словами Толстого, «для увеселения молодых лакеев»?
И вот наконец-то!
Толстый человек всё время вёл себя как следует и не радовал публики, но, уходя со сцены, – секунду подождать оставалось! – не вытерпел, поднял фалду, декольтировался, так сказать, с другой стороны и крикнул:
– Colossal!
«Зал дрогнул от рукоплесканий». Актёр был вызван всем театром.
Молодые лакеи получили свою порцию. Лакейский характер сезона был всё же соблюдён.
Этот сезон, оборудованный и устроенный исключительно лакеями и приноровленный под вкус молодых, загулявших и «ищущих безобразия» лакеев, лакейски же и заканчивается.
Сады переживают период холодов и бенефисов:
– Бенефис антрепренёра.
– Бенефис владельцев сада.
– Бенефис кассира…
– Контролёров.
– Капельдинеров.
Самый лакейский финал!
Словно вы кончили ужин в отдельном кабинете и выходите.
В коридоре целая шеренга:
– На чаёк бы с вашей милости!
– Тебе за что?
– Помилте! Этуваль, которая вверх тормашками, для вас приглашал. Бегал, старался!
– Ты кто?
– Мы при одёже состоим.
– Это ещё что?
– Кипажи выкликаю!
– А этот маленький зачем?
– А этот так-с. Махонький, а уж в лакеях. Соблаговолите что-нибудь на чаишко!
Это последний аккорд умирающего летнего сезона.
Бенефисы, даваемые «на чай» антрепренёрам, кассирам, главным распорядителям, контролёрам, администраторам, капельдинерам, литературным секретарям, служащим при уборных и прочей челяди, которая кормится при стоящих вверх ногами «этувалях» и отпускающих лакейские остроты комиках. Ещё несколько дней, и мы прочтём в газетах:
– «Вчера, при 7 градусах холода, в саду „Кунавино“ состоялся бенефис старшего официанта, небезызвестного нашей веселящейся публике под именем „Керима“, а также „распроканальи“. Глава местных официантов был предметом восторженных оваций. Его чествовали во всех театрах и углах учреждения. Были поднесены: два лавровых венка, выигрышный билет по подписке „от пьяной, но признательной публики“, как сказано на лентах, полуимпериал от одного известного представителя жуирующей публики „за особые заслуги“, самовар от благодарных этуалей, полное собрание сочинений Шекспира от опереточной труппы, серебряный венок от балетной и подержанная оттоманка от шансонетных певиц. Кроме того, была поднесена рюмка коньяку от буфетчика, он же антрепренёр. На следующий сезон, как мы слышали, почтенный Керим, он же „распроканалья“, бросает официантскую профессию и заводит свой собственный летний театр».
Это будет последней нотой лакейского сезона.
Мы вступаем в солидный, серьёзный зимний, и публика, умевшая ценить стоящих вверх ногами Фу-Фу, будет оценивать русских и иностранных писателей и игру артистов.
Судьи
Писатель пишет, актёр играет, – и интересно знать, для кого всё это делается?
Петербург очень любит драматическое искусство.
Он не может одного дня прожить без драматического искусства. Он возит его с собой даже на дачу, как любимую болонку. Нигде вы не найдёте такой массы летних драматических театров, как под Петербургом. Каждое Парголово имеет свой «храм Мельпомены». Всякое коровье стойло тщательно вычищается, корова выводится вон, в коровнике вешается занавес и две лампы и даются спектакли постоянной труппой драматических артистов.
Но эти артисты набраны из таких отбросов провинциальных сцен, они так не умеют ходить по сцене, так не учат ролей, так врут всякую отсебятину, публика так награждает их аплодисментами за то, что они коверкают бедные пьесы, что вы приходите к убеждению:
– Петербург терпеть не может драматического искусства!
Чтоб помирить эти две крайности, возьмём золотую середину:
– Петербург ничего не понимает в драматическом искусстве.
У Петербурга есть одна связь с Россией – неграмотность. У малограмотной страны – неграмотная столица. Это естественно, логично и даже отрадно. Всё-таки, значит, не совсем ещё потеряла связь с родиной!
В 1893 году в Александринском театре, в бенефис г-на Варламова, в первый раз давали «Смерть Пазухина».[29]29
Спектакль по пьесе М.Е. Салтыкова-Щедрина шел 2 декабря.
[Закрыть] Пьеса, видимо, понравилась: публика усиленно весь вечер вызывала:
– Автора!
Оставалось только, чтобы тогдашний «заведующий» г-н Крылов вышел к своей публике и проанонсировал:
– Автор Щедрин выйти не может. Его в театре нет: он умер.
На днях один из рецензентов, давая отчёт о первом представлении «Галеотто»[30]30
Пьеса испанского драматурга, политического деятеля Хосе Эчегарая-и-Эйсагирре (1832–1916), была поставлена в Александринском театре в 1899 г.
[Закрыть], писал:
«К сожалению, самой интересной части пьесы, пролога, публика не слушала».
Это, хоть и написано в рецензии, но правда. Во время, пока шёл пролог, в публике стоял гул, публика двигалась, шепталась, пересмеивалась, переговаривалась.
Рецензент тут же даёт и объяснение:
«Наша публика не любит литературных разговоров».
На втором представлении «Шутников» публика Александринского театра очень весело смеялась, когда несчастный Оброшенов вскрывал пакет, подброшенный ему «шутниками».
Гоготала, предвкушая, какую рожу сейчас скорчит старичок, которому вместо денег подсунули газетную бумагу!
– Но в этом виноват уж Давыдов! Значит, он недостаточно сильно провёл эту сцену!
Мы не будем разбирать, достаточно или недостаточно сильно провёл г-н Давыдов эту поистине трагическую сцену.
Но самая сцена написана так сильно, так потрясающе, что Свободин умер от волнения после этой сцены.[31]31
Имеется в виду спектакль по пьесе А.Н. Островского, состоявшийся в Александринском театре 1 сентября 1899 г. В.Н. Давыдов исполнял в нем роль Оброшенова. П.М. Свободин, ранее исполнявший эту же роль, умер во время спектакля в том же театре 9 октября 1892 г.
[Закрыть]
Вот и извольте обличать «шутников» перед публикой, состоящей из таких же «шутников», не обладающих достаточным нравственным смыслом, чтобы разобраться, что происходит перед ней, – нечто смешное или нечто возмутительное до глубины души.
Потрудитесь же писать и играть для публики, которая не любит литературных разговоров, не может отличить трагедии от фарса и вызывает знаменитых писателей после их смерти.
Петербург – это город, где «Царь Борис» выдерживает едва десяток представлений, а «Измаил» идёт 60 раз подряд. Город, где можно с успехом ставить «Шпиона» и «Невинно осуждённого». Город, в котором ещё до сих пор смотрят «Ограбленную почту» и «Двух сироток». Город, где гибнет драматический театр с серьёзным литературным репертуаром и процветает театр-фарс.
Я думаю, что 141, кажется, представление «Меблированных комнат Королёва» – вполне достаточный аттестат для Петербурга.
Если взять тот репертуар, который с наибольшим успехом преподносится петербургской публике, то окажется, что Петербург стоит не выше любого губернского города, и уж гораздо ниже любого провинциального университетского «центра».
– Но Петербург 60 раз подряд смотрел и «Феодора Иоанновича».
Я не петербуржец, но люди, хорошо знающие Петербург, уверяли меня, что это делалось «из-за моды».
– Уверяем вас, что большинство прямо-таки скучало. Скучало и ходило, – потому что «мода». «Все» идут смотреть! Давились от зевоты, а говорили «великолепно!» – потому что «известно, что пьеса замечательная!» Нельзя же показать себя невеждами.
Не знаю, так это или не так. Но допускаю, что публика, которая находит одну из лучших драматических сцен Островского «очень смешной», могла найти «Феодора Иоанновича» – «скучным».
К крайней невежественности у петербургской публики присоединяется ещё и чрезвычайная боязливость.
Петербургская публика напоминает ту квартирную хозяйку, которую описывает Джером К. Джером в своей превосходной книге «Трое в одной лодке, не считая собаки».
«Эта почтенная дама имеет слабость считать себя круглой сиротой, а потому полагает, что весь свет с ней дурно обращается».
Петербургская публика тоже ужасно боится, чтоб с ней не стали дурно обращаться, пользуясь её круглым сиротством в области драматической литературы.
А вдруг возьмут, да и подсунут заведомо скверную пьесу, – нарочно, чтоб она не разобрала и похвалила!
Поэтому она и возлагает все свои упования на критику:
– Посмотрим, что понимающие люди скажут!
Нигде театральная критика так не могущественна, так не всесильна, как в Петербурге.
Она имеет «полную доверенность на ведение всех дел» от публики.
Публика берёт у неё готовыми и мнения и вкусы.
Вкус – это то же, что галстук в костюме мужчины.
– Галстук – это человек! – определяет один французский писатель, делающий французу свойственное, очень мелочное, но тонкое замечание. – Не судите о человеке по костюму, по шляпе, – судите о нём только по галстуку. Покрой платья, – это зависит от портного! В магазине могло не найтись более подходящей шляпы, и пришлось удовольствоваться этой. Но галстук всякий человек завязывает себе сам. Галстук – это его вкус. По тому, как он завязан, вычурно или просто, красиво или с безвкусными претензиями, – вы можете судить о вкусе человека.
Из книг и газет можно брать готовыми такие громоздкие вещи, как принципы. Но такой пустячок, как вкус, надо завязывать самому.
И человек, который берёт готовые вкусы, – это человек, который покупает готовые галстуки. Он просто не умеет сам завязать, не знает, что будет ему к лицу.
И обречён быть вечно одетым «по приказчичьему вкусу».
– Но позвольте! Есть первые представления, когда критика ещё не высказалась! Ведь не расходится же публика с первых представлений молча, вызывает она автора, актёров! Высказывает, значит, своё мнение!
Но, во-первых, никто никогда не видал первого представления ни одной новой, даже самой провалившейся, пьесы, чтоб не вызывали автора.
Автора вызывают из любопытства:
– Какой он из себя? Блондин, брюнет, седой, лысый? Юноша, или старичок, быть может, нагрешил!
Из величайшего любопытства:
– А может быть, он хромой, горбатый, какой-нибудь урод необыкновенный!
Это уж будет бенефисом для публики. За те же деньги соединятся посещение театра с удовольствием от посещения музея «паноптикум».
Автор – это бесплатная премия к пьесе.
Если бы портреты авторов новых пьес печатались в афишах – половина публики перестала бы вовсе вызывать автора, а другая половина стала бы вызывать для сравнения:
– А ну-ка похож он на свой портрет? Может быть, шельма, это он десять лет тому назад снимался, когда в волосах был! Только очки втирает!
То есть, опять-таки стала бы вызывать из боязни, что её надуют и, пользуясь её сиротством, станут с ней дурно обращаться.
Но есть ещё актёры, которых публика вызывает до того, что приходится прибегать даже к помощи полиции для укрощения восторгов:
«Вызывать полагается не более трёх раз. Виновные в неисполнении сих правил подвергаются» и т. д.
Но публика не может даже похвалить актёра. Мы не можем хвалить Икса, мы можем только ругать Игрека.
Спросите у двух третей Петербурга:
– Что такое Савина?
Вам скажут:
– Помилуйте, какая же Комиссаржевская актриса! Что за «простота»? Ходить по сцене и безучастно читать роль! Да такую простоту вы на любой репетиции увидите! Пойдите на первую репетицию новой пьесы, – все актрисы Комиссаржевские!
Спросите у остальной трети Петербурга:
– Что за артистка Комиссаржевская?
Вам с пеной у рта ответят:
– Помилуйте, сегодня Савина, завтра Савина! Пора и честь знать! Это невозможно!
В театр идут одни, чтоб «выкатить» 20 раз Савину, другие – чтоб «выкатить» 40 раз Комиссаржевскую. Это спорт.
Эти аплодисменты «с заранее обдуманным намерением»!
У меня голова разболелась от этих криков, от этих воплей:
– Домашеву!
Давыдов вёл сильно драматические сцены, Варламов был бесподобен в роли купца Хрюкова, а господа, пришедшие с самыми добрыми намерениями, надрывались после этих сцен:
– До-ма-ше-ву-у-у!
Разве могла эта симпатичная артистка во второстепенной всё-таки роли затмить всё и вся, первых персонажей, первые роли, всё в пьесе!
Если бы это было, – это было бы чудом, которого, однако, в тот вечер в Александринском театре не случилось.
Разве это были аплодисменты? Это был спорт: перекричать всех и вызвать г-жу Домашеву столько-то раз.
И спорт достиг своей цели. Симпатичная артистка была в тот вечер чемпионом Александринского театра: её вызывали больше всех.
Так чемпионат завтра будет принадлежать г же Комиссаржевской, которую вызовут 20 раз, чтоб «доказать» г-же Савиной, а послезавтра г-же Савиной, которую вызовут 40 раз, чтоб «показать» г же Комиссаржевской.
Таких спортсменских аплодисментов ни автор, ни артист не могут принимать в расчёт.
Теперь мы со страхом переходим ко второй инстанции, которая, после публики, судит автора и актёра, – к критике.
На визитных карточках одной трети петербургских критиков написано:
«Икс Игрекович Зет. Поставщик столичных газет и журналов. Прозаическое заведение и рифмоплетня. Критики готовые и на заказ. Принимаются подряды на отделку как отдельных лиц, так и целых трупп. Заготовлен большой ассортимент „полемических“ слов. Цены умеренные. Исполнение скорое и аккуратное».
У остальных двух третей этого на визитных карточках не написано, и, за исключением слов «цены умеренные», не написано совершенно напрасно.
Прежде всего, кроме пьес Л. Н. Толстого, потрудитесь за целых десять лет назвать хоть одну новую оригинальную русскую пьесу, которую бы похвалила критика.
Неужели так-таки во всех этих пьесах не было ни одной мысли, ни одного характера, ни одного положения, ни одного выражения нового, интересного, оригинального? И нет ни одного умного человека, который писал бы пьесы?
Ругать всегда гораздо выгоднее, чем хвалить. Публика думает:
– Ого! Какой однако. Должно быть, или видел он очень много, или очень учёный, или уж от природы такой умный, что ничем на него не угодишь!
Тогда как стоит похвалить, – и публика может сказать:
– Эвона! В телячий восторг пришёл! Ему палец покажи, а он и рад! На этого угодить не трудно, – не то что такой-то. Ты вон на того угоди!
Кроме того, ругать легче и безопаснее. Ругайте всё сплошь, дурное и самое хорошее, публика будет говорить:
– Ничего не нравится. Запросы у человека от литературы и искусства уж очень большие!
Тогда как хвалить нужно очень и очень с опаской. Ни в чём так ярко не выступает невежество, как в похвале.
– Ругается, ругается человек всю жизнь, все его очень умным, «только очень требовательным» считают, а похвалит что-нибудь, вдруг оказывается, что похвалил-то самую дрянь.
Похвала – это та апельсинная корка, на которой поскальзывались самые авторитетные из «ругательных критиков».
Разнести новую пьесу необыкновенно легко.
Я сам никогда не был рецензентом, но, насмотревшись на это ремесло, могу в 10 минут превратить любого читателя в самого записного критика.
Это делается очень легко. Ein, zwei, drei! – готово.
Прежде всего нужно приступить к пьесе «с известной меркой».
Возьмите аршин подлиннее.
Если это комедия – сравните её с произведениями Островского.
Если в произведении говорится о глубоких страстях и чувствах человеческих, сравните пьесу с шекспировскими трагедиями.
Всякое произведение окажется ничтожным, мизерным, жалким.
Не забудьте упомянуть, если автор комик, что он претендует на славу российского Мольера, если его произведение драма, что «автор, кажется, позавидовал лаврам Шекспира».
Остальное всё также просто.
Если в пьесе не стреляют, не рубят, не режут, а только говорят, – пишите:
«Пьеса, конечно, не лишена некоторых чисто литературных достоинств. Но какое же это произведение для сцены?! В нём нет прежде всего действия!»
Если же в пьесе стреляют, рубят, режут, – смело катайте:
«Балаганная пьеса! Дешёвые эффекты! Это „зрелище“, а не пьеса. Она, правда, смотрится, но лишена каких бы то ни было литературных достоинств».
Прибавьте ещё: «Литература в ней даже и не ночевала!»[32]32
13 января 1868 г. И.С. Тургенев писал Я.П. Полонскому: «…г-н Некрасов – поэт с натугой и штучками; пробовал я на днях перечесть его собрание стихотворений… Нет! Поэзия и не ночевала тут…» (И.С. Тургенев. Полн. собр. соч. в тридцати томах. Письма, т. 8. М., 1990, с. 99–100).
[Закрыть]
Эта фраза тургеневская, и употребить её очень хорошо.
Теперь, после этого краткого урока, вы совершенно смело можете написать рецензию, – ну, хоть о «Гамлете».
Представьте себе, что «Гамлет» только что написан и в первый раз идёт на Александринской сцене.
Вы пишите:
«Некий г-н Шекспир (вероятно, жид!) разрешился от бремени пятиактной (!) драмищей, которою вчера и украсилась наша „образцовая“ сцена. Пьеса носит претенциозное, но ничего ни уму ни сердцу не говорящее название „Гамлет, принц Датский“. Очевидное дело, название рассчитано на то, чтоб привлекать „праздничную“ публику. Право, затрудняемся дать отзыв о новом произведении нового российского драмодела. „То флейта слышится, то будто фортепьяно“.[33]33
Цитата из комедии A.C. Грибоедова «Горе от ума».
[Закрыть] Автор не лишён некоторого таланта, и пьеса местами носит литературный характер. Но зато эти сцены, к которым мы причисляем сцены с Полонием, Офелией, почему-то с актёрами – лишены всякого сценического действия и положительно скучны. Свои наставления актёрам автор мог бы приберечь для какого-нибудь специально театрального журнала, на сцене им не место! Зато, там, где автор заставляет своих героев „действовать“, он не брезгает никакими сценическими эффектами, годными разве для балагана. Дуэль, яд, похороны, – небрезгливый автор не отказывается ни от чего! Неутомимый „дррраматург“ не оставляет своих героев в покое даже после смерти, и заставляет появляться на сцене даже их черепа!!! Чтобы характеризовать „литературность“ пьесы, достаточно сказать, что на сцене появляется даже призрак! Пьеса, интересная только для г-на Прибыткова! Ей место в журнале „Ребус“».
В первый раз хорошо. Но, если уж, вы во что бы то ни стало, хотите быть остроумным, – это в рецензентах тоже очень ценится, – добавьте:
«В последнем акте, когда ложатся рядом тела Гамлета, Лаэрта, королевы и короля, сцена напоминала нам коробку сардин!»
Это уж будет совсем великолепно. Даже слишком великолепно. Рецензию напечатают, где угодно, а публика скажет:
– Вот это критика!
Писать об актёрах…
Но по некоторым, «совершенно независящим от редакции» обстоятельствам русские актёры сыграли в истории русской печати совершенно особую роль.
Довольно многострадальную. Роль балаганного «турка».
Гейне говорит в одном месте про Бёрне:
«Бёрне не всегда писал про Меттерниха. Прежде он писал только о театральных пьесах и изощрял своё остроумие над актёрами. Так, один знаменитый хирург, прежде чем приступить к своим изумительным операциям, набил себе руку на ампутации собачьих хвостов. И много артистических репутаций в те времена бегало, благодаря Бёрне, без хвостов».[34]34
Берне Людвиг (1786–1837) – немецкий писатель, публицист. Дорошевич пересказывает слова из очерка Г. Гейне «Людвиг Берне»: «Вот доктор Берне, что пишет против комедиантов… в конце концов его мысли возвращались к Меттерниху» (Г. Гейне. Собр. соч. в десяти томах. Т. 7. М, 1959, с. 7–8).
[Закрыть]
Русский журналист «с критически настроенным умом» никогда не доходил до Меттерниха. Он так и застывал на этой подготовительной операции: резание хвостов у артистических репутаций. И в конце концов, натурально, достигал в этом искусства поразительного. Но дальше, как известно, не шёл.
Он «двуногое с пером», и куда-нибудь нужно же вонзить это перо! Его душу разрывают гнев, подавленный смех, негодование, желание разнести администрацию, министров, а перо может вывести только:
«С одной стороны, нельзя не признаться, с другой – нельзя не сознаться».
