Текст книги "Сцена"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Едва она сходит со сцены, её закутывают так, что она задыхается, и чуть не на руках уносят в уборную.
Если вы явились к ней с визитом засвидетельствовать своё восхищение пред талантом, она смотрит на вас, как будто перед ней внезапно появился бенгальский тигр.
Вы с холода, – и можете её простудить.
Целый день она занята тем, что кричит:
– Ах, затворяйте двери!
Как будто соседние комнаты переполнены пантерами.
Если вы подошли к окну, – она близка к обмороку.
От окна вы подойдёте к ней и простудите её.
До протянутой руки она дотрагивается осторожно, одним пальчиком, как до льдины.
А когда горничная проходит по уборной, она рыдает:
– Она делает ветер! Меня хотят простудить.
И так всю жизнь.
Контральто
На свете не существует контральто высокого роста.
Они плотны и приземисты.
Ведь надо же, чтобы было откуда вылетать этим огромным, чуть не басовым нотам.
Про женщин говорят, что они любят сплетничать.
Но клянусь чем угодно, что никогда ни одна сплетня не вылетала на контральтовых нотах.
Контральто слишком серьёзны для этого. Сплетня раздаётся только на высочайших, чисто-сопранных нотах.
Никогда не следует ухаживать за контральто.
Вы услышите отказ на нижних нотах. Да в этом регистре странно бы звучало:
– Люблю!
Если рядом с вами живёт контральто, и вы слышите высокие ноты, – это значит, что она ругает свою камеристку.
Если вы слышите ноты нижнего регистра, – это значит, что она отчитывает какую-нибудь легкомысленную подругу меццо-сопрано.
Вы редко услышите смех.
Это удивительно ворчливый и серьёзный народ.
Если бы они не обладали контральто, – из них бы вышли профессора математики.
«Муж царицы»
«Такой чести добиться,
Чести добиться,
Чести добиться,
Никто не пожелай!..»
«Прекрасная Елена»
Господин с приличной внешностью, но растерянным видом.
Всегда взлохмаченный цилиндр, по которому то рабочие заденут краем декорации, то он сам стукнется им о низенькую дверь уборной.
– Сколько одних цилиндров выходит! – жалуется он.
На сцене вы только и слышите:
– Барин! Посторонитесь! Барин! Сторонись!
– Иван Иванович! Вы извините, нельзя ж вертеться под ногами. Тут люди дело делают!
Его гоняют из кулисы в кулису, с одной стороны сцены на другую.
То он замешкался как-то на сцене, когда подняли занавес, и должен был спрятаться за куст, где и просидел на корточках весь акт.
То провалился в люк, получил по шее от рабочего и проторчал целое действие в темноте под сценой.
То в своём коротеньком пальто и цилиндре пробежал около открытых дверей в какой-то испанской пьесе.
Когда поднимают занавес, чтоб артисты выходили раскланиваться, вы видите его сверкающие пятки.
На него все жалуются:
– Помилуйте, мешает спектаклю. Вчера поднимаем заднюю декорацию для апофеоза, а на первом плане торчит он с глупой физиономией. Тут ангелы, а он в цилиндре!
Комическая старуха выговаривает grande coquette[6]6
Героиня.
[Закрыть]:
– Помилуйте, душечка, Иван Иванович хоть и муж ваш, но он не должен забывать, что у нас общая уборная. Что вы одеваетесь не одни… Нельзя же заходить! Это оскорбляет мою женскую стыдливость. Я хоть и комическая старуха, но у меня есть женская стыдливость. У комических старух тоже есть своя стыдливость, иногда даже побольше, чем у иных grande coquettes, душечка!
Он заходит в мужские уборные.
Придёт, постоит, помолчит и уйдёт в другую.
– Чёрт знает, что такое! – во всё горло замечает благородный резонёр. – Посторонние люди шатаются по уборным. Тут гримируешься, а они заходят, смотрят, слонов продают.
– Извините…
– Ничего-с!
– Есть такие люди, – повествует комик, – которые, когда остановятся и посмотрят в пруд, – караси дохнут!
Иван Иванович спешит улетучиться.
Ему не везёт.
Он всегда как-то ухитрится попасть к первому любовнику, как раз в ту минуту, когда тот совершает самое интимное таинство своего туалета, – надевает ватоны; к резонёру, когда тот не знает роли, которую сейчас нужно играть; к комику, когда он проиграет партию в шашки своему постоянному противнику – суфлёру.
В конце концов, он удирает из-за кулис.
Но на половине коридора его нагоняет горничная:
– Пожалуйте, барыня требует. Очень сердятся.
Он возвращается обратно с провинившимся видом и выслушивает нотацию.
– Ваша жена играет, а вы куда-то в публику бегаете. Посмотрите, так ли у меня приколоты бантики?
И через минуту слышится снова:
– Барин, посторонись!
– Иван Иванович, нельзя же соваться под ноги!
– Это безобразие! Лезть в женскую уборную.
– Чёрт знает! Посторонние люди по уборным шляются. Хоть в трактир иди гримироваться!
– Да уходите же вы, чёрт вас возьми, со сцены. Занавес надо поднимать!
И он летает из кулисы в кулису, с одной стороны сцены на другую, во взлохмаченном цилиндре, перепачканном пылью пальто, напоминая «рыжего» в цирке.
С ним случилось величайшее из несчастий, какое может случиться с человеком в жизни.
Он «замужем за актрисой».
Никто не знает даже, как его фамилия.
Он потерял свою фамилию.
– Это… это… как это? Ну, словом, – это муж Фитюлькиной.
А некоторые даже так и рекомендуют его:
– Г-н Фитюлькин.
Несмотря на то, что «Фитюлькина» – это только сценический псевдоним.
Он «муж царицы», как зовут его поклонники.
«Багаж Фитюлькиной», как называют его на закулисном жаргоне.
«Актрисин муж».
Иногда он заявляет, доведённый до отчаяния:
– Матушка, я не могу так дольше жить.
Тогда она обрывает его тоном, не допускающим возражений:
– В таком случае вам следует жить не с артисткой, а с кухаркой!
Их супружеские разговоры для меня не тайна, потому что наши номера в гостинице рядом, и нас разделяет только тоненькая перегородка, позволяющая слышать иногда даже… звуки аплодисментов и следующие за ними тяжкие, сокрушённые вздохи.
Я помню её первый дебют.
Она была вне себя.
– Какое несчастье для актрисы быть замужем, да ещё за таким идиотом как вы. Я для вас всем пожертвовала…
– Леночка!..
– Да-с, всем, всем! Успехом! Иванову встретили букетом, Петрову букетом, Сидорову букетом. А всё почему? Потому что не замужем. А я?! Кто будет подавать букеты женщине, у которой такой муж, как вы! Вот и выходи без хлопка! Я для вас всем пожертвовала, а вы?!
Ей был подан большой, роскошный букет с надписью на лентах: «Добро пожаловать», – и после спектакля за перегородкой была целая буря.
– Идиот! Дурак! Ставит свою жену в такое смешное положение! Букет от мужа! Как трогательно! Да ещё с надписью: «Добро пожаловать!» Курам на смех! Все хохочут! Ведь все знают что у меня во всём городе ни души знакомой!
– Леночка…
– Молчите! Молчите! Молчите! О, Боже, какие мы дуры, когда выходим замуж за таких идиотов! Я для вас всем пожертвовала, и вы сведёте меня в гроб…
Началась истерика.
Их номер из двух комнат, и очень часто я слышу тихий стук и рассерженный женский голос из-за двери:
– Вы с ума сошли! У меня завтра большая роль!
Затем следуют тихие, грустные вздохи.
Иногда она принимается рыдать.
– Он смел мне предложить ехать ужинать.
И главное при ком? При Бальзаковой! И эта ехидная старая баба расхохоталась!
– Да вы обязаны ему физиономию разбить, если вы муж! Застрелить! Убить, если вы муж! Вашу жену приглашают ужинать, а вы что?!
Иногда теряет терпение и он.
Недели две тому назад он попробовал устроить сцену:
– Это возмутительно! Это переходит всякие границы! Мальчишка, нахал, какой-то банкирский сынок, торчит у нас целые дни, подносит тебе букеты в самых незначительных ролях! Подмигивает приятелям, когда ты выходишь на сцену!
Но она в таких случаях поёт на другую тему:
– Да, да, заприте меня в четырёх стенах! Лишите меня успеха, поклонников, всего! Нет-с, милостивый государь, этого не будет! Я для вас и так всем пожертвовала! Довольно-с! Дудки! Женились бы на кухарке, – у неё не было бы поклонников! Ваша жена актриса, вы не должны этого забывать! Я не позволю вам оскорблять меня вашими гнусными подозрениями! Артистке подносит букет поклонник таланта, – а он грязнит самыми скверными подозрениями мой маленький успех. И это муж? Что ж, по вашему мнению, ваша жена бездарность, что ей никто и букета поднести не может иначе, как со скверными целями? Мальчик от чистого сердца подносит букет…
– Да, помилуй, какой же он мальчик?
– Молчать! Кто бы он ни был! Я актриса, – у меня должны быть поклонники! Женитесь на кухарках.
Часто он по вечерам заходит ко мне.
– К вам можно, сосед? Я в одиночестве сегодня.
– Пожалуйста. А ваша супруга? На репетиции?
– Н-нет. У них сегодня небольшой артистический ужин. Рожденье чьё-то. Всё свои: артисты, пресса, кое-кто из поклонников. Знаете, сцена налагает свои обязанности. Мне как-то неловко. Всё с мужем да с мужем. Это действительно ставит её в несколько смешное положение.
– Конечно, конечно…
Он сидит у меня часов до двух, до трёх.
И только в четыре, в пять, – я слышу за перегородкой стук двери и весёлый женский голосок, который напевает:
– Тише, ради Бога! – уговаривает он её вполголоса. – Теперь утро, сосед услышит!
– А чёрт с ним! Я замужняя женщина и была с товарищами! В этом нет ничего дурного!
И она уходит к себе, говоря пьяным голосом:
– Какое мещанство!
Как-то мы пошли с ним в буфет покурить.
– А Фитюлькина того… ничего себе! – ораторствовал на весь буфет какой-то франт в платье из магазина готового платья. – Я бы не отказался с ней поужинать!
– Худощава!
– Н-нет! С атурами! И с темпераментом баба! Это видно, что с темпераментом! Прошла, видно, огонь, воду и медные трубы! Пожила!
– Отойдём, здесь дует! – сказал он.
Мы отошли в другой конец буфета. Пожилой, солидный господин спрашивал у другого пожилого, солидного господина:
– А ездит ужинать?
– У Фитюлькиной, говорят, муж есть.
– Ну, это у них ничего не значит. На этот счёт у них свободно!
– Пойдёмте отсюда, здесь душно! – сказал он.
Как-то он не выдержал и «крупно поговорил» с рецензентом, хваставшимся чуть не связью с его женой.
Ей же пришлось ездить «тушить скандал». И я часов до пяти не спал из-за истерик за перегородкой.
– Вы хотите сделать меня басней всего города! Вы хотите, чтоб это обернули так, что вы устроили скандал за то, что он был недоволен моей игрой. Муж, который с кулаками требует, чтоб восхищались его женой! Вы этого хотите?
– Матушка, да ведь этот нахал, даже не будучи знаком, позволял себе…
– Мало ли кто и что говорит об актрисе. Нет актрисы, про которую бы не говорили. Но не обращают внимания. Женились бы на кухарке! О тех не говорят!
– Но ведь нельзя же…
– Вы хотите, чтоб этот франт подсадил шикальщиков? Чтоб мне сделали скандал? Вы этого хотите? Вам публика всё равно. Плевать! А я завишу от публики!
Он встретился со мной за кулисами со сжатыми кулаками и разъярённым лицом:
– Вы не видали этого рецензентишку Вольдемарова? Вы читали гнусность, которую он написал про мою жену? Написать, что у неё для сильных ролей не хватает страсти! У моей жены не хватает страсти! У неё мало страсти! Она весь день плакала из-за этой рецензии! Это не рецензия, это чёрт знает что! Я ему все рёбра переломаю! Вы не видали его?
– Видел.
– Где? Где?
– В… уборной вашей жены.
– Как? Что?
У бедняги опустились руки и ноги. Через полчаса я видел его с Вольдемаровым. Он жал Вольдемарову руку и говорил виноватым голосом:
– Вы меня, ради Бога, простите. Я тут давеча погорячился и говорил кое-что на ваш счёт лишнее. Вы, ради Бога, не того… Моя жена поручила просить вас к нам завтра на чашку чаю. Вы, ради Бога, простите.
Вольдемаров говорил тоном поучительным и наставительным:
– Ради вашей жены, я готов простить вашу действительно некорректную выходку. На этот раз я вам извиняю. Но к мнениям прессы следует относиться с почтением, уважением.
– Господи, я и уважаю!
Вчера он влетел ко мне бледный как смерть.
На бедняге не было лица.
– Слышали?
– Что такое?
– Убежала! С банкирским сыном убежала! И я последний узнал об этом! Она не ночевала дома… С ней, надо вам сказать, это иногда случалось: засидится и останется спать у комической старухи. Но и утром нет. Я испугался, – думаю, больна. К комической старухе. Комическая старуха в театре. Я в театр, и вот записка.
Он подал и записку:
«Уезжаю. Не поминай лихом. Не вернусь. Adieu. Вещи перешли в N-ск. Не твоя Лена Фитюлькина».
Записка писана размашистым почерком.
Какие-то «мыслете», а не буквы.
– Оказывается, вся труппа уж знает. Режиссёр, комическая старуха, кое-кто из товарищей даже и на вокзал провожали. Представьте…
Но тут вошёл комик.
– Удрала? Поздравляю!
Мне прямо было жаль смотреть на бедного Ивана Ивановича.
– Именно поздравляю! Когда такие бегают, всегда поздравлять нужно. Мне только говорить не хотелось: конечно, не моё дело. Вы думаете, она с одним банкирским сыном. Фью-фью-фью!..
Комик посвистал.
– Она и с Вольдемаровым, с рецензентишкой. Вы думаете, за что он её хвалил? И с режиссёром с нашим. Знаем мы, почему пьесы для неё ставили! И с Сиволаповым с купцом. И военный тут один на 28 дней в отпуск приезжал…
Я кое-как выпроводил комика, но ввалился «драматический герой», пьяный по уставу своего рыцарства.
– Пот-терю понёс?
– Уехала…
– Друг, поцелуемся! Собратья по несчастью. Но ты ещё что! Ты только муж! А обмануть собрата по искусству! Товарища! Который душу, жив-вую душу ей отдавал! Ты понимаешь, душ-шу!
«Герой» плакал и бил себя в грудь.
– А какая была женщина! Как умела любить!..
Пришлось чуть не вытолкать «героя».
Иван Иванович встал и протянул руку.
– Прощайте.
– Куда вы?
– На поезд. За нею. Я её разыщу. Я её догоню.
– Послушайте, образумьтесь…
– Нет, нет… Это ведь не надолго… банкирский сын… Это только так…
Он повернулся ко мне и сказал с какой-то виноватой улыбкой:
– Я ведь знаю… Это… не в первый раз…
Он был жалок в эту минуту, и сам сознавал это:
– Но понимаете ли вы, что я жить без неё не могу?!
И многие не могут жить без них…
В этом воздухе кулис есть что-то одурманивающее.
Опера. Или искусство сделаться в один год знаменитым тенором
(Посвящается всем, у кого плохи дела)
Идите в теноры.
Лучшая из профессий. Ваш капитал у вас в горле.
Тенор напоминает того счастливца из сказок Шахерезады, которого добрый волшебник наградил способностью плевать золотом.
Куда ни плюнет, – золотой.
Тенор – это самая выгодная профессия.
Если у него один крик, и никакого уменья, говорят:
– Но что за богатый материал!
Если пропал голос, уверяют:
– Зато уменье!
Мы слышали г-на Кардинали, довольно безобразного крикуна, и восхищались.
– Теперь он не того… Но что это будет за певец! Какие данные!
Учитывали его будущие высокие ноты и выдавали под них аплодисменты, в виде варрантной ссуды.
Я слышал старичка Нодэна.
Никакого голоса, зато:
– Ах, как он пел раньше!
И его награждали аплодисментами в виде пенсии.
А он уж переводил их у антрепренёра на звонкую монету по существующему курсу на теноров.
Тенор – это человек, который поёт голосом, своим прошлым и своим будущим.
К тому же ему вечно будут подпевать психопатки.
Относительно этих последних он может быть спокоен.
Они будут всегда.
Точно так же, как луна может быть спокойна, что у неё будут собаки и поэты, которые станут на неё лаять.
«Они» и «они» будут на неё выть совершенно независимо от того, будет она в фазе полнолуния, новолуния или на ущербе. Им всё равно, потому что восторгаться их потребность.
То же самое и психопатки. Поклоняться – их потребность, и у вас всегда будет толпа поклонниц, удовлетворяющих этой их потребности.
Я не говорю уже об успехах.
Тенор в этом отношении вне сравнения и конкуренции.
Он имеет успех не потому, что он сам красив, мужествен, храбр, благороден.
От каждого из нас потребуют предъявления одного из этих качеств, хотя бы в небольшом размере.
– Есть ли оно у вас?
Тенор же имеет успех потому, что Манрико – благороден, Рауль – храбр, Эрнани – мужествен, а Фауст носит голубое трико.
Последнее самое главное!
Итак, теперь, когда я выяснил вам все выгоды теноровой профессии, мне остаётся только перейти к главному:
– Как сделаться знаменитым тенором?
Очень просто.
Поступите в извозчики.
– В извоз…
Непременно! Публика ужасно любит, чтоб перед ней пели бывшие сапожники, портные, извозчики, мясники.
Она обожает «случайные открытые таланты». И это «открытие» должно произойти по возможности патетически.
Знаменитый импресарио летел к не менее знаменитому тенору, который закапризничал и отказался петь.
– Кем я его заменю? – с ужасом думал импресарио и нетерпеливо понукивал извозчика. – Скорее!
Да на беду попался прескверный извозчик, – импресарио разозлился и ударил его по шее.
Извозчик пронзительно крикнул.
– Да это do-dièze, – воскликнул изумлённый импресарио и заключил извозчика в объятия.
Так должен быть найден тенор.
Недурно, конечно, если вы при этом возьмёте и споёте по просьбе импресарио тут же народную песенку, соберёте толпу народа, вас отправят в участок, и околоточный (за отсутствием комиссара его может заменить простой городовой), узнав, что перед ним будущее светило, извинится перед вами.
Полиция иногда отличается предусмотрительностью!
Далее вам следует поступить к какому-нибудь знаменитому учителю пения.
Но Боже вас сохрани у него учиться.
Публика любит «самородков». Толпа не переносит превосходства и не допускает, чтоб певец понимал больше, чем она, в музыке.
Увлеките жену вашего учителя, заведите корреспонденцию с его дочерью и наговорите ему дерзостей, но только сделайте так, чтоб он вас выгнал.
Когда вас выгонят таким образом от четырёх профессоров и из трёх консерваторий, – ваше музыкальное образование закончено.
Подписывайтесь на все итальянские театральные газеты, уезжайте в Кишинёв и посылайте телеграммы из Буэнос-Айреса:
– Тенор Пшенини имел колоссальный успех. Triomfo completto, successo piramidale. Tutti arie bissati.[8]8
Полный триумф, огромный успех. Все арии повторялись.
[Закрыть] Публика вынесла его на руках.
Какое дело редакции, что телеграмма из Кишинёва, если в ней рассказывается об интересном происшествии в Буэнос-Айресе?
Затем, переехавши в Бендеры, вы можете посылать телеграммы из Рио-де-Жанейро, Вальпараисо, вообще из города, который вам больше нравится.
Это называется «путешествием по Америке». Путешествием, которое было сплошным триумфом для молодого артиста!
Так это называется на языке итальянских театральных газет и агентов.
Кто из теноров в своё время не объехал всей южной Америки?
Когда вы тоже объедете Америку, и в ней не останется ни одного города, в котором стоило бы петь, вы берёте билет из Бендер в Милан и таким образом переезжаете через океан, вовсе не подвергаясь действию морской болезни.
Теперь вам остаётся только ходить по галерее Виктора Эммануила и ожидать русского импресарио.
Когда вы попадаете в Россию, вам нечего уже думать о том свете: рай не будет для вас новостью.
Держитесь только одного правила. Берите дорого.
Публика строго судит дешёвых певцов и оправдывает дорогих.
Это, впрочем, объясняется очень просто. Каждый человек старается чем-нибудь оправдать сделанную глупость.
Он заплатил бешеные деньги, чтоб услыхать безголосого певца.
Надо же найти какое-нибудь оправдание.
– Да-да… но знаете ли, школа… большой, большой артист… не жалею, что пошёл, не жалею!
Надо делать хорошую мину в дурной игре.
– Нужен ли при всём этом голос?
Отчасти.
Если у вас не будет голоса, у вас найдут «школу»; если у вас не будет «школы», отыщут нечто «врождённое»; если не отыщется ничего врождённого, найдут «игру».
Да ведь отыщется же у вас хоть «замечательный драматический шёпот», чёрт возьми!
– Ну, а для певиц нужен голос? – слышу я пискливый дамский голосок.
– Лишнее, сударыня, совершенно лишнее. Чтоб сделаться певицей, голос, пожалуй, ещё нужен.
Но чтобы сделаться знаменитой певицей, – вовсе нет.
Чтобы сделаться знаменитостью, есть много средств и помимо голоса. Собственно говоря, это средство одно. Но оно универсально.
Гаснущие звёзды
Сара
Франческа да Римини так рассказывает в «Божественной комедии» о любви к Паоло, о смерти:
– Однажды мы читали историю Ланчелота, вдвоём и беззаботно. Одна строка нас погубила! Когда мы прочли, как этот страстный любовник покрыл поцелуем улыбку на устах, которые он обожал, – тот, кого даже здесь никогда не разлучат со мной, весь дрожа, прильнул поцелуем к моим устам. Книга и тот, кто её написал, были нашими могильщиками, – и в этот день мы больше не читали…
Франческа и Паоло любили друг друга.
И это святое чувство было преступлением, потому что Паоло был братом её мужа.
Четырнадцать лет длилось то, что Данте назвал любовью, что мы назвали бы адюльтером.
Однажды, когда любовники читали историю Ланчелота и иллюстрировали её объятиями, – подкрался горбатый Франчески-Джиованни Малатеста и одним и тем же ударом шпаги пронзил обоих.
Со времён Данте до наших дней эта «верность в неверности» вдохновляла поэтов, музыкантов, скульпторов, живописцев, драматургов.
Некий тяжеловесный мистер Крауфорд вдохновился тоже и написал трагедию.
Марсель Шауб перевёл её на французский язык.
Сара Бернар поставила в своём театре и создала.
Пьеса плоха. В пьесе ни одного выражения, которое не было бы банальным.
Весь гений Англии израсходовался на Шекспира. Создав Шекспира, страна разорилась. И когда она ещё забеременеет новым гением!
Соотечественники Шекспира – самые плохие драматурги в мире. Это правило. И Крауфорд не исключение.
Но Сара вносит Данте в эту плохую трагедию.
Гений Сары превращает плохую пьесу в chef d’œuvre.[9]9
Шедевр (фр.).
[Закрыть]
Здесь каждый звук – музыка, каждая поза – скульптура, каждая сцена – ожившая картина.
Это умирающее прекрасное искусство, умирающая прекрасная школа, которая от сцены требовала красоты.
Мы живём в век «будней реализма», когда на сцене бормочут под нос, а красивая поза считается преступлением против будничной правды.
Из актрис та считается выше, у которой меньше можно разобрать, что она бормочет себе под нос, и у которой более острыми углами выдаются локти и колени:
– Это совсем как в жизни.
В этих буднях вянут красивые жесты и умирает музыка речи.
Прекрасное в искусстве стоит на краю могилы.
Сара – последняя из могикан.
И после Франчески да Римини, после этой чудной песни любви, гибнущей и торжествующей, вы выходите из театра, чувствуя, как в вашем сердце расцветает весна.
А на дворе весна, скорей похожая на осень. Холод, дождь, чуть не снег.
Я шёл из театра Сары Бернар, и грусть и тоска сжимали мне сердце.
В этом театре разыгрывается историческая трагедия.
Но это не Франческа да Римини.
Эта трагедия ещё, ещё ужаснее.
Она вся в двух словах:
– Сара стареет.
Мне кажется это мировым несчастьем. Куда крупнее, чем гибель Мартиники.
Выстроят новый город и наплодят новых людей. Это производство не знает забастовок.
Но когда появится новая Сара?
Достаточно ли для этого столетия?
Что это за трагедия! Какую героическую борьбу ведёт со временем эта великая артистка, эта прекрасная женщина!
Сара начала толстеть, и в этой толщине грозили утонуть все поэтические образы, которые она создаёт на сцене.
Сара решилась на операцию, чтоб спасти красоту, чтоб спасти поэзию.
Сара – это образ эллинской красоты.
Это в лучшем, конечно, смысле Аспасия современных Афин.
Она всё ещё остаётся на сцене самой прекрасной из женщин Парижа, самой чарующей из женщин мира.
Время её ещё не побеждает.
Сара всё ещё остаётся победительницей в этой нечеловеческой борьбе.
Но вы уже видите, что победа достаётся ей трудно.
Трещины времени чуть-чуть звенят уже в её чудном голосе. В лучистых глазах нет-нет мелькнёт утомление. Время едва заметно, но изменило линии овала лица.
Время глядит из-под грима.
На днях я видел её на 50-летнем юбилее Дьедоннэ.
Сара Бернар, Режан и Жанна Гранье танцевали менуэт. (Если б у нас Ермолова, Федотова и Никулина решились сделать это, «какой бы шум вы подняли, друзья!»[10]10
Из басни И.А. Крылова «Волк и Пастухи»
[Закрыть]).
Конечно, это «шутка богинь» имела колоссальный успех.
Весь театр гремел от аплодисментов. Их не хотели отпускать со сцены, заставляли повторять ещё и ещё.
И бедная, запыхавшаяся Сара, с одышкой, с утомлённым лицом, – передо мной была совсем старуха.
А через два дня я видел её во Франческе.
И когда в прологе она вышла шестнадцатилетней девушкой, закутанной в серебристое покрывало, таинственной и прекрасной, как невеста, и зазвучал её голос, – передо мной была богиня молодости и красоты.
И я вышел из театра, как все, полувлюблённый в этот чарующий образ.
Такова сила её искусства.
И тоска стала сжимать мне сердце: через два, много через три года мир потеряет эту артистку.
Режан[11]11
Режан (фр. Réjane, собственно Gabrielle-Charlotte Réju, 5 июня 1856, Париж – 14 июня 1920, там же) – французская актриса, – вместе со своей соперницей, великой Сарой Бернар, делила славу звезды «прекрасной эпохи».
[Закрыть]
Редкому автору удаётся написать всю пьесу с начала до конца. Обыкновенно последний акт за него пишет публика.
Надо быть огромным, исключительным талантом, чтоб написать, чтоб посметь написать самому пьесу целиком.
Автор может написать два акта, три, четыре. Но последний…
Последний акт написал не он! Извините!
Последний акт написал мой сосед, – вот этот почтенный, сытый, откормленный буржуа, который сидит со мной рядом в креслах.
Он заплатил 10 франков за место.
И желает, чтобы за эти деньги торжествовала не только добродетель, но чтобы и порок раскаялся и превратился в добродетель.
Он заплатил свои деньги и желает заснуть после театра совершенно спокойно:
– Добродетель всегда торжествует!
Горе автору, который не заставит добродетель, в конце концов, пуститься за 10 франков от радости вприсядку!
В этом сказывается могущество рубля над талантом.
– Пиши так, как я тебе диктую!
От этого два, три акта во всякой новой пьесе могут быть хороши, художественны, верны. Жизнь в них отвратительна, как и в действительности.
Но последний акт, «развязка», всегда пошл и глуп, как сочинение сентиментального лавочника.
За границей это ещё больше, чем у нас.
Хотя и у нас!
Сколько кричат:
– Ах, пьесы Чехова невозможно тяжелы.
Почему?
Потому-то его герои и героини не женятся, в конце концов, друг на друге, – и лакей не вносит на подносе шампанское, когда опускают занавес.
Автор пьесы «Le Masque», идущей в театре Режан, Bataille[12]12
Батайль Анри [Henri Bataille, 1872–1922] – французский драматург.
[Закрыть], один из талантливейших французских драматургов не избег общей участи.
Два акта его комедии интересны.
Есть два сорта писателей.
Одни пишут как Золя, другие как Мопассан.
Я говорю не о качестве писателя, а только о способе.
Золя писал ежедневно от 10 до 12 утра.
Мог идти снег, дождь, могла проваливаться Мартиника, начинаться всемирный потоп, – Золя садился за письменный стол ровно в десять, чтобы встать к завтраку в двенадцать.
Его муза как судебный пристав.
Она являлась в назначенный час, делала своё дело и уходила, не засиживаясь лишней минуты.
Он быль добрый семьянин, добродетельный буржуа с артистическими вкусами, уравновешенный как маятник часов.
Он переходил от утреннего кофе к роману и от романа к омлету.
Писал, как совершал пищеварение.
Про Мопассана, который писал, как известно, необычайно много, спрашивали:
– Да когда же он пишет?
Ему необходимо было кутить, жечь свою жизнь, переходить от увлечения к увлечению.
И в промежутках, взвинченный, возбуждённый, нервный, он творил.
Герой пьесы «Le Masque» – драматург, пьесы которого имеют успех, принадлежит к мопассановскому типу.
Он любит свою жену, прекрасную женщину, но изменяет ей походя, на каждом шагу, направо и налево.
Изменяет с женщинами, которых презирает, которые не стоят её мизинца.
Зачем? Почему?
– Такова моя натура, – отвечает он, – таково свойство моего таланта. Иначе я ничего не напишу. Иначе ко мне не сходит вдохновение. Мне надо, чтобы моя кровь кипела, чтобы у меня кружилась голова от этого угара. Это мой алкоголь, мой морфий.
В течение двух актов этот тип очень интересен.
Вы ждёте:
– Чем это кончится? Чем можно это кончить?
Кончается глупо.
Для удовольствия публики, заплатившей по 10 франков за кресло, герой пьесы раскаивается, исправляется, даёт слово:
– Больше не буду!
Чего ж он не будет? Писать? Раз иначе к нему не сходит вдохновение!
Режан играет в пьесе роль жены. Она любит своего мужа до самопожертвования.
Она умнее автора и решает:
– У нас ничего не выйдет, надо уйти.
Но как уйти, чтоб у любимого человека не шевельнулось упрёка совести? Чтоб его вновь не потянуло к ней?
И она «надевает маску»:
– Я ухожу от тебя, потому что я люблю другого. Потому что я тебе изменила!
Тут разыгрывается одна из лучших сцен пьесы.
Как, на самом деле, забавно у нас взаимное отношение мужчины и женщины.
Муж, изменявший жене на каждом шагу, узнаёт, что и жена ему не осталась верна.
– Как? Ты? Несчастная! Презренная!
Он в раже. Он рвёт на себе волосы. Он бьётся головой об стену.
Но ведь он-то! Он-то!
Он – другое дело! Этого требует его талант!
А может быть, и у неё есть какой-нибудь талант, который этого требует?
Она – женщина.
– Ты меня опозорила! Ты – последняя из тварей! – кричит он, как закричал бы на его месте всякий муж.
И надо видеть в эту минуту Режан, когда она, бледная, с перекошенным лицом, падает под тяжестью оскорблений, едва сдерживаясь, чтоб не крикнуть:
– Я солгала!
Прежней Режан, Режан «Sans-Gêne»[13]13
Бесцеремонность (фр.).
[Закрыть], весёлый и задорный талант которой искрился как шампанское, больше не существует.
Театр г-жи Режан превратился в театр тихих драм, беспросветных и тяжких как жизнь.
Покинутая жена, несчастная мать, женщина, полная самоотвержения, самопожертвования, женщина-жертва, способная на самое великое – безмолвное страдание, – нашли в Режан свою поэтессу.
Она чудными и тонкими акварельными красками рисует нам эти образы, эти страдания, эти тихие трагедии невысказанных слов, невыплаканных слёз.
Это сделало всесокрушающее время.
От таланта Режан веет нежным и печальным ароматом увядающей розы.
Быть может, вы предпочитаете дерзко красные розы ранней весны, но в грустном аромате увядающих цветов так много прелести и элегии.
Я не знаю, когда Режан была лучше, прежде или теперь.
Но это две совершенно различные актрисы.
Над столицей мира, над «ville lumière»[14]14
Город света (фр.).
[Закрыть] она блестит теперь бледной и печальной угасающей утренней звездой.
И много новой прелести в этом новом её тихом блеске.
